«Железная дорога – дом родной. Мимо тебя летят поезда – привет от всей страны!»
Рассказчица: Оксана Владимировна Басова.
Собеседница: Екатерина Ойнас.
Дата интервью: 24 сентября 2024 года.
Оксана, давайте начнём с тех воспоминаний, которые связаны с самым ранним периодом вашей жизни, с вашим детством.
Я родилась в Коломне 14 декабря 1969 года, в доме 17 по улице Путевой, это близко-близко к станции Голутвин.
Сейчас сохранился же этот дом?
Да, он сохранился, несколько изменён, но находится именно там. На момент моего появления в семье в этом доме проживали моя бабушка, моя мама, отец, мой дядя, недавно женившийся, позднее появился мой двоюродный брат. Практически несколько семей жили в одном доме. Он принадлежал когда-то моему прадеду и моей прабабушке, Анисимову Алексею Ивановичу и Анисимовой (она Мазова по девичьей фамилии) Анастасии Евсеевне. Есть фотография их вступления в брак, фотосвидетельство такое: видимо, после венчания они пошли в мастерскую и зафиксировали это важное событие. Брак был зарегистрирован в 1905 году. Дата такая понятная в истории, да? И для Коломны тоже очень памятная – и район Голутвин. (В 1905 г. карательная экспедиция полковника Римана без суда и следствия расстреляла на станции Голутвин не только восставших рабочих, но и случайных прохожих, что вызвало резкое неприятие современников – ред.).
И вот они покупают этот дом после вступления в брак. Мой прадед работает на заводе Струве рабочим. Прабабушка в тот момент не работала. В семье постепенно появляются дети. Старшая дочь Клавдия Алексеевна, в замужестве Гусева, проживала с семьёй в этом же доме. Затем появляется мой дед Василий Алексеевич Анисимов. Клавдия родилась в 1907 году, дед мой родился в 1910 году. И ещё появляется Маруся (год рождения её не знаю, но она была младше первых детей). В 1914 году Алексей Иванович Анисимов уходит на фронт, как многие мужчины. Совсем недолго семейная жизнь длилась. На фронте он получил Георгиевский крест (за что – мы не знаем) и пропал без вести. Но крест его в семье остался: видимо, как-то прислан был или передан. Больше о нём я никаких сведений на данный момент не имею. Прабабушка остаётся одна с тремя детьми. Выживать надо было как-то – это сложный период и в истории, и в жизни семьи. И она выходит замуж, новая фамилия её Чернова. Но совсем недолго она была второй раз замужем: человек, который становится её мужем, был очень жестокий, жестокий к её детям. С ним у неё появляется ещё одна дочь, Анастасия. И он настолько жестокий, что послужил причиной гибели младшей девочки, Маруси, которая имела очень тяжёлое врождённое заболевание (это, видимо, его нервировало). После этого следы его исчезают из семьи. То ли его посадили в тюрьму, то ли он как-то растворился, я не знаю, но его больше не было с ними. Бабушка Кланя, как мы её звали, Клавдия Алексеевна, и мой дед Василий Алексеевич всю жизнь идут дальше бок о бок, поддерживая друг друга и сторонясь новых знакомств, каких-то гостей или чего-то такого – в дом особенно никто не заходил. И в доме остаётся их мать Анастасия Евсеевна, уже в зрелом возрасте, они вдвоём, Василий и Клавдия, и их младшая сестра от второго брака матери.
Известно, чем прабабушка занималась? У неё была какая-то работа?
Да, потом она пошла на работу, работать надо было, потому что дети и всё прочее. Она достаточно сильная женщина была. Работала дежурной на станции Голутвин.
А что входит в обязанности дежурной?
Я думаю, что это пост серьёзный, ответственный. И это были военные годы – Великая Отечественная война. Представьте, женщина работала на станции Голутвин! Трудно мне сейчас гладко и плавно это всё рассказывать – я не являлась свидетелем этих событий…
Даже то, как вы рассказали эту историю, удивительно. Кто вам об этом рассказал?
Это мне рассказала двоюродная сестра моей мамы, дочь Клавдии Алексеевны.
«Они могли себе позволить только четыре класса»
Известно что-то о 1930-х годах? Как это на семье отразилось?
Я поняла, что 30-е годы – это как раз проживание с отчимом. И Клавдия с Василием, как бы держась друг за друга по жизни, они что делали? Они пасли каких-то животных, держали в сарае животных, ухаживали за какими-то курами… в детстве. В детстве очень много читали, потому что в доме была хоть небольшая, но библиотека. Детство их было настолько изолировано – в дом особенно никто был не вхож. Он стоял отдельно совершенно, даже своим забором не был прикреплён ни к какому другому забору. Он находится сейчас ровно за стенами депо Голутвин (где стоят тепловозы, стоит цех, где профилактика тепловозов делается).
Как я сказала, мой прадед работал на Коломенском заводе.
Дом-то ему, может быть, достался как служебный?
Нет. Они его купили, есть документ. Представляете: молодая семья рабочего могла купить дом!
Наверное, родители помогали?
Возможно. Но мы не знаем особенно, кто были старшие поколения, потому что ни одного документа в доме не сохранилось. Никаких свидетельств происхождения и чего-то там ещё, как у других: о, у меня купцы, у меня дворяне, у меня ещё кто-то… Нет, я так не буду говорить, потому что ни одного документа не сохранилось, возможно, из-за событий личных, истории семьи, событий революционных, потому что очень были горячие в этом районе революционные события, когда в 1905 году это случилось на (нынешней) площади Восстания.
Конкретно семьи вашей это коснулось?
Я думаю, нет. Просто они были свидетелями, и в документах указано, что когда приехал карательный отряд, затронуты были даже гражданские лица, никакие не участники событий, просто кто туда попал в этот момент. И люди, конечно, были напуганы. Я думаю, что это отразилось на психике людей.
Район Голутвин – очень интересное место. Это детство моё и моей всей семьи и всех моих родственников. Для многих это место такое не очень чистое: поезда, чужие люди, проходящие мимо дома. Но чем оно интересно? Мой дед Василий в 1930-е годы был женат, это первый его брак. И также человеку сильно не повезло, опять случились драматические события: супруга в родах умирает, вместе с младенцем. Он опять остаётся один. А Клавдия Алексеевна, баба Кланя, как мы её звали нежно, выходит замуж за Гусева Павла Петровича. У неё рождаются трое детей, в живых остаётся только одна дочь – моя тётя и двоюродная сестра моей мамы. Она 1928 года рождения. И вот Клавдия Алексеевна со своей семьёй живёт в этом доме, мой дед в этом доме, их мама, их сводная сестра – все опять в этом доме. Начинается Великая Отечественная война. Мой дед работал, как и его отец, на Коломенском заводе, и тоже рабочим. И Клавдия Алексеевна, и Василий Алексеевич имеют четыре класса образования. Несмотря на то, что могли они себе позволить только четыре класса, они были настолько воспитанными, настолько скромными людьми. Как говорила моя мама, имея четыре класса, люди понимали, что в зрительном зале надо проходить лицом к сидящим, а когда ты зеваешь, закрывать рот рукой – и это без объяснений без всяких. Сейчас можем встретить совершенно образованных людей, не понимающих что они делают. Книги в доме были, и читали очень много.
Началась Великая Отечественная война, и Коломенский завод эвакуируют в Киров. Вместе с Коломенским заводом уезжает мой дед, уезжает его родственник – муж сестры, сама сестра, Клавдия и её дочь. И там живут все военные годы. Потом в Харьков переезжает завод. А в доме остаётся только Анастасия Евсеевна с младшей дочерью во время Великой Отечественной войны.
Они не могли эвакуироваться?
Она работала на станции Голутвин дежурной, прабабушка, а дочь… я не знаю, чем она занималась, но я немножко о её дальнейшей судьбе тоже расскажу. Проходят вот эти события Великой Отечественной войны. Все возвращаются домой постепенно. Возвращаются заводы, все рабочие, которые живые остались после этих всех лет. Возвращается в дом мой дед, баба Кланя, и дом начинает жить уже мирной жизнью.
«Они не видели, где свои, где чужие, где земля, где небо»
Параллельно с этим в районе нынешнего города Луховицы, рядом, была деревня Злобино. Там родилась моя бабушка, Анисимова Нина Васильевна. Она участник войны. Она родилась в 1924 году, и на момент начала войны ей было 17 лет. Она работала телефонисткой на телефонной станции. В 1942 году ей исполняется 18 лет, и ей приходит повестка: всех девушек, которые там работали, призывают в армию. И все собираются, идут в назначенное место, в назначенный день и час. Сейчас всё не упомнишь и не расскажешь подробно, но, короче говоря, идёт она на фронт. И на следующий день в газете местной выходит заметка, что вот столько девушек добровольно ушли на фронт. Потому что с них потребовали вот это заявление. Об этом мы узнали буквально перед смертью бабушки нашей.
То есть её решение было по повестке, а не добровольно? Она не хотела идти на войну?
Нет, была повестка. Поэтому я хотела сказать, что если есть документы, это ещё ни о чём не говорит. И вот она вспоминала, что среди этого строя девушек были две девочки, которые побоялись, отказались (и это понятно по-человечески). Больше их никто не видел.
То есть они и на фронт не попали?..
…и домой не попали. Бабушка прошла войну. Сначала учебная группа была, их готовили радистами. Потом всех посадили в грузовики и повезли на линию фронта. Она никогда нам не рассказывала подробностей никаких. Но вот что я знаю от неё: когда привезли их на линию фронта, они не видели, где свои, где чужие, где земля, где небо – всё взрывалось кругом. Не было слышно человеческой речи. И они все из этой бортовой машины полезли под грузовик. Им по 18 лет. И только летит какой-то командир, как они видят, и кричит на водителя, на того, кто их привёз: «Вы кого привезли? Уезжайте отсюда!» И этот человек фактически их спас: их развернули и отправили обратно. И остановились они под Можайском. В 1942 году под Можайском стояла дивизия, которая охраняла небо над Москвой. Зенитная какая-то батарея. Именно там она и провела все военные годы, потом переучившись на зенитчицу. Они охраняли небо под Москвой. Вот так, я считаю, чудом, она спаслась. Иначе просто не было бы никого. Такие многие-многие случайные случайности… Вернулась она целой и невредимой домой, правда, не в мае 1945-го, а гораздо позже, их оставляли где-то на полгода ещё. Но единственное, что я могу знать и свидетельствовать… Помните, когда наши войска освобождали Орёл, Брест… и каждый раз это торжественно объявляли, а в Москве давали салют? И люди собирались, смотрели эти залпы. Так вот, стреляла как раз их батарея. На документальных всех кадрах я знаю, что там была моя бабушка!
Это бабушка рассказывала?
Да. Она говорила: «Это так красиво!» Ну, понятно: освобождали, такое настроение… ликовали. Конечно, в службе были и трудности, и свои встречи, и какие-то душевные вещи. Но что касается моей семьи, после войны она возвращается в свой дом, и работает на Коломенском заводе. И однажды встречает Анастасию Евсеевну на станции. Слово за слово, та её пригласила в дом. Вот так случайно произошла встреча моей бабушки и моего деда. В 1946 году они поженились. Я всё приставала, говорила: «Ну где же твои свадебные фотографии? Где же твоё свадебное платье, обручальные кольца и фата?» Она говорит: «Что ты? О чём ты говоришь? Забудь» Кто-то дал более-менее нарядное платье, сходили в ЗАГС и расписались – вот, собственно, и всё. И вот мой дед Василий Алексеевич обрёл вторую семью. Разница между ними была 14 лет: он 1910 года рождения, а она 1924-го. Он так глубоко и сильно любил мою бабушку!
Вы-то их уже помните?
Я деда никогда не видела. Это всё рассказывали мне моя мама, мой дядя. При чужих людях он звал её только по имени отчеству.
«Они вдвоём влили младенцу, моей маме, ложку коньяка»
И в 1949 году, 19 марта, в семье появляется первый ребёнок – это моя мама, Елена Васильевна Анисимова. Ровно через год и 10 месяцев в семье появляется двойня – это Юрий Васильевич Анисимов и Владимир Васильевич Анисимов. Мои дяди. Тяжёлые тоже роды, у младшего сына никакой надежды на выживание. Выписывают двойню домой. Бабушка говорила, что принесли их, положили в корзинку – они настолько были маленькие, – обложили бутылками с горячей водой. Мою маму забрала в свою половину баба Кланя, чтобы выходить этих малышей, помогала бабушке. А их кормили, поили, обогревали, и постепенно они стали как-то более-менее поживее себя чувствовать, поздоровее. Юра очень был сильный, крепкий. А Володя до трёх лет не ходил.
Моя мама родилась в 1949-м. А в Коломне в 1948-м и в 1949-м была страшная эпидемия диспепсии. Вот представьте дизентерию – проще говоря, понос у детей, – а это с кровью, это воспаление кишечника. И вот на Протопоповском кладбище, которое в черте города сейчас находится, в 1948–1949 годах было очень много детских захоронений. Потому что не было ни антибиотиков, никаких лекарств, и дети просто валились, валились и валились. И моя мама в полгода заболевает этой дрянью. Только благодаря одной женщине получилось вот что. Бабушка, уже отчаявшись, шла по улице и встретила свою знакомую, которая только что потеряла ребёнка. И та ей говорит: «Нина, я не сделала этого, а ты сделай. Купи пятизвёздочный или какой угодно коньяк и влей ложку большую в рот ребёнку». А бабушка пошла уже сфотографироваться с моей мамой (эта карточка есть) – она не надеялась, что ей вообще удастся выздороветь. И она деду наказала: «Вася, срочно в магазин! Купи ради бога этот коньяк!» Дед купил самый дорогой коньяк. И они вдвоём влили младенцу, моей маме, ложку коньяка, всего лишь, вот большую ложку! Она закатила глаза (бабушка думала: ну всё, что мы натворили?!)… и уснула. Бабушка говорит, что после этого она поправилась. Вот такая вещь спасла мою маму. Наверняка об этом тоже знали врачи. Что их заставило молчать?
Ну, мы не знаем… может быть, так сильно хотели родители, чтобы ребёнок жил, что всё так сошлось…
Да… А когда двойня появилась – тут другие заботы и другие проблемы. Володя не ходил до трёх лет. И баба Кланя, где она вычитала это, не знаю, узнала ли это она сама… Каждый день, мама вспоминает, каждый день они покупали с моим дедом в аптеке морскую соль. И каждый день Володю в ванне замачивали с ногами. Он сидел в этой солёной воде. Укрепляли ему ноги. И в три года он встал на ноги. И выросли эти ребята – метр восемьдесят шесть, по-моему. Высокие, большие, красивые мужчины! Бабушка выходила, всей семьёй.
Василий Алексеевич, это мой дед, спустя какое-то время начал болеть. Он вообще был не сильно крепким человеком. И где-то в 1958 году у него диагностируют тяжёлое заболевание желудка. Самое тяжёлое. Делают операцию. Врач говорит, что осталось ему жить не более пяти лет. Ему делают резекцию желудка. Он ел маленькими-маленькими порциями, по блюдечку, получал по инвалидности копейки. И вся нагрузка как на главу семьи ложится на мою бабушку, участницу войны.
Параллельно с этим что происходит в семье? Сводная сестра во время войны выходит замуж за эвакуированного человека. Он из Белоруссии, и после войны она уезжает с ним в Белоруссию, город Брест. А Клавдия Алексеевна, потеряв в 1949 году своего супруга (он умер случайно, совершенно внезапно, Павел Петрович), остаётся со своей дочерью в этом же доме. Она 1928 года рождения, оканчивает наш педагогический, или, как она сказала, учительский институт. И в 1952 году она уезжает по распределению в город Электроугли, под Москвой. Сначала она работала в школе, а потом в Кудиновском машиностроительном техникуме, преподавала математику.
Она уже не вернулась в Коломну?
Она не вернулась в Коломну, но всю свою жизнь она такой любовью была пропитана к Коломне! Всей семьёй планировали, что они приедут, мы их встречали. Мы всегда целый день проводили вместе в прогулках, когда они приезжали. Она очень любила Коломну, я не могу даже передать, как! И студенты, если она знала, что они из Коломны, имели, так сказать, какой-то бонус даже от неё. Она им помогала. Ну, земляк!
То есть она часто навещала маму, семью?
Да. Приезжала, потому что здесь могила её отца. В 1963 году умирает мой дед, бабушка остаётся одна с тремя детьми. Маме на тот момент было 14 лет, её братьям по 11 с чем-то лет. Бабушка полностью на себя взваливает и мужскую и женскую роли. И чтобы контролировать детей, так как район Голутвин, всем понятный, где можно было попасть в какую-нибудь шайку, банду и всё что угодно (потому что почти в каждом доме на улице Путевой, Средней и Вокзальный кто-то сидел в тюрьме), она переходит с завода работать на железную дорогу, в депо Голутвин. Быть ближе к дому, чтобы иметь возможность отлучаться и контролировать, где ребята, что они делают, чем они занимаются. Вы понимаете, мальчики есть мальчики. Да, они шалили, они даже с Вторчермета приносили какие-то патроны – она как фронтовичка знала, что это очень опасно, разгуляла их, и больше они этого не делали. Жили очень тяжело. Очень. Настолько тяжело, что как-то соседи сказали: «Мы думали, как же вы выжили?» Типа наблюдали со стороны за этой жизнью. 20 рублей пенсию за отца они получали, плюс деньги, которые она зарабатывала – этого очень не хватало. И свой отпуск она всегда планировала на конец лета – начало сентября. Она зарабатывала картошку. У тех, кто жил в деревнях, были большие участки. Они могли сажать, они могли скотинку какую-то держать. А здесь мы ничего не могли, потому что весь этот район, где мы жили, – земля была под домом, сарай и больше ничего не было. Максимум палисадник два на два, два на три. Ты нигде ничего не посадишь, нигде ничего не вспашешь, ничего не сделаешь. И даже в начале 1960-х годов, в конце 1950-х за каждую курочку надо было налог платить, за каждый куст, гектар и сотку. Дед завёл каких-то кур, не знаю, где он их даже взял, – и держал их под полом.
Прятал?
Прятал, чтобы иметь какое-то яйцо лишнее. Зажигал им там лампочку, чтобы они неслись в этой темноте. Вот настолько это унизительно всё было для человека… Но время шло, жизнь поменялась.
«Лес всегда кормил, всегда»
Может быть, вы расскажете про то, как дом выглядел, интерьеры?
Дом в четыре окна – это, считалось, достаточно большой дом. Деревянный. Хороший подпол под всем домом был, сухой, там никогда не было воды. Во дворе был погреб. Что мне поразительно и удивительно – он был выложен из кирпича, имел очень глубокий колодец кирпичный, всегда там было сухо, и в стенах этих кирпичных были какие-то углубления, не знаю для чего, видимо, что-то ставить туда, фонарь тот же. Лестница глубокая. Нас никогда туда бабушка не пускала, чтобы мы туда не скатились. Она сама спускалась с такой мисочкой с водичкой, с марлечкой. Она всегда заготавливала грибы. Очень любила лес, который давал вот эти дары свои. И в момент грибной или ягодный она приносила очень много грибов, тащила на себе. И приучила к этому своих детей – они с удовольствием тоже ходили в лес. Но лес не знал никто так, как она. Она, я думаю, что и благодаря фронту и тому, что жила около леса, умела ориентироваться там. Район станции Чёрной – самое грибное быо место, Поляны – это уже попозже, когда ей ходить было сложно. Но лес всегда кормил, всегда. И вот эти дары, которые приносили соседи, или она приносила… все ходили друг к другу посмотреть: что сегодня принёс Николай Судаков? а что там Миша Ломакин принёс? что Нина принесла (это моя бабушка)? Они все ровесники, они так друг друга называли.
А как они смотрели?
Заходили в калитку друг к другу, это запросто было, и терраска всегда у всех была открыта в летнее время. И вот эти кучи на полу были разложены – грибы, стояли корзины. Чистили прямо при открытой двери. И все приходили посмотреть на трофеи, любовались. «Николай принёс столько белых!» – «Куда он ходил?» То он ходил на Каданок или ещё в какое-то место. «А там же змеи!» – «Нет, он не боится. Он в сапогах, у него нож». Или там: «Опята пошли» – «Где?» – и все туда. Очень много вот таких приносили они трофеев. Корзины даже брали друг у друга: «Сегодня я пойду, дай мне свою бельевую корзину». Не было же никаких пакетов, много сумок особо не было. Ходили с корзинами.
Детей брали с собой?
Детей всегда брали – чтобы больше найти, больше принести. Ну, дети шумные – может быть, боялись, что они потеряются. Но если бабушка шла в лес, с ней просились соседские дети, такие, как я. И она иногда говорила: «Хорошо. Но чтобы слушался, – так строго. – Чтобы я тебя не искала, не кричала. Чтобы ты в зоне видимости был всегда». И все слушались. У всех были маленькие ножички. Кроме грибов ещё каких-нибудь лекарственных трав наберут с собой по дороге.
А каких?
Я знала всегда зверобой – он всегда висел на терраске над керосинками. На керосинке готовили летом, а на печке готовили зимой и в холодное время. Даже летом бабушка растапливала печку, как она говорила, для воздуха – чтобы сухо было в доме, никаких не было мокриц и двухвосток. Иногда на дом нападали такие насекомые, приходили погреться.
Вся еда была – картошка и соленья. Это основная еда. И сколько ты наберёшь, добудешь, сколько ты не поспишь – это всё от тебя зависело. Придёшь со смены и пойдёшь в лес.
Во что перерабатывали?
В бочки. Мне кажется, вековые какие-то дубовые бочки стояли в этом погребе. В основном соленья: грузди отдельно, маслята отдельно, какие-то ещё отдельно. Бабушка чудесным образом пропаривала эти бочки пижмой или, как её называли ещё, рябишником (соцветия-то у пижмы похожи на рябину). Пропаривали этим рябишником, то есть дезинфицировали бочки. Потом закладывали, потом делали рассол особым образом, перекладывали укропчиком, какими-то листьями. У бабушки были очень вкусные грибы! Я у кого бы потом ни пробовала, мне казалось, кислые какие-то, противные невозможно. Бабушка так чисто это всё делала, сто раз промывала. Потом, говорила, надо три раза прокипятить по 40 минут – и вы никогда не отравитесь. Она очень хорошо знала грибы и нас этому научила с детства. Она очень любила природу. Всегда её фраза была: все хотят жить. Все хотят жить – каждый листик, каждая букашка, птичка.
Когда мы садились за стол, нехитрая какая-то посуда стояла, ничего особенного не было, стаканы с подстаканником, а то и без, чашечки все вразнобой, у кого какая. Всегда ледяная вода стояла на столе. Почему-то еду запивали, не знаю почему, водой. Вода была из колонки. Колонки на улице стояли – наверное, штуки три было в этом маленьком райончике колонок. Каждый путник мог пройти и налить себе воды или попить или как.
Получается, что нужно было носить воду в дом?
Да, всегда. До сих пор это делают там. Это такой район, за который мне обидно очень. Все эти люди всегда хотели помыться в ванной. И почти никто этого не дождался.
А куда ходили? В баню?
Баня была при Коломенском заводе, большая такая, туда все ходили. Но те, кто работал на железной дороге, имел возможность мыться в душе депо. Были душевые кабины. Для сотрудников, только для служащих и их семей. Поэтому вся наша семья там мылась. Это прямо 50 метров пройти, в депо. Большая душевая, с кабинками, с раздевалками. Очень всегда было чисто, очень. Я проходила там – всегда стояли паровоз, тепловоз, была смотровая яма – и вот этот запах мазута и солярки был для меня родным и какое-то спокойствие мне внушал. Потому что меня мыли первой, меня выставляли одетую, и я смотрела, как работают слесаря, машинисты, как они этот огромный-огромный тепловоз и паровоз обходят, под него подлезают…
Ну, про соленья я уже сказала. Никогда ничего не продавали. Излишков не было, и в моей семье это было табу.
То есть торговля – это что-то недопустимое?
Недоброе. Вот угостить – пожалуйста, но только не продавать. Хотя всегда нуждались, но никогда ничего не продавали. Что мне ещё вспоминается? Через станцию Голутвин сейчас поезда ездят мимо, едут и едут. А тогда поезда дальнего следования останавливались! Эта станция была в основном на направлении Москва – Ташкент, Москва – юг. И из поезда люди выходили: здесь были какие-то толкучки небольшие, до рынка могли дойти. И я видела разных национальностей людей, идя в магазин с мамой, в детский сад. Очень много узбеков было в своих национальных одеждах. Они привозили сюда на рынок арбузы, дыни. И прямо спали на ни, не снимали никакие квартиры, спали на рынке. Представьте, условия какие. И у них наши местные жители старались редко покупать арбузы и дыни, ввиду того, что они жили в антисанитарных условиях. Боялись, что с юга приедет какая-нибудь инфекция. Это очень часто было – или диареи, или какие-то неприятности такие. Они продавали, но неохотно как-то покупали такие экзотические вещи. Гранаты покупали, в основном, если человек приболел, лимоны. Но всё это, я говорю, не сильно приветствовалось местными.
«Когда была свадьба, все собирались, смотрели в окна»
При станции был ресторан. Его очень часто вспоминают старожилы, так как этот ресторан пёк постоянно пироги, которые продавались в районе Голутвина. Причём несколько точек было. Продавали женщины, в основном дородные такие женщины, с огромными алюминиевыми кастрюлями на табуретках, которые закрывались крышкой. И все знали, что за 5 копеек ты купишь такой пирог. В бумажечку коричневую тебе наложат этих пирогов, и ты довольный идёшь – наешься, семью накормишь. Порой на 50 копеек целую охапку несли. Все хвалили пироги с ливером, пироги с повидлом… И это было ежедневно, ежедневно с утра и почти до вечера! Я не знаю, кто пёк такое количество! Они были горячие.
Это какие годы?
Это от войны, насколько моя мама помнила, и до моего совершеннолетия, до 1990-х годов, пекли эти пироги. Ресторан находился прямо на станции Голутвин. Вы сейчас, когда проходите турникеты, обратите внимание: когда вы идёте на вокзал, по правую руку в вокзале самом есть пустующее помещение с большими потолками красивыми. Вот там и находилась ресторация. Как он назывался, я даже не знаю, просто при станции был ресторан, так было написано: ресторан. Недалеко была пивная, неказистое такое зданьице недалеко от станции. Там был другой контингент. По левую руку от станции – это улицы Путевая, Вокзальная и Средняя. Там жили люди, и в основном они работали в депо, на станции, на Коломенском заводе. То есть вся жизнь неотрывно была связана с железной дорогой, так или иначе: машинисты, стрелочники, какой-то обслуживающий персонал. Железнодорожная столовая была. Настолько она была знаменита, настолько вкусно готовили, что порой люди туда шли просто поесть. Вот не дома, а там. Дефицит гречки был – шли в столовую гречку есть. Эта столовая до сих пор там есть, можете даже туда сходить пообедать! Вы по билету уже вышли на перрон, первая платформа, и в сторону Москвы, слева, будет стоять трёхэтажное здание – там на первом этаже столовая до сих пор работает.
Вход-то туда со стороны города?
Со стороны перрона. Но тогда в неё мог любой человек зайти. И туда же заходили люди с поезда дальнего следования, покушать – поезда стояли долго: могли час стоять, могли полдня стоять, пока им светофор не откроют.
Кто-то из вашей семьи ходил туда есть?
Да. Были какие-то моменты: задержались на работе, или пересменок какой-то, или не успели приготовить, или не из чего было готовить (и такое было) – раз, пошли поели. Прямо за какие-то копейки, сущие копейки!
Ели именно там или могли, как на фабрике-кухне, взять что-то для дома?
Вот эту подробность не знаю. Там был большой зал, там отмечали свадьбы, там отмечали любые события торжественные. И даже там отмечали 40 лет Победы: очень много было ветеранов, работающих на станции и в депо, их собрали и устроили праздник. Они танцевали, накрыли стол. И когда была какая-либо свадьба, какое-либо событие, все знали об этом, и все собирались, смотрели в окна: кто как танцевал, кто как одет, что говорили, что подавали. Это было нормально, представляете?
Дети, наверное?
Нет-нет-нет, шли женщины такие дородные и уже взрослые, очень взрослые, пожилые. Одевались потеплее и чинно стояли у этих окон и совершенно спокойно смотрели! Вот как зрелище! Мы сейчас не подойдём, не будем смотреть, кто в ресторане сидит, а тогда это было нормально – смотреть, как одеты, как танцуют, сказать, что-то… «Люся сегодня короткое платье надела. Очень короткое!» В таком духе. «А эта пришла в бархатном. Где взяла, не знаю. Не знаю…» Вот такие были разговоры. Если были дети, их, конечно, обносили конфетами, какими-то угощениями, и тоже это считалось за честь, что дети пришли на свадьбу. Выносили на улицу, угощали. И тех же смотрящих угощали, лафитнички какие-то как уважение… Всех не уместишь, всех не пригласишь, а вот так – пожалуйста.
Свадьбы многолюдные были в то время?
Даже очень. Я была единственный раз на свадьбе, где было 120 человек. Вы можете такое количество сейчас представить?
Ну, на Востоке-то, наверное…
Это не восточная свадьба, это свадьба торговых, так сказать, представителей Коломны. Я была маленькая, случайно попала на эту свадьбу – со своими родителями. Свадьба была с размахом. Это был 1980 год. Я видела такие продукты, которые не видела до этого никогда в жизни. Например, персики. Я никогда их не пробовала. Мне было 10 лет. И они лежали горами! Слово «сервелат» я тоже не знала. Или «салями». Вот там я узнала. Икру мы никогда не пробовали. Я думала, это сладкое – она блестит, переливается, я думала, это как мармелад. Она мне даже сначала не понравилась! Но я попробовала чёрную икру, которую наши дети не пробовали.
Тоже не понравилась, наверное?
Нет, понравилась – солёненькая. Я же ела селёдку, нам даже в садике, деткам, давали селёдку. Мне казалось, это очень похоже на селёдку.
«Все наши вещи в шкафу хранились в узлах»
А в какие магазины ходили в вашей семье в то время?
Да, это тоже очень важно – обеспечение продуктами. Это такая боль наших родителей! Нам-то казалось, мы очень хорошо живём, потому что мы жили очень дружно. Очень дружно. И радовались каким-то мелочам, как будто это что-то сверхъестественное. Вот сейчас, казалось бы… Очень ждали писем, во-первых. Вот очень ждали писем! От близких. Случилось так, что моя прабабушка решила в одночасье покинуть этот дом и уехать к своей младшей дочери в Белоруссию. Что она сделала? Она продала всё своё имущество. Всю мебель в основном она отправила в Белоруссию. Мебель была очень красивая: представляете, как в «12 стульях» – диваны такие были, старинные, гнутая мебель, фирмы «Тонет», какие-то комоды, зеркала с потолка до пола. Настя сидела перед этим зеркалом, как вспоминает моя мама, пела песни. Потому что она ходила в железнодорожный хор. А недалеко от депо был железнодорожный театр. И в народе он назывался «кабэрэ».
Похоже на кабаре, это не аббревиатура?
Нет-нет-нет. Это в народе он так назывался. Так-то он официально был просто театр железнодорожников, а в народе он звался «кабэрэ». При нём даже был небольшой садик. Это здание до сих пор стоит.
Это «Зайчик» (имени Зайцева – ред.), да?
Нет. «Зайчик» относился к заводу Куйбышева, бывшего Струве. А «кабэрэ» был недалеко от «Зайчика»: если вы едете в сторону Москвы по железной дороге и проезжаете переезд (такой переезд, где идут на Коломзавод рабочие), то ровно за этим переездом стоит одноэтажное барачного типа здание.
На той же стороне, где и станция Голутвин?
Да. Это и был театр «кабэрэ». При нём был небольшой садик, там были танцы. В этом театре был духовой оркестр, и в этот оркестр ходили мои два дяди, играли на духовых инструментах, мальчиками. Они играли, как дядя говорит, на альтушке: «Мужики играли на больших трубах, а мы вот на таких, на альтушке. И мы играли так хорошо, что нас приглашали даже проводить в последний путь». Они ходили, их кормили там. Они посещали репетиции, очень ответственно. А школа была совсем близко. Когда вы приезжаете из Москвы и выходите из здания станции, то по правую руку стоит купеческого вида (и сейчас ещё остался фасад купеческого вида) двухэтажное здание – вот это была 18-я школа. В эту школу начальную ходили моя мама и мои дяди.
То есть прямо выходящая на улицу фасадом? Тут какая-то торговля, какие-то магазины сейчас?..
Да. Тут после того, как была школа, была школа ДОСААФ, сейчас я не знаю, что там. Но это купеческого вида дом – то ли здесь жил купец (а здесь купцы жили), а в советское время переделали под школу, то ли здесь изначально была школа, я эту историю не знаю. Но рядом стояло несколько купеческих двухэтажных домов. И от этой школы примерно пятый дом стоял, ещё один каменный, – назывался Темнов магазин. Купца по фамилии Темнов. Здесь же, между этими домами, жила Светлана Козина, которая сейчас работает в археологическом центре. Мы с ней друг друга знаем, потому что жили в одном месте. Прекрасная женщина. Она помладше меня немножко, но мы учились с ней в одной школе и знаем это место.
То есть в 18-й школе вы учились?
Нет, мы учились уже в 20-й. 18-я работала, пока моя мама была маленькая, потом её закрыли.
Наш дом имел, наверное, типичный вид для Коломны: четыре окна, достаточно большой, не деревенский. Там было три комнаты, метров по двадцать, большие, и в каждой комнате было два, а то и три окна: два впереди, два сбоку. Была кухня и ещё какие-то подсобные помещения. Прабабушка, когда она осталась без мужа, занялась тем, что начала сдавать уголки квартирантам. В Коломну, это не секрет, по лимиту или как-то ещё ехало очень много из глубинки людей на завод. Нанимались на завод, работали за квартиру, чтобы заработать жилье. А временно им надо было где-то размещаться. Общежития на всех не хватало, и они снимали ближайшие какие-то местечки. И вот моя прабабушка пускала к себе квартирантов. И во всех домах ближайших были квартиранты. Во всех буквально! И это тоже было хоть маленьким, но каким-то достатком, доходом. За шторкой, за стенкой, за печкой были маленькие-маленькие комнатушечки. В этих комнатушечках жили врачи – достаточно интеллигентные люди, портной жил со своей женой. Много-много интересных персонажей, всех и не упомнишь, о ком мне говорили. От них тоже набирались разного опыта, каких-то советов. Они тоже пригождались. В разговорах, в быту, в каких-то житейских вопросах друг другу помогали.
И при этом же жила семья там?
Жило несколько семей: семья моего деда, прабабушка отдельным таким образом и семья дедушкиной сестры. И у всех был выход на террасу, выход к сараям, подсобным помещениям. Как только не стало моей прабабушки – она уехала в Белоруссию, по дороге ей стало плохо, сняли её с поезда, и она в Белоруссии умерла, – дом решили разделить на части, чтобы не было споров никаких, чтобы у каждой семьи был свой выход отдельный. Моему деду досталась ровно одна треть дома. Бабе Клане с семьёй тоже одна треть. И сводной сестре тоже. Сводная сестра сразу же продала свою часть чужим людям, и в доме оказались посторонние люди.
Та сводная сестра, которая в Белоруссии жила?
Да, Надежда. Баба Кланя, уехав в Электроугли, продаёт свою часть. И фактически одна треть остаётся под истинными жителями этого дома – семья моего деда в этой одной трети. Это всего лишь одна комната и большая терраса. Дети стали расти, и дед говорит моей бабушке: «Нина, дети растут, надо сделать пристрой». Они собрали, как могли, какие-то денежки. Тогда очень часто из шлака (это из печи выгребают уголь, который прогорел, складывают в какие-то ящики) с помощью каких-то связующих формировали стены.
Это всё самостоятельно делали? Не готовые стройматериалы покупали?
Нет, строительных материалов не было. Если их кто-то доставал, значит, люди умели это сделать или имели деньги, большие деньги. Слово «кирпич» вообще никто не знал, где его взять. Лишнюю доску никто не знал, где взять.
Соседи помогли за какие-то минимальные деньги пристроить ещё одну комнату к этой части. И у деда с семьёй получились две комнаты, кухонька небольшая и маленькая террасочка. Нам казалось, что это хоромы! Что-то такое большое!
Кухня-то в доме оставалась общей?
Нет, кухню тоже сделали из этого пристроя. Кухня была фактически с комнатой совмещённая: поставили между комнатой и кухней печку – это и служило перегородкой, всего лишь. На этой печке, на плите готовили еду.
То есть всё-таки у каждой семьи в этом доме была своя кухня?
Да, отдельная кухня. На кухне был рукомойник, на плите готовили. Но в старой части дома, в комнате деда Василия, оставалась печка голландка: просто квадратная с ёмкостью, куда закладывали дрова. В доме вообще несколько печек было, поскольку дом был достаточно большой, ими отапливались. И благодаря тому, что бабушка работала в депо, их снабжали углём. А так люди покупали брикеты торфяные, которые очень плохо пахли, коптили сильно, дым шёл коричневый какой-то.
Дрова были дороги?
Дрова были дороги. Любую досочку дед, где бы ни увидел, тащил домой. Дом рассыпался или сарай разобрали, или что-то покидали – валяется. Вот это дед тащил домой. Почему-то был период, когда на улице горели дома, очень часто, в 1970-е годы. Бабушка все вещи упаковала в ткань, получились такие узлы. И все наши вещи в шкафу хранились в узлах. «Бабушка, зачем ты это делаешь?» – «Чтобы выкинуть быстро можно было в окно, быстро эвакуироваться». Мы на этих узлах прожили в этом доме всю жизнь. Бабушка боялась старых проводок – поменяли проводку. То есть люди сами себя оберегали. С печкой она нас учила обращаться: угольки куда падают – надо, чтобы железка перед печкой обязательно была для безопасности; не дай бог, кто-то угорит – значит, всё должно прогореть, потом только заслонку закрывать. Ну, и угорали люди, всякое бывало, да, но как-то спасались.
«Я сижу в коляске, а Маруся завела поросёнка»
Мы с вами говорили о продуктах, где их доставали. Всё надо было доставать, отстоять в очереди. В Голутвине, благодаря тому, что станция рядом, было несколько магазинов. Это первый номер, построенный ещё Струве при заводе, – недалеко от проходных Коломенского завода, постройки арочного такого вида. Там были ещё молочный стол заказов и магазин сувениров – зачем он нужен был рядом с заводом, не знаю, но в нём продавали и обувь, и верхнюю одежду. Причём в кредит можно было купить верхнюю одежду. Это в 1970-е годы. Там же, около завода, был детский сад, куда водили меня. Но пока детский сад не дали (моя мама вышла на работу, когда мне было два месяца), ребёнка надо было куда-то пристроить. При станции, где столовая, библиотека, были и коммунальные служебные квартиры. Жила там такая Маруся, фамилию не знаю. Вот этой Марусе меня отдали как няньке. В её коммуналку меня носили утром, как в детский сад, по дороге на работу. И вот однажды мама приходит, я сижу в коляске, а Маруся завела поросёнка. Видя это безобразие, меня забирают.
Вы одна были у Маруси или несколько детей?
Нет, я одна была. Как-то уж там её уговорили меня взять. Но мама уж никак не могла терпеть, чтобы я была с поросёнком.
Поросёнок-то был прямо в квартире?
В этой же комнате. Меня тут же забрали. Потом дали ясли. Как Лев Толстой говорил, ребёнок начинает вспоминать стресс какой-то. Вот мои первые воспоминания: я стою, и все мы стоим в кроватках. Это ясли назывались. Сетка такая там, мы все стоим в кроватках, каждый в своей. И нянька лупит ребёнка мокрыми ползунками. Он кричит. И мы от страха кричим. Вот этот страх я помню. Год мне был, представляете? Вот такой кошмар.
Ясли были при заводе?
Да. Детский сад назывался «Огонёк». И вот меня вели каждый божий день, никаких там «останусь дома» или чего-то такого. Я проходила по перрону, видела паровозы или как начинали двигаться поезда. Я была меньше паровозного колеса! И из паровоза свисток раздавался, вылетал пар, начинал паровоз уходить… Звук был жуткий: скрежет колёс, свист паровоза, который испугает любого человека, если ты рядом стоишь… Но это было такое удовольствие! Я знала, что все мои близкие работают здесь. Железная дорога – это дом родной был. И то, что мимо тебя летят поезда, – это привет от всей страны! Понимаете? Это же на другом вообще конце страны они только что были – и сейчас проехали мимо! Бабушка нам это всегда поясняла. И они смотрят на тебя в окно… Вот такая романтическая нотка.
Я родилась в 1969 году, в декабре, а в этом же году, весной, моих дядей забрали в армию, в Прибалтику. И один из них, Володя, мне рассказывал такую историю: «Нас повезли через всю страну (он был водителем) в Капустин Яр, в Астраханской области. А оттуда надо было возвращаться поездом. И вот мы ехали в таких эшелонах, как столыпинский вагон. И вдруг поезд останавливается. Мы дверь отодвигаем – и я глазам своим не верю: я стою в Голутвине!» Поезд останавливается в Голутвине, представляете?! «Я, – говорит, – вижу каждый сантиметр своей земли и знаю, что мать у меня вот где-то здесь!.. И хоть кричи, хоть обкричись – нет никого! Вот нет никого! Другой бы выскочил – и всё. Но я же не знаю, сколько будет стоять поезд. А мне только вот 50 метров добежать до дома, обняться и побежать обратно! Ничего больше не нужно! Я стою, стою, стою… и ни одного человека нет…» Тогда он берёт фляжку, военную фляжку, царапает: «Анисимов» – и кидает её как можно дальше в сторону депо. И буквально минут через несколько поезд поехал. Эту фляжку нашли и принесли моей бабушке. И бабушка поняла, что здесь проезжал Володя.
Я сказала, что бабушка из Луховицкого района, села Злобино, и в 1942 году её призвали на фронт, прислав повестку. И они в назначенный час выстроились где-то в районе станции. И отец прибежал и кричал: «Нина, Нина, не ходи, не ходи!» Она говорит: «Отец, ну как я не пойду? Ну как?» – «Не ходи, сказал тебе!» Их дивизия стояла под Можайском, недалеко от них, в Филях, стояли лётчики. И где-то в перерывах, в какие-то затишья устраивали танцевальные вечера. И молодёжь знакомилась, молодёжь танцевала, какие-то мирные часы проводили. На этих танцах она познакомилась с лётчиком, звали его Юра. Может быть, две-три романтические встречи были на этих танцах, и он очередное задание получает, приезжает к ней попрощаться. А она стояла на вышке. На КПП он просит её отпустить попрощаться, командир её отпускает. Обнялись. А спустя несколько дней приезжает его товарищ, говорит ей, что Юры не стало. Война… Первого сына она назвала Юрием – его именем.
В семье сохранились истории, связанные с первым полётом человека в космос, с Юрием Гагариным? Что-то вспоминали про это?
Да, вспоминалось. Для бабушки, наверное, с момента побед нашей армии (бабушка, которая, когда освобождали города, давала залпы салюта) единение с народами всегда имело очень большое значение. Фестиваль молодёжи и студентов воспринялся вообще как второй День Победы. Она говорит: «Ты не представляешь, что это было! Это был такой праздник!» Они были в Москве с детьми, она ехала проездом в Электроугли. И в тот момент открыли Детский мир в Москве и привезли зарубежные товары. Она купила моей маме китайскую кофту. Но когда по улице шли иностранцы в своих национальных костюмах, когда все пели песни, обнимались – вот единение народов для неё, я говорю, это был второй День Победы. Такое ликование… И с тех пор в нашей семье не пропускалась ни одна Олимпиада: открытие – все просто прилипали к экрану. Ни какой-нибудь кинофестиваль не оставался без внимания – всегда, когда это было связано с какими-то дружескими моментами, когда народы объединяются. Для бабушки это был культ какой-то: так должно быть. Нам это вдолбили в голову: первое – все хотят жить, втрое – все должны дружить. Всем надо помогать, всем надо объединяться, всем надо вместе.
Гагарин – это тоже ещё одно событие, полёт в космос. Сначала спутник, потом животные – это всё нам подробно-подробно бабушка рассказывала.
Она нам всегда пересказывала прочитанные книги. И даже у нашего дома всегда была огромная-огромная лавочка, где вечерами собиралась вся улица. Женщины делились какими-то рецептами, обменивались новостями, своими или политическими, и ждали, когда выйдет Нина Васильевна (понимаете, всех звали Клавдия, Анна… а она была Нина Васильевна!) и расскажет очередную историю из книги. Причём если книга имела серию, несколько книг было, то она им каждый вечер рассказывала продолжение книги, и они ждали. Умела рассказывать! И так же рассказывала нам с братом, когда брат появился у меня, двоюродный, потому что все жили в этом доме. Она нам сказки читала и рассказывала наизусть что-то, стихи рассказывала.
«У железнодорожников вдруг можно было купить сгущёнку»
Я помню такой момент. Продуктов не хватало. Магазин № 1, 30-й магазин около станции и железнодорожный ещё был магазин, там снабжение было получше, для железнодорожников, – вот три точки, куда мы ходили.
Где железнодорожный магазин находился?
Он был вдоль железнодорожной линии, тоже недалеко. У нас всё было рядом, прямо в двух шагах. Всё деревянные какие-то постройки, сейчас уже от них ничего не осталось. Была железнодорожная больница, куда любой человек мог зайти, не только железнодорожник, где не надо было страховой полис или паспорт предъявить: ты зашёл – всё, тебе помогут. Паспорта никто не носил с собой, даже некоторые не помнили, где они у них лежат, настолько паспорт был не нужен каждый день. А сейчас мы их в сумке носим, они в непотребном виде у некоторых. Железнодорожный магазин находился рядом со станцией, но там могли обслужить не только железнодорожников, но и обычных людей.
А чем эти три магазина отличились друг от друга?
Снабжением. У железнодорожников вдруг можно было купить сгущёнку. Не вот она стояла там, а вдруг. Когда я была маленькой, я короткое время запомнила, когда сгущёнка в первом магазине стояла такими пирамидами. Сгущёнка, тушёнка – и этими пирамидами украшали прилавки, витрины, окна магазинов. Какая-нибудь скумбрия – опять пирамида… Появились бумажные пакетики молочные, треугольнички (как говорят, это финское было оборудование – им уже было не надо, а у нас выкупили) – о-о-о! это что-то удивительное было. Потом появились «матрасики» такие (полиэтиленовые пакетики молока) – тоже что-то удивительное.
И вот добывали продукты. Знаете, как? Соседи пошли в магазин – мойву привезли. Стучат в окно: «Нина Васильевна! Мойву дают!» – «Ой, надо сходить, надо сходить!» Значит, вся улица жарит мойву. Ещё что-то дают – капусту привезли в засолку – все бегут с тележками. Тележки на колёсах – воду на них возили, мешок картошки или мешок капусты на засолку. И вот все бегут – всё надо было бегом делать, потому что тут же разберут всё. Всё в Москву везли, здесь надо было укараулить. Где-то в 70-е годы начали ездить в Москву за продуктами.
А давайте ещё про рынок. Рынок же был на районе?
Рынок был, да. Сейчас он называется «Афганский». Здесь рынок, в старом городе, назывался «Колхозный», а там рынок назывался «Бобреневский». Но он почему-то был милее: здесь было дешевле, здесь было удобнее, что ли. И ещё старый город с тем городом не сильно дружили. Во-первых, люди были заняты, у них не было двух выходных – один выходной. Некогда было сюда гулять. Ну, лично в моей семье прогулок таких не было, может, кто-то и гулял, не знаю. Потом, здесь были низенькие заборчики, какие-то палисадники открытые, видно было сад. Там, в Голутвине, были заборы выше головы – потому что ходили чужие люди. А ещё цыгане – каждый день там можно было встретить цыган.
Их воспринимали как угрозу?
«Украдут ребёнка» – этим пугали детей, чтобы нос не высовывали, потому что ходили чужие и вообще посторонние люди. И всё было за забором, вся жизнь была за забором, дети не играли особо на улице, я вот такого не помню. Все чтобы были во дворе, все были под присмотром. Чужой человек придёт – бог знает, что у него в голове. Дома горели – тут же это место зарастало какими-то растениями дикими, и в этих зарослях тоже не разглядишь, кто мог быть. А там мог бродяга поселиться. Говорили: «Туда не ходи, там кто-то копошится сейчас. Заселился».
А что, дом сгорал, и это место опустевало, уже не восстанавливали?
Нет. Почему, не знаю. То ли давали квартиры… А вот, например, давали квартиры – ты обязан дом покинуть. Почему так – тоже непонятно мне. Почему нельзя кому-то жить в этом доме, как дачу использовать? Я помню Таракановых, рядом жили, очень известная фамилия, тоже купцы, хотя жили в рабочем месте. Они покинули это место – и дом шикарный завалился, превратился в какую-то просто свалку. Как-то непонятно мне, почему бросали дома, шикарные дома…
Ну, и вот в 1970-е приходит правило такое: съездить в Москву за какими-то съестными вещами, постоять в очереди – надо взять с собой детей, чтобы на них дали побольше… Всей семьёй никто не ездил, это тоже было дорого, и постоянно работали, не было выходных больших. А если ты в Москву съездишь, ты устанешь, а завтра ты же не отдохнёшь – надо выходить на работу. В общем, такая вот петрушка…
«Дом из горелок состоял – лес было негде взять, и полы остались земляные»
С нетерпением ждали каких-то программ и новых фильмов по телевизору. Появились телевизоры у первых у Судакова – и вся улица ходила к ним смотреть. Если места не хватало в доме, то в окно смотрели, поворачивали телевизор, чтобы в окно люди смотрели. Но смотрели в основном новости. Обязательно слушали постановки по радио. Дедушка покуда был жив, всегда вся семья замолкала на время постановки. Слушали радиоспектакли. Потом была «Радионяня». Дядя мой вспоминал: они просыпались – начиналась «Радионяня», и они слушали рассказы. И так, говорит, здорово голосом это всё обыгрывалось! Дядя мой, я говорю, играл на трубе маленьким, он хотел быть композитором. А второй дядя хотел быть капитаном.
О семье бабушки. Анисимова Нина Васильевна, в девичестве Белова, которая родилась в селе Злобино. Их было три сестры, она старшая, 1924 года рождения. Отец оставил семью, продал корову, продал лошадь, продал серебряные столовые приборы, которые были в семье, – в общем, фактически всё сгрёб, что было движимого. Остался дом, и тот сгорел до войны. Соседи помогли этот дом построить, но он стал значительно меньше, из этих горелок состоял – лес было негде взять, и полы остались земляные. И вот из этого дома она ушла на фронт. Причём один командир, офицер, познакомившись с бабушкой, говорил: «Нина, я за тобой приеду!» И он приехал. Нина была на работе. Он вошёл в этот дом, увидел, как они живут, и сбежал. Ну, а потом она встретила дедушку нашего, слава богу…
Расскажите ещё про отпуск, который брала бабушка к концу лета.
Нина Васильевна, оставшись с тремя детьми одна, летом брала отпуск, ближе к осени. Зарабатывать картошку. Они помогали колхозам; нанимали людей со стороны собирать урожай. И за это расплачивались не деньгами, а картошкой. Бабушка зарабатывала столько картошки, что засыпала весь подпол! Хватало до следующего года. А подпол был под всем домом – представьте, сколько женщина зарабатывала картошки! Фактически она не отдыхала, вообще. Плюс надо было запастись грибами. Плюс за копейки в конце урожая продавали крючки. Крючками называли огурчики такие, уже когда они сходили, они стоили очень дёшево. Вот она их покупала, бочку засолит этих крючочков – и тоже этого хватало. И вот я говорю, что в погреб спускалась только она, брала с собой такую мисочку с водичкой, марлечки разные. Марлечкой накрывала бочки, соленья – они покрывались такой плесенью культурной, это всё собиралось, новыми накрывалось, а старая стиралась. И это регулярно надо было делать, чтобы не потерять соленья, раз в неделю обязательно. Крышка-то была деревянная, на ней ещё гнёт стоял в момент засолки – голыши у нас лежали (их тоже обрабатывали, чтобы они были чистые).
Что всегда вызывало большой вопрос у нас с братом – сарай. Сарай был выше дома. И мы говорили: «Бабушка, а зачем такой огромный сарай?» Туда грузовик мог заехать – такой был сарай. А она нам говорила, что здесь стояли станционные лошади. Прабабушка работала на станции, лошади стояли у неё здесь же. И вторым этажом в сарае лежало заготовленное для них сено. А заготавливали это через Митяево – ходили на поля, косили. До сих пор стоят эти сараи, представляете? Дощатые, вот из таких досок, тёмные, некрашеные, высоченные, огромные сараи.
В ваше время эти сараи чем заполнялись?
Эти сараи заполнялись старыми вещами. Там стоял большой сундук, куда бабушка не разрешала лазить, – там лежали вещи деда, она не могла их выкинуть. И хранились дрова и уголь. Впоследствии и уборная была в этом сарае, отдельно приспособленная. Там лежали какие-то доски. У деда – он был очень аккуратным и бережливым человеком – в баночках лежали гвоздики. Не нужен гвоздь – его вынимали, но не выкидывали, а складывали – ещё пригодится. Вот так жили-то раньше. Инструмент каждый имел своё место: долото, клещи, верстак – всё-всё-всё имело своё место. Как только не стало отца, как она говорит: «Хулиганы мои всё там стали делать, уже на место не клали, у отца всё перевернули». Я говорю: «Отец-то их как воспитывал?» Она говорит: «Ругал». – «Ну как ругал? По-разному же ругают, да?» Знаете, как ругал? «Бессовестные, как вам не стыдно?!» Вот на что мой дед только был способен, настолько он был добрым человеком. Я его никогда в жизни не видела, но его вот эта интеллигентность, именно интеллигентность, передалась моей двоюродной бабушке, его сестре, Клавдии Алексеевне. Клавдия Алексеевна работала всю жизнь телефонисткой (знаете, когда надо соединять номера?). И когда она уезжала, кидала этот дом, мой дядя говорил: «Ничего мне так не было жалко, как она увозила книги». Ну, ничего, была библиотека железнодорожная, они ходили только в неё.
«Она вела запись всех просмотренных фильмов»
Кинематограф. Мне хотелось перейти к этому, потому что кинематограф – это отдельное удовольствие, отдельная радость для всей нашей семьи. Мне кажется, нет ничего волшебней в моей семье и ничего желанней, как посмотреть кино. Все коломенцы знают, что такое кинотеатр «Зайчик» – это же прекрасный деревянный театр был. Причём с детства мне говорили, что это уникальное здание, что осталось таких мало. Это знали все дети в Коломне. Все дети! Там смотрела днём мультфильмы за 10 копеек вся моя семья. Вечером шли фильмы. Причём в «Зайчике» было тепло зимой и прохладно летом. Мило звали его «Зайчик», потому что рядом стоял бюст Героя Советского Союза Зайцева. В этом же театре шли различные премьеры. Идёт премьера по всей стране – мы пойдём в «Зайчик»: удобно, рядом. Вся семья туда ходила: с детьми оставляли одну партию семьи – другие шли в кино, потом менялись. Но все должны были посмотреть, обсудить, поделиться впечатлениями, обменяться афоризмами. Несколько раз пересматривали полюбившиеся. В Коломну привозили даже фестивальные фильмы – их надо было тоже посмотреть. Я помню, мама моя смотрел «Полёт над гнездом кукушки». Я думала, сейчас она увидит гнездо кукушки, ждала её впечатлений, а она пришла молча, задумчиво… Я помню её лицо, когда она посмотрела этот фильм. Я говорю: «Мам, тебе понравилось?» Она не могла сказать «понравилось», но, видно, перевернул что-то в её сознании этот фильм. Все французские фильмы я впервые посмотрела в этом кинотеатре. И водила меня мама туда. Что такое французское кино, мы узнали с раннего детства. С американскими фильмами познакомились здесь же. Баба Кланя с моим дедом занимались коллекционированием, они коллекционировали марки, они коллекционировали бабочек, они коллекционировали артистов. Мало того, она вела запись всех просмотренных фильмов: кто режиссёр-постановщик, кто композитор, кто художник, кто директор фильма, главные роли – всё-всё-всё, даже сюжет кратко был записан. Коллекционирование в семье моей – это было как букварь. Всё это надо было пройти.
У брата и сестры была одна коллекция на двоих?
Нет. Разные были интересы, у каждого своё. И важно то, что это сохранилось. И та тетрадочка. Коллекционирование приветствовалось, потому что коллекционирование развивает человека, он параллельно какие-то знания получает.
Когда говорили про продукты, я, вспомнила такой эпизод. Мама с моим отчимом уехала за продуктами. И долго как-то их не было, а зимой вечерело быстро. Уже темно, мы с бабушкой топим печку, она говорит: «Ну, где же твои родичи, когда же они приедут?» Ни телефонов, естественно, ничего не было. И мы ждали. Она говорила: «Ага, пришла вот эта электричка… Через 10 минут не пришли, значит, на следующей приедут». Она знала, какой поезд идёт по слуху: наливной, пустой, пассажирский. У нас стаканы дребезжали в шкафу, когда какой-то поезд проходил. Всегда прожектор светил в окно, освещая комнату, у нас в доме никогда темно не было от этого прожектора. И вот звук поезда – это как колыбельная, он успокаивал. Успокаивал… А шли поезда очень такие громыхучие – значит, пустой идёт, ну, как погремушка. И вот мы сидим с бабушкой, ждём мою маму с отчимом из Москвы с вкусной колбасой, с мандаринами. Что же делать? Телевизор плохо всегда показывал. И помню, у нас в доме была такая маленькая книжечка – «Третьяковская галерея». Мама в студенческие годы за какие-то копейки купила в Третьяковской галерее такую книжечку. И мы сидим перед огнём – бабушка на стуле, я на какой-то табуретке рядом, как сейчас помню, опершись об её коленку, – и она мне открывает картины. И про каждую картину она мне рассказывает, кто на ней. Я помню про каждую, про каждую рассказ! «Царевна-лебедь», «Демон», «Меньшиков в ссылке». Понимаете, это сложная вообще картина, а она мне рассказывала, за что, кто рядом с ним. Почему запомнился ещё Меньшиков – в эти же 1970-е годы на экран выходит фильм о Сурикове. И когда я смотрела этот фильм, там точно вот эту сцену взял режиссёр, из этой картины. Вот точно эту сцену! Сидит его младшая дочь с синяками под глазами, так же об коленку опершись… Потом «Боярыня Морозова» – бабушка мне доходчиво пыталась объяснить, за что её. Почему я потом долго не могла поверить, что верующие люди могли с другим верующим человеком так вот поступить. У меня не связывалось это… И вот как-то так по-детски она мне рассказывала, доходчиво обо всех картинах из этой книжки. Было мне 6-7 лет.
«Факельное шествие! Сумерки. Лето. И весь город…»
В Коломне очень важное событие начинается в 1977 году. Восьмисотлетие Коломны. Таких событий в городе просто не было. Я маленькая, я не понимаю, что такое 800 лет Коломне. К нам приехали наши родственники – для семьи это было важно – на это празднование. И мы все собрались и вышли в сторону улицы Октябрьской Революции. И шло шествие факельное. Факельное шествие! Сумерки. Лето. И весь город… у всех палка деревянная, на ней консервная банка, там какая-то ветошь – и зажгли. И идёт вся улица с факелами! Это видеть надо было! У меня это перед глазами. Никакой салют не сравним с этим! Никакой салют.
Откуда и куда люди шли?
Все демонстрации шли от Голутвина в сторону горисполком в старую часть города. Шли организованно. Ведь всегда шли только предприятия, присоединялись жители города к ним. И музыки никакой не было в этот момент. Но с факелами выйти на улицу – это было что-то! Никаких не знамён тебе, ни лозунгов…
То есть вы не помните ни знамёна, ни транспаранты?
Это отдельная история – это праздники, Первомай, ещё что-то. Да, мы выходили на улицу. Мы никогда не ходили особо на демонстрации, мы просто выходили посмотреть. Потому что в конце каждой демонстрации шёл оркестр КБМ. Они всегда были в форму одеты и всегда играли очень хорошо. Послушать духовой оркестр выходить все соседи. А так в демонстрациях мы не участвовали, как-то не любили это.
Семья или вообще вся улица?
Скорее семья. Очень часто нетрезвые люди там были, особенно в последние годы, в конце 1980-х. Пьяные песни какие-то… мне самой это не нравится.
И вот однажды мы нашли девочку потерявшуюся. Прошла демонстрация. И так, знаете: где шарик лопнутый валяется, где что-то ещё… И стоит ребёнок посреди дороги. «Ты кто?» – «Я Галя». Помню, моя тётя ждёт Андрея, ребёнка, поэтому мы в толпу не пойдём с беременной женщиной, с краешка будем. И стоит эта Галя, четыре года, она сказала фамилию. «А где мама?» – «А мама плясала». Она так весело плясала, что и пошла с этой пляской туда, оставив эту маленькую Галю. Мы эту Галю за ручку привели в милицию, в детскую комнату, её оформили как находку. И когда мы уже из милиции выходили, с рупором машина поехала: «Галя ищет маму!» Надеемся, что нашли маму.
Ходили смотреть декорации – вот эти машины наряженные на демонстрации. Это всё интересно! Шарики надували – шарики продавались в каждом киоске. Причём в Голутвине в киоске работал мужчина, он был инвалидом – что-то у него было с ногой, он сидел на высо-оком стуле и казался мне таким великаном! Знаете, как из «Гарри Поттера» бородатый такой герой – точно такой же, но без бороды. Сидел – заполнял собой весь киоск. Продавал газеты, на пальце у него был напальчник, потому что едкая была краска, – вот он считал эти газеты ловко так. И мы покупали у него шарики, с родителями, всё с родителями, потому что нас никогда одних никуда не пускали.
Ещё была очень известная в Голутвине газировка. Стояла тётя Нина, её семья до сих пор, я их знаю, живёт в районе «клюшки» (дом «клюшка» называется). Тётя Нина работала от магазина, продавала газировку. Она всегда делала её вкуснее – она не жалела сиропа.
То есть у неё был свой киоск?
Нет, у неё была тележка такая открытая, на ней стояли конусы с сиропом. Мыла она эти стаканчики. Сиропчику нальёт… Можно налить миллиметр, можно три, можно пять! Все отмечали, что она не жалела сироп, и очень вкусная была у неё газировка. А когда она не выходила, например, в непогоду, то поставили уже автоматы. Но многие уже как-то боялись этими стаканами пользоваться. Потом стаканы постепенно пропадали: когда получку давали, стаканы исчезали из этого аппарата. Их снова ставили потом. Никаких не было одноразовых стаканчиков, а мужчины хотели выпить после работы, после получки – вот и брали там. И редко возвращали. Забывали, вернее.
У многих, например, ведь посуды даже не было – ели из общей посуды. Вот сковородку поставили (и это считалось нормальным), и из сковородки ели картошку. Не было индивидуальной посуды, и у многих появлялись общепитовские тарелки, стаканы, тарелки, вилки алюминиевые. Из общепита их и брали. Вот они приезжали, эти лимитчики, как говорили, – у них ни кола, ни двора, ни денег. Ну, хоть тарелочка завелась…
«А мне надо было запахом напитаться книжным»
Про библиотеку ещё расскажите.
В нашей семье очень любили посещать железнодорожную библиотеку. Все библиотеки остальные были от нас далековато. Мы редко ездили на трамвае, очень редко: в сторону гастрономов, некоторые очень любили. Сюда ехали только по делу, если с документами надо было в горисполком. Или люди на очередь вставали, надо было что-то регистрировать. Я говорю: документами пользовались редко. Даже паспорт некоторые положат в сервант, а сервант продали – и только потом вспомнили, что у них паспорт там лежал. Даже вот так было.
Очень любили ходить в библиотеку. Она была рядом, буквально в двух шагах, на станции, на втором этаже огромное помещение было выделено. Она называлась железнодорожная, хотя записаться мог любой человек туда. Заходишь – тебя встречают академические издания: Советская энциклопедия… Причём ею разрешено было пользоваться. В некоторых библиотеках туда не подходи: «Мальчик, отойди от кассы!» – как мне говорили. Я всегда была в мальчишеской какой-нибудь шапке, в пальтишке, и мне говорили: «Мальчик, отойди от кассы!» Мне интересно было, как нажимает кассирша, чтобы чек выходил. А я была очень высокая и, видно, вызывала подозрения. И всегда пострижена как мальчик, поэтому так мне говорили.
В библиотеке работала тётя Зоя. Она для меня была «тётя Зоя». И вот к тёте Зое я могла прийти даже с мороженым, сесть на стульчик, и она мне говорила: «Ну, как там бабушка-то? Как её здоровье? Как Вова?» Про всех расспросит, про всех! Я пришла, ногой поболтала, мороженое съела. Она мне говорит: «Чай хочешь?» А мне надо было запахом напитаться книжным, книжки полистать, потому что я очень любила картинки. Я могла не прочитать её, честно скажу, а вот картинки… Старинное издание Даниэля Дефо «Робинзон Крузо», с гравюрами старинными – я не могла оторваться от этой книжки! И взять не могла, потому что надо вовремя было сдать, а мы уже у бабушки не жили, мне сложно было по транспорту приехать. И я любовалась там, у неё. Астрид Линдгрен там впервые увидела. Я еле выговорила это имя. Но мне так любопытно было эту книжку почитать! Она мне дала и говорит: «Тебе понравится». Я уж не говорю о Маршаке, Чуковском, об этих удивительных иллюстраторах, которые иллюстрировали эти вещи! Плюс «Бронзовая птица», плюс «Кортик», потом «Мартин Иден» – всё оттуда. Всё оттуда.
Бабушка моя была таким завсегдатаем этой библиотеки, и мой дядя, что они книжки носили сумками. Вот прям сумками! Складывали в сетчатую авоську и несли домой. Потому что знали, что на книжку эту записано ещё 10 человек почитать. Очередь была, понимаете?! Жадно глотали эти книги! Леонова «Русский лес», «Вишнёвый омут» (М. Н. Алексеева – ред.)... А это бабушка впервые прочитала – так вся улица приходила её послушать! Почему-то бабульки не читали, но слушать любили. Грызли семечки при этом и слушали, как Нина Васильевна им расскажет истории. Астафьева про войну очень много пересказывала она книг. Распутина.
А вот эту книгу вы принесли?..
Да, что касается этой книги. Во-первых, книги надо было достать – всегда это проблема была. А в Коломне в книжном магазине (я сейчас, может быть, раскрою секрет, а может, это и не секрет) книги были недоступны. И почему-то продавцы книжного магазина дружили с определёнными людьми, которые, наверное, были удобными людьми. Всё надо было, как говорится, по знакомству достать. Так вот, книги были недоступны. И стоили-то они, может, не так дорого, но достать их было невозможно. И люди очень часто посещали букинистический отдел. В букинистическом отделе можно было иногда что-нибудь добыть. Книжный магазин занимал весь первый этаж хрущёвского здания на Окском проспекте, весь этаж. Книги были по отделам: партийная литература – Брежнев от потолка до пола, детская литература, художественная литература – очень мало, по искусству книги – тоже по минимуму, большой отдел букинистической литературы и музыкальная литература отдельно. В букинистическом отделе очень часто люди что-нибудь могли купить уникальное. В 1977 году приехали мои родственники, и баба Кланя протягивает мне вот эту книгу. Мне, маленькой девочке, она казалась гигантской! Я говорю: «Что это?!» Она говорит: «Это тебе». Вот видите, «Живые страницы» написано? Вот я так буквально всё воспринимала – что они прямо настолько живые, что выпрыгивает всё, мультфильм. Мама мне начала её читать. Мне шесть лет было, и впервые я узнала, кто такой Виктор Гюго. И кусочек, связанный с Козеттой, потряс меня на всю мою жизнь! Иллюстрации – самые лучшие, какие вообще возможны, этой Козетты, я лучше уже не встречала. Перерисовывают, цветные, разные, роскошные, всякие другие… Но лучше, чем здесь, ещё никто не сделал. Потому что вот эта коричневая картинка (я считаю, что её китайской тушью рисовал художник) всю атмосферу этого произведения передаёт. Естественно, и «Дикие лебеди» Андерсена, и «Золушка», и много-много чего из этой книжки со мной по жизни.
То есть это сборник сказок?
Там и сказки, и рассказы, произведения для детей. 1959 год издания. Потом ещё переиздавалась она много раз, я за ней следила, уже когда интернет появился. То есть бабушка её купила в букинистическом отделе для меня, и стоила она, по-моему, один рубль. Это был подарок такой для меня важности! Судьбоносный в какой-то степени. Сейчас расскажу, почему. Не случайно здесь эта куколка у меня…
Куклы со мной по жизни идут, с самого рождения. Я не придавала этому никакого значения, как и любой ребёнок: ну, куклы и куклы. Но, как я вам говорила, Коломну часто накрывало какой-нибудь эпидемией. Не исключением был и советский период. И вот я заболела дизентерией. Температура, живот… Меня кладут в больницу – бывшая Кисловская больница на Комсомольской. Клали детей без родителей. Четыре года мне, представляете? На 28 или сколько-то дней ты без мамы. И когда проходит первая неделя, тебе кажется, что ты не выйдешь отсюда никогда! А второй раз лежала, уже в шесть лет, – ты уже вообще всё понимаешь, ты смотрела даже фильм о войне, и ты какие-то параллели умеешь проводить, что ты примерно в таком же положении находишься: кровь берут кривыми иголками и всё такое. Когда на глазах у тебя у ребёнка загорелась спина, когда ему ставили банки и медсестра спирт пролила… Для ребёнка это какой-то кошмар! Но ничего, всё это обошлось. Но не было родителей рядом! Мама моя, зная свою историю диспепсии, очень боялась того, что со мной произошло. И она по пожарной лестнице лезла на второй этаж, чтобы в окно увидеть меня! Были такие сотрудники – они не то что показать ребёнка, они даже сказать не могли, в каком он состоянии! И она ночью лезла к освещённому окну, чтобы увидеть меня, может быть, что я жива хотя бы. Не знаю, видела ли она меня…
А вы её видели при этом?
Нет. Она мне потом рассказывала. Наверное, так многие бы сделали: 28 дней ни ответа, ни привета, как ваш ребёнок себя чувствует. И вот началось какое-то шевеление, я смотрю – дети всё-таки уходят домой. Уходят домой, значит, всё-таки выход-то где-то есть. Я, честно, не надеялась быстро выйти. И вдруг вечером появляется моя мама с вещами и говорит: «Тебя выписывают». Я выхожу, обнимаю маму и не верю. А она говорит: «Оксаночка, мы идём домой». Она мне надевает колготки, я сижу на кушетке, она достаёт из сумки куклу – маленький голышок. Но он одет был с головы до ног и был убран в красивый атласный голубой конверт, отделанный кружевом. То есть пока меня не было дома, мама меня ждала и готовилась к этому. И счастливее меня не было человека – я шла домой! Сели мы на трамвай и поехали домой. И мне казалось, что кукла (это уж потом я, конечно, взрослая тётенька, поняла) для меня была образом спасения. За всё моё детство у меня было 25 кукол. Все они сохранились. Все. Не увечные, не изорванные. Меня всегда заставали за игрой в куклы и говорили: «Сделай уроки!» Но я не могла бросить кукол. И когда уже дочка родилась, тут я уже не могла остановиться – я стала коллекционировать их. Я была в краеведческом музее и в Доме Озерова, потом в Школе ремёсел я работала – все благодаря кукле. Я была на выставке в Музее Москвы и завоевала гран-при на фестивале русского костюма – это всё через куклу. И профессию находила я, и место работы через куклу.
«Я тебя вижу в красивом платье и с аккордеоном в руках»
Окончила я 20-ю школу. Бабушка всю жизнь мне рассказывала такую интересную картинку. Она говорила мне: «Я тебя вижу в красивом платье и с аккордеоном в руках». Вот почему она так меня видела, я не знаю. Но потом я подумала: наверное, этот образ она принесла с войны. Ведь из фронтовиков кто-то исполнял что-то, видимо, она увидела этот идеал женщины, и всегда её вспоминала. Она хотела, чтобы я стала портнихой, хотела, чтобы я играла на аккордеоне. Но на аккордеоне я не смогла играть, потому что надо было учиться в музыкальной школе. А стоимость обучения – 10 рублей в месяц. Это были гигантские деньги. Потом педагоги художественной школы звали меня учиться в художественной школе. Но мы не могли себе этого позволить. И я после школы, имея пятёрку по истории, по биологии и по другим предметам, пошла работать в ателье. После десятого класса. И поступила в ателье под руку к мастеру. Бригада меня восприняла в штыки: какая-то девчонка будет им мешаться. Но я была подготовлена чем? Я серьёзно занималась – в Коломне были курсы кройки и шитья. Это было очень престижно. Вели их профессионалы, обучали нас досконально – с самых азов и заканчивая верхней одеждой. Я окончила двухгодичные курсы: учась в девятом и десятом классе, параллельно училась ещё там.
Где они находились?
При бюро бытовых услуг. Было много ателье, но именно учебный корпус располагался на улице Чкалова, недалеко от продовольственного магазина. Была такая комната, туда по часам приходили и обучали. Вот туда я ходила. А потом в Доме торжеств устраивали выставку ежегодную.
А где Дом торжеств был?
Был «Салон для новобрачных» на улице Дзержинского, а сбоку от него был Дом торжеств – банкетный зал какой-то там был, там и банкеты могли быть, и выставки. Это был 1987 год, я окончила школу, и там была последняя выставка обучающихся. Мне дали свидетельство, что я закончила двухгодичное обучение, курсы кройки и шитья. И меня спокойно взяли в ателье. Представляете, какой уровень был? Но всё равно я училась уже на мастера, на портниху верхней одежды, не поступая ни в какие институты.
А почему?
Потому что очень много был блатных в институтах. Мне мама сказала: «Ты не пройдёшь. Тебе не дадут. У нас нет знакомых. У нас ничего этого нет».
То есть вы даже не попытались?
Я даже не пыталась – вот прямо так мне было сказано. Настолько было коррупционно всё это в это время. Даже хорошо учившиеся дети учителей всё равно были застрахованы какими-то связями, чтобы попасть в этот самый институт.
А мысли были какие-то про факультет?
Да, мне очень хотелось на исторический факультет попасть, потому что я очень хорошо знала в тот момент историю. Но я поступила туда спустя 16 лет.
В то время учителя не могли вас как-то поддержать?
Нет, это было никому не надо вообще.
Я хочу ещё об одном человеке рассказать. Это Степанова Татьяна Александровна, учитель биологии 20-й школы. Это единственный человек, от которого я нашла поддержку в четвёртом классе, а потом в пятом. Это был предмет ботаника, в который я влюбилась просто по уши. Кстати, эту школу окончила моя мама. И эта женщина преподавала и у неё, и у меня. Но она этого не знала. У меня был сложный период в жизни в это время – я грустила, скажем так. И ни с того ни с сего человек взрослый к тебе подошёл и говорит: «У тебя что-то произошло?» И я поняла, что просто родного человека я встретила. Мы так с ней сроднились! Она допускала меня в маленькую комнатку, где были предметные стёклышки, микроскопы, академические собрания гербария. Вы не представляете, как они выглядели даже! Весь кабинет был в роскошных растениях! Плавали вуалехвостки гигантских размеров, чучела каких-то животных диковинных, лягушек, которых в жизни никто не видел, какие-то пробирки… И настолько я трепетно к этому относилась, я ставила опыты с растениями. Причём они мне удавались, я приносила результаты готовые. Но, к моему великому сожалению, Татьяна Александровна через два года ушла на пенсию. Помню, однажды мама меня спрашивает: «Что бы ты хотела на Новый год?» А я говорю: «Мама, я очень хочу увидеть Татьяну Александровну». И мама, не знаю, какими путями, договорилась – и мы пришли к ней в гости. И этот человек был так рад мне! Она достала самую лучшую посуду для того, чтобы мы выпили чай с тортом. Не так давно в память о ней я купила семитомное издание «Жизнь растений». Если бы она была со мной до конца обучения, она бы вселила мне веру в себя, и я бы поступила на биологический факультет. Не знаю даже, какого университета. Она давала такие крылья мне! Я такого человека встретила… И когда впервые мне предложили работать в «Коломенском посаде» много лет назад, сотрудничать, когда я вот эту атмосферу увидела, совершенно другую – другие какие-то люди, с чудесным подходом, с какой-то тонкой природой, которых я не встречала доселе… Мне страшно хотелось с вами работать! Страшно! И вот, слава богу, так произошло, что я теперь в вашей команде.
Я же 20 лет отработала в Школе ремёсел. И именно по воспоминаниям, по интуиции этими руками создали выставочный зал «Старомодное» я и моя команда, не имея ни копейки денег, имея только собрание Школы ремёсел. Только благодаря жителям Коломны, которые в 1990 годы несли никому не нужные старинные вещи, от которых отказывался краеведческий музей, от которых отказывались родные. И вот эта одежда, эти предметы быта – костюмы, посуда, обувь, пластинки, фотографии – с помоек, из рук старых людей – всё это хранится сейчас в выставочном зале «Старомодное». Там просто история быта, история жизни коломенских жителей…
«Всегда был собачий холод, но было тепло от того, что мы ели сухари с чаем»
Рассказчица: Оксана Владимировна Басова.
Собеседница: Екатерина Ойнас.
Дата интервью: 28 октября 2024 года.
Мы продолжаем наш разговор. Давайте поговорим про какие-то культурные впечатления вашего детства.
Конечно, когда мы маленькие, мы ничего не анализируем – что видим, то и воспринимаем. Знаете, где-то в глубине души всегда меня тянуло в то место, которое я когда-то увидела с бабушкой или с мамой. Совсем ещё маленькой, где-то дошкольного возраста, мама и бабушка меня познакомили с краеведческим музеем. Вообще жители района Голутвин очень редко посещали старую часть города. Во-первых, было некогда, все были в работе, во-вторых, кроме гастронома, в котором купить какой-то особенной еды, делать там было нечего. Слово «прогулка» было как-то не сильно распространено в то время. Чтобы прогуливались – я такого не помню, может, это только у нас не принято было.
Мне было, наверное, лет пять когда меня повезли в краеведческий музей. Мне слово «краеведческий» ни о чём не говорило, только что в нём много-много букв. И я всегда эти звуки складывала: краеведческий – что же это такое? Бабушка сказала: «Увидишь, будет интересно». И меня повезли. Я помню, что путь от станции Голутвин до старой части города мне казался очень-очень длинным. В детстве всё кажется долго, всё кажется медленно. И мне казалось, что мы приехали в совершенно странную зону. Во-первых, это здание – мне казалось, что это специально построенный какой-то терем, дворец. Слова «церковь бывшая» никто при мне не произносил. Мы туда входим, там определённый запах, который я впервые ощутила в те годы. Музейный запах старых вещей. И вот бабушка (мама слушала только) медленно мне шептала. Мы от витрины к витрине переходили: кости мамонта, изразцы, и всё, всё, всё… И мы дошли до места, которое было чётко разделено: быт крестьян и быт зажиточной семьи. Какая была между ними разница! Я поняла это в пять лет. Бабушка говорила: «Посмотри, какая бедность, какая посуда». Люлька там висела (или зыбка, как её ещё называют). И вторая половина экспозиции – зажиточная семья: резные буфеты, золотом всё покрыто, фарфоровая посуда необыкновенной красоты, кресла… Вот это чётко, резко мне запало в душу. Но почему-то меня тянуло больше к другой половине, роскошной, совершенно не хотелось смотреть крестьянскую жизнь – что я там не видела? А вот этого я никогда не видела и не могла оторваться. Бабушка мне всё говорила: «Ты посмотри, как жили крестьяне!» А я всё заглядывала во вторую половину.
И вдруг я в одной витрине увидела картинку от коломенской пастилы, этикетку с Екатериной II. Она была представлена в экспозиции. Там революционные события были освещены, а она лежала там, где промышленность, разные производства, среди ключей гаечных и всего прочего. Представлены были разные ремёсла, профессии, что производилось в Коломне – и среди прочего была эта яркая, единственная яркая этикетка. Она мне запала в душу.
Бумажная отдельная этикетка, без коробочки?
Да, без коробочки. Причём она была большего формата, нежели у нас сейчас на пастиле. Или, может быть, в детстве это казалось. Я не придала этому значения, но в памяти она у меня отпечаталась. Потом мы пошли в отдел природы, мне бабушка и глухарей, и тетеревов, и всё-всё-всё показывала.
Вы тогда без экскурсовода прошли?
Да. На нас где-то строго смотрели смотрители, где-то добродушно, что-то даже подсказывали. Мне очень понравилось. В следующий раз, когда меня взяли в краеведческий музей, это было посещение выставки. Это было событием. Я не знаю, где они анонс прочитали, может быть, в «Коломенской правде», потому что раньше выписывали все газеты, каждая семья, наверное. «Коломенская правда» стоила одну копейку, чего бы её не выписать? В хозяйстве пригодится, и новости все узнаешь. Видимо, там было объявление и по радио – бабушка всегда радио слушала. А судьбу этой художницы юной бабушка знала и считала своим долгом обязательно посмотреть. Художница Надя Рушева из Петербурга. Мне ни о чём это не говорило, кроме того, что меня ужаснула её ранняя кончина (умерла в 17 лет – ред.). Бабушка рассказала предварительно, что такая девочка талантливая, оставила после себя очень большое количество рисунков. И в основном это Пушкиниана. Потом даже, по-моему, книги выпускались с её иллюстрациями. И вот мы пошли туда, и я рассматривала её рисунки. И что меня поразило – лёгкость. Мне бабушка объяснила, что она рисовала перьевой ручкой, это графика. Меня поразило: ничего там не раскрашено – у девочки даже не было цветных карандашей или краски! Я мало что соображала в графике, конечно, в тот момент. Но мне было очень жалко, что не было цвета. Я как-то немножечко поняла, что и линия тоже имеет смысл художественный, не только карандаши и краски. Рисунков было очень много. Мало что мне запомнилось, но единственное – профили. И я помню, что я, когда за линией следила, думала: а это же несложно. И домой придя, я пробовала повторить. Мама мне тогда объясняла, что силуэт и профиль – это несложно, и она мне даже ножницами показывала, как можно из чёрной бумаги сделать. Мама мне часто открывала разные возможности. Я помню, что ножницы, бумага, краски и карандаши – этого у меня было в достатке всегда. Если мне дарили коробку карандашей – это было что-то волшебное. Причём мне дарили всегда с какими-то словами: с помощью этих волшебных карандашей (бабушка говорила) ты можешь нарисовать всё, что захочешь. И вот эти слова играли главную роль. Набор карандашей назывался «Искусство». И это так громко в моей голове звучало, что я всё могу нарисовать этими карандашами!
Меня тянуло всегда в краеведческий музей. Я не могла это объяснить и не могла об этом настойчиво просить. Я знала, что это далеко, что это хлопотно, никто не скажет «да, поехали» – всё некогда, стирки, уборки по выходным… И я как-то так успокоилась и время от времени вспоминала.
«Аж слюни текли, когда это всё покупалось!»
Ещё один момент, который в детстве мне очень запомнился: в 1970-е, по-моему, годы на Окском проспекте открылся большой книжный магазин. Тот, от которого сейчас кусочек остался. А тогда это был весь этаж дома. И когда меня туда водили, я не могла оторваться. Я сейчас закрою глаза… и могу сказать, какие были отделы. Первый – канцелярский. В этом отделе, помимо ручек, карандашей и всего вот этого волшебного, продавались репродукции, которые были оформлены как постеры. Они не назывались постерами, они назывались картинами. И причём не только известные были репродукции, но ещё и иллюстрации для детей. Там были иллюстрации большого формата Юрия Васнецова: кот идёт, коза какая-то… И мне это безумно нравилось! Мне хотелось одну из этих вещей над своей кроватью иметь. Но они, видимо, стоили очень дорого.
Следующий отдел – самый лучший – был посвящён политике партии. Там стояли самые красиво оформленные книги, толстые, с вощёными страницами. Но в этом отделе никогда не было народу, ну, может, один-два человека подошли туда поговорить с продавщицей. Никогда ничего там не покупал никто.
Следующий отдел – детская литература. Что меня поразило: вот такими стопками лежали тоненькие книжечки, и их было так много, я вам не могу даже перечислить и передать. Родители заботливые пальцем только показывали или сами набирали (можно было самим набрать) и эту пачку отдавали продавцу, продавец считал, говорил в кассу заплатить, скажем, рубль тридцать – и они несли вот такую пачку книг. Аж слюни текли, простите за сравнение, когда это всё покупалось! Мне там посчастливилось – каждый раз, когда меня мама брала, мы уходили с книжками. Листать иллюстрации было самым любимым делом, я могла листать туда и обратно, много раз. Я смотрела, как художник изображал глаза, лицо, костюм – всё-всё-всё, досконально. Мне кажется, я помню даже, как царевна держала бусы на пальце. Настолько это всё мне приятно было! А запах книг, запах типографской краски!..
Следующий отдел – художественная литература. Туда заходили какие-то на вид интеллигентные мужчины и женщины, перешёптывались с продавцами. И только потом, когда я стала постарше, я поняла, о чём они перешёптываются: из-под полы им, нужным людям, откладывали книги, которые обычный человек купить не мог. И эти связи там были много-много лет, эта картина несправедливая на глазах у всех была. Мама кое-что там тоже покупала, у нас до сих пор в библиотеке эти книги.
Потом шёл отдел литературы по музыке и искусству: ноты, репродукции, книги по искусству. И целый раздел открыток. Здесь тоже я зависала, причём мама мне давала там ходить, когда я маленькая была, может, я только с ней рядом ходила, а постарше-то мне очень нравилось. И я с такой какой-то затаённой завистью любовалась на людей, которые разбирались в нотах, брали ноты с полок. Казалось, это…
Такая несбыточная мечта? Хотелось заниматься музыкой?
Я хотела заниматься всем: рисованием, музыкой. Что касается книг по искусству, здесь даже можно было не мечтать – они стоили приличных денег. Их редко покупали – по каким-то событиям, чтобы кому-то подарить. Или накопить деньги и иметь собрание Третьяковской галереи, Эрмитажа. Я слово «Эрмитаж» прочитала, когда научилась читать: слово такое красивое – Эрмитаж… И стоит там мужчина с каким-нибудь плащом (скульптура Давида, например) – мне ни о чём это не говорило в моём шестилетнем возрасте, но мне это очень нравилось. Я не могу вам даже сказать, насколько мне это нравилось! Я не могла глаз отвести.
Последний отдел, который был мне доступен, назывался «Букинистическая литература». Он тоже был неплохой. По какой-то причине люди избавлялись от старых книг, может, новую покупали – и мы тоже имели возможность купить что-то редкое. Может быть, они немножечко где-то были потрёпаны, но они годились для чтения, годились для любования. И вот так однажды бабушка моя двоюродная подарила мне «Живые страницы» – прекрасную книгу, которая со мной потом на всю жизнь осталась.
Это были те два места, которые бы я посещала каждый день – вместо детского сада, вместо школы и всего остального. Вот честно вам скажу. Потому что мне казалось, что созерцание (я не могла это объяснить, поскольку я была маленькой) шедевра – это даже больше, чем урок в школе. Для меня это было больше. Может, сейчас скажут, я выпендриваюсь, – нет, я честно говорю. Я, уже будучи в школе, почаще ходила в книжный. У меня были карманные деньги на коржики, на бутерброды – я их набирала для того, чтобы купить набор открыток. Ну, школьник себе максимум мог позволить набор открыток. А потом стали появляться репродукции, наборы. Эрмитаж – и разделы: западноевропейская живопись, русская живопись. И я себе за рубль 80 могла купить этот набор. Я маме говорила: «Я такое купила, ты меня только не ругай». Она видела, что я купила, и говорила: «Да ты что, да я сама не могу оторваться! За что я тебе никогда не буду ругать – за то, что ты купишь книжку». Так и было. Вот те радости, которые я могла себе позволить. Набралась такая неплохая библиотека, причём мама мне потом стала дарить то, что мне было уже недоступно. Она мне подарила «Шитьё Древней Руси» – такие вот книги, серьёзные. Я могла долго рассматривать, но я не могла понять, как же прикрепляется этот жемчуг, как выкладывают стежки золотого шитья…
«Все играют, а мне понюхать запах краски надо, больше ничего»
Время шло, и (где-то в классе в шестом я была) в Коломне сенсация: «Ты была?.. Ты была?.. А ты ходила?.. Ой, а мы собираемся с семьёй!..» И начинают говорить про какого-то художника Васильева. Причём говорит о нём весь город. Весь город! Все мои знакомые. В газете пишут. И вдруг нас – это был просто подарок судьбы – в школе собирают, весь класс, и говорят завтра принести, например, 30 копеек – мы идём на Васильева. Я слышала, что все говорят – и я, можно сказать, не спала, ждала, когда же, когда же мы пойдём! Это было в культурном центре, выставочный зал он сначала назывался, который открылся в Коломне. Я думаю: где же это такое? Я же не знала Старую Коломну вообще, кроме гастронома и Ханзеля (магазин, названный в народе по имени его первого владельца – ред.) мы здесь нигде не ходили. И вдруг нас всех ведут с остановки пешком. Мы заходим – и я просто, можно сказать, упала. Я присела. У нас был экскурсовод. Нас провели по этим двум залам.
Это было в нынешнем Доме Озерова?
Да. Я не знаю, какое на детей это произвело впечатление, меня это просто сразило наповал. Я туда сводила бабушку, маму, дядю Вову, тётю Галю – в общем, всю свою семью. Все там были! И все не могли оторваться. И по нескольку раз ходили. Причём я была совершенно уверена, что Васильев должен был родиться только в Коломне. И была разочарована, когда узнала, что он не родился в Коломне, а его мама, по-моему, жила в Коломне, потом его племянники.
Я хотела ещё упомянуть, что в детском саду очень многое делали воспитатели. Наглядный материал. Они иногда краской закрашивали какие-то игрушечки, ещё что-то. И вот сидит она в уголке, что-то закрашивает, а я не могу пройти мимо – запах масляной краски меня просто влечёт туда. Все играют, а мне ничего не надо – понюхать запах краски надо, больше ничего. На занятиях в детском саду мы рисовали. Мне не составляло труда что-то нарисовать, и я сидела, скучала, смотрела, как дети мучаются, пыхтят. И стирают так резинкой, что получается дырка, прям насквозь. Мне нравилось, когда человек карандашиком шуршит по бумаге, стирает – у меня что-то магнетическое в голове, я просто улетала куда-то. Это как гипноз был! И я поняла, что всё, что связано с художеством, меня примагничивает. Или расписные окна зимой, когда художники за рубль, за пять разрисовывали витрины – я стояла как примагниченная, меня сдвинуть невозможно было с места. Или бабушка когда подарит коробочку акварели – это что-то вообще!..
И вот однажды мама или бабушка, уже не помню я, подарили мне такой предмет. Опять волшебные слова сказали: «Хочешь увидеть чудо?» Я говорю: «Конечно». Мне протягивают какую-то трубу, говорят: «Один глазик закрой, вот сюда посмотри». Это был калейдоскоп. Конечно, я примагнитилась к нему. И что я придумала? Что надо разрезать бумагу на маленькие квадратики и запечатлеть каждый поворот трубы. Я не могла оторваться! Мне бабушка сказала: «Никогда не повторится. Никогда!». И вот это «никогда» мне хотелось поймать. Весь шкаф, сервант – всё было из этих маленьких узоров. Слова «узор», «орнамент» мне так нравились! Мама, так как она инженер, мне показала, как на сектора делить, как повтор изображать. Это было моим любимым занятием, прямо любимейшим.
«Чертить я научилась раньше, чем читать»
Мы жили-то в доме, без элементарных условий: не было ни воды, ни газа, ничего. Но так как мама была молодым специалистом, то её руководитель, которого она всю жизнь благодарит за то, что он был рядом с ней много лет, 42 года, Будневич Виктор Александрович, – он похлопотал. Мол, молодой специалист, тем более с ребёнком, не может жить в таких условиях – и маму поставили на очередь. Потом маме дают комнату в новом общежитии. Вы не представляете, что это было для нас! Со своей туалетной комнатой, с маленькой кухонькой. Душ, правда, был общ. Но это была фантастика! Бабушка к нам пришла, и первым делом я её потащила в туалет: «Бабушка, ты зайди, ты посиди!» Она это потом всю жизнь вспоминала. И мы оказались в таких комфортных условиях как раз перед моим первым классом.
Что это был за дом?
Это улица Дзержинского, дом 8/1. Два общежития построили новых напротив 21-й школы. Относились они к Коломенскому заводу. Мама всегда очень гордилась, что она работала на этом заводе инженером.
А в чём это выражалось?
Во-первых, для неё работа была всё. Она настолько добросовестно к этому относилась! Я потом слышала, что на Коломенском заводе некоторые так работали, что имели там швейную машинку и шили в рабочее время. Она себе представить этого не могла! Она знала кульман, она знала готовальню. Я помню, что чертежи ей давали самые сложные. И она мне всегда говорила: «Надо иметь пространственное воображение». Слова «деталь в разрезе»… Ну, что такое шестилетний ребёнок? А я понимала, о чём она говорит! Потому что чертить я научилась раньше, чем читать. Потому что в силу своей профессиональной деятельности ей легче было показать мне в аксонометрии технический рисунок, как изобразить И я могла запросто понять, что там у холодильника внутри, что ещё у кого-то внутри. Я понимала, что такое «в разрезе»… Как-то это само собой получилось, мне не надо было ничего объяснять даже. Она рисует – а я это понимаю. Есть музыканты в семье – и музыкальность передаётся по наследству, так же вот это. Мама думала, что я по её стопам пойду. Но я вам говорила, что бабушка меня видела в красивом платье и с аккордеоном. Ну, вот так и получилось потом…
Вот вы переехали в это общежитие. То есть оставили в доме кого?
В доме осталась бабушка, мой дядя с семьёй (брат родился у меня, двоюродный). А мы с мамой переехали. Мне, конечно, было немножко грустно, потому что все мы вместе-вместе – и вдруг мы с мамой вдвоём. Но было такое какое-то волшебное состояние, что я жду маму с работы, например, или мы идём с мамой из сада (какие-то последние месяцы, потому что уже садик заканчивался) вдвоём, купили книжки, пошли читать, мама какую-то нехитрую еду приготовила. Что там такого особенного было? Ряженка, кефир, варенец, овощи польские, из киоска, мороженые. Это было просто удовольствие – польские мороженые овощи, смесь овощей. Почему-то в России это не делалось, а делалось странами социалистическими. Привозили нам, редко, но привозили. И это было такое наслаждение! Вот она пожарит эти овощи. Ну, курица по праздникам, понятно. Кусочек колбаски какой-то обжаренной. И всё. И вот это было волшебно!
Книжки мы читали и рассматривали с ней картинки, причём она очень хотела спать, это я понимаю сейчас, что она с работы, а я её толкаю: давай ещё, давай повторно, посмотри, мама, здесь кайма какая у принцессы – а она засыпала, потому что уставала. Хотя ей было 28 лет. Понятно, что целый день на работе, с утра до вечера – спать хотелось. У нас не было телевизора. Поэтому книги – это многое значило.
Как складывались отношения с новыми соседями? Ведь все, наверное, разом заехали?
Нашим соседом через стенку был Юрий Львович Имханицкий – фотограф будущий известный. А в тот момент он работал на заводе, на станке. Я понимаю, что очень многие, приехавшие в это общежитие, работали за будущее жильё. Так же и он. Приехал в общежитие с семьёй, родилась у них Белла, первая дочка. И он тогда начал нас фотографировать. Мне так нравилось, как я получалась у него! Потому что я нигде не получалась. В детском саду я была кислая какая-то: спросонья тебя поднимут, сфотографируют… И вообще я не знала, что можно подготовиться к этому как-то: то чёлка у тебя куда-то, то ещё что-то… А он нас сфотографировал – и фотографии у него все были такие живые, весёлые! Я не знаю, как это у него получалось.
К его съёмкам вы готовились специально? Или он вас подлавливал?
Нет, он нас подлавливал в коридоре. Зайдёт – ты на диване: «Стой, сиди!» Где-то смущаешься… Где-то даже на скамеечке в парке Ленина, он рядом был, Юрий Львович там гулял с фотоаппаратом… Была в театре Зайцева, по-моему, выставка фотографий, причём любительских. И он на этой выставке что-то занял, и его пригласили ещё на одну выставку, а потом его пригласили в газету. Вот так и пошло. Может, потом он учился где-то, я не знаю – пути разошлись: они получили квартиру, мы получили квартиру. Но когда они встречались с мамой, то всегда были какие-то тёплые такие встречи. Или я с ним встречалась, и он мне улыбался, у него улыбка такая прекрасная, и говорил: «Как мама?» В общем, у меня только прекрасные о нём воспоминания.
То есть они были из числа соседей-друзей?
Да. А супруга его работала в туристическом бюро, потому что она говорила по-французски, знала французский язык. Раиса её звали.
Зачем в то время нужно было в туристическом агентстве знание французского языка?
Я не знаю…
Они организовывали поездки в капиталистическую Францию?
Знаете, на Коломзавод, на разные заводы приезжали делегации. И не только на заводы. Не секрет, что Сергиевский совхоз был совхоз-миллионер, туда тоже приезжали разные иностранные организации. Чего-то надо было показывать, хвалиться… Может быть, она кроме французского знала ещё какой-то язык. Но всегда в их комнате звучала музыка и пела Мирей Матье, Рая выходила в красивом халате и пела песню. И потом эту песню пела я, как могла. Французский кинематограф, французская музыка – это всё было прямо рядом. И мне казалось, мы живём отлично!
Мама моя шила. Всё шила для меня, редко что мне покупали: ну, рейтузы, колготки…
Дома была машинка?
Да, всё, что можно было шить, шилось. Все, что можно было связать, вязалось. А пряжу и ткань тоже надо было где-то купить, добыть. На Окском проспекте был магазин «Ткани», это многие помнят. Там были зеркала, через некоторое расстояние повторялись зеркала. И пока мама стояла в очереди, покупала какой-то ситчик, я брала ткань и к себе прикладывала. Потом мама ходила, поправляла всё за мной: «Не трожь, не трожь – будут ругаться». Но я всё равно тайком это всё представляла. И я думала: вот я вырасту – из этого я сошью вот это, из этого я сошью вот это… Шить я, конечно, не умела тогда, но фантазировала. И у меня там щипало всё время глаза. Оказалось, что эту ткань чем-то пропитывали раньше, чем-то похожим на уксус. Сейчас этого нет. Может, чтобы не съела моль, пока она на складе лежит, но чем-то вся ткань была пропитана. Натуральных было много тканей, их, наверное, чем-то обрабатывали. Мне казалось так. Потому что у меня у маленькой щипали глаза там всегда.
«Растения были везде, вы сидели в джунглях!»
Пошла я в первый класс. Пошли меня записывать. Пришли в 21-ю школу – что-то маме не понравилось. Пошли в 20-ю. И она говорит: «Оксана, в 20-й училась я!» И это было решающим, что в 20-й училась мама, – в 20-й буду учиться я. Она больше, крупнее мне казалась, даже современнее как-то. Меня записали в 1 «Б». Нина Николаевна была учительница у нас, строгая достаточно. Я ей, видно, не понравилась. Не сложились отношения. Объясню, почему. Во-первых, я росла с бешеной скоростью. В третьем классе я была выше неё. Можете себе представить, да? И вот такая, какая я сейчас, я уже в 12 лет была! И я выглядела как второгодница. Наверное, поэтому я не нравилась учительнице, что я смотрю на неё сверху вниз. Сидела я всегда на последней парте, мне было там совсем не видно, неудобно, не слышно половину. И вдруг я услышала, что те, кто сидят поближе, лучше учатся. Потом до меня стало доходить: а действительно! И когда кого-то не было в классе, я пересаживалась. И мне лучше было слышно, лучше было видно.
Мне говорили: «Ты опять считаешь ворон!» А мне так было обидно: я ворон не считала, я любовалась тем, что за окном. Потом, какие были уроки? Вот принесёт она репродукцию какую-нибудь и начинает про неё рассказывать. А я про неё всё знаю. Мне хотелось пояснить что-то, а меня никогда не спрашивали. Потом ещё какую-нибудь принесёт работу и начинает: «Что вы видите на картине?» И вот это мне непонятно было: да все видят, что там три богатыря, три лошади. Ты что, не видишь? Видишь. И у меня какое-то было сопротивление такое, и оно пошло у меня по жизни: не складывалось у меня долгое время ни с одним учителем вообще.
Бабушка всё детство мне рассказывала, из чего цветок состоит, как корень выглядит, обращала моё внимание, что все листья разные, корни все разные, цветы все разные. И она говорила: «У тебя будет ботаника. Ой, это такой предмет!» Я всё ждала, когда же будет. И вот наступил тот счастливый день. Первый урок какого-то сентября. Ботаника. Заходит маленькая женщина в сарафане, в шерстяной блузке. Вот так накручены у неё волосы. Совершенно обычная женщина! И тихо-тихо она рассказывала. Единственный учитель в моей жизни: первый раз я вижу, что не по книжке, не по тетрадке, а просто так она рассказывает – досконально, красиво, грамотно! Кабинет был волшебный, никогда больше я ничего подобного не встречала. У нас свисали растения на голову, стен было не видно – растения были везде, вы сидели в джунглях! Стоял гигантский аквариум, на старинных ножках. Я не знаю, где его взяли. Старинные металлические ножки, резные, фигурные. Всегда чистейшая была прозрачная вода, растения. Рыбы плавали – вуалехвостки с мой кулак, сытые такие рыбы. И чтобы одна из них хоть погибла? Нет! Кактусы с мою голову – и все цветущие. Я вам не могу передать! Мне не нужен был никакой предмет, я тянулась только туда.
В первой части интервью я упомянула, что однажды я сидела очень расстроенная. Ну, что-то не ладилось то ли в семье, то ли ещё где. И она мне говорит: «У тебя что-то происходит?» И знаете, этого было достаточно. Она меня выслушала. Как-то доверилась я ей, понимала, что это мой друг. Может, нельзя так говорить про учительницу… Но никогда она меня не выдала, никогда! И она мне объяснила, что в этот кабинет я могу прийти в любое время, даже если у неё продолжаются уроки. Сзади кабинета была лаборатория – маленькая такая комнатка. Там стояли микроскопы. И самое главное – там лежали академические собрания гербария – такие папки картонные. Я их открывала – там каждый цветочек на картоночке и закрыт калечкой, на латыни название, на русском языке название. Я это всё перекладывала, перебирала, и мне этого было достаточно, чтобы прийти в себя. Я отдыхала там. Это был такой релакс. Она мне говорила, что я могу любые предметные стёклышки посмотреть. Почему-то зоология меня не притягивала, только ботаника. Я ставила опыты с растениями: можно сделать разрез, можно в середине ветки получить корневую систему. Всё это я проделывала, ей приносила, она поражалась. Ну, весь журнал был засыпан пятёрками – она ставила мне за это. Что вызывало немалую злость у моих одноклассников. А потом два года этого счастья закончились – она ушла на пенсию. Причём она преподавала моей маме, возраст её уже подходил к пенсионному, но ей всего-то было 55 лет, и она вполне могла работать, но, может, ей было уже тяжело по здоровью. Это такой светлый человек! Степанова Татьяна Александровна, 20-я школа, всю жизнь она в ней отработала.
Ну, не сложилось у меня с биологией потом. Пришёл другой педагог, третий, четвёртый…
То есть от школы именно вот это самое светлое воспоминание?
Да.
До какого класса вы доучились в 20-й школе?
До 10-го. Не знаю, не сложилось у меня со школой. Ещё одно светлое воспоминание – Старателева Нина Николаевна. Это мама Татьяны Старателевой, которая гороно руководила когда-то. Она преподавала у нас литературу в девятом-десятом классах. Я хочу сказать, что это тоже человек, знающий своё дело. Недаром у неё звание Народного учителя. Она познакомила нас с такими писателями! Я себе представить не могла! Я литературу совершенно в другом виде увидела. До этого нам педагог по литературе говорил: «Вы такие все ленивые, как Бродский. Вы что хотите? Такой же жизни себе?» И вот эта фамилия у меня потом засела в голове. И вот представьте: в 1987 году я заканчиваю школу. А этот вот Бродский получает Нобелевскую премию! И тут я поняла, что всё, что этот человек нам говорил, всё это была неправда. Мне мама всегда говорила, что можно человека так оболгать, так его очернить, что потом не отмоешься вообще. Вот так я впервые увидела две стороны жизни нашей: справедливость и несправедливость.
«Пальто можно было только на выдохе застегнуть!»
Мне очень хотелось увидеть Петербург. Впервые я увидела его только в 40 лет. Мне всегда казалось, что меня там кто-то ждёт. С дочерью я туда ездила…
А чем закончился десятый класс?
Я потом полюбила историю. У нас хороший был педагог, девятый-десятый класс, молодая женщина. Я не помню её фамилию, потому что у неё это был такой судьбоносный период в жизни: она пришла, не замужем была, и в этот момент она поменяла фамилию – вышла замуж, тут же ребёночек у неё родился. Такой, видно, светлый период её жизни, и она нам много дала тогда. Мне очень понравилась история. Видно, это история, которая немножко была приближена к искусству. Я очень хорошо стала запоминать даты. До этого у нас история была… ну, извините… А она нас научила методу, как запомнить быстро имена, события. И у меня это очень быстро начало откладываться. И с пятёркой по истории, по обществознанию я сказала маме: «Я хочу на исторический». Она говорит: «Ты что? Ты не поступишь». Я говорю: «Почему?» Она говорит: «Да у нас блата нет!»
Тогда вы узнали слово «блат»!
Может, и раньше. Даже отличники должны были иметь там протекцию. Мало было хорошо учиться. Мама не верила в справедливость, и поэтому она мне вот так чётко сказала. Причём была возможность попробовать хотя бы на заочный. Но если ты не работаешь, тебя не возьмут на заочный. А если ты сейчас устроишься на работу, когда тебе готовиться?.. В общем, какая-то такая была петрушка: далеко меня не отпустили, а здесь ты не поступишь. И что остаётся?..
Я говорила в прошлый раз, что я к девятому классу начала сильно интересоваться швейным делом. И педагог, который нас выпустил с курсов кройки и шитья, сказал, что можно пойти в бюро бытовых услуг, и там в отделе кадров такая-то женщина предложит прямо под рукой у мастера быть учеником в ателье. Меня попросили в 10-е ателье, там было место на верхнюю одежду. А мне так хотелось на платья! А тётенька эта мне говорит: «Если вы увидите технологию верхней одежды, вы будете шить всё». И мне это очень понравилось, и я пошла с мамой, мы отдали документы. После выпускного неделя, может, прошла – я уже поступаю на работу учеником в 10-е ателье «Силуэт». Ателье это в те годы, 1987 год, было очень-очень престижное. Там были два закройщика на верхней одежде. Один – Никитин Алексей Иванович, про него тоже отдельная история, как он научился шить. Жил в деревне и за колоски получил срок. В тюрьме шил рукавицы. И очень ему это понравилось. Это было в молодости. И он по этому делу потом пошёл на гражданке, так сказать, выучился на закройщика. Очень хвалили его, очень его хвалили! Несмотря на то, что он очень был к женщинам уважительный, но шил так, что женщина не могла потом руку поднять или ещё что-то. Но женщина была не в обиде – главное, обхождение было хорошее. Моя мама тоже у него когда-то шила. Она говорит: «Я не могу в автобусе держаться за высокий поручень, потому что рукав не поднимается». Шил он, повторяя все очертания женской фигуры настолько, что пальто можно было только на выдохе застегнуть! Но все его очень любили.
В ателье я узнала все премудрости пошива верхней одежды, брюк, платья, все тонкости. Получила разряд – портной третьего разряда я была. Почему третьего разряда – у меня не было ни лохматой руки, ни какой-то ещё, я обычная девочка из обычной семьи, никто за меня не хлопотал. Пальто было сшито идеально, но почему-то жалко было четвёртый разряд, дали третий. В деньгах это очень сильно отражалась.
Проработав там два года, я пожалела о том, что я нигде не учусь. И я поступаю в московский техникум имени Моссовета, там был факультет технологии пошива одежды. Родители мои были очень рады.
Вы сами нашли для себя это заведение?
Да. Я поступила: написала сочинение, ещё что-то. Но так как у техникума не было общежития, где мне остановиться во время сессии…
Это же заочное было?
Заочное. Мама помыкалась со мной: снять квартиру в те годы – это что-то немыслимое для таких диких людей, как мы. Мы были не сильно коммуникабельные, у нас окружение было не такое большое, чтобы у кого-то снять угол, квартиру. В общем, мы нашли какую-то дальнюю приятельницу, родственницу – не знаю, кто она была, – бабу Маню. Она жила в коммунальной квартире, и у неё надо было снять койку. Но баба Маня очень любила выпить, и мама просто боялась меня там оставить. И помыкавшись, я оставляю техникум совсем. Через год, уже подходит 1991 год, я поступаю ещё на курсы закройщиков – это Ульяновская улица, недалеко от метро «Таганская», очень известное место. Там я окончила курсы, ездила каждый день на электричке – у меня проснулось просто дикое желание преодолеть это всё. Причём был мороз как-то зимой 30-градусный и больше. Я, помню, до костей замёрзнув (бабушка меня сажала в 5 утра на поезд), приезжаю, а мне сторож говорит: «А никого нет. Москва замёрзла. Они не собираются приезжать. Ты чего приехала-то?» – «Учиться». – «Иди домой, нет никого».
При этом я заходила в каждый магазин продовольственный и тогда впервые узнала слово «стейк». И ещё слово «бургер». То есть это уже поехали американские продукты. Или я покупала ветчины – полкило давали на одного человека, и я стояла несколько раз. А в Голутвине меня встречала бабушка. Значит, полкило бабушке, полкило нам, полкило семье дяди. Потом я набирала всю свою учебную сумку: кефир, молоко, сметана – чтобы всем раздать. В Коломне в то время были талоны и ничего не было больше. Ничего не было! И они меня вечером встречали. Я эту сумку не могла нести. Они не могли ездить в Москву так часто. А мне за счастье было что-то привезти им. И впервые тогда появлялись какие-то импортные вещи.
«Мы шили детскую одежду из американских тканей для Америки»
1991 год – это же путч. Вас как-то это коснулось?
Да. Ну, как коснулось? Мы видели эту информацию, слышали. Я уже закончила, потому что это был август, а в июне я закончила и в Москву уже перестала ездить. Но я поступила на работу в военное ателье в Коломне. Надо было где-то работать, а военное ателье считалось очень престижным. Причём от соседей я узнала, что там требуется закройщик. И мама говорит: «Оксана, иди, это же Военторг!» А Военторг – это другие возможности. Я поступаю туда работать закройщиком гражданского платья. Не было тогда там гражданских, они очень хотели взять, потому что семьи офицеров, жёны… а одежды не достать, и они очень хотели шить из своих кусков, которые привезли из Германии, из социалистических стран, добывали в Военторгах. И они ко мне шли. Женщина-то, выходя замуж, была 44-го размера, а приходили они ко мне 54-го. И они говорили: «Ну как же так? Мне продавец говорил, что из метра можно сшить платье!» Я, девочка, не могла культурно объяснить, что, мадам, вы были 44 размера, можно было сшить платье, а сейчас можно сшить только топ. Ну, вот из двух отрезов комбинировали мы с ними что-то, им очень нравилось, когда я им комбинировала, и они ехали на какой-нибудь курорт в новой одежде. Но так как я возилась с ними долго, я ничего не зарабатывала, копейки зарабатывала. И я оттуда ухожу, и ухожу в очень передовое по тем временам место, типа кооператива – «Спецтруд». Очень предприимчивая женщина, инженер, архитектор, Шараборова Гульнара, из Казахстана, и её муж Валерий Шараборов организовали в Коломне такое предприятие. Им разрешили только потому, что они задействовали инвалидов.
Это частное было уже предприятие?
Да, кооперативы начались пошивочные. И они набирали швей. У нас работали и глухонемые девочки, причём они работали лучше, чем слышащие, потому что они занимаются только своей работой. Я с ними нашла общий язык – как-то мы разговаривали, знаками или не знаками, в общем, понимали. Я поняла, что все свои заболевания они получили только по причине врачебной ошибки. Они родились обычными людьми, но в силу тяжёлых простудных и каких-то заболеваний потеряли слух. И родители у них работали руководителями в банках, где-то ещё. Но работали они исключительно добропорядочно, настолько прям хорошо! Иногда я их встречаю до сих пор.
А что шили?
Талантливая эта женщина, Гульнара, мы её Гуль звали, руководила нами. И она нам показала совсем другую жизнь. Это 90-е годы. В Москве появляются американские госпитали, американские медицинские специалисты, появляются курсы на английском языке, к нам едут специалисты разных областей, в том числе по предпринимательству. Я в этой области мало разбираюсь, но я понимаю, что учат в этом разбираться, учат коммуникациям, ведению бизнеса. И она это всё проходит, она этому всему обучается. Сейчас она педагог какого-то очень интересного вуза у нас. У неё не было преград, вообще не было преград. Понимаете, к нам весь мир повернулся тогда лицом. Нам хотели помочь. Когда мой дядя стал депутатом, он в Шереметьеве встречал гуманитарную помощь. Приезжали врачи… Потом они как-то все исчезли постепенно. Приезжали специалисты в области моды, в области производства одежды. И вот эта семья впервые едет в Соединённые Штаты, они там проходили обучение, они привезли такие воспоминания – просто, вы знаете, на Луну люди съездили!
Это были 1990-е?
Да, это были такие возможности, просто невероятные! И они этим всем делились щедро с нами, этими знаниями. Валерий Шараборов едет во Францию (он знал французский, а она знала английский), закупает японские машины швейные. Мы шили на каких-то развалюшках списанных, а он закупает машины самые лучшие в мире, «Джуки». И это просто у нас всё перевернуло: мы поняли, что такое шить на хорошем оборудовании. И мы в три смены работали! И я руководила цехом во вторую смену. Мало того, что я была закройщиком, потом меня поставили на такое производство. И мы отгружали машинами в Лужники женские брюки, которые мы шили. У нас было два модельера: Гричаник Алла и Сырова Светлана. Потом Алла выкупила всё это производство. Я благодарна этим Шараборовым, что они нам показали жизнь другую совершенно и возможности.
Где находилось производство?
Производство находилось в нескольких зданиях. Первое – где сейчас детская стоматология на улице Калинина, там когда-то было общество инвалидов, внизу, маленькое такое помещение. Потом мы стали расширяться. И следующее место было, где сейчас находится МФЦ, школа бывшая на улице Уманской, называлась УПК. Там обучали школьников разным профессиям. И целое крыло нам отдали в аренду. Третье место – ДК им. Ленина. Сейчас уже там ремонт, а тогда крыло с крылечком полностью принадлежало нашему производству.
То есть и там, и там было или вы переезжали последовательно?
Мы переезжали. Последнее местонахождение – пятое ателье, где сейчас у паровоза пристроен торговый комплекс, там ещё был кирпичный пристрой. Два этажа. Это было целое предприятие. И мы шили там уже детскую одежду из американских тканей для Америки.
На экспорт.
На экспорт. Я вам не могу передать. Ткани были… я впервые такой хлопок ощущала, такого качества.
Откуда его привозили?
Из Штатов, везли сюда ткани, представляете? И мы шили характерные для 90-х детские платья кантри. На них фартуки надевались с такими красивыми крылышками, шляпа даже прилагалась. И вот эти комбинированные ткани с такими красивыми цветами – что-то невероятное просто! И на этом оборудовании шили день и ночь просто, день и ночь. В этот момент я ждала ребёнка. И работала, и машины разгружала. С ума сойти, да? Родилась у меня дочка. Это отдельная история, конечно, счастье великое. Но. Есть нечего. Денег нет.
«Сейчас схватит картину Абакумова и побежит»
То есть, так тяжело работая, не зарабатывали?
Закрылся Коломенский завод. Просто он остановился. И всех распустили – отчим, мама и вообще. И я принимаю решение. Ребёнку три месяца. Молока у меня не было. И я говорю: «Мама, ты остаёшься с ребёнком, я иду работать». И сидит мама дома, потому что их распустили просто-напросто. 1994 год. А я иду шить вот эти американские платья. И зарабатываю. Но ребёнок стал от этого страдать, конечно. Мама не могла его успокоить, такие сложности были, и получается, что я не спала ни днём, ни ночью. И однажды мама просто ночью упала вместе с коляской… Потом, вроде, зашевелился завод немножко, мама вернулась обратно на работу.
На ту же позицию?
Да, на ту же позицию, потому что их просто распустили, не уволили, просто завод временно перестал платить деньги и работать вообще. И вот этот провал, который был у меня, когда я работала, а ребёнок был с бабушкой, а она не могла даже сообразить, как её успокоить, потому что сложная беременность, другие трудности были, и она всё время плакала, день и ночь плакала… Она не ела ни одно, ни другое, ни третье, ничего. И вот повезли питание нам детское, импортное. Когда я начинала учиться в техникуме, на станции метро «Динамо» был магазин детского питания. Там тоже стоял всегда хвост из родителей молодых. И я, будучи вот в таком положении, ездила туда с сумкой на колёсах, потому что поднять было невозможно, набирала просто пачки и коробки этих банок, этих порошков, этого всего.
Самый тяжёлый был 1994 год?
Ну, он не тяжёлый, понимаете? Это счастье великое – у вас появился ребёнок. Ты этого ничего не замечаешь – ни своего самочувствия, когда ты падаешь… У тебя ребёнок появился! И уже всё остальное не имеет значения. Ты сделаешь всё, ты паровоз можешь остановить! Как Скарлет: убью, но накормлю, не дам голодать (неточная цитата из «Унесённых ветром»: «Бог мне свидетель, я солгу, украду, убью, но никогда больше не буду голодать» – ред.). И тогда я остаюсь с ребёнком дома, чтобы быть рядом всё время. И тогда в три месяца она узнала, что такое книжка. Я занималась стиркой, уборкой, мне помогала моя бабушка старенькая. Ну, как старенькая? Ей 70 лет было, но так как она участница войны, она вся была старенькая. Сейчас в 70 лет женщина не старенькая, а тогда вот так. И она говорила: «Оксана, давай книжки нам». И вот я всем советую крупные картинки: у меня лежит ребёнок трёхмесячный, и она видит: медведь, обезьянка. И она видит это всё бодрствование своё. И бабушка про каждую ей рассказывает. Бабушка уходит к себе – я беру. Дочка с таким удовольствием это всё рассматривала. Проезжая на коляске мимо любого киоска Союзпечати, мы покупали книжку.
А на этом предприятии работала вся передовая, наверное, молодёжь того времени коломенская: Дроздова Галина Владимировна, Солдатенкова Елена Николаевна, Хитрова Надежда Николаевна. Это была наша такая ячейка, общество такое дамское, женское. Лена Солдатенкова помнит, как открывалась «Лига» (культурный центр – ред.), она нас всех познакомила в «Лиге». Надя Хитрова рассказывала нам, как Виталий (Хитров, муж – ред.) вместе с художниками восстанавливал коломенские церкви. Именно они были зачинщиками восстановления, реконструкции, реставрации с самого начала, в 90-е годы. Машинистом экскаватора он начинал молодые годы свои. Галина Владимировна Дроздова, будучи инженером на КБМ, окончив с отличием Бауманский институт, вместе со мной подшивала простыни, шила кожаные куртки, потому что вообще взять денег было негде. И это было единственное место, где мы могли прокормить свои семьи. А потом эти связи с девочками нашими пригодились. Галина Владимировна поступила позже работать в выставочный зал «Дом Озерова» и пригласила меня: «Оксана, маленький ребёнок, тебе будет удобно…» Я пошла туда. Мы развешивали картины все вместе, мы знакомились с художниками. И это было для меня таким подарком, конечно! Я ребёнка с собой водила на работу, мне не с кем было её оставить, и она всё это видела – вот эту атмосферность, вот это тепло. Причём в «Доме Озерова» всегда был собачий холод, все ходили в верхней одежде, но было тепло от того, что мы ели сухари, просто хлеб засушенный, с чаем. И все художники вместе с нами. Кто-то пел песни, кто-то что-то приносил, и все радовались каким-то пустякам.
Общению, наверное, больше?
Общению, да. Все были молоды! Потом появилась «Лига».
О чем-то мечтали тогда особенном?
Да нет. Знаете, как-то ни о чём. Просто настоящее радовало. Кто-то что-то увидел новое, кто-то чем-то поделился, достал там что-то. Появился видеомагнитофон. Кино появилось в доме, в квартире. Стали закрываться же кинотеатры – это было вообще как-то дико. Перестали ходить в кинотеатры. Многие мужчины рванули на заработки в Москву, и уже было не до кино. Стали закрываться танцплощадки. Молодёжь перестала знакомиться. Я не знаю, где они вообще сейчас знакомятся. А шить мы не переставали. И вот этот наш круг – мы друг у друга учились потихоньку. У Лены Солдатенковой муж лётчик – он что-то новенькое привозил из-за границы. Надя Хитрова с необыкновенным вкусом: их две сестры – это просто что-то! У них такой вкус, такая деликатность… Виталий с прекрасным художественным вкусом. Семья замечательная. Дети такие у них прекрасные. Потом Кучабский Николай Иосифович, по образованию музыкант, руководил «Домом Озерова». Такой души человек! Я не так с ним тесно и долго работала, но он оставил самые лучшие по себе воспоминания, тёплые. Я всегда говорила: «Николай Иосифович, а вдруг к нам воры зайдут? И что нам делать?» Он говорит: «Бежать. Бросать всё и бежать».
Были такие мысли?
А голодное время-то было, понимаете? Заходили разные люди, прямо очень разные люди. Случайные люди, не сильно трезвые. Вот что с ним делать? Сейчас схватит картину Абакумова и побежит. И куда я денусь-то? «Пусть бежит. Найдём», – такой вот он.
То есть вы занимались выставками?
Да-да-да. Развешивали, общались с художниками. Тогда Михаила Георгиевича Абакумова я узнала, Александра Зотова, Ходина Евгения, Калинина, всех мэтров: Сорогина, Букакина, Фёдорова, Кузовкина как краеведа – со всеми познакомилась.
Это было самое начало организации выставочного зала?
Нет, это 90-е годы, такое, знаете, определённое общество было. Там такие были вечера, когда просто заходили люди и общались. Это было общество художников наших, профессионалов, Зотов руководил. Тесное общение между ними было именно в стенах «Дома Озерова».
«Я за час вязала шапку, и на этих шапках ездила за границу»
Ещё был такой у меня случай. Девятнадцать лет мне было. В газете «Коломенская правда» (бабушка всегда выписывала, а я всегда в этой газете искала рисунки Фёдорова, их вырезала, с заметочками Кузовкина – мне так нравилось!) была заметочка, что клуб художников-любителей организует занятие для всех желающих. И телефон. Я позвонила по этому телефону. И мне красивый мужской голос говорит: «Приходите. Брусенский монастырь знаете?» А тогда никто не знал, что такое у нас есть. А я же по этим иллюстрациям-то могла найти Брусенский монастырь. Я пришла, сижу на скамеечке, там берёзка. И вдруг смотрю – идут. Маленькие, высокие, худые, толстые, с папочками – художники. Все мужчины. Вдруг на белых «Жигулях» приезжает высокий седовласый мужчина, к сожалению, фамилию его не помню. Я к нему подхожу и говорю: «Я, наверное, с вами разговаривала?» Мне 19 лет, я страшно всего стесняюсь, общения какого-то. Плюс одни мужчины, мне не по себе. Он говорит: «Это вы? Проходите, проходите!» И так он меня запросто принял, стал со всеми знакомиться. Заходим. А в Брусенском монастыре, в этих покоях, в каждой комнате разруха такая жуткая. Мне так это нравилось! Просто рисунки висят на стенах. Какие-то этюды, какие-то зарисовки. И меня пригласили на второй этаж. Все стулья разные, все расселись, комната покрашена вот такой краской, где-то отвалилась штукатурка… Человек 30 собралось. «Зачем вам рисовать?» А я-то без школы всякой художественной. «Вы что-нибудь с собой взяли?» – «Да». – «Молодец». И вдруг заходит женщина. По тем временам очень красивая, в красивом таком хиппи-платье, волосы распущены. Кресло красивое стоит в центре на подиуме. И она садится в это кресло. «Рисуйте давайте». Мне тогда показалось, что это Светлана Борисовна Волкова, которая руководила культурой в Коломне впоследствии. Мы стали все её рисовать. Два часа прошло. Четыре часа прошло. Они встали и говорят: «А вы точно нигде не учились?» Я говорю: «Нигде». – «Очень хорошо». Мне, конечно, было так стеснительно, в таком мужском обществе, вообще женщин не было кроме этой натурщицы. А потом они все по очереди стали о себе рассказывать. И мне так это понравилось. В связи с кончиной этого председателя (быстро как-то он ушёл из жизни) общество художников-любителей завершилось. А с профессионалами я уже попозже познакомилась.
Галина Владимировна однажды знакомит меня с Крыловой Ириной Александровной. Говорит: «А ты знаешь, что у нас есть Школа ремёсел?» Я слышала, но как-то особо не знаю. Она говорит: «Пойдём в гости».
Это какой год был?
Это был 2003 год. Мы пришли знакомиться с Ириной Александровной на ул. Чкалова, 24, это бывший детский сад – отдали это здание Школе ремёсел. Школа ремёсел имеет свою гигантскую историю – уже почти 25 лет. Она базировалась сначала в квартире Ирины Александровны. Она уникальный человек. Тогда Школа ремёсел – заросшее такое красивое место: стоят ёлки, стоят туи. И выскакивает женщина, одетая в какую-то курточку самошивную, собака с ней, брешет на нас. «Муся, Муся, это свои, свои!» Заходим туда. А там… стены все ободранные, штукатурка отвалилась. Темнотища. И все помещения забиты какими-то старинными вещами. Здесь самовар. Тут на плитке кто-то что-то жарит. Там коробки стоят и написано: «Статуэтки», «Бокалы», «Фарфор», «Письма», «Ткани». И это всё штабелями, штабелями, штабелями! В следующую комнату проходишь – выставка, в следующую – шьют костюмы… И вот так – зайдёшь, не выйдешь, просто заблудишься. И вдруг мне открывают дверь, а там изба. Прямо натуральная изба!
А Крылова из семьи очень интересных родителей: мама её была специалистом по свиноводству в СССР, книгу написала, а отец у неё мелиоратор, руководил институтом мелиорации в Радужном. Отец репрессирован был и сослан во Фрунзе, в Киргизию. Там он с мамой её и познакомился. Там она и родилась – в городе Фрунзе в 1951 году. Там они учились, потом его распределяют сюда. Он такой уважаемый человек, квартиру получил здесь. Ирина Александровна рассказывала, что её бабушка была белошвейкой Шереметевых, а один из её сыновей был солистом Большого театра, потом в Мариинке выступал. И бабушка из его рубашек Ирине Александровне перешивала платье, из выступательных накрахмаленных рубашек. И вот эта самая бабушка Ирину Александровну обучила всем видам вышивки. Вот всем видам вышивки! Какие вы себе только можете представить. Ирина Александровна, будучи инженером, в 90-е годы не могла себе найти заработок дополнительный. И что она делает? В стенах собственной квартиры она открывает курсы по вышивке художественной для всех желающих. Платно, конечно. И передала этот навык 2,5 тысячам коломенских женщин! Эти женщины вышивали. Одни вязали на машинках кофточки, а другие вышивали. И вот так они зарабатывают. Она сама такая мастерица, что она может смотреть телевизор и за несколько часов связать шапку. Тогда очень модны были вязаные крючком такие сетчатые шапочки с розочкой. Она говорит: «Я за час вязала эту шапку, и на этих шапках я ездила за границу». Представляете? А за границу ездила – везла дефицитный товар. Её с поезда, говорит, просто вытаскивали, встречали. Она везла колготки, везла женское бельё – кому чего. Имела неплохой заработок. И потом занималась вышивкой, и всё это пошло, пошло, пошло. У неё были единомышленники. Причём она сюда (в помещение, где сейчас находится Арткоммуналка – ред.) пришла, потому что здесь тоже одна из единомышленниц жили, кажется, в этой квартире. И так они как-то мыкались с одного адреса на другой. И как-то дал им Зацепин, заместитель Шувалова (мэра города на тот момент – ред.), этот детский садик. И они держали оборону, потому что были рейдерские захваты тогда. Выстояли они, удержали этот детский сад, и Школа ремёсел посещала все мероприятия городские. Это было красочно, это было интересно! Вывозили, выносили всё, сами шли в костюмах…
«Все свои иллюзорные мечты выплёскиваю на стены»
В общем, я ухожу из «Дома Озерова» и иду в Школу ремёсел в 2004 году. Крылова меня тут же устроила на работу. А через неделю говорит: «Шей костюм на куклу – и ты с нами едешь в Ярославль». Я говорю: «Куда, зачем?» Я никуда из дома-то толком не выезжала. Она говорит: «Всероссийский фестиваль русского костюма на рубеже эпох». Несколько ночей я шила этот костюм. Упаковывают в коробку эту куклу, и тут же я лечу на вокзал. И попадаю в совершенно другую обстановку. Это была семья. Меня ждала семья! Ребёнка впервые я оставила надолго с мамой. Мы садимся в поезд. Они везли коллекцию костюмов, я эту куклу. Это такое было единение! О нём всегда вспоминают все, кто прошёл Школу ремёсел. Ирина Александровна не забывала ни о ком. Был человек, который постоянно доставал еду для всех, по дороге кормил. Был человек, который отвечал за поселение, за встречу, за что-то ещё. У неё всё было распределено в силу того, что она очень много ездила по стране. Сама она человеком была известным к тому моменту: в Прибалтике у неё были персональные выставки, в Ереване персональные выставки вышитых работ, в музее Параджанова. В общем, я вам передать не могу, насколько она известна была к тому момент как мастер! И фамилия Крылова для коломенцев была… ну, вот все в тот момент знали, кто такая Крылова!
И мы едем в Ярославль, нас кормят, поселяют в хорошее общежитие. И репетиции с утра до вечера в Театре юного зрителя. Мы свои костюмы там показываем, получаем звание лауреата, на куклу мою обращают внимание. И я звоню маме, я помню, и говорю: «Мама, я не пойму, куда я попала! Это просто не может быть!» Приезжаем мы в Коломну – газеты, телевидение на нас обращают внимание. Ирина Александровна добивается шикарного ремонта: залы ремонтируют, мастерские. Она всё пробивает! Она делает ремонт. «Единственное, – говорит, – надо как-то оформить». И тогда я ей говорю: «Ирина Александровна, вытаскивайте все свои лоскуты». И я все свои иллюзорные мечты, которые у меня были когда-то, выплёскиваю на стены. Я прямо на стене мелом рисовала, на досках, и начала тканями выкладывать панно: и осень, и зима – так «Хоровод праздников» у нас начинается, первая программа. А потом каждый год мы делаем новые декорации. И постепенно я стала художественным руководителем в Школе ремёсел. И заняла гран-при на одном из фестивалей «На рубеже эпох» – я уже не стала туда ездить, я работу свою отдавала, Крылова ехала сама. И она звонит и кричит мне в трубку: «Оксана, наше гран-при!» Я, помню, мыла полы дома – я расплакалась. А я в тот момент училась на историческом факультете – Крылова меня заставила поступить. Я ночи не спала: дочь маленькая, я учусь на историческом факультете нашего пединститута и эти все фестивали, лауреатство, гран-при – я не знала, что такое сон. Просто вот не знала, что такое сон! Я спала, дай бог, час-два в день. Я вымоталась вся. Но столько я делала – я в жизни столько не делала! Потом я стала уже падать, стала в Школе атмосфера портиться… в общем, много чего случилось. И потом я узнала, что такое «Коломенский посад», и меня стало тянуть туда.
Про «Старомодное», может быть, ещё расскажете?
Я очень ревностно относилась к старинным вещам. Причём бабушка нас всегда отгоняла от старья – мы с Андреем, братом моим, тянулись в сарай залезть, в сундук, а она говорила: «Не подходите, там старьё, не надо!» Я думала: что она так переживает? Потом я узнала, что со старым вещами надо быть очень осторожной – там может быть всё, что угодно, даже клещи полевые. Нужно знать определённые шаги обработки этих вещей, чтобы они не навредили человеку, а то получится какая-то египетская гробница… Я училась на историческом факультете, и меня всегда очень интересовало, как с вещами надо обращаться. Там этому не учили, понятное дело, но этому я училась у Васильева. Я даже с ним встречалась. Я говорила: «Ирина Александровна, Васильев приезжает, я не могу это пропустить» Она говорила: «Хорошо, езжай». И я ехала к Васильеву на презентацию книг, покупала эти книги. И он говорил: «Вы откуда, голубушка?! Я говорю: «Я из Коломны». – «Ой! Ну, вы, наверное, знаете, да? У меня в Коломне купец третий гильдии – дед троюродный»…
У нас в Школе ремёсел сложился народный блок: народные традиции, хороводы, праздники. А однажды мы поняли, что среди вещей, которые несли жители Коломны, отдавали бескорыстно, собралось гигантское количество платков. Гигантское количество платков! Это не сотни, это тысячи платков!
Вещи отдавали в ответ на призыв какой-то?
Нет. Вот это харизма Крыловой Ирины Александровны. Она никогда ничего не выбрасывала. Нам же ничем не помогала администрация, а текстиль не накупишься. Что она придумала? Это гениально вообще! Старьё текстильное, что нам приносили, мы освобождали от швов, стирали и складывали в коробки: шерсть, шёлк, хлопок. Все чердаки Школы ремёсел забиты текстилем, не только отрезами, но и лоскутиками – их же надо море, чтобы сделать какие-то коллекционные вещи.
А вместе с тем несли предметы, которые не нужны были уже в семье, – начались евроремонты, и старые шифоньеры, пробитые чемоданы, разрозненные сервизы – всё это было никому не надо. И всё это бралось. Всё! «Ирина Александровна, девать уже некуда!» – «Девочки, это когда-нибудь пригодится!» И весь советский блок хранился отдельно, у одной из неравнодушных людей, в частном доме.
Всё, что приносилось, как-то очищалось, консервировалось?
Да, обязательно. Посуда мылась, текстиль стирался. Первое, что сделала Ирина Александровна, – купила стиральную машину: она до сих пор работает, представляете?! Эта машина выдерживает любые стирки – там только покрышки не стирались! Там стиралось всё!
Благодаря этому мы набрали тысячи платков. И в одном из залов я ставлю выставку с помощниками «Любимец на все времена». Начиная с 19 века и весь советский период – как история отразилась на внешности платков. То стоит барышня такая красивая, в шали, то крестьянка, потом советская власть пришла, всех уравняла – и пошли зелёные, красные, синие, оранжевые платки. «Торфушка» – откуда это слово взялось? На торфяных разработках давали платки – коричневые, с каймой простой. Я рассказывала про Алису Фрейндлих – как платок спас жизнь её младенцу-брату: бабушка, немка, в блокадном Ленинграде привязала его к себе платком – и благодаря этому теплу ребёнок выжил. Платки хрущёвских времён, когда вспомнили про капрон, дешёвый материал, вроде бы похожий на шёлк, но значительно дешевле. Все его минусы рассказывала я. Кукуруза, трактора – всё это отразилось на дизайне.
«Мы шли на помойки, уникальные рамы оконные искали»
И вот тогда Ирина Александровна говорит: «Мало нам одной Школы ремёсел. Нам нужно ещё!» Она узнала сначала, что в этом районе есть помещение – бывшая какая-то детская комната, пустует, и пошла в администрацию, объяснила, что нам для того-то и того-то надо. Её все выслушали – и спустя короткое время дают это помещение.
На какой улице?
Дзержинского, дом 15А. Выставочный зал «Старомодное». Ирина Александровна весь этот период погрузила на грузовики и туда выгрузила. Там два зала. Сделали нам косметический ремонт. В один сгрузили всё это старенькое. И она оставляет меня, Наталью Евгеньевну Моисееву, мужчину нам даёт одного и ещё одну женщину, Мещанову Ирину, и говорит: «Всё, оформляйте». А они смотрят на меня и говорят: «А как?» Я говорю: «Надо нам подумать, что будет в первом зале. Вот люди заходят и…» Мне надо было всё расчертить, всё расписать, всё придумать. У нас ни копейки не было денег. Мы шли на помойки, уникальные рамы оконные искали, с раскладками. И мы их нашли. Сергей, наш работник, ободрал с них всю краску. И мы из этих рам строили витрины. Туда надо просто войти и увидеть: это прихожая, и вы понимаете, что, видимо, в этом месте живут люди. Первый – портной. В витрине вещи для его ремесла: портсигар, ножницы, подушечка для утюжки рукавов, манжет, сантиметр и его готовые изделия, монеты, которыми с ним расплачиваются. Вторая – старинная актриса с её воспоминаниями, старыми фотографиями, старым платьем. Вот её перчатки, её перья, шляпа, коллекция целая брошей. Тут же живёт домохозяйка, которая подрабатывает своим нехитрым ремеслом – вышивает. И тут же коллекция разных ниточек, мулине, каких-то маленьких изделий. Эти предметы, хорошо сохранившиеся, – термосы, радиолы – говорят о том, что доставались они с огромным-огромным трудом и хранилось бережно. А люди смотрят на эти шляпы: «Ой, да, у моей мамы была такая!..» Проходят они в следующий зал, а там гостиная. И гостиная сделана как? Я увидела, что на чердаке у Ирины Александровны хранилось необыкновенное количество старых обоев, по кусочкам. Эти обои разделены были на более помпезные и более спокойные. Вот эти более помпезные нарезали мы на 70–60 сантиметров. Коллекция из 13-ти вариантов кусков по всему залу была наклеена, как лоскутное одеяло. Но гамма нарядная, причём в коридоре своё, здесь своё.
Целая стена старинных фотографий. Мы не вспомним никогда, кто здесь изображён, потому что фотографии были найдены на помойках, на свалках. Кто-то приносил, не зная, кто это. Но я всем рассказываю такой случай. Мы нашли на помойке пакет, полностью забитый фотографиями. И всё до него не доходили руки. Но однажды высыпали мы эти фотографии на стол, а там изображён мальчик с родителями. Видно, кто-то в семье хорошо фотографировал. И вот этот ребёнок идёт в ясли, детский сад, на утренники. Потом он идёт в школу. Потом они едут на отдых… И вдруг он уже на турнике, у него уже погоны – он курсант нашего артиллерийского училища. И потом одна-единственная карточка: стоят родители около памятника, а на памятнике его портрет. То есть он попал в Афган. И всё… Раз вот эта куча фотографий вместе с дипломом об окончании училища находятся на помойке, значит, от этой семьи уже никто не остался. Так быть не должно! Все эти документы мы передали в музей Боевой славы. И сколько таких историй… Может быть, я не права, может, я очень драматизирую, но это жизнь, вот так она складывается.
И вот так в гостиной разные темы…
То есть вы придумывали сюжет, смотрели на то, что есть в коллекции и подбирали к нему вещи?
Да. Фарфор, бельё, парфюм, бижу, маникюр – пожалуйста! И также там были съёмные выставки, они менялись. А следующий зал полностью – гимн советской женщине, социальной моде. Там всё, с потолка до пола, слева направо, белого цвета (кроме обоев, конечно). Подзоры, занавески, уголки – чего там только нет! Просто каскадами кружева – женщина пыталась хоть как-то украсить свой маленький уголок жизни, чтобы семья пришла и как-то отдохнула от этой тяжёлой, невыносимой работы, от этой жуткой, гнетущей обстановки. Люди, какие бы они ни были радушные, они боялись, они боялись говорить, говорили шёпотом. Они анекдоты рассказывали, оглядываясь. Это было, я сама это помню.
А какая публика приходила?
Публика разная. И дети приходят. Вроде бы приходят, толкаются, кидают всё. Но стоит им донести, описать жизнь, стоит им положить чай и конфету – и ты рассказываешь про картину, которую переложили на этот фантик… И они любуются, они любуются этим так же, как и ты.
То есть вы стали уже постоянно работать в «Старомодном»?
Я работала везде. Меня всегда вызывали, потому что почему-то никто не мог столько рассказывать.
Сколько вы проработали в итоге в Школе ремёсел?
Девятнадцать лет, где-нибудь. Потому что я ушла в «Коломенский посад». Мне хотелось чего-то большего. Я очень люблю свою профессию, свою работу. Я очень хочу, чтобы мой труд ещё больше помог Коломенскому посаду. Я не кривлю душой.
Я ещё не сказала, что у нас в «Лиге» одно время выпускалась газета «Aрт-информ». Там печатались редкие статьи по истории Коломны, причём по частной истории: где были какие питейные заведения, где были какие театры. Вот я вам рассказала про «кабэрэ» – о нём никто не помнит и не знает, только я от своих предков. А Кузовкин Анатолий Иванович знает такие подворотни, такие закоулки, которые не помнит никто! Однажды я увидела статью о питейных заведениях при вокзале. Они не только работали на то, что кто-то приедет, кто-то встретит, проводит – они работали и на работников с учётом Коломенского завода: туда могли зайти в день получки и выпить стакан хорошего грузинского вина. Статья была, мне кажется, Анатолия Ивановича Кузовкина. Так красочно, как-то художественно рассказано!..
Спасибо большое!
