Лера Макарова:
«Если автор не гонится за сиюминутной славой, он будет копаться в душах»

Лера Макарова – литературный резидент Арткоммуналки из Саранска, работавшая у нас над своим проектом в июле-августе 2024-го. В Коломне Лера провела мастер-классы для любителей слова и создала пьесу-перформанс «Дождь! Балет! Красота!». И, конечно, мы побеседовали с Лерой не только о воплощении её проекта, хотя и начали с него…

Как появилась идея вашего проекта?

Я хотела целенаправленно создать что-то именно для Арткоммуналки, приехать сюда и реализовать то, что я придумала. Когда я увидела, что объявлен набор, увидела тему этого года – «А что у тебя с дождём?», – у меня была уже задумка пьесы. Её смысл такой: девушка из мегаполиса, из Москвы, едет к себе домой в провинцию. Я думала, где сделать ей этот дом, в какой именно провинции, искала материал. И когда я увидела название «А что у тебя с дождём?», у меня сразу вырисовались картинки, как это будет выглядеть: что она именно сквозь дождь возвращается в Коломну, приезжает – а здесь опять дождь, и дождь её сковывает, заставляет побыть в родном доме. То есть не пойти гулять с друзьями или ещё что-то, а побыть дома, с родными и вскрыть какие-то конфликты, которые, возможно, раньше были потаёнными. И эти выходные, которые она проведёт дома в провинции, изменят её мировоззрение, и обратно в Москву, где она учится, она вернётся уже совершенно другим человеком. Вот такая была идея, которую я оформила, подала сюда, и она, судя по тому, что я здесь оказалась, понравилась, и мне это очень приятно.

Проект как-то менялся в процессе реализации?

Он ещё не завершён, поэтому сложно сказать: может быть, в конце я его как-то резко поверну в другую сторону.

Такое бывает у вас?

Бывает. Бывает так, что какой-то один-единственный акцент, поставленный в нужном месте, совершенно меняет текст. Достаточно буквально одного предложения, которое просто может перевернуть смысл на 180 градусов. Здесь, я думаю, такого не будет, потому что я уже давно думаю над этой пьесой. Когда я подавала заявку в Арткоммуналку, у меня уже была в голове сюжетная канва, я уже что-то пыталась написать, так что, я думаю, в итоге ничего не изменится существенно, всё просто соберётся окончательно в единый текст.

«Когда я вижу open call – у меня ощущение, что это место меня зовёт»

С чем связано желание попасть в Арткоммуналку?

Я уже резидент со стажем, можно сказать: до этого я была в трёх резиденциях и поняла, что мне интересен именно такой формат – приезжать в новое место и писать, черпать вдохновение из нового места. Я была в Переделкине, это моя первая резиденция, которая мне показала, что есть формат резиденций для литераторов (я знала, что он есть, но для художников). Резиденции в Переделкине появились в 2021 году, и я была как раз среди первых их резидентов. Такой способ бытия и творчества мне понравился! Потом я поехала в Карелию, а потом в Оренбургскую область. Резиденций для писателей, как мне кажется, меньше всё-таки, чем для художников, и Арткоммуналка одна из таких резиденций, которые принимают писателей. Я посмотрела сайт – было очень интересно, привлекательно, необычно, и я подумала, что надо попытаться попасть сюда, чтобы написать что-то новое на основе совершенно незнакомого мне материала. Я поняла, что другими способами я вряд ли здесь окажусь и буду жить, например, месяц. То есть какая-то устойчивость домашняя победит, она скажет: зачем тебе нужна такая командировка, ты сама себе что-то надумала! А здесь всё-таки подкреплено тем, что тебя поощряют, тебя выбирают, то есть это происходит не только по твоему своеволию.

Вы себе можете объяснить, почему вам интересен формат резиденции?

Да. Я преимущественно работаю дома, и я понимаю, что замыкаюсь на этом пространстве. У меня есть пара улиц, по которым я хожу… И так я могу жить очень долго. При этом я буду писать, но мне всё время будет не хватать какого-то свежего воздуха, каких-то новых впечатлений. Поехать куда-то как турист, конечно, я могу – и я езжу, причём достаточно часто. Но эти вылазки – это буквально пара дней, неделя максимум. Если ехать куда-то на месяц, ты должен уже снимать квартиру и как-то осваиваться как местный житель. А когда я выбираю опыт резиденции, я знаю точно, что меня там уже ждут, что я приеду, мне всё покажут, расскажут, будут помощниками в освоении нового места. Наверное, так. И, конечно же, когда ты живёшь в новом месте, у тебя новые впечатления, совершенно меняется твой взгляд, ты пишешь больше, нежели дома. Я пишу каждый день, но в резиденции всё-таки больше, и материал, естественно, новый, необычный. Мне кажется, это вообще очень полезная практика для любого писателя. И я знаю, что мои друзья тоже активно подают заявки в такие резиденции. То есть не я одна, кому интересен этот формат. Для тех, у кого есть семья и дети, это ещё и возможность пожить в уединённом месте, оторваться от семейных забот.

А помните, как Паустовский, например: на целое лето в деревню, там рыбалка, охота…

Да, это великолепно!

Для вас такой формат неинтересен? Вы, кстати, больше урбанистический человек, чем?..

Да, вы могли подумать, что я более урбанистический человек, но, как ни странно, нет. Вторая моя резиденция, в Карелии, была как раз очень «дикой». Мы были на лоне природы, в 20 километрах от последнего человеческого жилья, в глубине тайги. К нам за 20 дней один раз только приходил лесник. Всё остальное время мы были одни посреди природы. Можно было собирать ягоды и быть максимально близким к природе.

То есть природа вас вдохновляет?

Да, очень сильно вдохновляет. Почему я не могу взять и поехать прямо в деревню – просто у меня её нет!

Сейчас, мне кажется, можно в любую деревню приехать, снять комнату, даже целый дом…

Да, согласна. Но когда я вижу open call – у меня уже сразу ощущение, что это место меня зовёт. А когда надо открывать какие-то сайты, искать самому жильё, у меня нет такого ощущения — ощущения, что зовут. То есть я в какой-то растерянности, в сложности выбора, а резиденция — это гарантированный интерес.

И безопасность?

Я не знаю, про безопасность это или ещё про что-то. Мне нравится, что в таком формате часть организационного процесса берёт на себя резиденция, а когда ты едешь сам в неизвестное место, если это не твоя собственная деревня, ты должен и вот эту ответственность за организационные дела на себя взять; а ведь надо ещё и писать. Возможно, я боюсь того, что в таком случае…

Быт заест.

Да. Слишком много будет всего отвлекающего. Например, в первой моей резиденции, в Переделкине, были идеальные условия: и питание, и проживание, и тишина – то есть о быте ты можешь там не думать совсем. В Карелии питания не было, мы сами что-то делали, здесь тоже сами готовим. Мне кажется, резиденция – это попытка изъять часть каких-то бытовых моментов из твоей жизни и на место их поставить творчество. А если бы я поехала одна в деревню, изначально я бы чувствовала себя как турист, а мне не нравится это ощущение: когда я еду как турист, я не пишу вообще, просто гуляю, хожу, смотрю, наблюдаю, возможно, веду дневники, но не всегда…

«Это мило, забавно, иногда, честно скажу, раздражает»

Как сложились ваши творческие отношения с Коломной?

Отлично! Я продолжаю вести дневники, записываю каждый день какие-то пометки, наблюдения, диалоги.

Дневники – это вообще ваш творческий метод?

Да. Когда-то я веду их усиленно, когда-то беру паузу, но в целом это мой творческий метод. Помимо того, что я сейчас веду дневники, я ещё делаю специальные пометки именно для этой пьесы, и она в каком-то виде уже набрасывается, что-то уже появляется. Плодотворно достаточно время проходит. Я очень много гуляю, потому что хочется всё увидеть и всё в себя впитать, какие-то детали, которые, надеюсь, в пьесу тоже войдут – такие «сладкие», которые можно посмаковать.

Как путешественник, который много чего уже повидал…

Я бы не сказала, что много, мне кажется, мало, я по России езжу преимущественно.

Ну, так и в России столько всего, что жизни не хватит посмотреть!

Да, это большой плюс, что я в такой стране родилась!

В общем, какая-то особенная черта Коломны вырисовалась для вас как для творческого путешественника?

Сложно не заметить, что это город музеев, маленьких и больших. Наверное, такого количества музеев на квадратный метр я ещё никогда не видела в своей жизни! Это мило, забавно, иногда, честно скажу, раздражает. Я старалась помимо исторического центра увидеть что-то ещё, удалялась куда-то вглубь, ездила на трамвае и ещё собираюсь – по всем трамвайным маршрутам проехаться, потому что очень их люблю. Здесь близко от Москвы: два часа – всё-таки близость, потому что до Саранска восемь часов, и когда ты едешь из Москвы в Саранск, ты просто чувствуешь эти восемь часов, как они долго длятся. Здесь такого нет. И когда я ехала из Москвы в Коломну, было ощущение, что уже пора начинаться каким-то дачкам, деревушкам, а мы вроде бы дачки-деревушки проехали – раз! – снова городок. Для меня это было мило, приятно. Чувствуется, что у него есть связь с Москвой, но в то же время Коломна абсолютно аутентична за счёт купеческой части старого города, очень простых, в хорошем смысле, провинциальных улочек в сторону Голутвина – ощущение такой приятной провинциальности. В Саранске тоже есть провинциальность, но она немножко другая.

Саранск крупный город по сравнению с Коломной…

Ну… он крупный, но у нас нет кремля, нет даже исторической части такой сохранённой, как будто вообще нет истории. Здесь такое странное ощущение… я себе внутри задаю вопрос: что крупнее – Саранск или Коломна? Крупнее не в плане площади и количества жителей, а в другом смысле – смыслоёмкости какой-то… И у меня ощущение, что смыслоёмкость здесь глубже. Здесь действительно есть история, пускай это даже где-то домики полуразрушающиеся, но они всё равно есть. Потому что исторические руины – это история.

«Дождь – это такая завеса от мира»

Давайте о дожде. Для вас дождь какое-то особое значение имеет – в жизни, в творчестве?

Я думаю, что да. Потому что дождь – это такая завеса от мира. Очень уютно сидеть где-то, когда идёт на улице дождь, и писать. Наверное, это общее место для многих писателей: создать вокруг себя уют и печатать. Кроме того, мне нравится и быть под дождём, особенно если это летний дождь, прогуливаться в сопровождении дождя, даже без зонтика. Кстати, интересный момент: экскурсоводы здесь все до такой степени радушные и милые, что когда ты выходишь и накрапывает дождь, они тебе предлагают зонт. И я беру сначала этот зонт, иду под ним, а потом закрываю – это момент какой-то природной слиянности, который приятно ощутить.

Какой-то особый смысл в нём вы находите?

Да, ведь получается, что это небесный мир – облака, тучи – окропляет как бы ту местность, где проходит дождь. Когда идёт дождь, у любого, мне кажется, человека меняется его внутреннее состояние, я не знаю ни одного человека, который не чувствовал бы какую-то перемену. Она витает в воздухе, эта перемена. А уж если это дождь с грозой!.. Это тоже другие смыслы. Когда я только приехала, был очень красивый солнечный день, просто какой-то безумной красоты! Потом я легла спать, думала о том, что я буду писать уже, просыпаюсь – идёт ливень. Я подумала: какой хороший знак! Всё получится, всё напишется!

А вообще дождь как-то помогает вашему коломенскому проекту?

Да! Когда я только ехала сюда, я думала: а будет ли дождь? Потому что мне-то как раз хотелось увидеть город под дождём. Просто потому что мне нужны натурные зарисовки. И когда я проснулась после первой ночи и увидела дождь, я была безумно рада, что как по заявке он наступил. Потом тоже он был, и причём очень драматургически хорошо выстроился. Я пошла прогуляться на пляж на Коломенке, был тоже яркий-яркий день, очень солнечный, и он должен был как-то переломиться, видимо, потому что уже чувствовалось нагнетание в воздухе. Ещё нет дождя, ещё светит солнце, тучи не набежали, а люди уже стали как-то суетиться.

Как муравьи перед дождём.

Да! Я уже слышу (я подслушиваю всё время разговоры), как люди говорят: это гроза, это 100% гроза, смотрите, как пылает солнце, это гроза! И люди стали уходить потихонечку с пляжа, а я, наоборот, сидела, наблюдала. Дождь (грозы, кстати, в тот день не было!) стал накрапывать. Я потихонечку так собралась… я не торопилась бежать в укрытие, мне было интересно почувствовать дождь буквально кожей. Что я и сделала – прогулялась под дождём. Было очень приятно, необычно. Пожалела, что я не художник, потому что визуально это тоже было… садись и пиши, что называется.

«Я почувствовала абсолютный резонанс с этим местом»

Давайте немножко о вас. Как так случилось, что вы пошли в писательство?

Свой полноценный рассказ я написала в 16 лет, в 11 классе – мне кажется, достаточно поздно. С детства я рисовала, всё время, и все были уверены, что я буду художником, уже как-то спокойно к этому относились. Даже давали разрисовывать обои – классика жанра! – все дети разрисовывают. Меня перестали за это ругать, мама привыкла, что лак для ногтей – это мои любимые эмальки (мне очень нравилось именно лаком для ногтей рисовать, за счёт его блеска). Потом я ходила в художественную школу, готовилась к поступлению в художественное училище… Поступала в 14 лет.

Так рано разве можно?

Вот! Тут была моя, наверное, ошибка, потому что в 14 лет я пошла поступать в училище, но не абы какое, а одно из самых лучших в России. Я туда не поступила, мне сказали: вы просто маленькая ещё, приходите через два года, всё будет нормально. Я не то чтобы расстроилась или как-то обиделась, я пришла домой и продолжила рисовать. Но в какой-то момент я поняла, что мне захотелось что-то написать – я написала. Потом захотелось ещё что-то написать – ещё написала. А до этого я всё время рисовала и сочиняла к рисункам истории: здесь вот такая история, а после этой картинки случится то-то и то-то.

То есть у вас были сюжетные рисунки?

Да, мне нравилось рисовать людей, людей в обстоятельствах каких-то, у меня была склонность к сюжетной живописи, и всё время были какие-то истории зашифрованы в картинках. В какой-то момент я просто стала эти истории записывать. А в 16 лет написала первый свой рассказ, с картинкой уже не связанный, поэтому и считаю его первым. И когда уже встал очень остро вопрос, поступаю ли я всё-таки в художественный, меня вдруг осенило, что я не хочу, я хочу поступить туда, где учат писать. И я просто вбила в интернете, какие есть учебные заведения, и увидела Литературный институт, про который нам рассказывали в школе на уроках литературы в контексте имён Ахмадулиной, Евтушенко. Я так удивилась, что он до сих пор действует, принимает людей, абитуриентов, и подумала: хочу туда. Ещё я увидела, как он выглядит, мне это очень понравилось. То есть я почувствовала абсолютный резонанс с этим местом, и в итоге поступила в Литинститут. Но не сразу. Я поступала, можно сказать, три раза. Первый раз я не прошла первичный отбор, возможно, там был какой-то сбой, потому что потом мне звонили и просили ещё раз что-то принести, но я не могла, потому что жила в Саранске. Второй раз я решила поступить в том же году, но на заочное отделение, хотя на тот момент уже поступила на московский журфак. Подала документы, прошла благополучно отбор – и перед последним экзаменом просто отравилась: я ехала из Саранска в Москву, через Рязанскую область, где шли большие пожары на торфяниках. И мы всем вагоном, потому что были открыты окна, отравились. Тот пожар запечатлелся у людей в памяти, очень драматургический был.

Интересно, в вашем творчестве он как-то отразился?

Пока нет. Надо куда-то это вставить! Мы ехали, и с одной стороны была полоса огня перед окнами. Это впечатляет! До мурашек. Все были в шоке – никто не знал, что пожар до такой степени близко к железной дороге. Поезд ускорился, чтобы быстрее проехать огонь, но всё равно дыма мы наглотались.

Третий раз я уже поступала, отучившись год на журфаке – он мне абсолютно не нравился, и я подала документы снова. Два отборочных экзамена прошла, а третьим было собеседование. И с одним преподавателем у нас состоялся спор, просто не на жизнь, а на смерть! Он спросил, что я делала год после окончания школы, и, видимо, ждал ответа, что я готовилась к поступлению, читала такие-то книги. А я ответила, что училась и учусь на журфаке. Он сказал: «Как так?! Вы уже учитесь на бюджете и хотите у нас учиться?!» Я объяснила, что хочу учиться в Литинституте. За собеседование мне поставили низкий балл, и я сразу откатилась вниз «турнирной» таблицы. Не прошла. В итоге в Литинститут я просто-напросто перевелась. Причём, когда тот же преподаватель увидел меня снова, он уже смеялся, улыбался – ему это понравилось. И потом, кстати, мы, можно сказать, подружились: мы с друзьями основали студсовет, и мы постоянно с этим преподавателем взаимодействовали, что-то придумывали, ходили к нему совещаться. То есть история с хэппи-эндом.

Вам в творчестве ваше первое увлечение, рисование, помогает?

Я думаю, что определённый взгляд остался. Все-таки я обращаю внимание на какие-то мелочи, думаю о каких-то цветовых соотношениях. Наверное, это не изжить. Мне кажется, в прозе тоже это отражается: часто у меня проза, как люди говорят, бессюжетная, но на самом деле она не бессюжетная, она с внутренним сюжетом. Внутренний сюжет у меня всегда есть, может быть, не всегда очевидный, и то я в последнее время ухожу в сторону более прозрачного сюжета. Раньше, наверное, я писала сложнее в смысле выбора художественных средств выразительности, ближе к поэзии, а поэзия, видимо, ближе как раз к живописи. Сейчас, мне кажется, я от этого ухожу, мне хочется в это верить. Я свой путь так вижу, по крайней мере. То, что я рисовала, наверное, помогает. Я и сейчас иногда рисую, но это уже не совсем серьёзно. Хотя, возможно, кто его знает… Возьму и буду делать инсталляции. (На заключительной читке-перформансе пьесы Лера представила инсталляцию из своих рисунков, которые она делала на протяжении резиденции во время пауз в написании текста – ред.).

Иллюстрации к своим собственным произведениям.

Да. Это было бы, кстати, интересно – такая книга художника и писателя.

«У меня в детстве было желание читать что-то сложное, обсуждаемое»

В литературе есть что-то, на что вы ориентируетесь, что даёт что-то для вашего творчества?

Не люблю этот вопрос! В юности, совсем глубокой юности, у меня, конечно, были ориентиры, я очень много читала. Мне кажется, я была довольно нелюдимой девочкой. Я могла, конечно, погулять со сверстниками, полазить по стройкам, но потом мне становилось скучно, и я шла читать книжки. Кстати, мне очень понравился момент здесь, в Коломне: я узнала себя, когда шла по Арбатской улице к музею пастилы. На одном из балкончиков (может быть, я это вставлю в пьесу), увидела красивые цветы, любовалась. И тут подбегает мальчишка, берёт камень и кидает его именно в этот балкон. Я в шоке! Но ничего не разбивается, а из квартиры на этот балкон выходит, видимо, его друг. То есть у них такой сигнал, вероятно. Они друг другу кричат: «Привет!» У одного интересная то ли каска, то ли рыцарский шлем из бумаги и фольги – прямо картинка из пьесы!

Мальчики маленькие?

Не больше 10 лет. И тот, что на улице, говорит: «Ну что, ты выйдешь гулять?» Другой отвечает таким рассудительным голосом: «Я сначала дочитаю, а потом выйду». Первый на него машет рукой: «Я уже через 5 минут уезжаю с родителями. Ты, наверное, не выйдешь, да?» И тот с балкона: «А, ну всё, счастливого пути!» И я просто узнала в этом мальчике себя! Да, я могла и поиграть с детьми, и поозорничать, а потом всё равно их оставляла и шла заниматься чем-то своим.

Да, в детстве, получается, были кумиры. Была, например, книга Набокова «Лолита», о которой я услышала от взрослых. По-моему, тогда была такая волна: нашли «Лауру» и говорили, что это последний роман Набокова, и вспоминали вообще всё, что написал Набоков. В том числе – «Лолиту», про которую говорили: ох, это такая взрослая книга для взрослых… Я это услышала и тайком нашла её в интернете, прочитала и подумала: не такая уж и взрослая! То есть я всегда хотела, стремилась читать какую-то взрослую литературу, детская мне быстро наскучила. Я всегда тянулась к каким-то таким именам – хотелось даже и Джойса почитать… Очень любила Шекспира.

И как вам Джойс в детстве?

В детстве, откровенно скажу, не осилила, прочитала отрывками. Потом уже, когда училась в Литинституте, прочитала. Но всё равно у меня тогда, в детстве, было желание читать что-то такое… сложное, обсуждаемое.

Почему? Не задумывались?

Не знаю! Любопытство, интерес: а что же там такого? Хотелось именно какую-то сложную литературу читать, было желание быстрее приобщиться ко взрослому, а может быть, даже ещё и перескакать их!

К тому, что не для всех.

Да. Потом, учась в Литературном институте, я очень быстро переключила свою оптику, взгляд стал, наверное, профессиональным взглядом литератора. Хотя я не считаю себя профессиональным литератором, я ничего не знаю в литературе, но всё равно взгляд такой стал: когда ты читаешь что-то, ты оцениваешь это уже как литературовед, в голове мысли, схемы выстраиваются. Я сейчас практически не читаю ничего для своего удовольствия… Раньше я читала что-то, погружалась в мир, а сейчас у меня извращённый немножко вкус: например, мне нравится читать своих современников и анализировать, что они пишут. И это не обязательно тексты, которые мне очень нравятся. Просто мне интересно: а что авторы подметят? При этом от текста я могу абсолютно не получить удовольствия, не погрузиться в него, не будет такого, как в детстве, упоения. В принципе, и классику я тоже так, наверное, читаю, не для души, с каким-то более прагматичным подходом. Например, я перечитывала «Анну Каренину» Толстого: у меня была задача посмотреть, как он работает со стилем. Я его читаю-читаю, разбираю как литературовед такой маленький, а потом я понимаю: с ним не срабатывает прагматизм, наоборот, меня до того захватывает!.. Вот она – величина таланта!

А из современных кто-то так захватывает?

Если из здешних резидентов – Денис Осокин. Он достаточно в этом смысле привлекателен. Но я его не считаю своим ровесником, он же всё-таки постарше… Из моих ровесников есть такие, которые выглядят многообещающе и ещё выстрелят.

Вы могли бы назвать какие-то отличительные черты литературы нашего времени, последних одного-двух десятилетий?

Есть такой критик – Антон Осанов, в литературных кругах он стал почти культовой личностью, его упоминают, с ним спорят, он прямо на устах. Он начинал как критик в паблике литературной премии «Лицей» – просто заходил туда и писал комментарии под постами финалистов. И всех это до такой степени заинтриговало, завлекло, что стали его просить писать дальше. Я периодически слежу за его критическими обзорами, статьями. Недавно он написал статью, в которой как раз попытался вывести какие-то тренды современной русской литературы. И не просто современной русской литературы, потому что она разная: есть Юзефович, например, которому не 20 лет, а с другой стороны, какая-нибудь девушка, которой 20, – естественно, они пишут по-разному. Он вывел тренды именно тридцатилетних. Я не совсем с ним согласна, но со многим. Почему тридцатилетние? Потому что это сейчас самая активная группа, уже не юноши, но ещё и не зрелые люди. И вот, в трендах, например, постоянное обращение к своей травме. Мне кажется, Осанов даже немного иронизирует (и не только он, а вообще в кругу тех, кто его читает), что любое событие – это уже травма. Я с этим согласна.

Вы вообще склонны свои травмы описывать?

Мы все, мне кажется, описываем свои травмы, вот в чём дело. Просто травмы – они разные. И рассказывать о них можно по-разному. Все русские классики описывали травмы, например, Достоевский. Но описание травм у них не было самоцелью текста. Возможно, сейчас сказывается влияние различных общественных течений, даже не общественных, а течений, которые есть внутри общества, не обязательно российского, а глобального. Мне кажется, о чём Осанов говорит: что мы, возможно, как-то перегибаем палку, наше поколение, и уже начинаем подштопывать под травму всё.

Может быть, слишком жалеть себя?

Да, да!

У Достоевского-то был смысл немножко другой…

Возможно. Про инфантилизм, кстати, Осанов тоже говорит – например, что сейчас время уменьшительно-ласкательных имён. У меня тоже Лера Макарова, не Валерия Макарова. Когда я читала Осанова, я посмеялась в том смысле, что в этом что-то есть. Хотя в своём случае я могу объяснить, почему я решила книги свои именно Лерой Макаровой подписывать. Это такая своеобразная дань памяти моему мастеру – Александру Евсеевичу Рекемчуку, которого я считаю своим Учителем. Он преподавал у меня в институте, вёл семинары, мастер-классы. И единственный раз в неделю, во вторник, но зато весь день, мы встречались и обсуждали свои тексты. Мы познакомились, когда мне было 16, а Александр Евсеевичу Рекемчуку 82, и были знакомы вплоть до его смерти, когда ему было 89. И эти 7 лет я чувствовала какую-то просто невероятную поддержку от него. Естественно, в первую очередь, творческую, моральную, хотя я знаю, что он своим студентам и финансово даже помогал – тем, кто оказывался в сложных ситуациях. Он до такой степени трепетно относился к каждому своему студенту, к каждому! То есть у него все были любимчиками, весь его семинар, каждый ученик – это его любимчик, в которого он вкладывался, ему интересно было увидеть в нём прогресс. Конечно, он оказал на меня огромное влияние!

И когда мы приходили на семинар, меня он называл Лерой. А у него ещё такой был красивый голос, бархатистый, громкий, такой советской закалки, советской интонации. И когда, например, обсуждали какой-то мой текст, он говорил: «Та-а-ак, Лера Макарова». Мне до такой степени нравилось, как он это произносит, что у меня не было даже мысли как-то по-другому записывать своё имя. Поэтому я просто представила, что если бы он был жив и увидел мою книгу, то он бы сказал своим голосом: «Вот первая книга Леры Макаровой!» Вот так… Хотя, возможно, если покопаться, в этом тоже есть корни чего-то инфантильного?

Кстати, с чем я не согласна с Осановым – что в сюжетах нет абсолютно никакого обращения к Богу, к божественному, что современное поколение не ищет совсем Бога. Мне кажется, что всё-таки это не у всех…

«Искусство – это область, где не должно быть авторитетов»

Страшный вопрос: что для вас искусство?

Для меня это такой же вопрос, как про авторитеты. Просто про авторитеты я уже привыкла говорить, что у меня нет авторитетов. И, кстати, искусство и авторитеты – это тема смежная. Наверное, искусство – это как раз область, где не должно быть авторитетов, где ты что-то берёшь и делаешь от себя. Пускай там есть влияния, даже намеренные, например, свою пьесу я считаю лёгким оммажем на поэму Ерофеева «Москва–Петушки». А будет ли там хоть какое-то ощущение Ерофеева? Скорее всего, не будет, а будет просто отклик смысловой. То есть, наверное, искусство для меня – это то, что человек берёт и делает, танцуя от себя. Мне кажется, это уже другой вопрос, насколько такое искусство интересно другим людям. И ещё мне кажется, что здесь нет градации хорошее–плохое.

Ещё один коварный вопрос: должно ли искусство быть социальным?

Здесь у меня вопрос к вам: а что конкретно мы подразумеваем?

А вот как вы это понимаете?

В смысле, должно ли оно быть доступно всем? В смысле инклюзивности?

Возможно. Или в смысле отклика на животрепещущие вопросы современности.

В смысле, что творец откликается на животрепещущие вопросы современности?.. Тогда следующий вопрос: какие вопросы животрепещущие в современности, а какие нет? Ведь есть же глобальные вопросы, на которые в любое время будут откликаться: жизнь и смерть, любовь…

Но ведь расковыривание собственной травмы, согласитесь, это не актуальный вопрос современности, это очень личное.

Мне кажется, текст о расковыривании своей собственной травмы может остаться в истории и даже в учебники войти, если он написан действительно талантливо. Мне кажется, что нет темы, недостойной литературы.

А насколько творчество, искусство должно быть актуальным?.. Не знаю, я просто в своём мироощущении пришла к тому, что я не могу сказать «да» или «нет». Я вообще, наверное, не мыслю такими категориями: искусство должно быть таким или таким… Мне кажется, здорово, когда текст, пускай даже на актуальную тему, идёт у автора от сердца. Тогда у этого текста есть шансы не просто быть сиюминутно актуальным, а стать более значимым и показательным, то есть такой как бы иллюстрацией нашего времени… Совсем о сиюминутном – то, что прямо сейчас начнётся и завтра закончится, – наверное, неинтересно читать в литературе, просто потому, что есть журналистика и можно почитать новости. Если автор не гонится за сиюминутной славой, он будет копать глубже, и даже если его текст на остросоциальную тему, он всё равно будет копаться в душах в первую очередь.

Дарья Иукканен:
«Не должно быть тем, которые нельзя трогать, но есть темы, к которым надо осторожно подходить»

В мае–июне 2023 г. резидентом Арткоммуналки была художник-керамист Дарья Иукканен из Санкт-Петербурга. Беседуем с Дарьей о проекте, который она на тот момент создавала в Коломне, и, как всегда, об искусстве вообще.

– Дарья, расскажите, как родился проект.

– Проект называется «Большая прогулка». Это городская игра, она состоит из буклета и керамических табличек, которые будут размещены на улицах Коломны. При помощи буклета и загадок из него можно разгадать адреса, прийти в эти места, найти таблички и таким образом собрать все заданные точки и что-то узнать об истории города, потому что все загадки будут связаны с местом и будут исторически обоснованы. Таблички, которые спрятаны, – это будут слова. Каждое слово – либо мёртвое, либо практически вышедшее из употребления, и оно тоже будет связано с местом.

– Вы к домам будете крепить таблички?

– Не совсем к домам. Потому что это такой спорный момент: не хочется связываться с историческим наследием, но в то же время хочется сделать проект в исторической части. Поэтому дощечки крепятся на щиты, которыми люди закрывают окна заброшенных домов или продающихся, или с разбитыми окнами. Мне кажется, это не будет никак нарушать облик зданий и портить их. Это такая серая зона.

– А дом продадут – новые хозяева табличку… Жалко же!

– Да, такое может быть. Но это особенность уличного искусства: всё, что помещается в городское пространство, начинает принадлежать уже не автору, а городу, людям, и они могут что-то с этим делать, как-то взаимодействовать – разрушить или оставить, законсервировать.

– Или дополнить.

– Или дополнить!

– Как пришла идея такого проекта?

– Я очень городской житель. Всю жизнь живу в городе: в Петербурге, немножко в Москве, Ликино-Дулёве. И взаимодействие с городом и вообще тема города занимает у меня большое место в творчестве. Давно хотела сделать что-то такое интерактивное, не просто про город, а чтобы это предполагало взаимодействие, чтобы зритель мог войти в проект и взаимодействовать активно, не просто смотреть. Т.е. это очень большое вовлечение. Я сама участвовала в разных городских играх: есть игры разные на городское ориентирование, я участвовала в «Бегущем городе» в Санкт-Петербурге, мне очень понравилось. И в Коломне проходила игра «Следопыт» такого же формата: есть адреса и иногда есть загадки, очень сложные, как правило, и надо пройти по точкам и что-то собрать, например, посчитать количество окон в каком-то доме. Люди собирают эти контрольные пункты, и кто первый – тот и молодец. У меня в проекте нет этого временного аспекта, мне хотелось сделать что-то для вольногуляющих, для людей, у которых есть свободный час–два.

– Такая самостоятельная экскурсия по городу с элементами игры.

– Да

– Опыт был создания чего-то похожего?

– Я делала этой весной проект в Сортавале – это Карелия, город очень маленький, и там делать было проще, потому что город компактный и мало о чём можно рассказать, каких-то объектов исторических очень мало. В Коломне, конечно, сложнее, потому что очень много интересных домов, очень богатая история, хорошо описана, хорошо изучена, и очень много что сохранилось. Есть старые города, где сохранилось очень мало, а тут глаза разбегаются.

– По предыдущему проекту есть какой-то отклик? Вы видите реакцию людей?

– Да. Некоторые люди мне пишут, находят во ВКонтакте. На почту мне пишут и говорят: «Спасибо, здорово! Мы классно поиграли!»

Ловитва и мимозыря

– При подготовке коломенского проекта вы общались с людьми на улицах…

– Я выбирала слова для игры, которые будут спрятаны, искала их в словарях, где была пометка «устаревшее». Я их выписывала, смотрела, нравится мне слово или не нравится. Но так как я опиралась только на свой опыт, своё знание языка и на словарь, этого мне показалось мало. Чтобы проверить, насколько слово известно, насколько оно устарело (может быть, настолько, что его вообще никто не знает!), я пошла на улицу, чтобы пообщаться с людьми и получить отклик об этих словах. Как люди их воспринимают? Может, они видят какой-то подтекст, которого мне бы хотелось избежать? И я спрашивала людей, которые просто гуляли или сидели на лавочках в старом городе, знают ли люди значение этих слов (у меня был список, там было около 20 слов). Мне либо отвечали, что знают, либо предполагали, что это слово может значить. И какие-то слова у меня отпали, потому что их никто не знает.

– Может, наоборот интереснее было бы: пусть люди узнают новое для себя!

– Когда вообще ни один человек не сказал, что знает это слово и даже близко не может догадаться… Я спрашивала и взрослых и совсем юных…

– А спрашивали, туристы это или коломенцы? Или это было неважно?

– Я не спрашивала, но некоторые сами говорили: мы в Коломне живём всю жизнь, наверное, это слово из какого-то другого региона, мы ни разу не слышали. Или женщина одна сказала, что она из Перми, но давно уже переехала, здесь живёт. В Перми она слышала это слово, а здесь оно ей не встречалось. Слово «примус» почти все знали. Слово «юдоль» только один человек знал.

– Плохо в школе учили стихи))

– Я тоже удивлена была)) Слово «ловитва» никто не знал. А это «охота». Или слово «мимозыря».

– Это как-то на уровне ощущения понятно: глядя мимо…

– А почти никто не угадал. Это «зевака» на самом деле! Какие-то слова люди не знали, но угадывали. Всем это очень понравилось – это такая игра, занимает пять минут, и все очень положительно реагировали. Надеюсь, что и таблички будут восприняты позитивно. Я пока искала места для них, встретила толпу подростков, возраст в диапазоне 16–20 лет. Их от колледжа отправили в подобное путешествие: надо было найти контрольные точки и что-то отметить. Они были такие несчастные, потому что их насильно от колледжа погнали, сказали: вы должны играть. И они ходили, жаркое такое было утро, вид у них был такой несчастный… Надеюсь, с моим проектом не так будет))

Это одна часть проекта. Пока я была в Коломне, родилась ещё одна часть, которая будет выставлена в выставочном зале Арткоммуналки. Это карта, которая сделана из глины, и её можно собирать и разбирать, как пазл. И можно собрать её правильно, можно неправильно – и это тоже способ познания города. Карты мы сейчас редко встречаем в бумажном виде, обычно все пользуются картами в телефоне. Но там нет такого… взгляда цельного, это всегда фрагмент. Мне было очень тяжело достать карту: почему-то их нигде не продают, только в визит-центрах. В газетных киосках и магазинах книжных на меня смотрели удивлённо и говорили: «Нет, вы что, девушка, карт у нас уже давно не бывает, не уверены вообще, что их печатают, может, вот только атлас автомобильный где-то завалялся. Отпала в них необходимость». Но в них есть какая-то ограниченность… отстранённость…

– Может, общий взгляд, общее представление?

– …Обобщённость. Ещё я привыкла в карте в телефоне ставить режим спутника, так что я могу видеть фотографию сверху, на которой видны деревья и дома. А тут всё сведено к схеме, к обобщению сухому. Моя карта будет примерно такой, на ней будут надписи, она будет плоская.

– Она останется в Арткоммуналке?

– На месяц тут точно, а дальше не знаю. Ещё будет рассказ небольшой, такие путевые заметки, они пойдут по стене в выставочном зале. Это называется «Маленькая прогулка».

– А цель вашего проекта? Такая глобальная? Что-то такое «над»…

– Глобально – наверное, предложить людям новый способ взаимодействия с миром, с городом, со словами. Меня очень интересуют слова! У меня в любом проекте появляются слова, даже если я рисую картинку, они потом туда каким-то образом всё равно пролезают! Я над этим не властна. Здесь я предлагаю посмотреть на устаревшие слова, которые почти ушли. Это удивительно, что у слов есть жизнь! Вот они рождаются, становятся модными или наоборот долго живут малоупотребимыми, так сохраняются долгое время… Какие-то исчезают или заменяются чем-то другим. Или само понятие ушло и ушло с ним слово – это любопытно, как язык трансформируется! Сейчас столько говорят про язык, что надо его сохранять почему-то в каком-то законсервированном виде, ни в коем случае нельзя допускать его изменений… это странно. Я вижу, что такой консерватизм в этой сфере очень довлеет над языком.

– Вы же тоже, получается, с точки зрения консервативной смотрите? Вы же старые слова ищете, а не новые!

– Да. Но это нормально. Я показываю: вот они были – а вот их не стало. И слова, которыми мы сегодня пользуемся, может, тоже когда-то уйдут или изменятся, ничего ужасного в этом нет.

– А эти слова как будут связаны с теми местами, где будут располагаться?

– Например, у меня есть слово «ярмонка», это предыдущая версия слова «ярмарка». Оно расположено рядом с площадью, которая раньше была главной торговой площадью города, и рядом находится лавка старьёвщика – тоже такой ориентир, который будет использован в загадке. Лавка старьёвщика тоже ведь связана с торговлей. Иногда будет не прямая, косвенная связь с объектом, потому что сложно найти окна с щитами, их ограниченное количество, и получается, надо связывать три вещи между собой: слово (его смысл), место, где это находится, и загадка. Загадку придумываю не я. Я, как правило, беру цитаты из литературы: какие-то воспоминания, документы и т.д.

Колючая Коломна

– Нынешняя резиденция – это первая ваша встреча с Коломной? После вашего приезда сам город изменил что-то в вашем проекте?

– Встреча не первая. Когда я приехала, у меня была только идея: хочу делать игру. А что будет в ней, о чём она будет, на чём будет строиться – это всё появилось уже здесь. Мне понравилась идея, что люди оживляют старину, обращаются к ней. Это сделано умышленно и очень часто хорошо сделано. Именно здесь, в Коломне: много музеев, много проектов, люди делают вывески для своих кафе в дореволюционном духе – очень здорово! И мне тоже захотелось сделать что-то про старину. Наверное, с этим тоже связан выбор слов, которые ушли.

– Вы говорили, что вы человек городской. Вы можете назвать себя урбанистом?

– Скорее нет. Я – житель, пользователь города, но не человек, который его трансформирует, меняет сам город.

– Разве ваши таблички не изменят город? Понятно, что не в глобальном смысле, но что-то новое они внесут…

– Мне кажется, урбанист – это более глубокое взаимодействие с городом, когда мы строим город. А тут мы что-то такое над ним надстраиваем. Не знаю… Вопрос терминологии.

– Тогда как бы вы определили свои отношения с городом? Вы сказали: пользователь. Но это как-то… грубо… как потребитель. А вы же творец, вы не потребитель!

– Я житель города. Горожанин.

– Каждый день одним маршрутом, не глядя по сторонам…

– Почему?! В городе как раз можно разными маршрутами пойти!

– Большинство жителей городов, особенно больших, именно так.

– А как же наслаждаться городом? Смотреть? Искать в нём какую-то красоту?! Я люблю город, мне нравится город – машины, дороги, промзоны, вообще всё!

– А есть ли в городе что-то ужасное? Для вас неприемлемое?

– Идёшь – и люк открытый, и не стоит ничего. Это не очень!.. В Коломне, кстати, много шипов, каких-то острых предметов. Например, есть мемориальная табличка, а на ней терновый венок, он выпуклый, с шипами, прямо на уровне лица человеческого. Если неудачно упасть – можно прям на него. Это на улице Лажечникова. А там, где управление МВД, стоит такой заборчик с шипами, они на уровне колена.

– Это вы замечаете или успели приложиться?

– К счастью, только глазом – заметила! Ещё есть колючая проволока, которая висит на уровне головы. Как-то очень много этого я нашла! Это очень странно.

– Колючий город Коломна в вашем представлении, неприветливый? Или как роза: вот тебе цветок, вот тебе шипы?

– Нет, нормальный город, но осторожным надо быть с шипами, смотреть по сторонам! Такая вот особенность города.

«Художник занимается производством идеи, а не красивых вещей»

– Как художник вы себя как позиционируете?

– Я художник современного искусства. Я действую в контексте современного искусства и опираюсь на историю искусства 20–21 веков. Этого достаточно, мне кажется, чтобы быть художником совриска.

– А что для вас искусство?

– Способ взаимодействия с миром. Один из способов взаимодействия.

– Должно ли искусство быть социальным?

– Оно может. Искусство ничего никому не должно. Оно может быть социальным, может не быть социальным.

– Ваше искусство какое?

– В нём можно увидеть социальное, если захотеть. Это очень зависит от зрителя – с каким человек подходит посылом. Каждый видит очень своё. И никогда не залезешь в голову зрителя, не поймёшь, что он думает. У меня есть немножко критические проекты, тоже про город, кстати, – про сосульки, но откровенно социального, чисто социального нет. Мне нравится шутить и мне нравится играть. И поэтому в любом случае получается несколько слоёв: можно увидеть в этом шутку, можно увидеть в этом что-то серьёзное – это зависит от зрителя.

– Как вам кажется, массовый зритель способен воспринимать современное искусство? Адекватно?

– Конечно. Вопрос в терминологии: что такое адекватно и что такое массовый зритель. Кто этот массовый зритель? Это же очень разные люди. Очень!

– Например, те люди, что будут просто ходить по городу и видеть ваши таблички. Потому что понятно, что в Арткоммуналку придёт зритель подготовленный или как минимум, заинтересованный. А вот «уличный» зритель?

– Я надеюсь, что людей порадуют какие-то яркие предметы, кто-то из них, возможно, заинтересуется, что это значит: если они не будут совсем знать это слово, они смогут погуглить и найти его. Может, заинтересуются, что же это вообще такое, что за проект, и поиграть в мою игру. Но я надеюсь, что никто не обидится.

– Как бы вы тогда описали современное искусство? В чём его отличие от искусства от того, что было 50, 100 лет назад?

– Особенно ничем не отличается. 100 лет назад – 1923 год… ничем не отличается.

– Потому что тоже эпоха перемен?

– Как раз появилась идея концептуального искусства: «Фонтан» Дюшана, «Квадрат» Малевича… В принципе, мы продолжаем быть в этом временном отрезке, если делить искусствоведчески.

– Тогда опишите этот временной отрезок по сравнению с тем, что было 200 лет назад.

– Идея важнее ремесла. Наверное, так. Художник занимается производством идеи, а не производством красивых вещей. Хотя мне кажется очень важным, чтобы вещи были красивыми и приятными. Но если в них нет идеи, то это просто красивая вещь, это не совсем искусство.

– Так массовый зритель понимает идеи современного искусства?

– Смотря какие. Бывают очень сложные, заумные, где надо очень много знать, чтобы что-то понять. А бывают понятные. А бывает, что человек хорошо, тонко чувствует и может понять, даже не обладая каким-то багажом знаний, насмотренностью – просто чувствует и понимает, о чём это.

– Мне почему-то кажется, что массовому зрителю банан, прилепленный к стене, несколько странен. Нет?

– Но это же провокация! Это же такая подковырка! Массовый зритель тоже чувствует, что это какая-то хрень, чувствует провокацию, ведётся на неё.

– У такой провокации должен быть какой-то смысл, глубинный?

– Необязательно. Он может быть и может не быть. Каттелан – он же вообще такой провокатор. В этом и смысл, что мы шутим над рынком, над безумно дорогими вещами, над тем, что всё это превратилось… что искусство у нас стало рынком, ярмаркой. Можно вот так пошутить.

– А как вы относитесь к хайпу в искусстве и делаете ли различия между хайпом и провокацией?

– Это вещи близкие, но есть тонкая разница. Провокация может быть тонкой, интеллектуальной. А хайп – это… вот банан – он хайповый, вызывает большой резонанс. Мне кажется, что хайп – это частный случай провокации, и он менее тонкий, рассчитан на более быструю реакцию. Это может быть, но мне лично это не очень близко. Хотя иногда бывают смешные вещи, и я с радостью смотрю, как кто-то что-то сделал – и всех бомбануло. Это забавно.

– В современном искусстве для вас есть какие-то авторитеты, ориентиры?

Мне очень нравится Эрик Булатов. (Художники, которые мне нравятся – у них совершенно другие работы, не похожие на то, что я делаю.) Джозеф Кошут нравится. Очень нравится, что делает Павел Отдельнов, у него как раз и красивая очень форма, и интересная идея. Нравится, что делают АЕС+Ф – у них есть такая провокация, но достаточно тонкая.

«Я не делаю личные работы»

– Вы себя когда художником ощутили? Помните?

– Сложный вопрос, потому что я занимаюсь искусством 10 лет, но чувствую себя полноценным художником, наверное, года 3–4. Потому что одно дело – что-то делать, а другое – чувствовать себя художником, не ремесленником, не керамистом. Разница между ремесленником и художником заключается в придумывании нового способа взаимодействия, новых путей. Для меня.

– То есть идти проторённой дорогой значит быть ремесленником?

– Да, это какое-то воспроизводство. Это не плохо, это нормально.

– Значительная часть великих художников прошлого не попадёт таким образом в ремесленники?

– Почему? Они много делали изобретений, много новых путей находили. Многие из тех, кого мы сейчас считаем великими, что-то придумали, чего до них никто не делал. И в этом и есть их великость.

– А что у вас есть такое, что прям ваше-ваше?

– Сложный вопрос. Пусть искусствоведы потом об этом скажут! Я придумываю идеи, ходы интересные.

– Вы надеетесь изменить этим мир к лучшему или ваше творчество – просто ваше самовыражение, и вам всё равно, как мир на это отзовётся?

– Нет, мне очень важно, как зрители воспринимают. Это меня волнует. Я всегда стараюсь сделать понятно и красиво… И, конечно, когда люди смотрят, понимают, им нравится – это, я надеюсь, что-то меняет в них, а люди уже меняют мир дальше. Хочется немного изменить мир к лучшему. Конечно, моё влияние – такое малое, это капля. Но если все будут что-то делать для улучшения, то мир изменится. К лучшему.

– Как вы относитесь к самоцензуре художника? Она должна быть?

– Это непросто… С одной стороны, не должно быть тем, которые нельзя трогать. Если у нас есть табу на что-то, то ничего хорошего из этого, мне кажется, не выйдет. Но есть какие-то темы, к которым надо осторожно подходить. Т.е. нельзя делать всё что угодно на какую-то тему, надо делать это очень деликатно. И в выборе средств самоцензура должна быть. А в выборе тем, мне кажется, её не должно быть. Но это тяжело сейчас.

– Для вас есть такая табуированная тема, где вы будете на цыпочках ходить?

– Я не делаю личные работы. Один раз я сделала, и мне не понравилось: это какой-то эксгибиционизм, вываливание – вот, смотрите на мою историю!.. Не знаю…

– Но многие художники говорят: зритель нам вообще не нужен, мы переживаем свои травмы, самовыражаемся…

– Это их право. Я не против. Мне иногда, как зрителю, очень нравится смотреть на такие работы, но сама я делать их не готова. Мне хочется создавать что-то для зрителя, и эта повёрнутость к нему… мне тяжело что-то личное вносить умышленно (потому что личное всё равно накладывает какой-то отпечаток на работу). Да, многие темы я вообще никогда не беру. Например, тему болезни. Потому что, с одной стороны, мне это не близко, с другой стороны, это тоже сложная тема, на неё надо как-то вдумчиво высказываться. затем на грани у меня было несколько работ про цензуру. И тут тоже надо теперь осторожно… Кстати, такая самоцензура, когда ты думаешь, какую работу сделать, потому что возьмут её куда-то выставлять или нет, – это цензура, которая происходит внутри тебя, в голове, незаметно.

– Я-то имела в виду, скорее, то, что идёт из души, из сердца: это для меня табу, потому что это для меня…

– Святое? Нет, таких тем у меня нет. Какие-то темы я не беру просто потому, что не вижу себя в них, нет интереса к ним.

Палитра возможностей

– Дарья, почему вы выбрали керамику?

– Так сложилось. Я ходила в кружок в школе. Мы там лепили какие-то листики, дымковскую игрушку… И когда уже близился 11 класс, моя учительница сказала мне: «А не хочешь ли ты поступить в вуз на керамиста?» Я вообще не поверила, что такое бывает, потому что родители у меня предприниматели, у них обычные профессии, и я думала, что в вузах такому не могут учить, там учат нормальным вещам: экономист, лингвист и всякие другие нормальные профессии. А учительница мне: «Бывает!» И мы сходили и посмотрели на кафедру декоративно-прикладного искусства. И так я поступила. Мне очень нравится! Керамика сейчас какой-то расцвет переживает, очень много керамистов появилось.

– Чем вас этот материал привлекает?

– Он универсальный. Можно что угодно сделать. Он очень разный. Можно сделать графику, можно сделать живопись, скульптуру, архитектурные вещи, выставочные объекты, уличные объекты – что угодно! И маленькое, и огромное, интерактивное и наоборот суперхрупкое, что можно только под стеклянным колпаком выставлять. Он очень разный, этим и хорош! Есть грубый шамот, а есть фарфор суперделикатный, прозрачный практически…

– Вы с чем больше любите работать?

– Я работаю с плоскими вещами, а какой материал – это уже не так важно. Я делаю плоские вещи со словами, как-то так получается. Шамот мне нравится, и красная глина мне нравится, и белая, и фарфор – всё нравится!

– Это ощущения тактильные или какие-то другие?

– Другие. Наверное, больше визуальные и ощущение, что может получиться, потенциал этого материала. Каждый из этих материалов разный, они очень разные по своим возможностям, по тому, как они себя ведут и под пальцами, и на выходе, и в сушке, и в обжиге. У них разные браки даже получаются. Что бывает с одним, не бывает совсем с другим материалом. Мне нравится разнообразие. Я работала и на фарфоровом заводе, и делала костровые обжиги в яме – эта палитра возможностей, это

Роман Мошенский: интервью с режиссером

4 марта в «Арткоммуналке» Роман Мошенский показал результат месячного пребывания в арт-резиденции — проект «Анмолок».

Это документальный фильм о Коломне, который разбит на отдельные фрагменты и впечатления, и собирается вместе только в выставочном пространстве. Линейную версию фильма режиссер тоже выпустил. Сейчас мы показываем ее в первый раз, вместе с мартовским интервью Романа.

https://vimeo.com/moshenskiy/kolomna

Расскажи, как формировалось и менялось твое представление о документальном кино?

До начала обучения во ВГИКе моё представление о документальном кино было сформировано российским телевидением. Когда я начал его изучать в университете и смотреть по 5-10 документальных фильмов в неделю, понял, что телевизионная документалистика — это документальное, но не кино. Документальное кино — это в первую очередь кино, затем документальное. Или точнее «неигровое» или «non-fiction» , т.е. не предполагающее использование актёров — это основное отличие документального кино от постановочного. Хотя даже это ограничение условно, так как существует такой жанр кино как «мокьюментари» — псевдодокументальное. А так же в документальном кино может использоваться художественная реконструкция — т.е. использование постановочных сцен с участием актёров — в исторических документальных фильмах, например.

Какие этические проблемы возникают при съемке документального кино? У тебя есть особый кодекс чести?

В университете этому вопросу посвящались отдельные лекции. Каждый автор решает этот вопрос для себя самостоятельно. Если не считать закреплённых в законодательстве ограничений. Я стараюсь себя ничем не ограничивать, а, наоборот, расширять границы того, что я сам себе разрешаю. Этических проблем у меня обычно не возникает. Со своей совестью и честью я всегда могу договориться. В тоже время есть много тем, погружаться в которые мне не хочется. Так как создание документального фильма предполагает, что тебе придётся пропускать через своё сознание то, о чём делаешь фильм. Во время монтажа ты десятки или даже сотни раз прокручиваешь одни и те же кадры и фразы. В результате они навсегда оседают в сознании. С этим нужно быть аккуратным.

Что сейчас актуально снимать? Какие тренды ты замечаешь в русской документалистике последних лет?

Качественного документального кино снимается не так много, чтобы уверенно говорить о каких-то трендах. Вот документальное кино в формате VR — это одно из самых актуальных и перспективных направлений в документальном кино сейчас. Также формат видео-блога и web-documentary — достаточно актуальные направления. В общем, новые технологии задают новые актуальные направления в документальном кино. При этом базовые принципы сторителлинга, которые лежат в основе кино неизменны.

В скольких резиденциях ты работал? Где тебе было комфортнее всего и почему?

Данная резиденция 4-я по счёту. Первая была в США, потом в Португалии, затем в Германии. Арт-резиденция в Коломне — 1-я российская резиденция, участником которой я оказался. Комфортнее всего жилось и работалось в резиденции i-Park в США. Резиденция официально зарегистрирована. Её организацией занимается несколько десятков человек: наёмных рабочих и волонтёров. Здесь есть сотрудники, занимающиеся уборкой помещений, облагораживанием окружающей территории: стрижкой газонов, уходом за растениями и так далее. Есть даже повар, который закупает еду и каждый вечер готовит ужины для участников за счёт резиденции. Существует также возможность получить грант на покрытие дорожных расходов. В случае положительного решения участнику предоставляют отдельную комнату в двухэтажном коттедже и отдельную студию с необходимым оборудованием для занятий творчеством. Чем сильнее экономика страны, тем больше возможностей во всех сферах, в т.ч. в сфере искусства. На данный момент больше всего международных арт-резиденций и грантов для творческих деятелей в США и Германии.

Сложно ли получить грант на реализацию своего проекта?

Если относится к поиску гранта как к работе. Например, заниматься этим 5 дней в неделю хотя бы по 2-3 часа в день, то успешный результат — вопрос времени. Конечно, многое зависит от размера гранта, бэкграунда соискателя и везения. Важно иметь хорошее портфолио и CV. Достаточно легко найти грант небольшого объёма. В этом году я подавал заявку в три грантовые арт-резиденции в России. Одна заявка из трёх была одобрена. Поиск международного гранта подразумевает, что конкуренция будет существенно выше, так как на такие конкурсы подают заявки люди со всего мира. Как правило, среди них достаточно много профессионалов высокого уровня. Плюс необходимо хорошее знание иностранного языка, чтобы просто заполнить форму заявки. Чем больше размер гранта, тем серьёзнее требования к кандидатам. С другой стороны, сейчас существует огромное количество самых разных грантовых программ по всему миру. Если постоянно развиваться профессионально, пополнять портфолио качественными реализованными проектами и регулярно подавать заявки на грант, то однажды это неизбежно сработает.

5 любимых документальных фильмов?

• «Naqoyqatsi» («Накойкаци» 2002 г.) Годфри Реджио;
• «Life in a Day» («Жизнь за один день» 2011 г.);
• «Encounters at the End of the World» («Встречи на краю света» 2007 г.) Вернера Херцога;
• «Легко ли быть молодым?» 1986 г. реж. Юрис Подниекс;
• «Рождённые в СССР» Сергея Мирошниченко.

Каким должен быть фильм, чтобы его взяли на фестиваль?

Мастер во ВГИКе как-то рассказал про такую поговорку: «Для каждого фильма есть свой фестиваль». Абсолютно соответствует действительности. В мире сейчас существует тысячи кинофестивалей различного уровня и тематики. Кино должно быть хорошим, тогда его точно возьмут на какой-нибудь фестиваль. Чем лучше кино, тем больше шансов попасть на фестиваль высокого уровня.

Какие ожидания у тебя были по поводу Коломны, что тебя удивило, или, наоборот, показалось типичным?

Старый город прекрасен. Я ожидал увидеть закрытый кремль, подобный московскому. Очень понравились старые частные домики. Их в Коломне гораздо больше, чем я ожидал. Спальные районы не отличаются особо от спальных районов любого российского города. Наличие трамваев — это необычно для Подмосковья. Люди кажутся вежливыми и приятными в большинстве своём. Хотя особых отличий в плане менталитета я не заметил. Здесь достаточно много туристов из Москвы, но горожанам нужно ещё многое сделать в плане инфраструктуры и организации местной жизни, чтобы Коломна стала обязательным для посещения городом среди российских и иностранных туристов. Полное впечатление о б этом городе сформируется у меня после того, как я закончу работу над фильмом о нём и уеду. Целое видится на расстоянии.

Фото: Александр Уваров

Понять человека. Через… игрушки. Беседуем с арт-резидентом Алёной Терешко.

Проект Алёны Терешко «Игрушечная Коломна», воплощённый в Арткоммуналке в июне 2021 г., основывался на историях игрушек, рассказанных Алёне коломенцами.

В Арткоммуналку Алёна прибыла вместе с мужем, Антти, который был и в каком-то смысле участником проекта и в какой-то степени его вдохновителем, а также с игрушками-зверюшками, обитающими вместе с парой.

– Алёна, в Коломне к вашим игрушечным друзьям кто-то добавился?

– Да! Зверь по имени По (мы пока не определили, что это конкретно за зверь…) – нам его подарила Лада, попугай, подаренный Инной, а ещё кот Гена и зайка Шаня. И ещё одного мы подобрали на улице. Несчастненького. Об этого медвежонка «бычки» тушили, так что его теперь надо реабилитировать и любить.

Звери участвуют в жизни

– Как вам в принципе пришла идея такого проекта?

– Через мужа. Я переехала к нему жить, и у него везде в доме были игрушки, всего около 50. И до этого он мне дарил игрушки и всегда расспрашивал про игрушки. У меня до него была единственная игрушка, и когда Антти спросил меня, как её зовут, а я не смогла ответить, он страшно удивился: как такое может быть?! Вот правда странно: у меня из детства нет ни одной истории, связанной с игрушками. Может быть, потому что мы с сестрой играли, сами перевоплощаясь в животных, или любили лепить из их пластилина…

В общем, сначала я все эти разговоры про игрушки воспринимала как шутку. А когда к Антти приехала, попала в мир, когда эти звери участвуют в жизни. Например, они проверяют приготовление супа, комментируют: если тигр – в супе оказывается мало мяса, медведь – против картошки. И это не значит, что таким способом муж мне хочет сказать, что в супе не хватает мяса или много картошки. Это мнение именно их, этих зверей, они не одно и то же с мужем. У них своя жизнь, свои понятия, свои представления, свои мнения. И вот я стала всё это записывать, мне стало интересно. Интересно, как люди общаются с игрушками. Я изучаю эту тему, но не с помощью специальной литературы – мне нравится наблюдать.

– А муж кто по специальности?

– Философ и историк. Поэтому он своих зверей наделяет специально противоположными взглядами. Вот живут у нас вместе два зверя с противоположными взглядами. Как им жить вместе? Не ссориться, не спорить? У нас даже суды бывают.

– Ох ты!

– Да, ну, конечно, суды игрушечные… Вот самый последний был такой. Мы приобрели медведя Валентину в Пятигорске, 1936 года (она была грязненькая, порыжелая, но мы её отреставрировали). И у нас уже жил к тому времени Наха – пингвин. Вот он стал при Валентине ловить рыбу, а она захотела одну рыбу. Но Наха сказал: нет, это мои рыбы, я поймал! А она с 36-го года ведь, у неё коммунистическая идеология. Как же так, говорит она, у нас же всё общее, а ты собственник, ты кулак! И нам пришлось устроить разбирательство, на котором каждый из наших зверей высказал свою точку зрения. У нас есть медведь Исаваликарху – и судья и помощник всем, старейшина. Вот он в результате нашёл такое решение, которое им обоим не понравилось. Но жизнь – это общение, это компромисс, и спорщикам пришлось идти на компромисс: рыбу Вале надо дать, а Наха может ловить не больше пяти рыб для себя, чтобы не быть кулаком.

Некий «третий»

– Алёна, а какую цель вы хотите достичь вашим проектом?

– Меня интересуют человеческие, социальные вопросы. Столкнувшись с игрушкой, я вдруг почувствовала какой-то её потенциал: люди самовыражаются через неё. Мне интересно наблюдать это взаимодействие, исследовать через него человека, человечность: как люди чувствуют, какие у них ценности, что вообще в человеке есть…

– И это можно через игрушки понять?

– Не знаю, наверное. Вот дети, например, используют игрушки, чтобы проигрывать ситуации и общаться. И многие взрослые используют игрушки для этого. Игрушка – это некий «третий», который присутствует во взаимодействии взрослого и ребёнка. Игрушка удовлетворяет потребность человека в посреднике при общении.

– Такой психотерапевт…

– Может, психотерапевт – это громко сказано… Взрослому ведь не всегда хватает времени общаться с ребёнком. А игрушка рядом всегда, с ней можно всегда пообщаться, она тебя не бросит. Я расспрашивала многих взрослых, которые хранят свои детские игрушки об этом. Например, брат мужа показывал мне свою детскую фотографию, на которой он обнимает собачку (она была сделана, когда мальчика готовили к серьёзной операции). И он говорил: смотри, ребёнок боится, и для него эта собачка в тот момент так важна, так необходима! Так что у игрушек есть несомненный потенциал общения.

Они все очень разные

– У игрушек есть душа?

– Да. Теперь я это знаю. И у них есть характеры. Я в Коломне открыла для себя кукол – благодаря одной женщине, Маргарите, которая живёт на Посаде. Она собирает кукол, и я ходила к ней рисовать их. Когда кукол всего две, ну пять, десять, ты не можешь делать какие-то наблюдения и выводы. Но у Маргариты их много, очень много, несколько сотен! И я вдруг ощутила, что они все очень разные. Как наши звери. У них у всех свои характеры. У них даже лица совершенно очевидно разные! Нет ни одного повторяющегося лица, нет двух кукол с одним характером: одна любит обижаться, другая такая восторженная, третья просто задумчивая, есть какие-то недовольные… Ну по лицу же у них видно!

– Интересно: они же все стандартные-фабричные-одинаковые. Это же не авторская кукла. Как же так получается?

– Я сама не знаю! Я много с кем на эту тему разговаривала и услышала такую мысль, для меня новую: у массовых, не авторских кукол считается, что чем больше тираж куклы, тем она лучше. Т.е. нужно сделать такую идеальную куклу, чтобы все хотели её купить. Как Барби. Кстати, у Маргариты тоже есть несколько Барби, но вот их максимально тяжело и неинтересно рисовать, потому что они одинаковые. Я не вижу в них разницы, характера не вижу.

Два медведя

Знаете, у меня есть потрясающая история про двух медведей. Я в Хельсинки давала объявление, что рисую портреты любимых игрушек. И пришла девушка Марианна, попросила нарисовать двух мишек и рассказала их историю. Она только родилась, и папа подарил ей медвежонка. Точно такого же медвежонка он подарил её сестре – двенадцатилетнему подростку. И сестра положила медведя в шкаф – он ей был уже неинтересен. А Марианна с ним играла, спала, практически не выпускала его из рук. И когда ей исполнилось 30 лет, она была у мамы и нашла второго медведя. Два медведя воссоединились. Вот посмотрите, какие они…

фото из архива А. Терешко

– Вот это да!

– Это совершенно два разных медведя! Это невозможно, но если просто показать кому-то этих двух медведей и не рассказать эту историю, никто просто не поверит, что они одинаковые!

– Значит, куклы что-то всё-таки берут от своих хозяев!

– Однозначно! У нас даже такая с друзьями есть шутка: чем больше любишь друга, тем лучше твой друг: ты в него вкладываешь свою любовь, душу – и он становится лучше и лучше. Игрушка тоже, когда любишь, становится такой… Медведь Марианны лучше: ведь его столько любили, столько в него вложили своей души. И брат Антти тоже до сих пор хранит свою собачку. Когда я её рисовала, я просила рассказать про неё историю. А он говорит: понимаешь, нет никакой истории, но когда я с ней, я точно знаю, что у меня есть хотя бы одно существо, которое меня понимает и принимает таким, какой я есть.

Никогда не называет игрушками

– Вы совмещаете свою и игрушечную реальность или для вас это отдельный какой-то мир? Это ваше настоящее или уход от реальности?

– Уйти достаточно сложно, потому что у нас муж играет). И потом, уйти можно туда, где тебе комфортно. А мне в этом мире игрушек бывает некомфортно. Например, эта Валя иногда заявляет, что она любит Сталина… То есть это не комфортный идеальный игрушечный мир, в котором ты можешь придумывать всё: поскольку это уже мир на двоих, меня и мужа, там всё сложнее. Поэтому это, скорее, такой сопутствующий мир, сопутствующая реальность.

– А ваши друзья в этом мире есть? Ваши человеческие друзья?

– Да. И им тоже приходится считаться со всеми нашими зверями. Однажды мы были на встрече с художниками с нашим котом Петровичем (это как раз моя игрушка, что была без имени, пока я не познакомилась с Антти). Художники обсуждали, где взять деньги на свои проекты, и тут Петрович вдруг говорит: у меня идея! И что-то такое им предлагает. Художники посмеялись, конечно, кто-то сказал, что это превосходно, хотя идея, конечно, была такая бредовенькая, но всё-таки… Кстати, Антти никогда не называет наших зверей игрушками. Он сердится: что такое игрушки? ты – игрушка?

– А как он их называет?

– Друзья, медведи. Кстати, у нас недавно тоже были выборы. Антти привёз из Франции медведя Егора. Он оказался «жёлтым жилетом», радикалом, стал говорить про революцию, Робеспьера… и потребовал выборов, чтобы сменить нашего старейшину Исаваликарху. И мы устраивали выборы. Люди пришли смотреть на них, но право голоса было только у наших зверей, люди могли только слушать. И у нас были дебаты, выступали оба медведя. А потом вышел слон Юмба и сказал, что это наверняка конспирация медведей, и, кто бы ни выиграл, они уже наверняка договорились. Потом вышел ещё один медведь, Архи, и заявил, что в бюллетенях нужен третий пункт – за анархию. А тигр Тики сказал, что не должно быть третьего пункта, потому что он уже с обоими претендентами договорился, что у него будет комната, где он будет хранить мясо… В общем, началась полная неразбериха. И когда проголосовали, выяснилось, что за радикала никто не проголосовал. Три голоса было за Исаваликарху и три за анархию. Непонятное состояние…

– В игрушечном мире свои проблемы, которые почему-то похожи на проблемы человеческие…

– Мы с Антти говорили про это. Постгуманизм, трансгуманизм – сейчас эти темы очень популярны. Можем ли мы научиться мыслить и смотреть как пчёлы, роботы?.. Антти говорит, что всё равно это будет очень высокое, но человеческое достижение – если кто-то сможет достичь взгляда пчелы. Он больше на роботов надеется. Я-то как раз не надеюсь. Потому что: а как же тогда душа? Антти считает, что будет и у роботов душа. А я считаю, что душа будет только тогда, когда робот научится страдать. Как бы он прекрасно ни думал, делал всё то же самое, что человек, но пока не сможет страдать, не будет у него души.

Да… От человека сложно уйти… Да, может, и не надо? В человеке много сложного, интересного, непознанного.

Расширять мир

– Алёна, вы какие-то интересные игрушечные истории узнали в Коломне?

– Да. Я когда готовилась к выставке, составила список из 16 участников и их животных. У каждого – своя игрушечная история. Вот, например, Оксана, довольно взрослая девушка, рассказала, что у её кошки Кики росла шерсть: ей купили белую игрушечную кошку, у которой вдруг стала расти шерсть, росла-росла, пока глаз не стало видно. Она кошку причёсывала, а потом постригла – и шерсть перестала расти.

– Может, специальная игрушка такая, с растущей шерстью?

– Не знаю, всё может быть, но её, по крайней мере, об этом не предупредили. У Инны история про куколку. Когда она её получила в детстве – это было исполнение мечты. Она хранила её 25 лет. А потом маленькая дочка её… украсила фломастерами, и отмыть её не смогли. И сейчас она её не может больше найти. Наталья рассказывала про куклу на свадьбу – было когда-то модно кукол на машину свадебную сажать: она сама сшила кукле платье, очень была к ней привязана…

Знаете, я вообще очень полюбила Коломну. Может быть, ещё сюда приеду, какой-то новый проект придумаю. У меня есть желание, даже потребность расширять свой мир.

– Идеи следующих проектов уже есть?

– Я человек такой… немножко однодум. Не как Цезарь, совсем наоборот: мне важно осмыслить всё, что происходит здесь и сейчас, не отвлекаться на другое. Хотя, у меня есть, конечно, проекты в запасниках в качестве идей.

Фото: Александр Уваров

Мария Арендт: Мистическое вышивание

Беседуем с Марией Арендт (Москва), чья резиденция проходила в Арткоммуналке в октябре 2021 года. Мария воплощала у нас проект «Коломна. Ткань города».

Мария Арендт – живописец, график, художник-иллюстратор, автор инсталляций, работает в технике вышивки.
Окончила Московское художественно-промышленное училище имени М.И. Калинина по специальности «художник по вышивке».
Работала художником-дизайнером.
Член Московского союза художников.
Работы находятся в коллекциях российских и зарубежных музеев: Государственный Русский музей, Государственная Третьяковская галерея, Московский музей современного искусства, Государственный музей архитектуры им. А.В. Щусева и др., в частных собраниях.

– Мария, у вас такая богатая интересная история семьи. Это на вас какой-то отпечаток накладывает?

– Безусловно, накладывает. Это ответственность. Например, я в этом году сделала в Фотошопе коллаж, собрала четырёх прадедов своих. Это такие персонажи яркие, колоритные, каждый со своей судьбой. Они бы удивились, если бы встретились, потому что они совершенно из разных сфер, и их единственная точка пересечения – я, и моя сестра. Когда я на них смотрю, появляется невероятное чувство ответственности, что во мне течёт кровь четырёх таких ярких старцев. На меня это производит сильное впечатление. А если серьёзно: безусловно, у нас такая многообразная семья, столько разных слоёв – интересно быть её частью, слоем.

Для справки:

Николай Арендт – известный врач своего времени. Во время Отечественной войны 1812 г. был главным врачом военного госпиталя. После войны – главным врачом русского оккупационного корпуса во Франции, читал лекции в Сорбонне. Затем стал лейб-медиком Николая I. Среди его пациентов был также поэт Лермонтов, и именно Николай Арендт был рядом с Пушкиным после его дуэли с Дантесом.
Племянник Николая Арендта, Николай, тоже был врачом. Среди его пациентов также были русские писатели: Белинский, Жуковский. Во время эпидемии чумы в Персии работал в Тегеране в составе императорской миссии, написал диссертацию об этой болезни. Увлекался воздухоплаванием: проводил эксперименты с моделями планеров, изучал птиц, изобрёл безмоторный летательный аппарат.
Ариадна Арендт – основательница линии художников. С ранних лет она бывала в имении мужа тёти, живописца Михаила Латри (внука Айвазовского). Её учителями были Фаворский, Ефимов, Мухина. Первым её мужем был скульптор Меер Айзенштадт. Вторым – Анатолий Григорьев, тоже скульптор. Ариадна изобрела свой метод монтажа скульптур из камней.
Старшая сестра Марии Арендт Наталия по образованию – художник сцены, также занимается живописью и скульптурой.

Договорились с мирозданьем

– Ответственность – это в творческом плане или в человеческом? Вы должны быть не хуже, поддержать честь семьи, или как?

– Мне кажется, и в творческом, и в человеческом плане. На первом месте – в человеческом.

– Это не мешает вашей жизни, творчеству – осознание, что надо быть достойным, постоянно сравнивать себя?

– В какой-то момент у меня действительно было такое ощущение, что это давит: в семье известные художники, и я должна сказать своё веское слово. А потом я как-то договорилась, примирилась с ними. Мы с сестрой проводили время в мастерской, за реставрацией скульптур, художественного наследия бабушки и её мужей-скульпторов: подкрашивали носы, попадали в цвет, что безумно сложно, и в какой-то момент мне показалось, что они смотрит на нас с осуждением, эти скульптуры: что мы тут делаем, зачем копошимся? Мне было там нелегко находиться… А потом прошло какое-то время, и я пересмотрела своё отношение. Пришлось для этого в какой-то момент прибегнуть к некоему альтер эго, которому всё равно. У меня был такой придуманный персонаж – совершенно без комплексов. И он мне очень помог: я вообразила себя самоучкой, которого совершенно ничего не давит, не угнетает, не прессует семья морально. И мне стало легче, мы как будто договорились с мирозданьем.

– А такой необычный творческий метод вы не поэтому избрали – чтобы быть непохожей на семейственную наследственность? Чтобы вас не сравнивали, грубо говоря.

– Отчасти потому, чтобы не сравнивали, отчасти потому, что скульптура – очень тяжеловесное вещество-существо, а хотелось чего-то лёгкого, воздушного… чтобы выставку поместить в чемодан… чтобы это было на невесомых тканях… вообще распадалось на пиксели. Наверное, это потому, что мы очень много возились с творческим наследием. Это тяжёлый багаж, тяжёлый даже физически.

Священница, плащаница и Фотошоп

– Вы помните, как вам вообще эта идея пришла по поводу вышивки? Почему не компьютерная графика, например, – уж куда невесомее.

– Компьютерную графику никто не отрицает, я владею Фотошопом и другими программами и чем дальше, тем больше этим увлекаюсь, с удовольствием становлюсь «цифровой». А вышивка началась с того, что я прикладник по профессии. Началось с народных вышивок. Потом в какой-то момент я вышивала иконы, причём у меня были заказы, я неплохо зарабатывала, даже один раз вышила плащаницу. А потом этот период закончился. У меня есть друг, художник и «гуру» (смеётся), который советовал и сейчас советует мне какие-то вещи, направления, и вдруг мы вместе с ним пришли к выводу, что надо заниматься вышивкой в качестве современного искусства. И всё переменилось. Я тогда как раз начала увлекаться современным искусством. И большие вышивки-полотна моментально родились.

«Когда-то я вышивала миниатюры, делала такую застенчивую графику. На одной из совместных с Наташей выставок я поняла, что мои работы среди огромных скульптур никто не заметит, надо что-то изобретать. Я стала вышивать миниатюры белыми стежками на чёрном фоне. Маленькое на огромном. С этого всё и началось. Каждый стежок был вымерен, выстрадан, каждую работу я делала долго и тщательно».

– А самое первое увлечение вышивкой откуда? Почему вы поступили по этому профилю, не случайно же, наверное?

– Это было очень давно, тогда были ужасные сложности с поступлением. И я просто пошла по пути наименьшего сопротивления: у моего отчима были знакомства в этом училище и мы почему-то не долго думали… Вообще, в детстве я хотела быть врачом и… священницей. Но когда мне сказали, что женщины священниками не бывают, я очень расстроилась и решила стать художницей, как все в семье – пойти по наиболее лёгкому пути, как мне казалось.

Ритуальное вышивание

– Один из последних по времени ваших проектов – «Ткань города» – посвящён архитектуре. Это, наверное, не единственная ваша тема в вышивке?

– Нет, конечно, у меня довольно много проектов. Например, проект, посвящённый медицине, совместный с кардиохирургом Михаилом Алшибая, проект про Пушкина, который постоянно видоизменяется и продолжает жить, проект, посвящённый частушкам, «Сон жены чудака» – довольно хулиганский проект… «Ткань города» – одна из, но очень важная часть моих проектов. Потому что в последнее время меня интересует именно архитектура – мобильная архитектура, текстильная архитектура, быстровозводимые конструкции.

– Почему?

– На контрастах. Что может быть более странным: бетон, арматура, железо – и вдруг это изображено вот так воздушно, в качестве медиа выбрана ткань. Это даёт альтернативную историю, энергию, это очень увлекательно.

– Интересно ваше ощущение, в работе, когда вы создаёте свое полотно, свою ткань. Для вас это что? Вы как-то сказали, что это процесс мистический…

– Лет примерно около 8-10 назад я жила на Шаболовке, каждый день проходила мимо Шуховской башни, и в какой-то момент рука сама пошла – мне захотелось сделать несколько вышивок этой башни. И когда я сделала серию, вдруг оказалось, что башне грозит опасность – её хотят сносить. Наверное, я чуть-чуть это предчувствовала?.. К тому моменту у меня было около 10 её изображений, и я сделала выставку, которая называлась «Сила башни». Это совпало со скандалом вокруг башни, выставка прозвучала ярко и остро. Я вернулась к теме оберега и ритуального вышивания спустя несколько лет – в прошлом году, когда была на карантине в Лондоне. Под окнами у меня были ажурные викторианские газгольдеры. И вдруг я узнала, что эти газгольдеры 19 века собираются снести и останется буквально одна конструкция, остальное переделывается, здесь будет новый квартал. И я от безысходности и невозможности помочь сохранить, начала вышивать их (эта работа есть на выставке в Коломне). И это было что-то такое… какое-то мистическое действо.

Вышивание с натуры

– А в Коломне как вы выбирали объекты для вышивания?

– Во-первых, меня привлекли здания в стиле конструктивизма: большинство из них в очень плачевном состоянии, особенно здание банка. Его мне, кстати, тоже было видно из окна – Арткоммуналки, и для меня это важный момент: я его фактически с натуры вышивала. И ещё я выходила вышивать на площадь, это был мой первый такой опыт, так что именно в Коломне у меня родился термин «вышивание с натуры».

– Как к вышиванию с натуры отнёсся наш город?

– Совершенно нейтрально люди отнеслись.

– Но это же необычно и так интересно! Да, мы привыкли, что художники стоят на улице и рисуют, а тут вдруг – вышивание с натуры!

– Мне кажется, никто особо не заметил даже… Единственное, когда я зашла с подругой по дворик усадьбы Лажечникова, охранник очень заволновался, потому что для него это было совершенно непонятное. Но когда мы сказали, что это артпроект, он успокоился.

– Вы надеетесь, что ваш проект с его мистической составляющей как-то поможет этим «несчастным» зданиям, о которых вы размышляли во время своей работы в Коломне?

– Конечно, я надеюсь. Но больше я ничего не могу для них сделать, к сожалению, кроме как таким образом привлечь внимание.

– Дальнейшая судьба ваших работ после выставки?

– Одну работу я оставляю Шёлковой фабрике – её изображение. Создавать её мне помогали жители Коломны: часть швов прошила коломенская портниха, несколько окошек соткала сотрудница Шёлковой фабрики Юля Ринг, поэтому я считаю, что работа не совсем мне принадлежит, а городу. Вторая работа поедет со мной в мастерскую. Буду показывать её на выставках. Надеюсь вышить в Коломне ещё два здания: у меня возникла некоторая идея, но пусть она останется интригой!

– А когда?

– Может быть, следующей весной.

Я живу внутри инсталляции

– Мария, непростой вопрос: что для вас искусство?

– Для меня слово искусство – сложный термин. Очень трудно сказать: моё искусство или моё творчество. Был такой художник Эдик Гороховский, он учил: не засерьёзневайте. Всегда надо чувство юмора включать! С другой стороны, я живу внутри какой-то инсталляция, я это чувствую: всю жизнь меня сопровождает искусство, я как будто смотрю на всё из него, так я в него погружена… поэтому мне очень трудно судить про искусство – это уже в моём кровообращении.

– То есть нельзя разделить вас как художника и вас как человека?

– Мне кажется, нет. Искусство – это некая субстанция, и я внутри этой субстанции.

– Давайте об ориентирах, которым вы следуете. Есть такие в художественном мире?

– Конечно, меня вдохновляют художники. Из современных – Трейси Эмин, Тимур Новиков, например, из более старшего поколения – Энтони Тапиес и, конечно, мои предки – это прежде всего, это бесконечный источник вдохновения: Ариадна Арендт, Меер Айзенштадт – абсолютно неиссякаемый источник вдохновения.

– Вы считаете, что искусство должно быть социально направленным?

– Трудно сказать… Это зависит от каждого конкретного художника: у кого-то есть потребность в социальном искусстве, а кто-то делает абсолютно интровертные вещи.

– А вы как?

– Я могу слукавить, сказать, что мне не принципиально… но мне на самом деле очень важно, как моё творчество воспримут, какое воздействие оно окажет.

– А как вы относитесь к эпатажу, к хайпу в искусстве?

– Тоже хорошо. Мне кажется, любые способы самовыражения, если они никого не ранят и не оскорбляют, – почему бы нет? И чем ярче – тем интереснее.

– А вы склонны к этому?

– Если честно, не очень. Хайп – это не совсем моё, но всё же я с большим уважением отношусь к художникам, которые готовы на неординарные действия, чтобы привлечь внимание к своему искусству или к какой-то проблеме.

– Напоследок: как вы оцениваете работу в резиденции в Коломне?

– Я довольна. Единственное – я взяла очень мало времени. Было очень много было работы, и я не успела насладиться городом, прочувствовать его. Но я приеду ещё. Мы уже договорились, что у меня будет выставка на Шёлковой фабрике, так что надеюсь наверстать это.

Александр Дубровский:
«Занятие творчеством как срыв»

О человеке-тексте, частице Не, коломенском небе, овеществлённых соцсетях, о создании стихов и о многом другом – наша беседа с резидентом Арткоммуналки 2023 года Александром Дубровским, автором проекта THE KOLOMNIST, междисциплинарным художником из Калининграда.

Александр, расскажите, из чего вырос ваш проект.

Если с самого начала говорить, то стоит рассказать, как появился я сам как проект «Человек-текст». Если коротко, то я занимался с конца 90-х, сразу после школы, литературным творчеством. Был период, когда я выходил из любого вообще творчества и вернулся именно в литературу именно в 2016-17 году.

Профильное образование у вас есть?

Художественного образования нет. Моё первое (средне-специальное) образование – маркетолог. Потом я получил высшее образование, после чего работаю психологом. Ещё недавно получил магистра STEAM-педагогики. В общем, я вернулся в поэтическое сообщество у себя в городе: там проходили разные события конкурсного характера. И так получилось, что благодаря этим поэтическим тусовкам у нас с одной художницей калининградской возник проект под названием «Словижн» (СлоVision), где мы объединили художников и поэтов, сделали междисциплинарный, по сути, проект. Это была выставка, в рамках которой были представлены и коллажи художников, и поэтические тексты, это был даже маленький фестиваль, потому что каждый день выставки (она шла неделю) выступали поэты, включая меня самого. За всем этим занятием я и стал задумываться о природе поэзии, о том, как поэзия в современном мире может произвести резонанс. Вот площадные поэты эпохи Возрождения, Средневековья (вероятно, это мифологическое представление, но тем не менее), могли выйти просто на улицу – и это было уже резонансом, потому что не было других средств массового вещания. Благодаря этим размышлениям я стал для себя формировать позицию и имидж: как читать, в какой манере. Сначала я называл себя поэтом-эксцентриком, вводил в обиход такой термин как «эксцентрические чтения», но мне стало казаться важным и неотъемлемым от поэзии то, что в поэзии участвует всё твоё тело… и это было больше даже не про то, как выступать – я стал ощущать это уже в момент писания.

Т. е. касалось не подачи стихов, а их создания.

Да, и создания тоже. На самом деле, внешне это, может быть, никак не проявляется, ведь всё равно я процедурно пишу в смартфоне или на компьютере. Но каждый свой текст я стал писать уже под голос, репетировать, проговаривать, подбирать разные манеры, читать нараспев…

«В социальной сети слова и есть поступки»

В 2020 году мне в голову пришла идея, что визуального контента в мире много (мир сейчас визуальный, фотографический, я, кстати, с давних времён общаюсь с фотографическим сообществом), а текста как будто нет совсем, это несправедливо. В то время я побывал на фотовыставке современных натюрмортов, и там, кроме фотографий, висели на стенах тексты, довольно крупно напечатанные – это были описания к фотографиям и зафиксированная коммуникация между четырьмя создателями этой выставки: у них такая игра была своеобразная – они друг другу давали задания. И мне понравилось, как выглядит текст на стене. Я подумал, что можно ведь экспонировать текст! И я стал в Инстаграме (запрещён в России – ред.) пробовать. Раньше я там выкладывал фото, которые не были художественными, это был просто такой дневник моей жизни, ну, или я фотографировал какие-то вещи на улице, которые привлекали моё внимание (кстати, тоже связанные с текстами, то есть я уже тяготел к проявлениям текста в окружающем мире!). В общем, фото с низкой эстетической наполняемостью я заменил сначала рассказом: я начал писать рассказ и выкладывал его фрагменты. Это было интересно с точки зрения перформанса, но довольно быстро я понял, что это никто не читает, даже маленькие кусочки.

Не ту соцсеть выбрали, Инстаграм – это про картинки. Надо было Фейсбук (запрещён в России – ред.) выбирать.

На Фейсбуке я тоже выкладывал, но мне же понравилась идея, чтобы текст был вместо фото. И здесь уже на эмоциях – у меня много всего на протесте, на борьбе, на самом деле. Если говорить о человеке-тексте как о персонаже, подобном персонажу комиксов, то человек-текст борется!

Со всем сразу?

Ну да! Он добрый персонаж, но его всё злит, и тогда он начинает бороться. И вот на эмоции злости, на эмоции борьбы часто возникает текст. Был у меня разговор один, в нём возник мотив: текст – это здорово и легко, а как же дела? И у меня на эмоции от этого месседжа возникла вдруг первая короткая фраза, которую я и выложил у себя в Инстаграме: «В социальной сети слова и есть поступки». Это был микроманифест по сути. Я подумал, что не надо выкладывать фрагменты большие, надо короткие мысли – свои идеи, чтобы это звучало как высказывание. Второй текст (у меня настроение улучшилось и стало игривым) вот этот: «Не с каждой музой доходит до текста». И таких текстов было много, где двусмысленное слово «текст». Журналистам из этой серии нравится такой: «Все хотят от тебя только текста». И со временем у меня накопилась подборка разных высказываний, более 300 на данный момент. Кроме того, есть графические образы, собранные из текста: фразы, в которых я пытался сформировать какой-то образ, что-то подобное картинке. Потом я стал собирать из скобок, запятых, тире и других знаков препинания картинки и навострился в этом деле до того, что стал очень похожие портреты людей делать.

О! Вручную или на компьютере?

На смартфоне в фоторедакторе. Постепенно эти занятия стали у меня обрастать философией. Сначала-то это был выплеск эмоций, эксперимент, построенный на том, чтобы сломать алгоритм социальных сетей. Но соцсеть сразу мне стала показывать других авторов, которые так же работают с текстом, и таких оказалось немало. Конечно, у них что-то по-другому – например, шрифты авторские (у меня никогда не было шрифта авторского, я брал самый простой из телефона). Но благодаря тому, что я стал видеть других работающих с текстом, я стал думать о том, в чём моя особенность, моя философия – и так потом придумал называть себя человеком-текстом.

А, то есть это самоопределение?

Да, самопревращение. Почему я так долго рассказываю об этом: мне кажется, что момент моего возвращения в литературу и в городские поэтические события был важным моментом, потому что 6 лет до этого я почти не занимался творчеством, не видел себя в творчестве. А тут у меня возникла потребность, тривиально – из-за очень напряжённого психологического состояния, из-за периода сильного стресса. Это были психотерапевтические стихи для самого себя, просто я их выкладывал и получал лайки. В результате я решил выйти в более публичное пространство.

Заложник русского языка

Что касается человека-текста – это вы или это всё-таки ваш лирический герой?

Я мало отделяю себя от лирического героя. Конечно, я не прихожу на работу и не представляюсь человеком-текстом (хотя там знают и о моём творчестве, и о псевдониме). Но здесь такая классическая история из комиксов: человек-паук – он же Алан Паркер, у него есть другое имя, другой статус.

Ваше второе «я».

По сути да, альтер эго, человек-текст, который на самом деле много места занимает. Мне нравится, что здесь, в Коломне, так сразу приняли эту мою игру и представляют не иначе как человеком-текстом. Кстати, когда я ходил в коломенские музеи, там обращались ко всем «сударь», и я подумал, как бы совместить эту старорусскую культуру общения и человека-текста…

Может, что-нибудь и родится.

Да, мне кажется, эти две вещи смогут гармонично существовать. Тем более что я увидел тут памятник Кириллу и Мефодию, и этот момент войдёт в мою выставку – у меня родился небольшой текст от встречи с ними, потому что, конечно, очень важно человеку-тексту встретить…

Отцов-основателей…

Да, по сути – славянской письменности, основ, заложником, которых я являюсь. Потому что на данный момент ни с каким другим языком я не смогу работать так же, как с русским.

«Заложник» в данном контексте – негативное определение?

…Не знаю…

Хочется шири и простора или эти рамки устраивают?

Русский язык и русская культура – это не просто знаковые системы, это ещё и культурогемы, мифологемы, которые существуют не только в пространстве филологии, но и в пространстве идеологии, и тогда это местами переходит в пафос, а к пафосу я скептически отношусь. Наверное, заложник в таком плане: я не стремлюсь культивировать с идеологических позиций идею русского языка, но наслаждаться его возможностями я могу и только в нём могу действовать максимально свободно в плане игры слов. И такие вещи как анаграммы, палиндромы – это то, что я могу сделать только в своём родном языке. Поэтому пленник, но…

Счастливый.

Видимо, да! Довольный. Это же тоже философия, когда раб свободен, потому что он осознал себя рабом.

И я стал называть Инстаграм Текстограмом. В нём, кстати, есть своя философия в плане аскетизма даже: грубо говоря, в фоторедакторе смартфона нельзя написать больше определённого количества символов, и я стараюсь этому соответствовать. Постепенно появилось в моём проекте «Текстограм и человек-текст» много игровых выражений, как вот это: «Он слез со слёз». Это каламбуры, если использовать традиционный термин. Со временем я стал называть свои короткие тексты сжатой поэзией.

В 2022 году я увидел опен-колл от Арткоммуналки, мне понравились условия. Я решил податься на визуальное искусство, но со своим текстовым направлением. На тот момент я уже вышел в интернет-пространство, но в 2020-21 году мне стало не хватать пространства социальных сетей. И так получилось, что меня пригласили в проект, где я делал уличное искусство на основе своих текстов. Ближе к концу 2021 года началась моя выставочная история, где я стал делать не только просто на картоне тексты (по сути, это тот же квадрат Инстаграма, только овеществлённый), но и объекты разные, включая гильотину из моей разбившейся оконной рамы. В последнее время я с зеркалами работал, крутящиеся объекты у меня были, вывески светящиеся…

В Коломне будет что-то подобное?

Ничего технологически сложного не будет, но будет несколько объектов, где будут совмещены текст и предмет. Я прочитал, что поощряются проекты, основывающиеся на местном контексте. А я до своего визита в Коломну практически никогда не был нигде подолгу, в путешествия ездил только в короткие, так что в Коломне я прожил как нигде долго. Вообще я мало был в России…

Европа? Азия?

В Польше я был, конечно, через Германию проезжал, Дания… да, в основном, в Европе бывал.

Там ближе по духу?

Вопрос в тексте. Когда приезжаешь в Литву, в Польшу – вроде и понимаешь простые надписи, особенно польские (хотя и латиницей), и это интересно: ты погружаешься в новую среду. Но, с другой стороны, начинает как будто не хватать знакомого текста, даже на уровне вывесок, ценников и всего остального. В этом плане есть момент некомфортности.

Как человеку или как человеку-тексту?

Как человеку-тексту. Хотя и в Польше и, особенно, в Литве не было проблем поговорить по-русски. Я творчеством не занимался в плане польского языка, хотя попробовал как-то перевести стихотворения. У меня есть знакомый, который переводит профессионально, но у него получается практически собственный текст, а не точный перевод. А мне кажется, что с польского можно перевести прямо буквально – и я попытался это сделать, и у меня, в принципе, получалось. Мне кажется, там, где есть возможность, стоит делать очень близкий перевод, с польским такая возможность есть. В поэзию литовскую или польскую я никогда не погружался, хотя, так как регион приграничный, такая возможность есть, там есть, например, музей Донелайтиса, создателя литовской поэзии, я был в нём, и сотрудничество происходит до сих пор между творческими людьми Калининградской области и литовской средой. Но я, как автор, вовлечён только в русский язык.

Я говорил, что не был в России, в смысле контекста: возможно, мне было легче представить локальный контекст польского города или литовского, тем более что они похожи на калининградские в плане остатков архитектуры средневековой. Соответственно, в Коломне я поступил как настоящий человек-текст: я вспомнил слово «колумнистика» и подумал: здорово! Коломна – пусть будет коломнистика! И буквально за несколько часов у меня написался проект; я его написал не конкретно, оставляя себе широкую вариативность действий. И этот проект понравился. Я сразу предложил, что это может быть некая пародия на редакцию – вымышленная редакция, коломнистика – это будет такой жанр осмысления Коломны через некую условную авторскую колонку, которая работает в формате короткого текста.

Вы, кстати знаете, что у нас на гербе города колонна?

Вот интересно! На самом деле у меня есть в проекте игра со словом «Коломна» – название города продолжало мне давать новые идеи уже и здесь.

«Я пошёл за частицей НЕ»

Собственно говоря, так проект и возник. Что делать конкретно, я не знал, пока сюда не приехал, зато здесь понял фактически с первой же секунды: мы с моим координатором Анной пришли в Арткоммуналку, и она показала граффити на входе, объяснив, что там закрасили частицу НЕ. И у меня сразу пошли мысли, что если частицу НЕ закрасили и до сих пор даже сотрудники музея не знают, что с этим делать: восстановить или оставить так, – значит, это вызывает сомнения. И есть же другие частицы из двух букв. А что если их вставлять в эту фразу? И подобрал 7 штук их. Здесь я достиг какого-то нового уровня осознания себя как человека-текста, потому что это превратилось почти в духовную практику: я не то чтобы что-то придумываю – я прямо иду за текстом. Мне не нравится, как говорят некоторые поэты: я не пишу стихи – стихи пишут меня. По-моему это зона пафоса, я к этому отношусь скептически. Но здесь я пошёл за этой частицей НЕ. Тот, кто закрашивал её, закрасил пятном, по форме похожим на облачко, – и вот у меня облачка, на которых написаны другие частицы, повторяют форму этого пятна. Получились такие облака… А потом я заглянул в коломенское небо… Мне здесь нравится двухэтажность, довольно распространённая в Старой Коломне, – видно небо хорошо. И здесь я ощущаю, что иду за коломенским небом. И частица НЕ – половина слова «небо» к тому же! А частица «бо» – это ибо или потому что. То есть небо – это ибо не. Игра слов здесь присутствует в пространстве, как в природном, так и культурном.

Вы на этом же не останавливаетесь?

Нет. Благодаря этой частице НЕ у меня дальше родились большинство других рубрик. Выставка будет состоять из двух блоков. Один – серия рубрик. И вот одна из рубрик не имеет отношения к частице НЕ и этому тексту: я в первый же день походил по старому городу, сделал несколько фотографий, на них тоже есть текст, где-то он совместился с архитектурными элементами (вывески, например), и в этом тоже получилась игра смыслов, и эту игру я решил перевести в текстовый план. Это будут тексты в виде визуальных образов – рубрика «Коломенские рассказы» (и здесь есть отсылка к «Колымским рассказам»).

Их автором будете вы или коломенцы?

Я. Они уже все придуманы, это не длинные рассказы, к ним будут приложены фотографии, которые я здесь сделал, и рядом визуализация смыслов того, что я увидел на этих фотографиях. Есть работа с коломенскими брендами – пастилой и медовухой…

Возвращаясь к работе с частицами вместо НЕ, — эту рубрику я назвал «Не счесть не с чистого листа». И все остальные рубрики, кроме «Коломенских рассказов» проистекли тоже из частицы НЕ. Потому что когда я стал работать с ней, я стал думать: а что, если НЕ убирать из разных слов. И у меня возникла схема, где заглавное слово «пиши»: «в тиши – не / в тишине, «в глуби – не / в глубине», «Насте-не / на стене», «колом – не / Коломне». Я подумал, что, раз частица НЕ послужила всему толчком и причиной (хотя причина – это другое, это то, что мы не узнаем никогда…), то весь объединённый блок рубрик которые от НЕ проистекли, будет называться «Снова с НЕ». Здесь такой парадокс: я работал с тем, что НЕ нет, но получается, что работа-то как раз именно с НЕ. Поэтому здесь такая игра смыслов.

Из фразы «в тиши не в тишине» родилась рубрика «Ночь… в музе Я», потому что я стал думать, что остаюсь ночью один в музее (и это прямо дискомфортно переносилось: тоскливо становилось…) и надо записывать свои мысли, которые будут приходить в это время. И это будет такое, условно говоря, общение с музой. Ещё я решил задействовать одну свою привычку: мне нравится, что в городах есть реки, что города строились на реках, поэтому в городах, где есть реки, я иду их потрогать. Я люблю прикасаться к рекам. Это не имеет дальше никакого продолжения… Не имело, потому что здесь я подумал, что фраза «в глуби не в глубине» должна быть про реки. И название простое: «Из-реки». И я решил извлекать из рек то, что извлечётся (надеюсь, это будет не только мусор).

То есть вы прямо физически извлекаете, не метафорически?

Да. Вот из Москвы-реки извлёк ракушки уже. Мне стали говорить, что здесь есть ещё реки: Репинка, Северка. На карте я увидел речку Чёрную, мне рассказали про вымышленную речку Голутвинку, которая образуется во время дождей и паводка… Но я подумал, что надо работать с тремя базовыми реками, потому что иначе слишком много объектов.

Видите, я как кости бросаю эти буквы: «Насте не на стене» выдал мне какую-то Настю. Начал искать, была ли в Коломне знаменитая Анастасия – не нашёл. А потом пошёл в музей пастилы и там сразу нашёл Настю. А из этой фразы родилась другая: «настоящей Насти ящик настежь» – и я стал думать, что это за ящик… И так как было ещё «пиши Насте не на стене», я думал, что кто-то должен писать Анастасии, но кто: посетители музея, я сам?  Непонятно, как это организовать. После размышлений, поскольку возникло слово «настежь» и рубрика стала называться «Насте ж», я подумал, что это будет настоящая коломнистика, потому что в газетах часто идут рубрики, когда мы копаемся в чьих-то секретах. В итоге я договорился с тремя Анастасиями, которые мне в разных формах дали доступ к своим почтовым ящикам: одна просто переслала мне некоторые письма, а другая, зрительница, которая приходила на мой моноспектакль, мне дала пароль от своего почтового ящика. С третьей мы решили выбрать письма из её ящиков рандомным методом. Это будет настоящее расследование журналистское!

У вас под рубриками-то тексты будут или будут просто тексты-рубрики?

Будут названия рубрик и к ним плюс содержание рубрик. Там тоже игровые тексты.

Как их будет воспринимать зритель? Они разместятся на стенах?

Большинство на стенах… Некоторые на крафтовой бумаге, на белом картоне и фанере, некоторые в виде объёмных объектов, будет парочка интерактивных объектов, с которыми можно будет поиграть. Будет визуально смоделирована редакция, даже с печатной машинкой. Я хотел бы, чтобы это выглядело не как классическая редакция, но близко к ней. Сам короткий текст можно сравнить с таблоидами, и получается, что здесь редакция, которая производит только заголовки. То есть коломнистика – это проект издания, в котором потеряны длинные и содержательные тексты и остались не бессмысленные, но сжатые врезки. Собственно, вот такой проект.

«Искусство должно сводить с ума»

Александр, два обязательных для наших резидентов вопроса. Что для вас искусство?

Во-первых, искусство для меня – зона поиска. И в этом смысле оно близко религии. Я как психолог для себя модель не то чтобы разработал (потому что аналоги есть), но, скажем так, принял: в жизни человека есть всего три сферы, которыми он занимается. Первая – работа: грубо говоря, социальные действия человека, сюда же входит и образование, и всё, что человек делает для других, для общества. Вторая сфера – любовь, куда и телесность включена, и эротика, и чувства, это всё про взаимосвязи, про отношения, и про любовь к самому себе тоже. Третья сфера – творчество, потому что я считаю, что зона творчества есть у всех людей, как минимум, это все сновидения…

Вы считаете сновидения творчеством?..

Да, считаю формой иррационального бытия, которое не относится к телесному, хотя может пересекаться с ним (на самом деле, все три сферы могут перетекать друг в друга, и работа может превращаться в творчество, всё взаимосвязано и работает как сообщающиеся сосуды). Но если в зоне работы главный глагол «я могу», в зоне любви «я хочу», то здесь «я ищу». Ищу – это когда ты сталкиваешься, может быть, даже с пустотой, загадкой, и очень важно, чтобы этот элемент до конца сохранялся – важно никогда не находить до конца, но важно и не заблудиться (ведь поиск может привести к блужданиям). И вот в эту зону творчества я объединяю сновидения, религию и искусство. Даже когда человек придумывает, куда поехать на шашлыки, он проявляет фантазию. Некоторые говорят: я не творческий человек. Я это прямо отрицаю: даже если у человека творчество существует на уровне «как мне покрасивей стол сервировать» – это уже творчество, уже поиск – я захотел что-то изменить, и я сделал это вот в такой области. То есть не обязательно рисовать, сочинять стихи… Зона поиска, зона неопределённости присутствует у всех. Искусство – это про поиск.

Искусство же, как воплощённое искусство, которое переходит в зону работы – здесь у меня есть два критерия, к чему надо стремиться. Первый: искусство должно сводить с ума, хотя бы на секундочку. Или, если переформулировать более мягко, искусством я бы назвал то, на что взглянув, человек, зритель хотя бы на секундочку вдруг сходит с ума – в том смысле, что теряет понимание: где настоящий мир – там или тут? Скажем, Репина сейчас сравнивают с 3D графикой – настолько у него всё реалистично, что человек смотрит на его картину и хоть на секундочку шокирован тем, что это более настоящее, чем, скажем, настоящий корабельный лес.

То есть искусству требуется отклик и только тогда это искусство?

Отклик может быть и негативный. Я это вполне допускаю.

Например, банан на скотче какой отклик должен вызывать, чтобы быть искусством?

Так как он свёл всё-таки на секундочку с ума: кого-то свёл и ввёл в замешательство – это искусство, я думаю. Когда его съел кто-то – это тоже искусство! Я только за концептуальное искусство! Более того, у нас только пять базовых чувств: радость, печаль, гнев, страх, отвращение, – и мне кажется, что с радостью, печалью и страхом искусство уже много работало, а вот с отвращением до сих пор мало.

А надо?

Думаю, надо. Мне кажется, очень важно, чтобы художники пришли к тому, чтобы поработать с отвращением.

Пожалуйста, кучки экскрементов на выставках уже есть.

Это не совсем то.

Но если вы это увидите на выставке, это некий отклик в вас найдёт в любом случае!

Мне кажется, к этому более тонко надо подходить. Возьмём фильмы ужасов. Один раз я посмотрел такой фильм, его снимали 11 лет, арт-хаус такой, витиеватое такое название – «Странный цвет слёз твоего тела». Вот там настолько всё абсурдно, что я испытал настоящий ужас – не такой ходульный, как в обычных фильмах ужаса, где уже всё давно по шаблонам – монстры, кровь, крики… А там настолько было всё непонятно, странно и местами находчиво, что я испытал ужас, который миновал критическое мышление и где-то в теле проснулся. Если так с отвращением получится поработать… Я иногда пытаюсь с ним работать в стихах.

И ещё один критерий искусства у меня есть. Я субъективен и абсолютно не приемлю позиции, что искусство должно быть объективно, понятно. Я не понимаю слово «понятно» в отношении искусства, я всегда с этим боролся.

То есть у вас нет желания быть понятым вашим зрителем-читателем?

Это приятно, когда тебя хвалят! В этом смысле я бы назвал это не понятым, а принятым. А если говорить о понятен-не понятен, то у меня скорее желание не быть до конца понятым и в идеале вообще быть непонятым… Но, может быть, я сейчас лукавлю!

Оценённым, может?

Да. Наверное, это приятно, когда в твоём тексте видят и то, что ты хотел сказать, и что-то своё. Просто я не считаю, что это цель. Кто-то считает субъективность негативом, а я субъективность люблю. Я писал большие стихи, и в них были образы, интересные, как мне казалось, только мне. Но выглядит это как-то витиевато и я подумал, что это может и другим понравиться.

Если не содержанием, то формой.

Да. Я рассуждал так: моя субъективность родилась в той же самой культуре, в которой воспитан и мой читатель. Если даже это будет человек из другого языка, глобально мы всё равно все из одной культуры, даже если взять арабскую культуру – совершенно нам чужой культурный код – всё равно у нас будут точки соприкосновения. И я выдвинул тезис, что настоящая субъективность невозможна, поэтому будь субъективным свободно. Твоя субъективность – не твоя проблема, а проблема того, кто не хочет читать глубоко. И если я стану по-настоящему интересен, захотят во мне разобраться – пусть разбираются, пусть берут этот непонятный субъективный образ, метафору, копают мою биографию, в конце концов! И если захотят – найдут! Если я своим творчеством заслужил это внимание, то пускай так и будет. Стремиться надо только к этому – чтобы тебя исследовали.

Искусство – бегство от социального?

Вытекающий вопрос: должно ли искусство быть социальным?

В смысле решать социальные проблемы?

И в этом тоже. Во всех смыслах, как вам видится.

Так как я работал с городскими активистами, которые занимаются конкретными проблемами: спасти набережную, сделать семейный выходной у ручья, чтобы подчеркнуть красоту ландшафта и поднять вопрос экологии и т. д., – я делал произведения, которые служили непосредственно не то чтобы социальным целям, но социально ориентированными были, прикладными.

А обязанность такая есть у искусства?

Приходит на ум из тех, кто считал, что точно нет, Цветаева. Само творчество Цветаевой мне никогда не было симпатичным, это что-то психологическое, не было симпатично как мужчине, какие-то женские претензии, которые там присутствуют (женщина, которая всегда чего-то хочет и требует! видимо, это). Но однажды я написал такой текст в своём проекте «Текстограм»: мне нравится тебе не нравиться. И потом понял, что фактически повторил нелюбимую Цветаеву: «мне нравится, что вы больны не мной»… Наверное, в каком-то плане я уже ответил на этот вопрос, когда рассуждал про субъективность. А субъективность – это явно не социальное понятие. Если разложить то, что я говорил – работа, творчество, любовь – на вульгарно-психологические понятия, то получается, что социальность и работа – это больше про нарциссизм, потому что самый социальный человек – это нарцисс, т. к. ему нужно признание, и он будет всеми силами добиваться его. А вот субъективность – это про шизоидность.

Какие у вас качели!

Ну да, мне даже психологи говорили, что во мне есть нарцисс и шизоид, а это да, антагонисты по сути! То есть субъективность – это полностью несоциальность, всё про себя, про уединённость и более того – про протест против социальности. Может, это про надменное отношение, про обесценивание… В чём штука шизоидности – способность обесценивать всё, связанное с обществом, в том числе ценность всех достижений, карьеру и т.д. В этом смысле искусство – бегство от социального и в то же время способность справиться с тем, что в социальном мире может человека травмировать. Допустим, отсутствие карьеры может травмировать. Но если ты художник, ты скажешь: да плевал я глубоко на карьеру! В этом смысле искусство даже асоциально. С другой стороны, ты всё равно всегда идёшь в общество, хочешь каких-то тривиальных социальных моментов – грубо говоря, чтобы твои работы продавались, и в этом смысле искусство социально: оно так или иначе всё равно встраивается в контексты социума. Потому что делать выставку – это уже акт общественно-культурный, понятие галерея – это понятие никак не из внутреннего мира, совершенно институциональное. То есть художник работает в социальном мире. Что мне в коломенской резиденции нравится – здесь я чувствую, что работаю художником, потому что работаю на условиях грантового поощрения, выполняю в каком-то смысле заказ от институции: институция одобрила проект и я его делаю. И это правильно. Вроде бы, у меня получилось совместить субъективизм, шизоидность и немножко пафосные идеи, относящиеся к миру творчества, такие как вдохновение и конкретику. В общем, я похвалил себя…

Напоследок общий вопрос: сложно ли художнику, творцу в современном мире?

Вот опять же: мне больше нравится слово художник, чем творец, мне более приятно, чтобы эти слова были с маленькой буквы.

Ну, Творец – это всё-таки про бога, наверное?

Да, но когда про художника говорят «творец», мне на ум приходит всё-таки «Творец». Мне кажется, что это слишком высокопарно. Ну (как сказано у Пелевина: нам не нужны творцы, нам нужны креаторы) пусть будут креаторы, создатели творческих объектов. А трудно ли им?.. Глобально мой ответ такой: не так уж и трудно. Потому что сейчас есть много таких понятий, как креативная индустрия, и какая-то реализация возможна. Если сравнить с прошлым, то мне кажется, это более доступно, дешевле материалы… У художника в современном мире есть большой шанс работать художником. С другой стороны, я понимаю, что в плане психологическом сейчас трудно. Для меня тут скорее вопрос в том, что я от творчества зависим. Момент зависимости никак не звучит как что-то благостное. В этом плане любой художник может сказать, что ему нелегко, потому что у него занятие творчеством как срыв во что-то, от чего он зависит, что мешает ему зарабатывать деньги, может, даже общаться с семьёй. Но, с другой стороны, в современном мире для художника много возможностей работать: есть цифровое искусство, есть возможность продавать искусство вполне академическое, или хотя бы показывать, участвовать во всяких креативных индустриях, которые при своём разбеге теряют такую составляющую как искусство и превращаются в лучшем случае в ремесло или дизайн. Тем не менее, соприкосновение искусства и дизайна позволяет художнику вписываться в социально приемлемые контексты, что никак не мешает ему оставаться художником.

НИИ собачьих дел:
Самость вещей и пласты реальности

В марте 2023 г. резидентами Арткоммуналки была арт-группа «НИИ собачьих дел» – Константин Росляков и Лада Ладная. Результатам их творчества, переживаний и размышлений стала мультимедийная инсталляция «Контакт». О проекте, о таинственных обитателях Арткоммуналки, о себе и обо всём беседуем с нашими резидентами.

– Я так понимаю, что арт-группа молодая совсем: вы собрались в 2021 году, да? Давайте для начала и поговорим об арт-группе. Её название – это антитеза к выражению «не твоё собачье дело»?

Константин: Да. У нас НИИ, который занимается делами…

Лада: …в которые не следовало бы…

К.: …соваться. И темы мы выбираем не всегда однозначные. На самом деле, родилось это как шутка: мы ездили в лабораторию паблик-арта в Красноярск, каждый со своим отдельным проектом, и они в какой-то момент пересеклись: у нас как раз фигурировали учёные по легенде наших проектов. И мы пошутили…

Л.: …а чем мы тут вообще занимаемся?..

К.: …и куда мы вообще суёмся – типа, это не наше собачье дело. И вот из этой шутки всё выросло.

Л.: Пограничные всякие вещи…

К.: …пограничные состояния учёных. Мы подумали, что НИИ – это самая соответствующая форма подачи материала.

– Вас только двое в институте?

Л.: Нет, у нас очень флюидный состав группы, в него периодически входят участники, выходят участники, иногда могут на какой-то один проект прийти. Максимально было человек 6-8 кроме нас. Всё зависит от конкретного проекта.

К.: Первая проба, первая выставка, которую мы делали как арт-группа, продолжала нашу шутку, к нам присоединялись, иногда настолько присоединялись, что прямо в контексте создавали пересекаемые работы, которые одни из других выходили. Моя жена, например, иногда к нам присоединяется.

– У меня как у филолога возникает ещё одна аллюзия с вашим названием. Вы какую-то родственность с НИИ ЧаВо чувствуете?

Л.: Да, у Стругацких был такой…

К.: Наверное, какая-то…

Л.: …доля родства в этом есть.

К.: Потому что в целом любовь к чему-то фантастическому есть. Из проекта в проект оно кочует.

– Для вас мистическое начало в проекте – это фантастика или реальность как для сотрудников того НИИ?

К.: Наверное, реальность, просто она под другим углом рассматривается, с точки зрения аллюзий, символов.

– То есть это игра, в которой есть доля правды, или правда, которую вы превращаете в игру?

Л.: Скорее второй вариант.

К.: Да, скорее, правда. Все проекты плюс-минус аллегоричны и при этом максимально соотносятся с реальностью, с реальными ощущениями, переживаниями, которые кто-то из нас или мы вместе проходим, и которые потом перетекают в какой-то образ. Это правда, выходящая в такие картинки…

Л.: …или предметности.

К.: Чаще мы используем реальные объекты в своём искусстве, берём объектно ориентированные вещи, немного перерабатываем, но они остаются сами собой. Попадаются такие ситуации, когда мы можем только в воображении себе представить, что с этим предметом может случиться, если…

Квантовое присутствие

– Проектов у арт-группы уже много было?

К.: Этот – шестой… или восьмой…

Л.: А вообще каждый из нас – самостоятельные художники, занимаемся каждый ещё и своими проектами.

– Как родился вот этот коломенский проект?

Л.: Изначально он был вообще другой. Он был про квантовое присутствие прошлых и будущих и ещё каких-то существ, энергий, материй. И надо было заниматься подсчётом движений и людей. А когда сюда уже приехали, начало происходить что-то, и это что-то поменяло проект. Смысл остался, наверное.

К.: Изначально мы предполагали, что итогом проекта станет механизм, такой научный аппарат, максимально антуражный, который просто считывает присутствие людей в пространстве. Потом он трансформировался из полноценного аппарата, устройства в разряд образа и символа. Само присутствие мы решили показать, момент присутствия.

Л.: Как бы не считать его, а воспроизвести.

К.: Не исследование, а образное переведение квантового эффекта присутствия. Постепенно начали какие-то истории тут происходить с нами…

Л.: …ежедневно…

– А что за истории?

К.: Околомистического характера.

Л.: Околомистического, околоприсутственного.

К.: Мы приехали, всё было прекрасно, хорошо. Мы походили, погуляли, нас предупредили, что в музее, где находится резиденция, могут быть скрипы, звуки – просто дом старый и всё ходит ходуном, не пугайтесь. Потом начали рассказывать об опытах, которые происходили здесь с другими резидентами: кто-то видел здесь лица какие-то, образы…

Л.: Это было на четвёртый день (я всё документирую) – какие-то звуки в квартире. И сначала я подумала: ой, Вероника (администратор – ред.) ходит. Я выходила из нашей комнаты – никого. И потом явно, что в 12 часов ночи Вероника уже не ходит, она дома. Или казалось, что за нашей дверью что-то происходит. Я выходила, смотрела и понимала, что никого нет. И так ежедневно. То слышали голоса: как будто прямо перед дверью женщина разговаривает. То кошка, которая прыгает из-под стульев…

К.: Кошка постоянно! Даже не столько вид, сколько звук кошки – лапками по полу или ковру, глухой такой звук, прыжки глухие. При этом ты понимаешь, что окошко закрыто, сквозняков нет…

– Вы вместе слышали?

К.: Да, это такое коллективное помешательство происходило)) Однажды мы с Ладой утром обнаружили, что накануне вечером, когда засыпали (такое состояние, когда засыпаешь, но ещё не спишь, промежуточное, переходное), оба слышали такой… как бы внутренний голос – не твой, а инородный, который начинает с тобой разговаривать. Причём такими фразами…

Л.: …очень конкретными.

К.: Типа: «Пойдём выйдем».

Л.: А мне говорил: «Ты что, боишься? Пойди да походи. Пойди, походи». Как бы завлекал, чтобы я в музей прошла.

Пространство общается с тобой

– Страшно?

Л.: Да, я думаю, не очень это – пойти и походить!..

К.: У меня был ещё такой: «Нарисовались?»

Л.: Это было после мастер-класса.

– Голос мужской или женский?

Л.: Они меняются. Потом мне явилось лицо. Жуткое. Я его даже нарисовала. Некто ужасный, страшный, неприятный, который любит, когда веселье, выпивка, смех, тусовки, празднества.

К.: Мы обратили внимание потому, что в такое время всё затихало, никаких шумов, никаких галлюцинаций…

Л.: …когда были дни с посетителями.

К.: Т.е. когда здесь смех, крик, гам, балаган – всё затихает. Пространство радо, жильцы этого пространства, фантомы как бы…

Л.: …счастливы.

– Лицо возникает где-то внутри вас или вы его видите, условно говоря, на стене, в окне?

К.: У меня это на уровне ощущений.

Л.: По комнате у нас ходил после 12 часов ночи чёрный силуэт мужской, у дверей он обычно циркулирует. И если ночью на него не смотреть, пытаться уснуть, внимание переключить, там, где он ходит, начинает скрипеть пол. Спать очень тяжело!

К.: Первые дни было трудно засыпать, потому что ты понимаешь, что что-то такое здесь есть…

Л.: …инородное. Когда я пожаловалась Веронике, что тут какие-то странности происходят…

К.: …она нам сказала: не переживайте, они добрые.

Л.: Со временем я стала успевать ложиться спать до того времени, когда пик активности происходит. Но периодически просыпаюсь и слышу шум, какие-то щелчки, стуки, скрип.

К.: Пространство с тобой как бы общается.

Л.: Дошло до того, что я в какой-то момент говорю: вот два дня уже почти всё спокойно, я уже почти привыкла, всё хорошо. И только я это произношу вслух – вижу в зеркале отражение лица.

– Того самого?

Л.: Другого, женского, и оно на меня смотрит. И подумала сначала, что это я отражаюсь, но это была не я. Потом – что Вероника, но она в тот момент на рецепции стояла.

– И почему именно в этот момент такое явление?

Л.: Наверное, чтобы напомнить, что не стоит забывать о том, что мы здесь не одни и никогда не можем быть одни. Как-то ночью, в пик активности, я делала снимки, но я одна боюсь здесь ходить ночью, поэтому позвала с собой Константина. Я сажусь с фотоаппаратом, т.н. пинхолом своим, сижу. И говорю в комнату: «Пожалуйста, проявись сейчас, я очень тебя прошу». И начинаю вслух считать секунды экспозиции. Костя говорит: «Лада, смотри, свет заморгал в ванной». Свет действительно начал моргать – прямо в такт моего отсчёта секунд выдержк!

– Зафиксировать что-то удалось?

Л.: Много фотографий, они очень такие пространные…

К.: …абстрактные, это просто засветы не очень понятные.

Л.: А может, это и есть отпечатки фотонные?..

Не просто совпадения

– В качестве НИИ вы как это себе объясняете? Что это? Кто это?

К.: Это либо жильцы предыдущие, либо ощущение того, что это место максимально нахоженное другими энергиями, сущностями.

Л.: Это тот самый квантовый след, энергетический отпечаток, который сохраняется.

– А почему другие не видят, не слышат, не чувствуют?

Л: Многие видят и слышат на самом деле.

К.: Мы опрашивали предыдущих резидентов, и оказалось, что не одни мы такие.

– Вы уже бывали в местах, где бы с вами происходило такое?

К.: О да! В каждой нашей поездке происходят какие-то вещи совершенно странные. И они все наполнены определённым порядком случайностей, из которого мы потом проект и делаем.

Л.: Это и есть тот самый контингентный подход, который часто эксплуатируется в НИИ.

К.: Это во всём происходит. Начиная с того, что что-то ломается и из этого сломанного получается что-то другое. Какие-то вещи, события, незначительные встречи или знакомства наводят тебя на что-то, что кардинально меняет представление в целом о проекте и о месте, в котором находишься. И это тебя двигает дальше.

– Такие события как-то меняют ваше представление о мире?

К.: Я от себя скажу, т.к. общего единого представления, мне кажется, нет. Я считал сначала, что это помешательство, что я максимально надумываю это, такие совпадения максимально нереалистичны. Но просто совпадение – один раз может быть, два. Но когда три, четыре… Когда количество судьбоносных совпадений всё увеличивается и из этого путь творческий складывается… Этому перестаёшь удивляться, относишься как к данности, уже не сопротивляешься этому. Расскажу пару историй, связанных с тем, как я погрузился в современное искусство. Ездил в Екатеринбург в 2018 или 2019 году по работе и пошёл на выставку «Всё не то, чем кажется», куратором которой был Владимир Селезнёв (он тоже был резидентом Арткоммуналки недавно). Мы с женой ходим: классная выставка, всё замечательно, очень нравится. Жена говорит: «Вот было бы круто, если бы твои работы здесь оказались, прям идеально вписались бы». Ну да, было бы прикольно, но это же надо с кем-то знакомиться, где-то участвовать, чтобы в такое попасть. Буквально через полгода опять приезжаю в Екатеринбург, тоже по работе. И нахожу случайно в соцсетях Вову, добавляюсь. Он такой: «Привет! Ты художник?». Я: «Да». Он: «Я приеду через полгода в Тюмень, свяжемся, я приеду с проектом «Всё не то, чем кажется», и этот проект хочу местным контекстом обогатить. Присоединишься?». Я: «Конечно!». То есть я буду участником проекта, который мне понравился и внутри меня мутирует, множится как дрожжи какие-то! Вторая такая мощная штука была, когда я ездил в командировку в Петербург и попал на выставку в Манеже «Хранить вечно», куратором которой был режиссёр Андрей Могучий, она была посвящена Петергофу, Пушкину, различным парковым институциям: как хранили предметы, собирали. Потрясающая выставка, максимально иммерсивная! Аудиогид читала Алиса Фрейндлих: ты идёшь по выставке, она читает, и под конец испытываешь какой-то катарсис – плачешь, трясёт всего… Колоссальная выставка! Она произвела огромное впечатление, оставила огромный отпечаток. И через года два мы с Ладой попадаем в проект «Не Москва», который проходит в питерском Манеже! Совпадение ли это?..

Л.: Наверное, мои представления о мире меняет такой опыт. Мир оказался жёстче, чем я его себе представляла и до сих пор представляю.

К.: А мне наоборот мир представлялся максимально жёстким, брутальным, а с каждым разом я понимаю, что он максимально жёсткий, но при этом мы можем делать его менее жёстким, более чувственным, расширенным.

У каждого есть вектор настройки

– Может быть, вы притягиваете просто к себе такие вещи, вы же на них настроены?

Л.: Не знаю.

К.: Я тоже не знаю.

– Или это особые струны души, особый дар?

Л.: Мне кажется, у каждого есть вектор настройки, в который ты можешь войти, было бы желание.

– Мне кажется, что последние десятилетия люди склонны к сюрреальному, мистическому. Может, у нас это ответ на засилье соцреализма, но мне кажется, это во всём мире так…

К.: Я думаю, это скорее плюс. Есть такие любители спекулятивного реализма, школа философская (французский философ, английский, американский, мы лично знакомы с российским философом). В целом реальность вокруг нас максимально очеловечена, т.е. всё выстроено по какой-то корреляции между нашими представлениями и предметами и явлениями, которые нас окружают. Мы всё пропускаем через своё мышление, и от этого есть определённая замкнутость вещей в целом и представление о том, что без нас те или иные явления могут вообще не существовать. А спекулятивные реалисты исходят из конца философии как науки в попытке вернуть веру в философию, веру в Бога, веру в мистическое, продвигая не отрицание мистического, а принятие как одного из пластов реальности, из которых она складывается. Потому что сколько людей, столько и различных представлений о мире. Это постоянная борьба – людей друг с другом, идей. Но при этом утверждается наличие материализма и наличие вещей как вещей – реальных объектов, но при этом с какими-то подсмыслами.

– То есть это одушевление вещей? Очеловечивание?

К.: Скорее наоборот: попытка сделать вещь…

Л.: ..её самость явить, и её уже отделить от взаимодействия с человеком и процессом, связанным с человеком.

К.: Да. Разные ребята предлагают разные способы восприятия и поиска средств, как они друг с другом сочетаются. Мне очень нравится, как Герман Преображенский (философ из Сибири, он писал текст к нашей выставке) рассказывал: ты идёшь по улице и встречаешь человека в двух шляпах, он с тобой здоровается, снимает одну шляпу, а вторая всё равно на нём остаётся, он обратно надевает первую шляпу и идёт дальше. И ты не знаешь, что с этим делать, как это воспринять: может, тебе показалось, может, у него причёска такая, может, какой-то дух рядом с тобой прошёл… Это вещи, которые невозможно логически объяснить, их можно только почувствовать на эмоциональном, на чувственном уровне.

Л.: На уровне чувственной перцепции, чтобы их переработать и выдать что-то.

К.: А перцепт может быть у всех свой. От любого предмета, от общения. Может сработать, может не сработать, может через какое-то время сработать. И ты живёшь с этим…

Л.: …чаще всего благодаря биохимии мозга всю жизнь.

Расщепление сознания

– Какую реакцию вы чаще всего видите на ваши проекты?

К.: Скорее есть тенденции в положительную сторону, но они неоднозначны.

Л.: Не знаю, потому что не смотрю за реакцией людей.

– Разве вам не интересно, как это отзовётся в ком-то? Вы сами для себя творите?

Л.: Нет, не для себя, скорее это такой разговор…

К.: …диалог.

– Значит, в диалоге вы должны видеть реакцию-то.

К.: Можно получить ответ, а можно что-нибудь пожёстче)) Можно вообще ничего не увидеть от человека.

– Так вот чаще что?

К.: Чаще расщепление сознания.

– Зритель выходит с выставки с расщеплённым сознанием?

К.: Чтобы потом его как-то пересобрать. В другую структуру.

– А что происходит потом сложно, наверное, оценить. Или бывали случаи, когда вы знаете долгоиграющие последствия общения зрителя с вашим творчеством?

К.: Я отслеживаю только тех людей, с которыми мы знакомы. Можно проследить, например, по социальным сетям: человек начинает замечать какие-то вещи, которые до этого явно не замечал.

– Это человек вашего круга, творческий человек, или?..

Л.: Это могут быть абсолютно разные люди.

К.: Как правило, люди всё-таки настроены на то, чтобы как-то иначе увидеть.

– А какой реакции вам бы хотелось?

К.: Реакции максимально неоднозначной, чтобы вызывал проект массу споров, массу инородностей. Когда человек начинает негодовать – это хорошая реакция: человек подумал. Не надо видеть в этих работах то, что художник хочет выразить. Мы стараемся от этого отходить, потому что искусство рождает максимальные ассоциации у всех. И тут скорее работа в таком трансцедентальном представлении начинает сама себя обогащать за счёт людей, и есть интерес заставить человека почувствовать что-то иначе, посмотреть на мир с другой стороны, с другой позиции, как бы не уставшим взглядом.

Земля – это хищник

– Приступаем к обязательным вопросам. Что для вас искусство?

Л.: Искусство как продукт или как деланье?

– Как угодно!

Л.: А в чём действительно искусство: в процессе его воспроизведения или в процессе его восприятия? Я думаю, искусство как деланье, воспроизведение, как процесс – это перерабатывание практически любой интенции. Оно может быть абсолютно разным.

– Константин что-то подсказывает…

Л.: Про землю?.. Да, точно! Спасибо, что напомнил! У меня есть несколько концептов, в том числе такой: Земля – это хищник, который переработает всё, и нас в первую очередь. Земля по очереди отращивает что-либо, чтобы перерабатывать всё более интересные вещи, которые мы ей можем предложить, или другие животные, или ещё кто-то.

К.: Обратная энтропия.

– Перерабатывает, поедая нас как хищник?

Л.: Да, переваривая. Это тоже есть искусство. Искусство перерабатывания нас, и вас, и всего, что вокруг…

– …И даже пластика…

Л.: И даже пластика. И даже радиации. И ещё много чего.

К.: Потому что это всё – часть природы.

Л.: А искусство как восприятие искусства, как продукт… Это любая деталь, которая побуждает тебя к мысли. Искусство не обязательно должно быть рукотворным.

К.: Можно вообще не делать ничего. Можно взять два предмета, два объекта – и они, если вместе будут находиться, уже будут вещью, которая притягивает внимание. Это я Ладе подсказываю) А у меня с искусством странные отношения, потому что я родился в семье художников, и искусство было вокруг всегда. Всегда кто-то что-то рисовал, писал стихи, были рядом какие-то люди творческие и околотворческие… Потом я отучился на искусствоведа, чтобы понять, что же такое искусство, теоретически объяснить, и понял, что можно быть художником в разных направлениях. Можно рисовать, можно собирать коллажи, можно делать искусство из того, что просто есть и восприятия, которое у тебя складывается от этого. Для меня искусство – всегда какая-то идея, мысль, всегда какая-то жизнь. Художник в целом не то чтобы делает какой-то продукт – я не совсем сторонник продукта в искусстве: конечно, картины голландских художников, импрессионисты или соцреализм – вообще весь продукт деятельности изобразительного искусства, это то, на что всегда приятно посмотреть. Но искусство шире, это огромное количество всего, это генетическое развитие – эволюция или деградация, это всегда какой-то путь, который складывается в жизнь. Т.е. для меня искусство – такая жизненная история, про существование, про деятельность. Для меня сам процесс жизни и складывается в искусство. Даже если пойти по улице просто гулять, можно встретить столько объектов уже готового искусства, только для этого нужно сосредоточение, направление взгляда…

Л.: …внимания.

К.: Да. Всё, что вокруг – время, пространство, особенности материала – всё это складывается, налепляется, стекается, смешивается. Как мысли. В этом заложена какая-то логика, в этом жизненном процессе – искусство. Почему мне нравится спекулятивный реализм – потому что он как раз основан на жизни, просто она дополняется фантазиями, странными случайностями. Вот идёшь, видишь: лёд тает, вода образуется, а сквозь прозрачный лёд, в слоях, в траве блестящий ключ какой-то. И ты не знаешь, от чего ключ: от забора соседнего, от сознания ключ или ключ к Богу… Начинаешь думать, представлять… и начинаешь чувствовать поток жизни. Мне кажется, лет с пяти у меня восприятие окружения вообще не поменялось: ты всегда находишь что-то новое, ты всегда настолько сосредоточен, что не можешь пройти мимо, несмотря даже на состояние подавленности или наоборот гипервеселья. Новое везде, даже в твоей комнате. Искусство – момент симуляции, воспроизведения существующего, реалистичного до обретения объектно-ориентированной антологии. Искусство – это в целом такое детское состояние, когда ты можешь бесконечно воспринимать этот поток…

Л.: …и перерабатывать его бесконечно.

– Должно ли искусство быть социальным?

К.: Мне кажется, ни искусство, ни художник ничего не должны. Оно может не быть социальным, может быть и социальным. И зритель ничего не должен: когда он приходит на выставку, ему твоё искусство не должно понравиться (это его дело: нравится – не нравится, понимает – не понимает). С социальностью то же.

Л.: Искусство не обязано быть социальным и нравиться. Может быть, но не должно.

Лена Левина:
«Ты только приоткрыл дверь, теперь твоя задача в неё войти»

Резидент Арткоммуналки января–февраля 2024 года – Лена Левина, театральный режиссёр из Санкт-Петербурга. По традиции, мы поговорили с Леной о самых разных вещах: о проекте, об искусстве, даже о молодёжи и мистике…

Лена, расскажите, как проект родился, как замысел появился – с чего всё начиналось.

Проект называется «Лишние (вещи)» по пьесе Валерии Тёмкиной «Лишние (вещи)», мы не меняли название. Проект родился очень любопытно: мне написал мой друг, драматург. Они с Лерой познакомились на каком-то мероприятии, и она спросила: «Артём, есть ли у тебя знакомые режиссёры, которые готовы поехать в арт-резиденцию в Коломну на месяц, чтобы поставить спектакль?» Потому что  изначально спектакль должен был ставить другой режиссёр, но  у него не срослось из-за работы в Москве. Я попросила Артёма скинуть мне материал, он скинул, я почитала пьесу, мне очень понравилось, и я сказала, что готова за это взяться. Мы связались с Лерой – и так началась работа. Очень просто.

Чем вас привлекла пьеса?

Мне понравилось, что она про семью. У каждого человека есть своя тема, для меня тема родителей, бабушек, дедушек, родственников – это очень важная по жизни тема, потому что у меня была крепкая большая семья (сейчас, к сожалению, почти все ушли). Для меня детство – это было что-то волшебное, прекрасное.

Путешествие по буфету

И помимо того, что эта пьеса о семье, она ещё и о вещах. Для меня вещи тоже имеют довольно большое значение в жизни. Потому что мне кажется, что вещи – это такие проводники в прошлое: мы можем увидеть какую-то вещь – и вспомнить столько всего, что с ней связано! Это потрясающий проводник в то время, к воспоминаниям! Можно вспомнить, как бабушка заваривала мне чай в этой кружке, как эта кружка у нас появилась, может быть, она пришла от её бабушки к моей, и с этим тоже связана какая-то история… Это очень важная часть жизни, мне кажется.  Я вообще люблю старые вещи, потому что у нас в квартире было много старых вещей, и сейчас есть, начиная с 19 века. Я жила в однокомнатной квартире, но у нас стоял огромный-огромный секретер, резной, модерновый (как он туда влез – не знаю!).

Семья была богатой? Купеческой, мещанской, дворянской?

По дедушкиной линии были врачи, ещё до этого был управляющий у графа Шувалова. Наверное, мещане, но не бедные. В 19 веке прапрадедушка был врач, у него был зубоврачебный кабинет на Невском проспекте – это по линии бабушки. Другой дедушка был секретарь, после революции он так и продолжил это дело, пошёл в советские служащие. Нас репрессии миновали каким-то образом…

Наверное, не за что было, и не завидовал никто.

Да. Наверное, хорошие были друзья.

Недавно умерла двоюродная сестра моего дедушки, и от неё мы ещё привезли какие-то секретеры старинные. Так получилось, что раньше семья жила в одной коммуналке, а потом разъехались, все вещи распределились, а теперь снова собрались, уже в таком неполном виде, но всё равно приятном. И мне всегда было интересно, откуда что взялось, что это за резьба… В детстве лежишь, смотришь на буфет – и путешествуешь по этим завиткам… Это вообще всё очень здорово! И у Леры есть подобное в пьесе: внучка приезжает в квартиру к бабушке, она изучает свою бабушку по этим вещам. По сюжету бабушка пропала, и внучка изучает: что такое бабушка? Бабушка – это крем «Балет», бабушка – это пахучая пудра, бабушка – это духи «Красная Москва»… То есть человек – это, во многом, его вещи. И это неплохо, мне кажется.

Скорее, человек отражается в вещах?

Да! И воспоминания человека отражаются в этих вещах. И мне кажется, что это очень хорошо, потому что если ничего не остаётся, то как будто бы и не было ничего. Фотография – но это не то, потому что хочется трогать, видеть то, что связано с человеком помимо…

Вы к современным вещам как относитесь?

Прекрасно!

Холите, лелеете, собираете? Легко расстаётесь? Вам они дороги как память о ваших событиях?..

По-разному. Что касается одежды, например, какие-то вещи мне дороги, потому что у них интересная история, как они появлялись. Вот они вроде новые, а оказывается, что в каком-нибудь 2016 мы ездили с родителями в Финляндию, там был секонд-хенд, и там я нашла эту вещь, то есть она имеет какую-то историю. А есть вещи, которые случайно появились, – мы с ними случайно и расстались. Я стараюсь покупать вещи красивые, отражающие что-то. Если мебель в IKEA, то это всегда приключение: идёшь покупать себе классную этажерку, которая на самом деле тоже имеет свою историю, потому что икеевская мебель берёт начало в скандинавском дизайне, который начал развиваться в 50-е годы. Мне, как художнику по первому образованию, который изучал материальную культуру, это тоже интересно. Если это хорошая качественная вещь, которую разрабатывали дизайнеры, над которой работало много людей, она что-то говорит.

Вы вещи подбираете под настроение или у вас есть твёрдая стилистическая направленность, которой вы придерживаетесь? Или как?

Я руководствуюсь принципом «нравится-не нравится» и сочетаемостью с тем, что у меня уже есть. Иногда это может быть всплеск яркой краски: хочу узбекское блюдо – я его возьму.

«Чем больше постулирования, тем больше сомнения»

Мы говорили о том, чем вас привлекла пьеса: тема семейности. А ещё?

Тема утери, разрыва связи. Это сейчас очень интересная и актуальная тема в связи со всякими событиями, со временем… Как так получается, что люди, будучи семьёй, разрывают связи друг с другом и как им с этим  жить? Не думаю, что здорово. Мне кажется, ничто не стоит разрыва этой связи. И в этом смысле мне понравилась пьеса: мама и её дочь потеряли связь друг с другом – дочь забрала своего ребёнка и увезла в Москву, а бабушка осталась одна. Да, там была сложная история семейная: бабушка потеряла ребёнка, потеряла мужа, у неё была депрессия, она не очень-то следила за своей дочерью, как будто не долюбила её, не додала любви. И дочь её не простила. Они не доразобрались в своих отношениях, дочь копила обиды на мать всю жизнь и в какой-то момент решила уехать. А каково это внучке? Она выросла с бабушкой, у неё только хорошие воспоминания о ней. Да, мама ей говорит, что бабушка плохая, и какое-то время, может, она верит, пока у неё нет самостоятельного мышления. Но потом она вырастает и понимает, что история всегда двойная. Мне кажется очень важным то, что она принимает решение поехать в этот город, искать пропавшую бабушку (а её мать, хотя и переживает, звонит по больницам и в полицию, но отказывается ехать в этот город, говоря, что делать ей там нечего). Внучке, Лике, 20 лет – это поколение, которое считает, что связи нам нужны, связи нам важны, она не может не поехать. Мне кажется, это так прекрасно – этот душевный порыв. Абсолютно человеческая история: я не могу НЕ. И она едет и находит. Пьеса немножко мистическая, Лика находит бабушку через какие-то мистические вещи, но тут никакой мистики нет на самом деле: ей приходится пройти какое-то количество испытаний, изучить, кто такая  бабушка, чтобы её принять, простить и вернуть. Она, может быть, и не пропала (по сюжету пропала), но она пропала ментально, прежде всего. Потому что у них нет связи. И когда внучка приехала в её квартиру, потихонечку её собрала для себя – она появилась, со всеми её недостатками и плюсами, из которых человек состоит.

Вы сказали, что поколению 20-летних это важно. Вы действительно считаете, что прямо вот всему поколению важно?

Все люди разные, но мне кажется, что всегда так было: молодым как будто легче  переступить через какие-то обиды, легче поставить себя на место другого.

Мне кажется, что молодёжь наоборот более бескомпромиссна.

В каких-то вещах – наверное. Но это не значит, что нет рефлексии по этому поводу. Я даже так скажу про бескомпромиссность: сейчас многие уехали (всё, я не могу, я уезжаю), но это не значит, что нет внутри ужасной боли и  переживаний по этому поводу, нет желания вернуться. Люди и уезжают зачастую именно по той причине, что слишком многого не понимают.

У молодости есть преимущество: она не знает, как оно живётся в старости. У старости другое преимущество: она уже знает, как живётся в молодости.

Это правда. И старость чаще мудрее. Но мне кажется, наступает в жизни людей какой-то момент, когда они уже не готовы меняться. Молодым легче меняться, потому что у них нет этого опыта.

Думаю, людям в возрасте легче приспосабливаться. Ведь революции делает в основном молодость – именно потому, что они бескомпромиссны, не готовы приспосабливаться, не готовы меняться.  У них есть идеал, и они его защищают. Не так?

И так тоже.

Мне кажется, что эта внучка наоборот нестандарт для своего поколения.

Литературные и драматургические произведения делаются про из ряда вон выходящих людей, иначе не было бы драматургии. Но здесь, мне кажется, в персонаже внучки захвачено как раз желание узнать, разобраться, понять, не следовать постулатам (мама сказала, что бабушка плохая, и я в это верю), а самой, своими мозгами посмотреть, поискать информацию, поизучать, получить свой опыт, убедиться или разубедиться в этом.

Так и рождаются те самые идеалы…

Это наличие критического мышления. Мне кажется, у поколения молодых сейчас оно тоже есть. Не у всех. Но чем больше постулирования, тем больше сомнения.  Сейчас так получается из-за того, что информации больше. Я даже про себя говорю: была возможность куда-то съездить, что-то посмотреть. Жизнь-то стала лучше объективно: нам не надо идти на завод в шесть утра и вкалывать до ночи.

Вам не надо, а кому-то надо! Если никто не будет ходить на завод, если ничего не производить, а только продавать, скоро продавать нечего будет…

Нет-нет, пускай люди ходят на завод! У меня друг работает на заводе, больше скажу – они строят военные корабли. Но, тем не менее, у него всё ещё есть критическое мышление. Он изучает кучу всего, читает множество книг, играет в шахматы. Производство – это прекрасно! Особенно производство интеллектуальное. Но сейчас другое время, которое. Раньше, например, мой отец вставал в 6 утра и шёл на завод. И до пяти вечера он там. Это забой полнейший! Сейчас такого всё-таки нет. Сейчас разные сферы деятельности у людей.

Ну, зря вы так: рабочим тоже давалась возможность интеллектуально развиваться. Было бы желание.

Было бы желание!

Да и сейчас то же самое: можешь залипнуть в телефоне – вот и всё твоё развитие.

Может. Но это тоже постулат, потому что кто знает, что у него там в этом телефоне.

Я имею в виду, что при безумном богатстве выбора, связанного с Интернетом, довольно значительная часть населения выбирает очень узкий спектр (игрушки, например).

Это всё равно всего лишь часть.

Так это всегда было, нет?

Может быть. Мне просто кажется, что главная героиня пьесы – это молодой ум, которому не всё равно. Вы правильно говорили: молодые делают революции. Вот она и делает революцию, свою маленькую революцию в своей семье. Потому что не хочет принимать постулат от матери, который у неё не укладывается в голове: женщина, которая не хочет ехать искать свою мать – это как возможно вообще?! Какие-то вещи человеческие в ней бурлят: это мать, а мать – это самое важное, что у нас есть вообще.

Кстати, как вы относитесь к такому сюжету: в США дама подала в суд на собственных родителей за то, что они её родили?

Человеческая глупость не имеет границ, мне кажется. Везде есть такие… Делать нечего людям, мне кажется.

«Было очень много слёз пролито»

Давайте к следующему этапу вашего проекта. Воплощение театральное. Вы выбрали стилистику театра горожан. Почему?

Это было условие. Изначально был опен-колл, люди пришли и просто читали эту пьесу по ролям. Когда я приехала, мне сказали: будет кастинг, будут приходить жители Коломны. Я сказала: «И придут?» Мне ответили: «Придут!» И пришли! Больше 20 человек пришло, и восемь я взяла. Было больше сначала, но это всегда так бывает: кто-то начинает сомневаться, не приходит, это нормально. Была задача набрать два состава, мы набрали, репетировали с двумя составами.

Вы раньше работали в формате театра горожан?

Для меня это новый опыт в том плане, что я никогда не делала спектакль с обычными людьми. Театр горожан – это что? Это значит, что к тебе приходят люди без специального театрального образования, то есть они не знают, что такое Станиславский, что такое память физических действий и ощущений, они не знают многого. Но зато у них есть живой ум и способность учиться, и на кастинге это можно понять за пару минут. Так набирают и абитуриентов в театральные вузы: они же тоже ничего не умеют, их крутят-вертят и смотрят, как они реагируют на задачу. Если им даёшь задачу и они идут по ней – их берут. В Питере, во всяком случае, так. В Москве всё как-то очень быстро происходит, я до сих пор не могу понять, как за 20 секунд можно понять, талантливый студент или не талантливый… У нас в Питере на одного абитуриента могут потратить 20-40 минут, это реально очень много, а если считать, что 30 человек на место…

В этом смысле у меня опыт есть, потому что мы набирали курс как раз в прошлом году. А до этого я преподавала  на курсах актёрского мастерства, здесь минус в том, что люди платят за то, чтобы учиться, и ты не можешь выбирать, с кем работать – это может быть человек, которому в актёрской профессии нечего делать. Хотя, наверное, так тоже нельзя говорить: всем есть что делать в этой профессии. Потому что актёрская профессия учит не тому, как играть, она учит эмпатии прежде всего. Актёры – очень большие эмпаты. И если люди хотят идти на актёрские курсы, они должны понимать, что их никто не будет там учить, как красиво и правильно текст говорить, их будут учить эмпатии: слышу, вижу, воспринимаю… как я воспринимаю партнёра, могу ли я его слушать, могу ли прочувствовать его настроение и т.д. Потому что все тексты классические (и даже иногда современные) написаны про человека и для человека.

Так что вот, у меня был опыт вот такого преподавания.

И как сложилось в Коломне? Как репетиции проходили?

Мне было очень страшно. Поэтому я вела себя очень уверенно! Начиная с кастинг, я смотрела на человека, давала ему роль, подходящую, как мне казалось, для него, давала почитать кусочки текста. Было очень много слёз пролито.

Вами?!

Людьми! Они начинали читать тест – и начинали плакать

От сопереживания герою или от нервов?

От сопереживания герою. От того, как текст в них отзывался. Они читали текст (и в этом смысле это прекрасный текст) и начинали плакать, потому что читали что-то, что с ними соотносится, они про это что-то знают, какие-то воспоминания в них оживают, личный опыт. И, собственно, вот она – актёрская игра: просыпается эмпатия, просыпаются какие-то бэкграунды, и от этого уже идёт информация на меня, на зрителя.

Это так первый раз, первая непосредственная реакция. Но ведь актёру-то нужно и первый, и второй, и десятый, и двадцатый раз всё так же, условно говоря, плакать!

Да-да-да! Процесс репетиций так и происходил – мы разбирали ситуации с людьми. Ведь любая пьеса состоит из череды ситуаций: ссора, ребёнок родился, расследование, застала врасплох, третий лишний… И мы разбирали это. Я говорила актёрам: «Вот представь: ты заходишь в дом своей подруги, которая пропала, а там кто-то есть. Что с тобой происходит? Ты боевая бабушка, значит, ты возьмёшь что-то с собой, какое-то “оружие”…» И дальше юмор появляется: мы придумали, что она взяла с собой скалку, приставила к спине, как будто пистолет, Лика пугается – и возникает комический эффект. Женщина её разворачивает – хоп! – а это Лика, она не видела её 10 лет! И это превращается уже во встречу. Потом это превращается в допрос, потому что Лика начинает спрашивать, где её бабушка, и так далее. И вот мы такими маленькими кусочками, задавая вопрос «что здесь происходит?», работали с артистами. На самом деле, любой человек так сможет.

То есть коломчанки смогли, на ваш взгляд?

Мне кажется, да. У девочек очень большая эмпатия к персонажам, пришлось объяснять: «Вы слишком их жалеете, вы читаете текст так, что просто турецкий сериал получается! Давайте поменьше этого». Потому что зрителю не интересно смотреть, как актёр страдает или льёт слёзы, ему интересно смотреть, как он борется. Наш педагог приводил ужасный пример: у матери погибли в «Зимней вишне» муж и ребёнок, и у ней берут интервью… Это нечто… Я плачу, а она нет. Она – нет! И от этого моя зрительская эмпатия просто взрывается до небес! Что  это за человек, какая у неё сила внутри! И как ей при этом больно, что она даже слезы не может пролить! И от этого трагедия уже огромные масштабы принимает в моём ощущении, в моей голове. Театр про это тоже: пострадать-то мы все любим, но интересно смотреть на то, как мы с этим боремся. Никому не интересно смотреть на человека, который лежит в депрессии.

Интересно узнать, как из неё выйти.

Да. Потому что наша задача – жить всё равно. Человек рождается, и у него задача – двигаться вперёд, жить. А если её нет, то он умирает.

Вы оптимистка.

Я пытаюсь ею быть! Это правда. У моего дяди (ему 78 лет, он живёт в Германии) рак. Я звоню его жене, спрашиваю, как он, она говорит: работает, преподаёт скрипку детям, три раза в неделю. Я говорю: «Слава богу!» Она: «Я тоже так считаю, я ему говорю: если ты закончишь преподавать, ты умрёшь».

У вас семейное – оптимизм)

Если застревать на таких вещах, то можно сгореть. Почему главный грех – уныние? Наверное, вот поэтому. Даже когда случается смерть близких, надо сразу думать: а они бы хотели, чтобы ты в окно вышел после того, как они тебя покинули? Не думаю! Это и ради них в том числе.

«Мистика – она в нас»

Возвращаясь к спектаклю, как вы оцениваете результат?

Три недели интенсивной работы… Мы же понимаем, что наши актёры – это люди, которые тоже работают, у них есть какие-то свои задачи, свои семьи, свои депрессивные эпизоды… Мы встречались по 3-4 часа в день, но я считаю, что нам немножко не хватило времени. В том плане, что хотелось бы чуть больше походить ногами, как это называется в театре: чем больше раз ты проходишь, тем ты становишься увереннее, тем глубже ты можешь залезать в более глубокие задачи. У меня есть две команды, и вроде всё случилось, история рассказана, мы смогли её рассказать, и в каких-то моментах – очень хорошо. Но есть над чем работать, например, над страстями. Непросто выучить текст, сказать его, не теряя мысль, нужно пройти минимум 10 раз на зрителя, чтобы у тебя наконец-то всё сложилось в голове. Зачастую так происходит даже в театре: ты никогда не готов к премьере. Потом, к десятому разу… На самом деле, девочки огромные молодцы, но я не хочу их захваливать. Они выучили большой объем текста, нашли в себе этих персонажей, ситуации, какие-то метафорические ходы, художественные ходы…

Это было совместное творчество? Или вы предлагали, а они воспринимали?

Где-то совместное, где-то я предлагала, где-то я предлагала, а они подхватывали и развивали. В  этом смысле команда классная была. Например, мы финал нашли ого какой! Потому что люди были включены, мы были про одно, мы были одно – поэтому и складывалось всё. В театре так часто бывает: приходит актёр и говорит: скажите, что сделать, я всё сделаю гениально. А так не работает, реально не работает, это не цирк крокодилов! Ну правда, в профессиональном театре часто это цирк крокодилов: режиссёр приходит, орёт – и только тогда актёры включаются. А Станиславский и иже с ним (и Товстоногов, и Кацман, и Мейерхольд) говорили: думай своей головой! Ты актёр, и помимо того что с тобой работает режиссёр, ты должен включать весь свой организм, и если ты этого не делаешь, это халтура. И в этом смысле люди, не имеющие профессионально образования, это сделали. А даже в профессиональном театре сложно добиться ансамбля. Мне кажется, у нас получился ансамбль.

У вас ведь были прогоны перед премьерой на зрителя?

Это были открытые репетиции.

А зачем?

Чтобы актёры проверили какие-то вещи. Одно дело – ты в комнате репетируешь, в комфортной атмосфере, другое – приходят какие-то незнакомые люди, ты сразу теряешься, забываешь текст, забываешь вообще, зачем ты здесь и т.д. Это нужно для того, чтобы и я и они увидели, что происходит, когда приходит зритель. Это стресс, встряска.

Это как раз понятно. А вот чем интересно это для зрителей?

Это формат открытой репетиции, не прогон, т.е. мы делали остановки и я давала комментарии из разряда: а теперь войди так, как будто ты зашла с мороза и у тебя дыхание появилось – какие у тебя руки, какое настроение и т.д. И зритель это видит. Если получается у актёра, зритель это тоже видит, он видит, как процесс происходит, что он не такой простой, как кажется (вышел и текст сказал): нужно держать среду, нужно держать обстоятельства, нужно держать кучу текста в голове, и кучу всего ещё. И в этот момент для зрителя приоткрывается завеса над процессом творчества. Особенно классно, когда что-то идёт не так, ты останавливаешь и говоришь: «Так, друзья, сейчас произошло то-то, давайте ещё раз, ещё раз вспомним обстоятельства, ещё раз посмотрим…» И вот что получается: актёры уже ошиблись, они уже опозорились как бы – и они уже расслабились, поэтому уходит страх и начинается интерес, включается понимание, как выполнить задачу. И от этого возникает жизнь на сцене. И зрители это видят, им это интересно. Ко мне подходили люди, говорили, что им было интересно. Хотя я не очень люблю такой формат… В профессиональном театре это немножко не так проходит. Некоторые вообще не пускают к себе. Кто-то пускает, и ты приходишь на репетицию поучиться, если репетирует какой-то большой классный режиссёр.

Что-то важное про проект мы ещё не рассказали?

Про драматурга хочу сказать. Лера Тёмкина – она замечательная. Она написала эту пьесу в Арткоммуналке, мы были с ней на связи, я советовалась с ней, предлагала какие-то свои варианты решений. У нас немножко переделанный текст, потому что у Леры мистика такая происходит – появляется ведьма Вещница с воспоминаниями и т. д. Я поняла, что мне с этим тяжело работать, потому что я не понимаю, что это за ведьма.

Вы исключили мистику вообще?

Я не исключила мистику, просто она у меня возникла уже из истории, из самого начала, поэтому во второй части действует прошлое бабушки Наташи – маленькая Наташка и Наталья, которые живут в этой квартире помимо вещей – такие духи, и они становятся проводниками Лики к бабушке. Они строят препятствия, они дают подсказки, они её водят кругами, разыгрывают её, как такие трикстеры (демонически-комические дублёры героя – ред.) работают… Я немножко переписала финал: в конце они обретают право голоса, разговаривают с Ликой, входят в контакт, рассказывают правду. Она эту правду принимает, и только после этого уже с бабушкой взаимодействовать начинает. А у Леры эта ведьма – злодей Время, но в моём видении он как-то не появлялся.

Лера согласилась с вашим видением?

Да! Если бы она не согласилась, я бы так не сделала. Моя интерпретация: мистика – она в нас, внутри этой истории семейной, а не извне, не сущность помимо, мы её сами создаём.

«Мне нравится театр, где много визуальности»

Давайте пару вопросов о вас. Как вы пришли в режиссуру?

У меня образования два: первое – художник-постановщик театра, а второе – режиссёр-постановщик театра. В сумме я училась 9 лет, потому что пятый курс и первый я совместила (не знаю до сих пор, как я не умерла!). Художник сам по себе тоже немножко режиссёр: когда мы создаём сценографию к спектаклю и костюмы, мы должны прочувствовать персонажа, от этого зависит силуэт костюма, ткань… всё-всё-всё, то же самое с декорациями: я читаю пьесу, я разговариваю с режиссёром и должна придумать, как развивается эта история внутри театрального процесса. На самом деле все художники болеют режиссурой, это нормально. Мой мастер пытался поставить спектакль с заслуженным художником России Орловым, учеником знаменитого Кочергина, и он мне потом сказал: «Мы поняли, что без образования это невозможно». Чтобы поставить спектакль, надо уметь общаться и работать с актёрами, это основное. Есть, конечно, пример Боба Уилсона из Америки – прекрасные делал инсталляции, а потом начал делать спектакли, но это определённый путь, большая команда и всё равно нужна учёба, без этого невозможно.

Я вообще изначально хотела пойти учиться на  актрису, но мне родители сказали: «Нет! Ты получишь нормальное образование, прикладное, которое будет приносить доход». Художник-постановщик им показался нормальным. Да это правда: зачастую у художников гораздо больше работы, им проще пробиться просто потому, что их меньше. Но я в театральной академии познакомилась с курсом, с которым мы стали делать вместе спектакли, я потихонечку стала учиться у них режиссуре: мы были на репетициях, общались с педагогами, ходили на мастерские – это всё тебе в уши залетает, и это невозможно не воспринимать. Наверное, тогда я подумала, что мне хочется делать свой театр, театр, который нравится мне. Потому что иногда тебе повезёт, и ты найдёшь режиссёра, с которым вы в одном направлении мыслите, и это классно. Но часто приходится подстраиваться. Многим режиссёрам сложно воспринимать визуальную метафору, или, например, вы о чём-то сначала договариваетесь, а потом это не воплощается, потому что режиссёр «не успел». С одной стороны, это амбиции, а с другой стороны, мне кажется, мной двигало светлое желание делать свой театр.

Вы можете описать, какой он, ваш театр?

Это такой театр наполовину художника, наполовину режиссёра. Мне нравится, как Крымов работает – такой театр художника, который сочетает в себе не только разборы ситуаций, но и визуальные метафоры, способность работать с ними актёра: где-то это будет лишено бытовой истории, ближе к картине, а где-то снова станет разговорным театром. Наверное, мне нравится театр, где много визуальности, чтобы было красиво не только внутренне, но и внешне (не в смысле прилизано, а чтобы были вторые планы). Ещё мне нравится работать с музыкой, соединять всё. До сих пор не могу понять, хорошо это или я как Огневушка-поскакушка. Я очень сильно рефлексирую по этому поводу! Но зато теперь я могу позволить себе морально выбирать, с кем мне работать.

Ваша профессия вам в жизни помогает? Вот это умение общаться с актёрами, умение видеть иначе, чем видит обыватель? Или наоборот это мешает жить?

Наверное, помогает. Обе профессии. Как нам говорили, когда мы учились: чем больше я знаю, тем больше я вижу.

Но для вас многие знания умножают печали или наоборот?

Да это всё рядом, всё вместе. Вот ближайший пример. Я шла по улице, увидела идущего согнутого старика, – у него сзади руки сложены за спиной, он держит в руках палку, согбенный, буквально буквой «Г». Первая моя эмоция: мне его так жалко! как же он живёт-то? А потом я понимаю, что он идёт очень быстро, стремительно, у этой буквы «Г», вершиной которой является его голова, есть какая-то конкретная направленность, это прямо торпеда! Потом он становится на снег и начинает с этой палкой так шустро идти. Внутри него такая цель! И у меня другая эмоции: нет, мне его не жалко, у него есть такая внутренняя сила! Вот тут два чувства вместе собрались: жалость и боль, что он не прямоходящий, а с другой стороны, я  поражаюсь силе духа человеческого – это такой возраст, а у него есть цель, какой у меня нет. Или я иду по улице и вижу красивое дерево, и то, как оно растёт, его сочленения, ветки – это так прекрасно! Или слышу звук колокола церковного, смотрю на небо – и это потрясающе… Наверное, в этом смысле мне мои профессии помогают. Они развивают эмпатию – что профессия художника, что профессия режиссёра, во всяком случае, так должно быть. Художника учат с первых дней обучения наблюдательности: ты должен искать, всё время искать визуальные метафоры, ритмы, странности. А режиссёр, когда работает с произведениями, всё время учится, всё время набирает информацию. Когда ты разбираешь ситуацию, почему люди так ведут себя, почему они ссорятся, почему мирятся, в какой-то момент ты начинаешь это и в жизни за собой отслеживать. Вот я, например, влюбилась, и наблюдаю за собой, анализирую моё поведение: как щёки краснеют, как сердцебиение учащается, какое дыхание, как я зажимаюсь, как у меня плечи поднимаются или наоборот расправляются… Актёры тоже этим страдают – отслеживают своё поведение, чтобы потом перенести его на сцену. Да, когда ты общаешься с близкими или незнакомыми людьми, ты их считываешь. Но это не значит, что это тебе помогает: ты можешь это считывать, но всё ещё не знать, что с этим делать!

Я не могу НЕ

Два обязательных вопроса. Первый: что для вас искусство?

Это красота. Во всех смыслах этого слова. Красота – не значит прилизано и правильно. Это как у Соррентино – «Великая красота».

Второй: должно ли искусство быть социальным?

Оно всегда социальное, а как же? Конечно! Просто есть перекосы.

А искусство ради искусства?

Оно всё равно социальное. Я пишу картину, потому что меня что-то волнует. А если меня что-то волнует – я человек. А если я человек – я часть социума. Всё. Любое искусство социально. Да даже унитаз Дюшана – это в каком-то смысле искусство, потому что у человека была эмоция: он жил во время, когда эстетика была на первом месте, люди стремились к ней, это был взрыв эстетики. И он сказал: я поставлю унитаз, потому что я плевал на вашу эстетику! И это было высказывание. А искусство – это прежде всего высказывание.

То есть это был не хайп? Или хайп – тоже искусство?

Это такой сложный вопрос, на него вряд ли кто-то может ответить.

А вы для себя как на этот вопрос отвечаете?

Если меня реально что-то искренне волнует, я в это вкладываю свои силы, эмоции – это искусство. Да, ремесленники тоже вкладывают силы, но искусство рождается тогда, когда меня просто переполняет какая-то эмоция, когда что-то болит, горит, переполняет, и я просто не могу этого не сделать. Я не могу НЕ – для меня искусство всегда на грани «я не могу НЕ». Да, Леонардо заказывали, но он не мог не рисовать, не мог не изучать, не мог не делать. Плюс профессиональные навыки. Я считаю, что обязательно нужно учиться. Говорят: чтобы поставить унитаз, не надо учиться, но у Дюшана, по-моему, было образование. И вообще у всех новаторов было образование. Обыватель скажет: «Чёрный квадрат» – для чего там учиться! А какие картины Малевич рисовал! А какую посуду он делал! Это иллюзия, что для того, чтобы заниматься искусством, не нужно образование. Я в этом смысле ретроград: нужно образование обязательно.

Чтобы нарушать каноны, надо знать каноны.

Да! И нельзя останавливаться, надо всё время что-то новое изучать. Ты получаешь диплом и думаешь: я всё уже умею! Ничего ты не умеешь! Ты только начал, только приоткрыл дверь, теперь твоя задача в неё войти, углубиться.

Нина Бисярина:
«В мире много и хорошего и плохого. Вопрос, куда ты смотришь»

В сентябре 2024 года резидентом Арткоммуналки была Ниня Бисярина – режиссёр, художник-постановщик из Екатеринбурга. Наша беседа с Ниной состоялась, когда её творческий проект «Моя бабушка – русалка?» был в самом разгаре.

Нина, расскажите про свой проект: как он родился, откуда идея появилась, как развивался, если он как-то развивался, на каком вы сейчас этапе.

Проект называется «Моя бабушка – русалка». Для выставки мы поставили ещё вопросительный знак в конце предложения: «Моя бабушка – русалка?». Это проект анимационного фильма, изначально я планировала его делать как детский мультфильм. То есть была только история (которая сейчас осталась внутри) девочки, которая ходит с бабушкой в бассейн и замечает, что бабушка очень напоминает ей русалку в некоторые моменты. Она проводит мини-расследование и понимает, что права. Но впоследствии проект немного изменился. Скорее всего, это связано с тем, что моя бабушка умерла. Она была очень близким мне человеком, я росла с бабушкой, с дедушкой. У меня всё хорошо с родителями, это просто вышло так: у родителей не было места, где жить, потом была комната, но я уже привыкла; мы встречались каждый день с родителями, но всё равно большую часть времени я проводила с бабушкой, с дедушкой в их квартире. Естественно, бабушка меня очень баловала. У нас была такая тесная связь. Мы ездили на отдых вместе, бабушка могла себе это позволить, поскольку она была преподавателем, и лето было свободным. Хотя она болела, и мы знали, что это случится, но всё равно тяжело переносится, когда кто-то из близких уходит… И поэтому эта история стала обрастать ещё взрослой частью – как мы переживаем уход наших близких. То, что будет в фильме, – это не моя личная история, напрямую взятая, это какие-то её отголоски, то есть в моей жизни не было истории с бассейном…

Откуда он взялся тогда? Почему бассейн? Почему русалка?

Просто придумался, просто фантазия. Там внутри есть история про то, почему девочка с бабушкой ходят в бассейн: бабушка хочет научить девочку плавать, потому что та тонула в фонтане летом. Это документальная часть истории – я правда тонула. Но мы не ходили в бассейн, мы просто ходили на море.

Как вам помогло-то, в фонтане-то?

Я была очень маленькая, играла на бортике, бабушка отвлеклась, и в этот момент я за чем-то потянулась… Слава богу, быстро заметили, успели достать, всё хорошо. Это не говорит о бабушке ничего плохого, просто так случилось. В общем, есть какие-то документальные составляющие истории, но в целом это не история про мою бабушку и про меня в детстве и про меня взрослую, хотя и основано на каком-то личном опыте.

В этом проекте я решила новую для меня технологию мультфильма использовать – плоскую кукольную анимацию. Поэтому сейчас я здесь делаю эскизы.

Я, кстати, хотела спросить: сейчас все предпочитают делать всё на компьютере, а вы решили вручную, почему?

Когда долго делаешь на компьютере, устаёшь, хочется поделать что-то руками. Это же как будто игра в куклы, но только никто тебе ничего плохого не скажет! С другой стороны, проект для меня в какой-то степени новый (именно для меня, потому что в технологии нет ничего нового), потому что я решила его собирать по частям: сценарий я написала в Переделкине, в резиденции писательской, здесь я сейчас работаю над эскизами. И поскольку мой проект независимый, у меня нет сроков, я могу позволить себе вот такие игры с материалом. Потому что когда у тебя поставлены сроки жёсткие, какие-то есть условия, то ты, выбирая технологию, иногда идёшь на компромисс, чтобы уложиться во время. А сейчас мне не нужно идти на компромисс.

У вас уже были подобного рода проекты?

Да. В 2004 году я окончила институт и сразу же запустилась с первым фильмом, то есть с 2005 года работаю в анимации. Чаще всего я делаю рисованное кино, сначала – рисованное прямо на кальке, а сейчас – чаще рисованное на планшете. Хотя технологически это отличается только тем, что у тебя нет стопки кальки, остальное, по сути, то же самое: каждую картинку руками рисуешь, независимо от того, на кальке или на компьютере. Просто не надо с собой возить много кальки, и ты становишься более мобильным. Я никогда не работала именно в материале таком объёмном, не было такого опыта. Я делала перекладку, это похоже немножко, но только я делала её на компьютере. Перекладка – это когда куколки собираются, но собираются по частям, то есть ручки и ножки отдельно, они относительно друг друга двигаются. А здесь я, поскольку меня никто не останавливает, решила соединить рисованную анимацию и кукольную, потому что фазы движения будут нарисованы, просто мы потом их будем выставлять на декорации, одну за другой, и они будут бегать по декорации.

А какие фильмы ваши уже можно посмотреть?

Первый мой фильм «Воробьи – дети голубей» 2005 года. Потом ещё было много фильмов: «Детское время», «Поездка к морю»…

Время бедное, но люди радостные

У вас на рабочем столе фотографии старые лежат. Они как-то будут участвовать в мультфильме? Или это просто вдохновение ваше?

В самом фильме не будут участвовать, мы немножко на выставке покажем их. А в целом – да, это вдохновение. Это в основном старые бабушкины фотографии. История семьи, фотографии – ещё один источник вдохновения для меня. Я вообще люблю смотреть фотографии, не только нашей семьи, потому что ты замечаешь, как люди выглядели – немножко иначе, чем мы, видишь, как они одеты, иногда видишь какие-то предметы в интерьере или какие-то пейзажи интересные… Вот, например, фотографии бабушки студенческие – ты видишь, как выглядел Екатеринбург в 1950-е, и иногда удивляешься: вазоны с пальмами – серьёзно? на Урале?! Или какие-то интересные беседки, которых сейчас нет. То есть ты узнаёшь не только про семью, но и про время немножко, иногда что-то удивительное. Например, думаешь: ну, после войны, наверное, всё было некрасиво, люди плохо одевались, – а потом смотришь на фотографии бабушки в студенчестве… Да, это довольно бедное время, но они как-то интересно одеты, понятно, что всё это самошитое, но ты не видишь какого-то упадка – люди радуются жизни. И ты по-другому время начинаешь воспринимать. И это история про то, на чём фокусируется человек. Знаете, показывают иногда съёмку какого-то иностранного модного дома в Москве, там красивые модели, а вокруг некрасивые советские женщины в платочках. И я каждый раз вспоминаю бабушкины фотографии и говорю себе: ну нет! это же Москва, а тут всего Екатеринбург, Свердловск тогда ещё, это тоже история про фокус!

Вы сказали, что люди выглядели иначе, а в чём отличие? Отличие тех лиц и современных?

Тут есть простое объяснение, технологическое: чтобы сделать фотографию, нужно было замереть и какое-то время не шевелиться.

Мне кажется, тип лица немножко другой, нет?

Мне сложно судить, потому что я не специалист в этом. Да, немножко другие, причём они по-разному другие, что-то общее для всех нельзя вывести, мне кажется. Но, например, даже если раскрасят фотографию и кусочек её покажут, будет легко определить, что это не сейчас снято… Я знаю, в кино существуют скауты актёров, которые специально для исторических фильмов выискивают лица несовременные, так скажем. Наверное, это к ним больше вопрос, они, наверное, знают какие-то критерии.

«Я не до конца знаю, что получится в итоге»

Вы всегда сами делаете фильм от начала и до конца: сами сценарий, сами рисуете?.. Может, снимаете сами?

То, что касается сценария, изобразительного решения, – это моё. Чаще всего потом, на этапе производства, присоединяется небольшая команда аниматоров, плюс композитор и звукорежиссёр в какой-то момент подключаются. Мне очень повезло: мой сын учится на звукорежиссёра, но уже многое может делать. Это немножко напоминает историю нашей семьи, поэтому, мне кажется гармонично то, что он будет делать звук на этом проекте. Для выставки он будет делать звук.

То есть будете теперь семьёй работать!

Семейный подряд!

Замысел этого проекта у вас давно был? Или вы его специально делали под резиденцию в Коломне?

Эта история продолжается, наверное, уже три года. Здесь просто нужно было решить, как это представить на выставке. Мне кажется, мы придумали интересный формат – показать немножко процесс создания фильма, начиная даже не с замысла, а предзамысла – истории, которая послужила толчком к созданию фильма. То есть в Коломне я просто делаю часть проекта – пробую технику, смотрю, как это работает. Уже понимаю, что многое надо делать по-другому, просто технологически: одно дело – одну декорацию вырезать, другое дело, когда их уже много, – кажется, нужно подключать роботов, вырезать не вручную, а при помощи техники. Но в целом, как начинает выглядеть, мне нравится. И плюс мне интересно потом послушать, что скажут про идею люди. Это как история с краудфандингом, когда проводишь сбор денег у людей: кроме того, что это сбор денег на фильм, это ещё и сбор мнений – ты понимаешь, сколько людей заинтересовано в твоём проекте. Не факт, что нужно из-за этого что-то менять, но просто интересно на это посмотреть.

То есть сам мультфильм мы пока не увидим?

Нет, это ещё не скоро, минимум ещё пару лет. Анимация – это долго. Особенно, если там очень маленькая команда. Особенно, если это такой проект, в котором я не знаю, что должно получиться, эксперимент. Одно дело, когда ты точно знаешь, что тебе нужно нарисовать (это всё равно долго), и другое – когда ты ищешь варианты и отметаешь какие-то, это увеличивает, конечно, срок производства.

То, что маленькая команда, и то, что вы одна во всех лицах, – это принципиально? Вы не хотите попробовать работать в большой мультипликации, когда много народу?

Когда мне хочется поработать с кем-то, мне очень нравится уходить в киношные проекты или в документальные, когда нужно для фильма документального либо игрового сделать кусочек анимации. Тогда ты сталкиваешься с большой командой. Это интересно, классно. Но там, как правило, есть режиссёр, который уже всё придумал, и ты просто наёмный работник. Я сама пока не придумала, что бы сделать в таком большом формате, у меня нет большого анимационного проекта сейчас… Большой проект – это большие деньги, и нужно представлять его очень конкретно: я буду делать это и это. Поскольку у меня эксперимент, я не до конца знаю, что получится в итоге. Я не могу искать на него деньги, как на большой проект, полнометражный, например. Полнометражные фильмы от 50 минут, но сейчас у меня нет такой истории, которая могла бы работать как полный метр. В сериалы я не очень верю, мне кажется, это такие пожиратели времени. Хотя, конечно, я их тоже смотрю.

Мультсериалы или сериалы вообще?

Любые сериалы, особенно сейчас. Я люблю истории законченные: она началась, что-то в ней произошло, и она закончилась. А сейчас это какие-то бесконечные истории, это просто захват внимания твоего, спекуляция на внимании. Мне это не нравится, мне не нравится, когда со мной это проделывают, что я каждый раз на это ведусь, поэтому самой тоже не хочется в этом участвовать.

Придумывать свои миры

Почему такая любовь именно к мультфильмам?

Мне кажется, это такой из детства привет, потому что хотелось это в детстве делать, потом не смогла остановиться, пришлось сделать.

Ага, то есть вы в детстве начинали делать мультфильмы?

Нет, не делала, просто нравились мультфильмы. Я рисовала персонажей из мультфильмов разных… Когда появился Дисней у нас, папа стал собирать кассеты с его полнометражными фильмами, и мы стали их смотреть. До этого мы на плёнке смотрели какие-то чёрно-белые версии разных странных фильмов, которые можно было достать для домашнего просмотра. Плюс, конечно же, всё, что показывали тогда по телевизору, пусть даже всего 15 минут в день. И потом, это же очень интересно – придумывать свои миры и смотреть, как они живут потом.

Можно же их по-разному придумать: книжки писать, книжки иллюстрировать, фильмы снимать игровые. А вы вот выбрали мультфильм…

Тут же всё видно, как это живёт, ты прям можешь на это посмотреть! Это очень интересно.

Вы можете вспомнить, как пришло решение: я буду мультипликатором?

Тут странная история. У меня где-то сохранено сочинение из второго класса, когда пишут сочинение на тему «Кем ты хочешь стать». Я тогда написала, что хочу стать мультипликатором. Потом почему-то я точно знала, что мне надо пойти учиться в архитектурную академию в Екатеринбурге, хотя там не было никакой анимации. Вот надо было мне туда! Не знаю, что это – рок, чутьё… Я отучилась четыре года на дизайне интерьера и графике. Мучилась страшно, потому что мне не нравилось.

Четыре года?!

Да. Ну, это же было много лет назад, тогда родители могли тебе сказать: знаешь что, мы тебя воспитали, давай, получи диплом, дальше делай, что хочешь. Вот так я и протянула, хотя на втором курсе хотела уходить, но мне вот такое сказали, и я ещё два года протянула до диплома, довольно успешно его защитила. Но дальше надо было решать: у нас в академии учатся шесть лет, и можно было либо уходить с диплома бакалавра, либо ещё остаться. И так получилось, что как раз открыли новую специальность – анимация. Это было какое-то чудо! Как будто ты сразу тогда поняла, для чего училась здесь. История мистическая… Тогда у меня было ощущение, что просто это для меня кафедру открыли!

Из чего рождаются мультфильмы

Сюжеты для ваших мультфильмов как у вас появляются?

Очень по-разному. Часто это что-то из детства. Часто просто фраза какая-то. Первый мой фильм «Воробьи – дети голубей» начался с фразы, которую я услышала на улице: маленький ребёнок, показывая на маленькую собачку, спросил своего папу: «Это что, оленёнок?» Вот и всё, вот с этой фразы развернулся мой первый фильм.

Но при этом собачка трансформировалась в воробья?

Нет, там есть этот кусочек тоже, про собачку. Просто я стала вспоминать, что мы ещё думаем в детстве, и вспомнила про воробьёв, которые дети голубей, потом пингвины появились – рыбаки на льду озера, которые казались пингвинами в детстве. То есть в детстве ты смотришь на что-то и придумываешь…

Бабуля моя тоже была поставщиком сюжетов: на некоторые её фразы придумались фильмы. Например, фильм «Праздник» – про то, как бабушка на Новый год ждёт семью, и к ней никто не приезжает. Это из бабушкиной фразы родился фильм. Её там нет, этой фразы, но просто задумка появилась в тот момент, когда я её услышала. Мы сидели за столом незадолго до Нового года, и она сказала: «Надену лучшее всё, накрашусь густо и лягу». И мы все так напряглись: неужели умирать собралась? А она продолжает: «И буду вас ждать!»

Надеюсь, к бабушке-то приехали на Новый год?

Да, конечно!

Ещё был фильм «Рысь в городе», который я во Франции сделала, он родился из сюжета телекомпании моего родного города про то, как рысь пришла в город. Я из Новоуральска, это рядом с Екатеринбургом. Я была в гостях и увидела такой репортаж. Там показали видео, которое засняли очевидцы, и взяли комментарий у зоолога – он рассказал, что не надо делать в таком случае. Он говорит, а на фоне у него, в этом видео очевидцев, происходит как раз всё, что делать, по его словам, не надо. То есть он говорит: не пытайтесь его сфотографировать, это дикий зверь, не приближайтесь к нему, не преследуйте – а на видео вот это всё происходит. И потом это всё я перенесла в фильм, так что, в какой-то степени, у меня получается документальное кино.

Сейчас в моде литература и вообще искусство травмы. У вас такого нет?

Не знаю… Многие мои коллеги говорят, что, во-первых, фильм должен быть про боль, а во-вторых, надо страдать, когда делаешь фильм. Я не приверженец этого направления искусства, мне просто такое не интересно. Я другой человек, наверное. Мне кажется, в мире столько боли, что обращать всё время на неё внимание – чему это поможет? Мне бы не помогло. Хочется обращать больше внимания на что-то хорошее, настоящее. У нас и так столько проблем… Бывает, что попадаешь на фестиваль, и это просто очень тяжело всё смотреть – ты каждый раз погружаешься в чью-то боль… Для меня всё равно это не история про эскапизм какой-то, это именно направление внимания на что-то хорошее. Хотя в какой-то степени в грядущем фильме про боль тоже, наверное, есть, но она какая-то естественная, что ли, не личная – каждый человек с ней сталкивается. У нас сейчас странное восприятие смерти и старости: это где-то не здесь, когда-то потом будет, и мы совершенно не готовы к этому. Но ведь каждый из нас рождается и умирает, наши близкие рождаются и умирают – и это естественный процесс, который, да, причиняет нам боль, но это естественно. В этом смысле я не считаю это травмой.

Естественное природное явление.

Да. Вопрос только в том, насколько мы к этому готовы. Понятно, что когда уходят близкие, тебе больно и плохо, но это не значит, что от этого надо избавляться, – это надо прожить, прочувствовать и двигаться дальше. Поэтому мой фильм не про травму в этом смысле.

«Я пошла в анимацию, чтобы не разговаривать»

Вы вообще человек светлый?

Ох, я не знаю! Мне кажется, в каждом человеке столько и светлого, и тёмного, и я в этом смысле от других людей мало чем отличаюсь.

Судя по тому, что вы сказали: много боли вокруг, и я хочу делать что-то светлое и доброе…

Ну нет, тут не история про борьбу какую-то! Много боли, но много и хорошего. Просто мы часто фокусируемся на боли. На самом деле так же, как внутри нас плохого и хорошего много, так же и в мире вокруг много и хорошего и плохого. Вопрос, куда ты смотришь. Но это не значит, что ты не замечаешь плохого, если ты фокусируешься на хорошем. А вот как раз, мне кажется, если фокусируешься на боли, на плохом, тогда меньше видишь хорошего.

Тогда спрошу так: вы как творец предпочитаете выражать себя или нести миру свет?

Ой, это какая-то уж очень ответственная задача – нести миру свет!

Ну, маленький лучик, не обязательно же зажигать солнце или вырывать сердце!

Мне кажется, это только со стороны понятно.

Но вы же сами какие-то цели себе ставите? Или просто плывёте по течению, не задумываясь о том, что я делаю, для чего я делаю?

Нет, я задумываюсь, иногда. Например, проекты не мои я же выбираю по каким-то критериям, не во всём участвую. Может быть, у меня так много фильмов про детство, потому что в это время ты наиболее адекватно видишь мир вокруг – ты просто его видишь, ещё не придумав для себя какую-то жизненную концепцию, что ты должен страдать или наоборот… нести свет – ты просто видишь мир. И, может быть, я своими фильмами как раз хочу вот в это состояние хоть на несколько минуточек погружать человека.

Ваше детство было радостное?

Конечно, да, в целом, но было всякое.

То есть вы транслируете всё-таки радость из своего детства, добро или травму и боль?

Добро – это, мне кажется, сейчас слово, которое смысл уже потеряло, но вот какое-то нормальное состояние человеческое – да, мне хочется рассказывать про это… Вообще я пошла в анимацию, чтобы не разговаривать! Чтобы то, что я чувствую, показывать, а люди таким вот образом это воспринимали. Я сейчас не шучу: я была рада, что можно ничего не говорить, а просто показывать картинки, и они будут вызывать эмоции.

Удаётся?

Мне кажется, иногда, да.

Вы видите реакцию зрителей – она адекватна тому, что вы предполагали?

У какой-то части зрителей. Я понимаю, что у меня не суперширокая аудитория, но есть люди, которым это нужно, нравится и, наверное, как-то помогает. Но многие считают мои фильмы наивными.

Наивность в чём?

Как раз в том, что нет боли, борьбы. Но ведь много людей, которые делают анимацию, поэтому каждый человек может делать то, что ему важно. Я на себя не беру ответственность сделать для всех кино, зритель просто может выбрать, какое кино его, какое нет.

Ваше вдохновение как-то зависит от того, что вас будут смотреть или не будут смотреть, как много вас будут смотреть?

Может быть, это раньше было так, когда ещё не было опыта: когда ты делаешь первый фильм, потом сидишь, дрожишь. Сейчас тоже дрожишь, но понимаешь, что всё равно хотя бы пара человек найдётся, которым кино понравится. Люди, которым понравится кино, будут всегда – это немножко успокаивает. Дальше включается перфекционизм, который говорит, что нужно лучше, больше… Но самое главное – чтобы кино понравилось мне. Вот тут сложнее всего. Ты в какой-то момент можешь посмотреть фильм и подумать: «Вот! Вот же я как хорошо сделала!». А в следующий момент посмотришь и думаешь: «Господи, зачем я это сделала!». Мне кажется, художники так устроены, а, возможно, и все люди: мы довольно критичны к тому, что делаем.

Есть же художники, которые считают любое своё действие гениальным.

Да. Или они говорят, что так считают, а дома сомневаются.

Тогда зачем продолжают делать, если сомневаются?

Наверное, кажется, что в каждый следующий раз лучше получится.

«Выходишь из зала, а этот мир в тебе продолжает жить»

У вас есть какие-то ориентиры в вашем творчестве, кто-то, кто вам близок в мультипликации?

Сейчас пойдут штампы. Начнём с учёбы. Я училась у Оксаны Черкасовой и Алексея Караева, это ученики наших мэтров советской анимации, таких как Юрий Борисович Норштейн. Для меня Юрий Борисович один из тех художников, которые и является ориентиром. Когда ты смотришь его фильмы, ты погружаешься в эту атмосферу, прямо живёшь в его мире – ты там, внутри. Мне это кажется важным. Вообще, мне нравится такое состояние, когда ты смотришь анимацию или игровое кино, когда ты погружаешься в этот мир. И ещё нравится, когда ты выходишь из зала, а этот мир в тебе ещё какое-то время продолжает жить – тоже классное состояние.

А бывает, что вы что-то посмотрели и сказали: «А-а-а, вот так ничего себе!»?

Здесь главный учитель – природа, потому что каждый раз, когда ты видишь тени от деревьев, блики на воде – каждый раз не понимаешь, как вообще такое может быть… Недавно приезжал ко мне сын, и он говорил: «Это что-то невыносимое! Ты каждый раз останавливаешься: а! смотри, какая тень от веточки!..» Меня завораживает смена времён года, например, когда ты можешь приходить на одно и то же место, и оно просто совершенно другое. Понятно, что оно другое от другого освещения, от другой погоды, но ещё плюс время года, когда ты видишь, как всё умерло, а потом вдруг всё ожило. Как это происходит, непонятно!

Вы человек городской?

Вообще да. Я жила рядом с природой, потому что я из маленького города. У нас там есть пруд – очень красивое, потрясающе красивое место, Уральские горы, маленькие заливчики. Так что какая-то часть жизни проходила на природе, но это не настоящая природа, в смысле не дикая, а просто кусочек рядом с городом. В этом смысле много времени на природе проводила, но ни разу не была в настоящем лесу, диком, старом… Сейчас я немножко с этим соприкасаюсь, потому что мои друзья снимают фильм про старовозрастные леса России, и я там буду делать анимацию. Я слушаю их рассказы и даже не знаю, понравилось ли бы мне такая жизнь, потому что это всё-таки достаточно суровые условия. В этом смысле мы все городские жители и редко соприкасаемся с настоящей природой.

Постоянное перемещение во времени

Давайте о Коломне поговорим. Какие-то интересные моменты были здесь, связанные с вашей работой?

Чем больше всего мне помогает Коломна, это тем, что здесь ты путешествуешь во времени постоянно. У меня фильм как раз отчасти про это – про возвращение в другую эпоху. В Коломне эти перемещения так классно работают! Можно выйти на улицу, свернуть на соседнюю улицу – и оказаться в другом веке. Мне это очень нравится. Это интересный опыт, который настраивает на какое-то нужное для моего фильма состояние. Перепрыгивание между временами начинается в самой Арткоммуналке, где живёт советская история, потом ты выходишь на улицу, попадаешь в музей пастилы, в «Калачную», в какое-то купеческое время… Плюс здесь, в Арткоммуналке, очень много предметов из моего детства, это тоже помогает.

Ходите, рассматриваете, трогаете…

Да, забавно узнавать вещи. Я тут подслушала, как ведут себя люди – тоже все кричат: «А, у меня такое в детстве было!» Или дети кричат: «Ой, смотри, у нашей бабушки такое тоже есть!» Это тоже интересно – постоянное перемещение во времени очень лёгкое.

Напоследок наши глобальные вопросы. Что для вас искусство?

Искусство – это естественная часть жизни. Просто часть жизни.

А должно ли искусство быть социальным?

Не должно, но если тот человек, который его создаёт, хочет, чтобы оно таким было, то да, может быть.

Игорь Камянов: Совсем не про живопись

Резиденция московского художника Игоря Камянова в «Арткоммуналке» завершилась видеоинсталяцей.

Его проект «Навигация по звёздам», как выяснилось, захватил гораздо больше времени, чем длилась резиденция, аж с зимы— настолько художник увлёкся его идеей. И результат оказался ожидаемо-неожиданным.

«Этот проект так и начинался – как медитативный рассказ о том, как живёт река, как красиво в ней отражаются звёзды, не только небесные… Но красота имеет свойство уводить в глубину, вызывать новые смыслы… И получилось так, что речь пошла и о вещах серьёзных – о верности выбранному курсу. О жизненном выборе. И даже о старом добром Канте, его «звёздном небе над нами и нравственном законе внутри нас», о поставленных им базовых вопросах: что я могу знать? что я должен делать? на что я смею надеяться?»

Небольшое интервью после завершения резиденции — о том, как работалось, что удалось, что привлекло, а что не очень.

– Как вы воспринимаете конкурс «Арткоммуналки»? Что привлекает и что хотелось бы изменить?

– Воспринял как вызов. Мне в принципе нужны серьёзные причины, чтобы отказаться от предложения, связанного с искусством. Даже если это не про живопись. А конкурс «Арткоммуналки» – это совсем не про живопись… Что привлекает?.. Мы, живописцы, – кустари-одиночки… Сидим по мастерским, с обратной связью плоховато… А тут вокруг много симпатичных людей, которым интересно то, что я делаю, которые хотят помочь. И реально помогают. Спасибо им! Что хотелось бы изменить? Хотя бы раз в год надо давать грант живописцам/графикам на ХОРОШИЙ /ЖИВОПИСНЫЙ/ПРОЕКТ (но не на этюды, конечно).

– Как вы оцениваете коломенскую арт-резиденцию по прибытии (организационно, пространственно, технически)?

– Аскетизм для резиденции – это нормально. Но, к примеру, в парижской резиденции Cité Internationale des Arts – тот же аскетизм + хороший большой мольберт, планшеты (см. предыдущий абзац)…

– Что вы как художник думаете об искусстве? Что есть искусство вообще и для вас в частности? Какие личные или социальные задачи вы здесь видите?

– Вопрос… Скажу за себя. Это то, что никто, кроме меня, не сделает.

– В чём состоит взаимодействие художника и куратора проекта? Какие плюсы и минусы этого взаимодействия вы видите в коломенской арт-резиденции?

– Плюсов больше. Если бы не куратор, я бы сделал просто видео… Но ему хотелось чего-то более захватывающего, чем ПРОСТО хорошее видео. И я – впервые в жизни – сделал видеоинсталляцию: экран висит поперёк зала, сквозь дырочки в экране видео идёт в темноту, на дальнюю стену, и на ней возникает звёздное небо… Звёзды мерцают как настоящие, и каждая – это кусочек видео.

– Считаете ли вы свою работу над проектом успешной? Всё ли удалось из задуманного или пришлось вносить творческие изменения? Что способствовало или мешало реализации?

– Свою работу в целом считаю успешной (а что, были уже резиденты, которые ответили отрицательно?). Из задуманного удалось осуществить не всё, конечно (а были такие, которым удалось осуществить всё?). Очень жалко, что не получилось поснимать баржи с железнодорожного моста через Москву-реку, да много чего… А творческие изменения, переделки – это для меня очень важная часть творчества. Конечно же, их было много.

В ОБЩЕМ, ГЛАВНОЕ ПОЛУЧИЛОСЬ! СПАСИБО!

«Конечно, само название проекта предвосхищает уже путешествие, ночное плавание по таинственным водам, отражающим звёзды… Но, можно сказать, это и волнующее приключение для самого капитана-художника: ведь это один из его первых опытов обращения к видеоарту и, тем более, создания видеоинсталляции. Художник не без доли самоиронии называет свой метод наивным видео. Однако эти съёмки с живого штатива (с рук), эти порой нерезкости и даже выходы из заявленного примитивизма в части монтажа – всё это, учитывая, что это происходит по интуитивной воле художника, приводит к впечатляющему, почти эпическому, полотну, состоящему из движущихся медитативных картин».

Маргарита Бард

Об авторе:

Член Союза художников (1992), Международной федерации художников ЮНЕСКО (1992), Международного худ. фонда (1996), Association Internationale des Arts Plastiques, Париж.

Диплом Российской Академии художеств (2002).

Провёл около 40 персональных выставок. Работы экспонировались в России, Франции, Германии, Италии, Испании, Японии и др. странах.

Работы хранятся в Государственном Эрмитаже, Государственном Русском музее, Саратовском государственном художественном музее им. Радищева, Новосибирском государственном художественном музее, Приморской государственной картинной галерее (Владивосток), Музее искусства Санкт-Петербурга XX-XXI вв., Государственном художественном музее г. Ханты-Мансийска, Нижнетагильском музее изобразительных искусств, в Музее Марка Шагала (Витебск, Беларусь).

Фото: Александр УВАРОВ, Игорь КАМЯНОВ.

Татика: Нас никто не найдёт в этом лесу.

Татика – Наташа Петрова. Резидент Арткоммуналки из Москвы. Её резиденция с проектом «Нас никто не найдёт в этом лесу» проходила в сентябре 2021 года.

О поисках в этом лесу – наша беседа.

– Наташа, давайте начнём с вашего проекта. Почему у него такое название? Изначально оно было другое?

– Нет, во время подачи заявки оно было таким, но с того времени прошло два года, и проект изменился, и я изменилась. Настолько сильно, что я сомневалась, сделаю ли я этот проект, стоит ли мне вообще ехать в резиденцию в Коломну. Но потом я сказала, что я приеду и посмотрю, как всё будет развиваться здесь, по-новому. То, что у меня получилось на выходе по сравнению с тем, что задумывалось изначально – очень разные вещи. Это тоже маски, костюмы, объекты, но они уже совсем другие. Я предполагала сделать костюмы и серию фотографий людей в этих костюмах в лесу. Но когда я приехала в Коломну, я поняла, что не хочу размещать мои работы на улице.

– Почему?

– Не знаю. Я долго и много ходила, но не нашла таких мест, которые откликнулись бы мне, проект не собирался у меня в голове. Не потому, что не понравились места: например, мне понравилась Ямская башня, но в её нишах я разместила бы что-то совершенно другое, а не мой проект. И потом, за это время лесом стал сам мой человек. То есть человек представляется как дремучий лес, у себя внутри. И главная идея проекта – чтобы человек сам себя не потерял: у каждого из нас есть маски, личины, обличия, но всё равно есть и внутренний стержень, который должен всегда оставаться неизменным, независимо от того, сколько и каких граней у человека. Ну, вот как-то так всё и сложилось.

Все мои работы – обо мне

– Ваш человек – это какой-то абстрактный человек или конкретизированный?

– Это каждый человек, абсолютно любой.

– Прототип, прообраз есть?

– Нет. Хотя проект личный, он основан на каких-то моих внутренних изысканиях, моём пути, исследованиях собственного внутреннего мира. И знаете, я подумала в какой-то момент, что всё это подходит для каждого человека с планеты Земля.

– Как рождался этот проект?

– Это так давно было… На момент подачи заявки на конкурс резиденции Арткоммуналки у меня были уже наброски масок, но это было так поверхностно… Я хотела как-то развить идею. Она вполне в русле других моих проектов: у меня всё так или иначе связано с лесом, с природой, с какими-то мистическими, таинственными штуками. Все мои работы – обо мне, о моих воспоминаниях, ощущениях. Так и с этим проектом. У меня есть такая своеобразная проблема: я постоянно что-то придумываю, но не успеваю всё придуманное сделать! Раньше я ничего не записывала, я могла придумывать и начинать делать, а параллельно снова придумывать – и забывать это, так что многие идеи оказались невоплощёнными…

– Сейчас записываете?

– Я смотрела интервью одного европейского художника, он сказал, что всё время ходит с блокнотом, с ручкой, даже в магазин – чтобы сразу записать то, что придумал. Я не хожу с блокнотом, но заметки в телефоне делаю. К тому же мне иногда снятся разные странные сны, я их одно время зарисовывала, потом стала записывать – может быть, это тоже во что-то выльется.

Про лес в городе

– Вы москвичка коренная?

– Да.

– И вдруг такая любовь к природе. Её не хватает в урбанизации? Или какая-то более глубокая причина?

– На самом деле в Москве очень много леса, много природы. Прямо дикой! Многие удивляются этому. Например, мой знакомый из Астрахани, где вообще нет леса, был просто поражён, когда в Москву приехал в первый раз. И когда я выкладываю в соцсетях сторис со всякими лесными штуками, все думают, что я живу в лесу. И очень удивляются, когда я говорю, что это в Москве. Я люблю Москву. Но люблю старую Москву, которой уже очень-очень мало осталось. Но иногда хочется из неё уехать, совсем, в деревню… Вот мужу моему нравятся эти «каменные джунгли» с их ночным освещением, с удобствами мегаполиса. А мне не очень нравится ритм Москвы: ты как белочка в колесе – постоянно что-то делаешь, куда-то спешишь. Я когда в Москву из Коломны приехала по время резиденции, была просто оглушена: в Коломне я жила такая расслабленная, а в Москве зашла в метро – и просто как в жерло вулкана попала. Здесь шла, что-то себе напевала, а там просто бежишь, под ноги смотришь. Мне это внутренне претит. Питер в этом смысле куда лучше.

– Но уж он-то совсем каменный!

– Не знаю, я там была, жила и находила свой лес. Не знаю… Я люблю лес. Люблю природу и по максимуму хотела бы в этом окружении жить. Наверное, у меня поэтому столько работ, связанных с этим – чтобы скрыться от мира, который вокруг, каменного.

Про жизнь в пузыре

– Вам неуютно потому, что мир каменный, потому что в нём много технологий, много людей или ещё почему-то?

– Много людей – от них вибрации какие-то исходят, от них тревога какая-то начинает появляться. Иногда бывает классно – идёшь и думаешь: я люблю этот город, много про него знаю, по старым улочками ходить обожаю. А иногда бывает совсем неуютно… Например, в Коломне мне очень нравится. Первое, что я отметила: здесь мало людей. Если зайти за стену кремля, там абсолютная тишина, поэтому я постоянно туда ходила. Каждый день. Я звуки громкие не люблю, начинаю нервничать от какого-то шума, галдежа…

– Вы интроверт?

– Да нет, мне нравится общаться с людьми: если я прихожу куда-то (фестиваль, маркет), где есть некоторое количество людей, я общаюсь, не сижу в углу. Но мне надо собраться, внутренне, чтобы пойти туда – это бывает сложно. Такая вот двойственность. Общаться приятно и полезно. Когда ты просто сидишь дома, ты просто как в пузыре сидишь. Мне жалко людей, которые никогда никуда не ездят, сидят постоянно в своём дворе. Потому что тогда (это я по себе заметила) начинаешь считать, что вот этот твой пузырь – это всё, что есть вокруг, перестаёшь думать о том, что мир-то гигантский, что в нём столько всего! Общение, мероприятие – это вдохновение. И ещё: когда сидишь сам с собой, иногда кажется, что все вокруг какие-то злобные, а в общении понимаешь, что всё совсем не так, все наоборот классные!

Пандемия: найти вдохновение

– Как вам резиденция Арткоммуналки?

– Из того, что я смотрела по резиденциям в России, эта наиболее комфортная по всем параметрам. И когда меня спрашивают, я отвечаю: я тут как дома.

– Вашей резиденции год назад помешал карантин. У многих с ним связаны неприятные ощущения. А для вас, наверное, он прошёл проще?

– Проще в том плане, что уличный гул стих: меньше машин, меньше людей, никто под окнами не кричал. Но ведь я тоже не могла выйти дальше магазина. Я попробовала попасть в свой лес, но увидела там патрульных и убежала, потому что не хотела с ними вообще никакого дела иметь. На пляже то же самое случилось. Вот это было для меня сложно. Приходилось находить какие-то плюсы в том, что есть. Я тогда вокруг дома ходила и тоже всякие штуковины, всякие мелочи подмечала. Вообще, это красная нитка в моём проекте – подмечание мелочей. Это очень важно – замечать мелочи, которые вокруг, каждодневные, привычные, на которые не обращаешь внимания.

– Пандемия в этом помогла?

– Я и до пандемии замечала, но пандемия как-то научила делать это на более скудном материале, на узком пространстве. Суметь найти вдохновение в узких границах, отведённых тебе для жизни. Это был интересный опыт, странный опыт. Для всех людей. Такого, мне кажется, никогда не было, и я вспоминаю о нём больше с положительной стороны.

Части себя

– Как в ваше творчество вошёл текстиль?

– Когда я была совсем маленькая: я вышивала. В осознанное творчество он вошёл, когда я обнаружила эти салфетки из детства, на которых карандашом жирно были сделаны рисунки, но ничего не доделано, эти детские вышивки с узлами страшными (смеётся). Я помню, мне тогда хотелось быстрее всё доделать, чтобы быстрее появилась готовая работа.

– Вышивать мама учила?

– Бабушка. Она мне как-то достала салфетки, которые ещё моя прабабушка вышивала, и я смотрю: у неё всё так тонко, на оборотной стороне вообще не только никакой путаницы, стежков не видно, одни точки от них, а у меня всё такое толстое, сморщенное, я никак не могла понять, как же так получается… А после окончания художественного училища (у меня было декоративно-прикладное направление: лаковая миниатюра, росписи и т.п.) если я что-то и делала текстильное, то это было для себя, какие-то эпизодические вещи: куколки с вышивкой и что-то подобное. А году в 2018-м я вдруг решила посмотреть, как ещё можно вышивать, кроме знакомых с детства стежков что бывает. И начала пробовать.

– В Интернете смотрели или на какие-то курсы пошли?

– В Интернете. Я вот тогда и поняла, как у прабабушки получалось так тонко вышивать) Сначала мне просто нравилось сидеть и вышивать помимо моей основной работы (я была тогда иллюстратором). А потом это начало разрастаться, развиваться, я придумывала и придумывала… и вот всё так получилось.

– А опыт создания костюмов у вас уже был?

– На момент подачи заявки в резиденцию у меня был только один элемент от костюма. А потом начали появляться новые идеи, я начала делать проект «Части себя. Автопортрет», и он состоял из отдельных элементов костюма. Например, бабушка связала мне варежки длиной до локтя, а я нашила на них глаза и сделал когти из веток…

– Ваши костюмы несут какую задачу? Они театральные или, условно говоря, картины?

– Это исключительно артобъекты.

– Не предполагается их носить?

– Их, конечно, можно надеть, в них можно ходить. Но… по городу пройти… это будет очень эпично (смеётся).

Куриная косточка, Миядзаки и ГУЛАГ

– Давайте теперь всякие мысли в сторону. Почему вы Татика?

– Это забавно получилось: у меня есть племянница, и когда она была маленькой, она не могла выговорить моё имя и говорила «Татика». Вот оттуда и пошло: сначала её мама так меня звала, её семья, потом мой муж услышал, ему понравилось, а ещё потом я уже и сама про себя начала так говорить. Прилипло ко мне) Я уже настолько привыкла к этому имени, что для меня «Наташа» иногда звучит более странно, чем «Татика».

– Про татуировки ваши. Они не просто так? В них какой-то смысл? Обереги? Любимые персонажи?

– Все не просто так! Здесь есть напоминания о каких-то моментах, событиях в жизни. Например, вот веточка – это память о моём друге, поэте, которого уже нет с нами, у него была такая же почти. Я сделал её, когда его уже не стало.

– А вот этот персонаж, на Тоторо похожий?

– Это я делала себе сама.

– ?!

– Да. Мне нравится Миядзаки, вообще манга, анимэ (не серийная, а которая заставляет задуматься). Но это не Тоторо должен был быть, а существо, которое всё время рядом с ним. Самой не очень удобно делать тату – он не получился тем, кем должен быть, остался таким странным котиком. Зачем я эту точку поставила, мне самой совершенно непонятно. Но в результате теперь смотрится, как будто он плачет. Всяких лесных штучек у меня много. А вот этого утёнка мне девочка сделала из Белоруссии. У нее был набор картинок с названием «ГУЛАГ», и в нём была картинка с девочкой, у которой был воротничок, состоящий из отдельных лепесточков, на каждом из которых были вышитые животные (то ли сама девочка, то ли ее мама вышивали, сейчас не помню). И вот этот утёнок был среди них. А эта тату – косточка счастья. Куриная. Мне прабабушка когда-то показала, как играть в неё и загадывать желание…

– Самый коварный вопрос напоследок: что для вас искусство?

– О-ой… Я считаю, что то, что я делаю, можно назвать искусством. А делаю я это потому, что я не могу этого не делать. Я пробовала. У меня был кризис очень долгий: я хотела найти обычную работу, раздать все свои работы и материалы, я устала, ничего творческого не делала… Тёмный был период. В итоге я смогла выйти из него только за счёт того, что начала рисовать… матрёшек. Я рисовала их на бумаге маркерами и клеила везде. И рядом со мной начали появляться люди, я начала общаться. Из этих матрёшек маленьких в результате появились плакаты – и они помогли мне выкарабкаться. И теперь я очень рада, что тогда ничего не забросила. Для меня моё искусство – моя жизнь.

Фото: Александр Уваров

Неместная Карина Папп: Через письмо я познаю мир

В июне 2021 г. лит-резидентом Арткоммуналки стала писательница из Берлина Карина Папп с проектом «Неместная: рассказ ручной работы».

– Елгава (Латвия), Санкт-Петербург (Россия), Берлин (Германия)… Карина, как у вас так получилось?
– Мне кажется, это, с одной стороны, уникальная история, а с другой – совершенно типичная для очень многих постсоветских семей. Мои родители родились в Латвии, но их родители приехали туда из других мест.
– Вы при этом русская или?..
– У меня одна бабушка и один дедушка русские, другая бабушка белоруска и дедушка венгр.
– Вот странно, а похожи на прибалтийку)
– Да, мне говорили, что у меня даже акцент. Это, видимо, свойственно для русских людей, выросших в странах Балтии. Наверное, я впитала воздух, дюны, язык, поэтому похожа…
Когда развалился Советский Союз, у моих родителей не было латвийских паспортов и им выдали паспорта РФ. В Латвии из-за экономической дискриминация стало невозможно заниматься бизнесом, было понятно, что нужно ехать куда-то. Мама рассказывала про плакаты «Езжайте домой!»… Когда ты там родился, слышать такое довольно странно. Ну, мои родители и поехали. Но далеко не отъехали – я выросла в Великом Новгороде. В 16 лет я поступила в университет в Петербурге, окончила журфак и филфак по специальности испанский язык и культура Испании и Латинской Америки. А в 2013 г. переехала в Берлин со своим партнёром. И когда я уже занималась проектом «Неместная», выяснилось: и мои родители уехали из Латвии в 25 лет, и я уехала из России в 25. Так смешно рифмуется жизнь…

Не стесняться работы уборщицей

– Причина того, что вы перебрались в Берлин, творческая или политическая?
– Отчасти политическая. Хотя тогда было скорее желание пожить в чужой стране, в другой среде, в другом мире. Так как я всегда увлекалась языками, работала с международными отношениями, мне было интересно проникнуться какой-нибудь новой культурой. И Германия стала такой культурой, вернее Берлин: в Германии, как в России Москва, Берлин – это отдельный мир. И когда я говорю, что живу в Германии, это не совсем правильно: я живу в Берлине – это очень интернациональный и гостеприимный город. С самого начала я чувствовала себя здесь как дома. Здесь очень много людей, приехавших из разных стран, говорящих на разных языках – ты не чувствуешь себя несвоей. Говорить по-немецки в Берлине не обязательно. Разумеется, с какими-то бюрократическими вопросами разбираться приходится на немецком, но в жизни, в магазине, например, можно обойтись английским. Мы оба были фрилансерами, когда переехали, и могли позволить себе жизнь в Берлине, работая на российские проекты. А когда евро взлетел, пришлось устраиваться иначе: я работала уборщицей, мой партнёр посудомойщиком.
– Не обидно было?
– Абсолютно нет. Это, кстати, тоже немножко про мой проект: когда ты живёшь в одной среде, а потом переходишь в другое пространство и понимаешь, что кому-то твоя жизнь может казаться странной. Пока я была в Берлине, моя работа нисколько не казалось странной – мне надо было заработать деньги. В Берлине особенно не спрашивают, чем ты занимаешься. Только на 5-й или 10-й встрече с новым знакомым, возможно, вы заговорите о том, чем вы зарабатываете на жизнь. Многие мои друзья и сейчас работают в сервисе или в клининге, потому что они творческие люди: художники, писатели. А как ещё зарабатывать, если ты хочешь творить? Ты находишь себе работу, которая помогает себя содержать. В общем, вопрос статусности работы не вставал, пока я не поехала в Россию. Вот тогда я немного напряглась. В Берлине я поступила в университет, но ушла, потому что мне показалось неинтересно: надо было очень хотеть строить карьеру в академической сфере. И я ушла, чувствуя себя абсолютной неудачницей, ведь я так долго стремилась к этому… И вот я приезжаю в Россию – только что бросив университет и работая уборщицей. Прихожу на встречу, не с близкими друзьями, и там: «Ну ка-а-ак? Расскажи…» В Питере мне требовалось усилие, чтобы не стесняться своей работы уборщицей, хотя в Берлине я её совершенно не стеснялась. Конечно, меня начали жалеть, и я старалась тоже не начать себя жалеть, потому что это было не то, что я на самом деле чувствовала. Правда, сейчас я не могу представить, что полтора года работала ночной уборщицей в ресторане. Сейчас я понимаю, что это было тяжело физически, а тогда казалось совершенно естественным.
– А во время работы уборщицей вы творчеством занимались?
– Я слушала очень много лекций. Нашла лекции своих университетских преподавателей (фольклор, этнография, антропология и т.д.) и слушала их.
Кстати, теперь думаю над новым рассказом о работе уборщицы. О том, как это важно – не связывать статус и работу, которую мы выполняем, о лишнем пафосе по поводу профессий, о бытовых моментах, когда друг начинает тебя жалеть, а ты понимаешь: зачем меня жалеть, ведь это же я, независимо от того, кем я работаю.

Зовите меня авторкой

– Карина, вы издаётесь?
– Недавно вышел мой первый рассказ в литературном журнале «Незнание» – рассказ о поиске себя, о том, что во мне живёт много языков, и какой-то из этих языков – мой дом, а какой из них, видимо, можно понять в процессе того, что я пишу.
– Тогда давайте к языку. Авторка, продюсерка, резидентка, как вы себя называете, – это в пику русскому языку, в пику гендерным тенденциям или какая-то ещё причина?
– Я не рассматриваю феминитивы как нечто противоестественное, нечто, что втыкается в язык. Для меня это наоборот развитие, естественный процесс, прибавление, не попытка сломать что-то, а попытка что-то расширить.
– Есть традиции, устоявшиеся словоформы.
– Да. А когда речь заходит про нетрадиционные слова, то все сразу говорят, что это не соответствует правилам русского языка. Мне кажется, что лет через пять этот вопрос будет настолько устаревшим, что мы даже не поймём, почему мы его задавали. Когда я общаюсь с молодыми русскоязычными ребятами, вопрос феминитивов даже не встаёт – это просто естественно. Для тех, кто по-другому впитывал в себя язык, это не кажется новым, отпугивающим. Моя позиция по этому вопросу очень простая: когда мне говорят, что слово «авторка» или «режиссёрка» унижает человека, который создаёт искусство, я не могу не соединить это с общим ощущением того, что всё женское всегда немного ниже, чем мужское. У нас есть серьёзная литература, серьёзные писатели – они все без суффикса «ка», они все в основном мужчины.
– А помните, как Ахматова говорила?
– Дойдём и до Ахматовой! И получается, чтобы меня приняло сообщество и сказало: да, это не какая-то женская литература, это просто литература, мне нужно сделать вид, что я как бы не женщина. Поэтому я настаиваю на том, что я авторка, которая может стоять наравне с авторами, и моя женскость никуда не уходит, она меня не принижает, не возвышает, мы просто все – авторки и авторы – вместе. Если я хочу так себя называть – прошу уважать моё желание. По поводу Ахматовой. Вышла монография в издательстве «Новое литературное обозрение» исследовательницы, которая занималась вопросами феминизма в литературе Серебряного века. Она объясняет так: в 20-е годы прошлого века женщины только получили возможность самовыражаться.
– Это она погорячилась!
– Безусловно, не в том плане, что они до этого не писали, я имею в виду, что с развитием культуры эмансипация набирала обороты, женщины стали сознавать, что главным и единственным призванием женщины может быть не только дом и уход за детьми, но и искусство. И многие женщины, занимавшиеся искусством, не хотели сравнения с женщинами, которые «немножко пишут», и неприятие слова «поэтесса» было связано с этим. Похожая позиция была у Ахматовой: «Воспринимайте меня как поэта, потому что поэт – это серьёзно». Мне кажется, это внутренняя мизогиния, взращённая культурными стереотипами.
– Вы считаете, что сейчас это ушло, не актуально?
– Я считаю, что, по крайней мере, уходит внутренняя мизогиния, я больше не стесняюсь называть себя поэткой, думая, что это меня унижает.
– Поэтессой…

– Поэтка – смешное слово)
– На мой взгляд, авторка тоже)
– А на мой – слово действительно политически окрашенное, но я уже к нему привыкла, хотя вначале я приучала себя. Чем дольше ты существуешь в среде с определёнными словами, тем более естественными они тебе кажутся. Посмотрим, как будет в 2026 году!
– В немецком языке есть такое разделение на мужские и женские признаки?
– В немецком есть такое инклюзивное написание: Autor*in. То есть в него включаются авторы всех гендерных идентичностей.
– То есть всё-таки тоже нововведение.
– Да.

Открытки как способ разговора

– Расскажите о вашем проекте «Неместная: рассказ ручной работы». С самого начала. Он ведь не под конкурс Арткоммуналки родился?
– Конкурс мотивировал меня собрать накопленный материал в единый проект. Работая над проектом, я осознала, какая это радость и удача – возможность закончить это дело. Наработок было много, но я не понимала, как всё реализовать. А когда проект ещё такой масштабный, требуется максимальное включение в проект, отсоединение от другого мира.
Наверное, идея родилась во время переезда из Петербурга в Берлин. Я стараюсь поддерживать отношения с близкими людьми в России, мы переписываемся, регулярно шлём друг другу открытки . И эти открытки для меня – особый способ разговора с близкими. Возможность подержать в руках что-то, что было в руках другого человека. Это не просто слова. Хотя слова – это всё, что у меня, как у писательницы, есть, одних слов мне часто не хватает. Я всегда хотела быть писательницей. Оказавшись далеко от близких людей и поняв, что разговор мне нужен для поддержания отношений, моё желание беседовать превратилось в потребность писать. Хотя открытки давно в моей жизни: я с 20 лет переписываюсь открытками с друзьями, но обычно отправляла их из путешествий.
– Модный посткроссинг?
– И он тоже. Но в данном случае открытка не важна, важен адресат. Когда я поняла, что мне важно содержание послания целиком, я потихонечку начала мастерить открытки сама. Получается такое двухстороннее послание, которое пересекается с посланием на открытке, а иногда и с моим состоянием в момент, когда я делаю его. Иногда в открытке я рассказываю о важном, иногда, наоборот, о какой-то мелочи. И кажется, что те, кому я пишу, переживают это со мной.

Все мы стали жить вымыслами

– А соцсети для этого использовать? Или вы не поклонница?
– Я их активно использую, это тоже специфическая для меня сфера, про это можно написать отдельный рассказ или целую книгу, потому что в соцсетях мой персонаж – это не совсем я. Я не блогерка, в моём личном Инстаграме я не пытаюсь привлечь аудиторию. Я стараюсь быть честной, веду свой аккаунт как личный дневник, но дневник этот выборочный, подсознательно я всегда знаю, что это лично-публичное высказывание.
– Ещё одно ваше литературное произведение.
– Типа того. И не только моё, все мы сейчас стали жить вымыслами. Поэтому очень часто мы видим несовпадение мира Инстаграма и реальности. А мои открытки про другое, это личное высказывание. В открытке я могу рассказать, что прямо сейчас я сижу и плачу.
– Кому-то одному. Кому вы доверяете.
– Конечно. И проект «Неместная» построен на исследовании этого лично-публичного высказывания. Потому что, с одной стороны, я обращаюсь к конкретному человеку, а с другой стороны, я знаю, что это будет публичное высказывание, потому что пишу для рассказа, который увидят люди, которые меня не знали. И у них будут совершенно другие смысловые связи.
Мой проект родился из расстояния, из желания быть в личном контакте с близкими мне людьми. А ещё я хотела разобраться: как я могу это написать – чтобы было и лично и в то же время на публику? Где мои личные границы как писательницы, моральные границы? Тонкий вопрос: как строится художественный мир, если он строится на твоей личной истории? Например, есть тексты, которые я не могу публиковать, а есть тексты, которые я публикую анонимно, потому что мне кажется, что высказывание важно, но примеры, которые я привожу, очень личные.
Ещё про проект. Наступил 2020 год, всеми нами замеченный особым образом, и стало понятно, что увидеться со многими дорогими людьми в ближайшее время не получится. Я поддерживала связь диджитально, но многие настолько утомились от онлайна, что стало нормальным отказываться от девайсов в личном общении. И вот тогда я начала вышивать вещи, чтобы отправить их близким. Для меня это стало возможностью быть вместе с человеком… немного терапевтической, немного фантазийной… У меня есть проект #найдено_на_улице (found_on_the_street), я работаю с повторным использованием вещей, в т.ч. одежды. Для меня с каждой вещью связана какая-то история. И попробовать вплести в уже существующую историю что-то своё, отдать своё тепло, укрыть, обнять этими вещами – вот такая была задумка. Я составляла из слов обереги, понятные только человеку, которому предназначалась вещь. Так и в мой рассказ ручной работы было важно включить тепло рук, сказать нечто важное без слов, воспроизвести побольше тепла, чтобы его отдать. В Коломне при поддержке людей, работающих с Арткоммуналкой, у меня появилась уникальная возможность претворить это в жизнь. Участие других людей питает мой текст дополнительно энергией, по крайней мере, мне хочется в это верить.
И, наверное, последний важный элемент проекта – то, что я пыталась по максимуму использовать «вторичное сырьё»: бумажные пакеты, в которых доставляли еду, обрезки бумаги… Лишнее, ненужное – это мои любимые материалы. Я всегда ищу варианты вторичного использования, не хочу ничего выбрасывать. Я придерживаюсь такой философии: стремиться не приобрести, потребить, а переосмыслить, перепридумать, отдать, обменяться. Но это отдельный разговор по поводу моих антикапиталистических убеждений. И я уверена, что за этим будущее.

Зависит только от вас

– Судьба вашего проекта?..
– Очень простая: книга останется в Арткоммуналке. Хочется верить, что её отсканируют и выложат в Интернет. В ней много игровых элементов, и то, как вы прочтёте рассказ, зависит только от вас. Я не первая, кто пишет вот так… странно, что ли. И не последняя. Для меня этот проект важен ещё и потому, что некогда я мечтала быть именно писателЕМ, а не писательницей, я считала, что мои беседы с друзьями, мои литературные приёмы, моя вышивка – это несерьёзно. А оказалось – нет, серьёзным может быть всё, что я считаю серьезным. А дальше посмотрим: будет это кому-то важно или нет, сначала надо написать. Пишу ведь я по большому счёту для себя, через письмо я познаю мир, объясняю себе его. И здорово, что то, как я его вижу, в какой форме я это делаю, может быть названо литературой.

Фото: Александр Уваров

Слава НЕСТЕРОВ: Немного смерти и немного любви

«Я сижу и жду, что ответит ясновидящая, которой я написал… Я не понимаю, чего больше опасаюсь: обмана и вытягивания денег или же существования сверхъестественного знания…»

Наша беседа с арт-резидентом Славой Нестеровым @slavoi_ состоялась задолго до того, как его проект в Арткоммуналке был завершён (презентация состоялась 28 августа 2021 г.). Фрагменты его инсталляции «Немного смерти и немного любви» вы можете увидеть на наших фотографиях. Ну а как рождался проект, где его начало и самые-самые корни – читайте в нашем интервью.

– Рабочее название проекта «Инверсия». Изначально я хотел работать с поверьями, заговорами, которые в Коломне в том или ином виде могут существовать – город-то с очень большой историей. Но оказывается, что люди заговорами не готовы делиться, потому что действительно в них верят. Так что эта дверь оказалась закрытой…

– Вы уже пообщались с коломенцами? На улицах отлавливали?

– Я общался с местными филологами, историками, выяснял, можно ли найти людей, чтобы поговорить на эту тему. С.М. Прохоров сказал, что с этим сложно: фольклор – пожалуйста, а вот заговоры… Поэтому я не то чтобы поменял тему – главный смысл был в исследовании того, как день сегодняшний пронизывается архаикой и поверьями. Например, как интересно сочетается религиозность с суевериями, когда человек ходит и в церковь молиться и к гадалке. В России это называется двоеверие, хотя в научной среде говорят, что ни о каком двоеверии не идёт речь. А в современности на это «двоеверие» накладываются языческие поверья, перемешиваясь с научным миром и с сетевым миром, дигитальным. Мой коломенский проект всё это будет в себе сочетать. Я пойду к гадалкам, но пойду по вопросам, связанным с историей Коломны, в том числе религиозной, а искать её буду через Интернет – вот такое смешение уже получается.

– Предположим, что вам откажут все гадалки?

– Думаю, что помогут всё-таки. Не хотел бы никого задевать в плане того, что гадание – это чушь (если верит человек – и пусть верит), но ведь некая экономика всё равно здесь присутствует: за деньги мне должны нагадать о чём угодно. Да, вот есть некая фикция в этом…

– Раз вы понимаете, что это фикция, вы не на полном серьёзе к этому относитесь?

– Я как художник тоже занимаюсь такой спекулятивной историей (от лат. specio – взгляд, т.е. некое наблюдение). Мне интересен сам факт присутствия гадалок в нашем современном рациональном обществе. Фишка в том, что в последние годы – это статистика! – карты таро стали продаваться чаще. В 2020 г. просто какой-то бум на них был.

– Может, народ во время пандемии сидел дома, нечем было заняться?

– В том числе. Но ведь во времена, когда ничего не понятно и нет… не то чтобы света в конце тоннеля… нет ясности, что происходит, начинает мерцать нечто мистическое. И очень многие этим пользуются. Давайте представим, что это всё фикция, абсолютная спекуляция на чувствах и мыслях людей. Но вот я иду к этой гадалке, у меня артефакты с определённых мест, я знаю заранее их историю, т.е. в какой-то степени знаю ответы на свои вопросы. Гадалка этого знать не будет. Если она мне расскажет что-то, что я и так знаю, или даже больше этого… это же будет чудо?!

– И вы поверите?

– Почему бы и нет? Либо она очень прозорливая, либо очень умная, либо она была в этих местах и видела эти самые предметы. А может, она чувствует энергетику, видит прошлое, будущее, настоящее и потустороннее? Это самое интересное в проекте – не знать исхода. Чем отличается исследование от создания обычного художественного продукта? В исследовании ты не знаешь, чем всё закончится. У хорошего учёного есть гипотеза, которая в исследовании либо подтверждается, либо нет, и тогда он приходит к новым результатам. Только плохой учёный будет подгонять факты под свою гипотезу. Так что если у меня не получится с гадалкой – это будет частью исследования.

Есть ещё несколько исторических моментов, которые меня интересовали во время изучения контекста города Коломны. Когда Ивану Грозному было 16 лет и крымские татары были на подступах к Русской земле, он выдвинулся с большим войском из Москвы и стал под Коломной. Была весна, и, согласно летописи, он участвовал в потехах – ходил на ходулях, наряжался в саван, играл в мертвеца. Это языческие игры, исконный фольклор, который известен во всём мире, – игра в мертвеца, это связано с земледелием. Но чтобы царь этим занимался?! Всё, что связано с землёй, – не царское дело! Вот этот факт меня поразил. Если гадалки все откажутся и моё исследование зайдёт в тупик, работать с историческим контекстом и фольклором – это вариант Б. Многие мои проекты завязаны на сказке, на фольклоре. И научные статьи, которые я читал про Ивана Грозного в Коломне, очень хорошо вяжутся с этой историей. Это очень интересно. Проблема в том, чтобы найти отражение этого сейчас. Как подобные вещи, типа игры в жмурки, когда тебя ловит мертвец с завязанными глазами – мертвецы ведь все слепые, Смерть всегда слепа – это очень интересное высказывание…

Быть художником

– Давайте немножко о вас как о художнике. Как вы пришли в искусство?

– Возможно, я в этом вопросе окажусь фаталистом, но мне кажется, что выбрать профессию художника нельзя так, как выбрать профессию бухгалтера. Нельзя просто сказать: хочу быть художником! – потому что ты не знаешь, что такое быть художником.

– Тем не менее, почему-то ж вы стали не бухгалтером, а художником?

– А вы знаете, у меня есть экономическое образование)) В возрасте лет пяти, когда детей спрашивают, кем они хотят быть, я хотел быть не космонавтом, не шофёром, не военным, а художником. Мои родители были в шоке. Это были 90-е годы. Помню, мама показала на бездомного, который на улице лежал пьяный, в грязной одежде, и сказала: «Смотри: это художник. Хочешь быть таким, как он?» Я сказал: нет. Пришлось экономический факультет заканчивать… Ничего плохого нет в бухгалтерии, просто это кому-то подходит, кому-то нет. У меня достаточно рассеянное сознание. Например, я не умею водить. Наверное, надо учиться, но я боюсь, что из-за того, что я могу о чём-то задуматься, просто залипнуть минут на 5–10, погрузиться в свои мысли, фантазии, концентрация на действиях, связанных с вождением, может быть пониженной. Я боюсь кому-то навредить.

– Очень ответственный подход.

– Это к вопросу о художниках… Но есть художники-учёные, которые во всём всегда суперсконцентрированы, не в облаках витают.

На трещине между культурами

– Вы рассказывали о ваших бабушках… И вас спрашивали на встрече, нет ли у вас в роду шаманов…

– Я родился в Перми, на Урале, как бы на трещине между двумя культурами, двумя религиями. Они, конечно, соединены в России и перемешаны, но всё равно остаются какие-то точки столкновений, несостыковок в плане культурных кодов, предвзятого отношения. И вот представьте: я стою на этой трещине, одной ногой на одной половине разверзающейся земли, другой – на другой. Слева – мои православные ортодоксальные родственники, а справа – мои родственники-мусульмане. Одна бабушка русская православная, другая – башкирка мусульманка. Они вполне нормально друг к другу относятся (особенно на расстоянии). Я же стал как бы канатом, который перетягивают в разные стороны. Мне часто задают вопросы: ты крещёный? мусульманин? А я и не крещёный, и не мусульманин, потому что не могу обидеть какую-то часть семьи. А может, мне и не нужно ничего выбирать…

– Бабушки живы?

– Да, слава Богу и слава Аллаху) Бабушка-башкирка из деревни с юга Пермского края. Насколько мне известно, она была сиротой, сестра её воспитывала. Обе потомственные знахарки-травницы, хотя их родители умерли, не успев полностью передать им знания. Она ходит по лесам, травы собирает, на огороде выращивает, знает, от чего что попить, как настоять и всё в этом духе. Рассказывала, что у неё есть вещие сны, она их умеет интерпретировать. Но поскольку она не развивала эти способности, нельзя сказать, что она ведунья. Вторая моя бабушка наоборот сверхрациональный человек, совсем из другой семьи: её отец был репрессирован в 30-е годы, сослан из Казахстана в Соликамск, куда переехала и вся семья.

– Слава, гены – это гены! Наверное, от бабушки-башкирки вам что-то такое ведунское тоже должно было передаться? Вы ощущаете в себе?

– Ну… если в это верить…

– А вы не верите?

– Да не знаю…

– Ну вот в чём-то шаманское же у вас искусство! Вам же не зря этот вопрос задают!

– Я считаю: если я об этом буду говорить, это будет неправда, если обо мне это будут говорить, это будет правда.

– Раз говорят, значит, правда!

– Я родом с Урала, а там даже сама природа – тайга, горы, да местное язычество… всё это… если вы пройдётесь просто по уральской тайге, вы почувствуете что-то. Это будет настолько отличаться от лесов средней полосы. Тайга потрясающая! Абсолютно непроходимые места есть…

– Т.е. вы имеете в виду, что даже сама обстановка, природа места, где вы родились, наложила на вас отпечаток?

– Да, конечно. Давайте посмотрим картины Аполлинария Васнецова. Он путешествовал по России, у него были картины с Урала. В этих картинах нет людей. Есть только природа: река, небо, лес… Но когда на неё смотришь, понимаешь, что картина мистическая. Там вся природа пропитана этой мистикой невероятной.

– Почему же уехали в Москву?

– Я тогда окончил университет, работал иллюстратором и вдруг понял, что в Перми я достиг всего, чего мог, и… хожу по кругу. Может, просто потерял интерес, мне нужны были новые места… Собственно, Коломна – это моя седьмая резиденция. Когда я в Москве пойму, что опять настало время, возможно, снова сменю точку дислокации. Мне часто говорят, что мне надо в Берлин. Но пока я считаю, что не всё сделал, не всё сказал, что мог бы, здесь. Может быть, когда-то и попробую, но не факт, что захочу там остаться. Мне очень комфортно в России.

– Вы согласны с пословицей: где родился – там и пригодился?

– С одной стороны. Я из Перми, это моя большая родина, которую я очень люблю. Но за последнюю пару лет у меня было желание туда вернуться и что-то делать, однако я возвращался и чувствовал какой-то холод по отношению к себе и к тому, что делаю, больший, чем в любом другом месте. Поэтому если говорить о России в общем – наверное, да. А если говорить о каких-то конкретных местах, то не всегда.

Жизнь будет продолжаться

– А бабушки с вашим творчеством знакомы?

– Мне кажется, не особо. Я звоню, рассказываю, где я. Но им сложно понять, чем я занимаюсь, они спрашивают, рисую ли я, может, пейзажи пишу? Они интернетом не пользуются – им сложно понять на словах. Вот когда о Славе в новостях говорят – это хорошо для них. Я бы хотел, если честно, чтобы они сходили на мою выставку. Помню, очень давно был такой разговор: почему ты добрые картины не пишешь, и так столько плохого в мире… А я же не про плохое, я про мистическое. Мне кажется, в мире есть некие данности: ты не можешь избавиться от чего-то, как бы ни хотел, оно просто существует в мире и всё – как разделение на добро и зло, жизнь и смерть и т.д.

– Если человек не угробит эту жизнь…

– У нас на планете миллиарды живых организмов. Человек – песчинка среди них. Он способен уничтожить только себя. А жизнь будет продолжаться и без человека.

– Вы оптимист.

– Она просто будет другой, не такой, как сейчас. Планету человек не уничтожит. А жизнь не обязательно должна быть биологической. Представьте, что какие-то другие материи из разряда информации начинают обладать своей собственной витальностью. Океан возможностей для существования жизни! Даже если не станет человека, останутся человеческие артефакты – пустые города, машины, разнообразные предметы (например, у меня был проект, где в баночке от энергетика оказались пчелиные соты). Эти предметы начинают входить в новую архитектуру планеты, выстраивать новые связи. Это не значит, что жизнь заканчивается – она будет встраиваться одна в другую.

План должен пойти не так!

– Вы мистик в жизни? Как человек, не художник?

– Сложно об этом говорить. Мне кажется, если научно всё можно обосновать или всё структурировать, если человек превращается в схему с очень конкретным распорядком дня, питанием, которое задаёт тебе, например, твой смартфон… когда социальные сети знают о тебе больше, чем самый близкий тебе человек, ты сам превращаешься в такую микросхему. Ты такой суперчёткий, структурированный. Мне кажется, в эту схему, в этот суперплан в тебя как в робота, в твою машинерию должно вписываться мистическое, хаотическое… Где находится жизнь: в статике или в хаосе? Я скажу, что в хаосе жизни больше. Статика всегда пахнет смертью. Даже если есть какой-то план, он всегда должен пойти не так! Собственно, и в свои работы я люблю вкладывать элемент случайности. Если говорить о мистическом, я стараюсь рационально впускать его в свою жизнь, чтобы оно присутствовало, чтобы можно было поверить во что-то. Почему бы и нет?

– Традиционный наш вопрос резиденту: что для вас искусство?

– Очень не люблю этот вопрос, как и многие, наверное, художники. Когда ты говоришь, что ты художник, ты занимаешься искусством – это звучит очень пафосно. Как будто ты занимаешься чем-то таким действительно романтично-отстранённым от всего этого мира, погрязшего в банальности. Я так не считаю. Я бы не хотел объяснять значение этого слова, потому что оно несёт в себе всегда такой пафосный характер.

Фото: Александр УВАРОВ.

Анна Аркатова: Включить воображение и дать импульс

Беседуем с Анной Аркатовой (Москва), литрезидентом Арткоммуналки.

В октябре-ноябре 2021 г. Анна воплощала в Коломне проект «Однажды в Коломне», проведя несколько вечеров литературной импровизации «Египетские ночи» с самым разным составом участников на разных городских площадках. Итогом этой работы стал одноимённый сборник (почитать можно здесь: calameo.com ).

– Анна, то, что вы делаете в вашем проекте, то, что получается на выходе – это подходит под определение литература?

– Любое письмо, мне кажется, подходит под определение литература. Что мы сейчас считаем литературой? Это сакральный текст? Наверное, уже нет – это текст, который может привлечь внимание других людей, как и любое искусство. Любая непроизводственная деятельность становится искусством, как только у неё появляется зритель или слушатель. Скажем, танец был просто ритуалом, пока люди танцевали вокруг костра, заговаривая духов. А когда вокруг того же танца собрались зрители – танец превратился в искусство. Так же и литература: когда есть читатель, письмо становится объектом искусства. Но задача моего проекта связана с научением письму, с освобождением творческого внутреннего ресурса, который есть у каждого из нас. То, что получается в ходе практики, не претендует, конечно, ни на какую литературу, хотя у участников иногда получаются вполне завершённые экспромты, которые могут выступать как скетчи, короткие новеллы. Но в принципе цель – просто включить воображение, снять внутренние преграды, страхи, неуверенность, в общем, дать импульс, и не обязательно даже для литературной работы – для любого созидательного творчества. Потому что условия нашей так называемой игры: ограниченный временной регламент, неожиданность темы и небольшая компания, т.е. наличие того самого зрителя-слушателя, – как раз провоцируют, будоражат энергию, которая заставляет нас оперативно формулировать, вспоминать что-то давно забытое, высвобождать, раскапывать свои ресурсы. И всё это происходит мгновенно и даже неожиданно для нас самих. Поэтому да, опосредованно это связано с литературой.

Разбудить Моцарта

– Вы сказали, что творческий потенциал есть в каждом из нас. Прямо вот в каждом?

– По моим наблюдениям, да. Ко мне же приходят люди не обязательно связанные с писательским трудом: были врачи, банковские менеджеры, которые говорили, что они никогда в жизни ничего не писали, кроме протоколов, – тем не менее, они писали потрясающие истории. Ведь любой может быть хорошим рассказчиком. Во всяком случае, к какому-то возрасту, после подросткового, у нас уже бывает опыт, которым мы готовы поделиться.

– Рассказчиком – да, но ведь написать гораздо сложнее, чем рассказать!

– Это так кажется. Когда у тебя задача написать сочинение – да, ты сидишь и мучаешься… А когда задача за 15 минут быть не хуже других, ты хоть что-нибудь напишешь. Это практически автоматическое письмо. Оно может быть совершенно бессвязным, какой-то белибердой, но так или иначе ты что-то формулируешь. Иногда остроумное. Иногда афористичное. Почти всегда – неожиданное. Когда развивается воображение? Когда включается в игру. Почему с детьми предлагают много играть и всё детство построено на играх? Когда мы включаемся в игру, обязательно включается та часть нашей психики, которая ответственна за фантазию, надстройку, которая делает нашу жизнь не такой рациональной. Я считаю, что в каждом человеке есть творческий потенциал. Во всяком случае, у меня не было неинтересных высказываний за всё это время. И главное, наших участников всё это чудесным образом вдохновляет.

– Мне ваши слова напомнили в какой-то степени «Планету людей» Экзюпери, финальную мысль, помните: «Мучительно не уродство этой бесформенной, измятой человеческой глины. Но в каждом их этих людей, быть может, убит Моцарт».

– Будем считать, что мы будим Моцарта!

– Я вопрос даже в таком плане хочу задать: зачем вам это нужно – будить Моцартов?

– Это нужно, потому что нужно кому-то. С одной стороны, на таких занятиях я сама заряжаюсь, включаюсь в игру. С другой стороны, я вижу, насколько это вдохновляет других людей. Это отчасти такая даже психотерапия, потому что есть возможность проговорить то, что ты никогда не скажешь в рядовом разговоре, никогда нигде не опишешь, т.е. в некотором смысле каминг аут. Много разных сторон у такого, казалось бы, нехитрого опыта. И по тому энтузиазму, с которым люди занимаются, я понимаю, что это их очень сильно поддерживает.

– Для вас это важно, что их это поддерживает?

– Важно, конечно. У меня не так много посылов, на которые окликается некоторая часть народа, поэтому мне это приятно и интересно. С точки зрения наблюдения, хотя бы. В какой-то момент я думала всё это оставить. Но Коломна сделала такой апгрейд в этом проекте, он оживился: в Москве ко мне, в основном, одни и те же ходят, а здесь я вижу, насколько проект жизнеспособен. В него включаются люди совершенно разного возраста, и им интересно, они начинают верить в себя, становятся открытыми. Это то, что способствует гуманизации нашего общения.

– Один из наших традиционных вопросов о социальной направленности искусства. Вы бы как на него ответили? Должно ли искусство быть только для творца или должно нести разумное-доброе-вечное?

– Любое искусство требует какого-то отклика, аудитории. Художник рассчитывает на это.

– Кое-кто говорит, что им довольно того, что они это делают и им это нравится, а уж как там реагируют остальные…

– Нет, функция искусства, его продукта в любом случае состоит в том, чтобы произвести впечатление на кого-то, а не на самого творца (это такая субъективная категория, как красота). В этом смысле, конечно, да, надо представлять, какая будет реакция аудитории. Наверное, искусство может быть безответственным, но не может быть фальшивым. Когда мастер делает что-то специально для публики, это будет не очень искренним. Когда он делает то, что хочет делать, и понимает, что у него могут быть единомышленники – это, наверное, самая большая удача.

Одинаково талантливые

– Вы ведь реализовывали свой проект не только в Коломне и Москве?

– Да, на большом семинаре в Сочи делала, в Риге, в Тобольске, но это были такие разовые акции, но такого масштабного, как в Коломне, не было. Коломна очень сильно меня вдохновила: люди приходили из раза в раз, становились всё активнее, и я поняла, что можно «высаживаться» на любой грунт. Причем каждый из участников проекта ставил разные задачи – начиная от приятного общения и заканчивая какими-то терапевтическими моментами. Это было интересно и важно.

– Мне интересно: несколько городов, один проект… а вы почувствовали какую-то разницу между городами, людьми в этих городах? Или наоборот нечто общее, характерное для всех? В любом плане: темы, отношение к написанному, как люди пишут…

– Всё примерно одинаково. Но в других городах была всё-таки литературная аудитория: литературные семинары, в которых участвовали люди, связанные с письмом. А Коломна хороша была тем, что участники проекта совершенно не были связаны с литературой (как профессией). Но писали совершенно не хуже, так же интересно, неожиданно, как и писатели. У меня есть идея провести этот опыт среди профессиональных прозаиков: что они смогут написать за 15 минут? Вот это будет легитимное сравнение. А так – все пишут одинаково азартно, вот так скажу. Кстати, однажды, когда я была ещё далека от этого проекта, я была в Шотландии, там вечерами люди собирались в пабе, и две пожилые пары писали рассказы: задавалась тема, каждый писал что-то своё, а потом читал. Много ли у нас, взрослых людей, игр осталось? Вот это – один из способов сыграть. Конечно, хочется, чтобы был какой-то приз, потому что все игры должны быть азартными…

– Ну, в нашем случае сборник – это приз всё-таки!

– Да, конечно. Московскую публику мы привлекаем публикациями в Журнальном зале (большом литературном интернет-ресурсе). Люди везде одинаковые. Одинаково талантливые. И главная задача – понять, кто ты есть и на что ты способен, даже не в смысле письма, а в смысле своего мироощущения, встроенности в этот мир. Такой вопрос самоидентификации. Мне кажется, что эта практика сосредоточения, хотя и короткого, помогает заглянуть в глубь себя или, во всяком случае, посмотреть под другим углом. Я недавно была на юбилее подруги в Америке, и у меня в качестве поздравления был заготовлен её текст, который она писала несколько лет назад на сеансе «Египетских ночей», когда она была в Москве (она врач, она тогда отмахивалась и говорила, что в жизни ничего не писала кроме рецептов!). Это был чудесный текст под названием «Рецепт семейного счастья» – эпизод из семейной жизни, очень трогательный, с обобщением. Я прочла этот текст – она рыдала просто… Поэтому я утверждаю, что все люди талантливы и каждый опыт уникален и интересен. Больше всего мы страдаем от того, что нам кажется, что мы не интересны другим, но это не так.

– Идея вашего проекта не в том пабе в Шотландии родилась?

– Нет, это просто я сейчас сопоставляю. Эту идею в своё время популяризировал американский культуролог, писатель и литературовед Михаил Эпштейн. Он проводил большие сессии в Москве, для нескольких десятков человек. Вот тогда меня это захватило. И мы с друзьями создали группу, такой закрытый клуб, и лет 10 занимались тем, что писали по такому принципу. А потом компания распалась, я осталась одна рулить этим проектом. Передо мной встала задача привлечь ещё каких-то людей – и я ещё лет шесть занимаюсь этим уже сама, так что проект такой, с историей.

Роль случая

– Давайте немного о вас. Как вы пришли в поэзию, в литературу?

– Я писала с юности стихи, не очень серьёзно к этому относилась, пока не переехала из Риги в Москву. Там, уже в 40 лет, я окончила Литинститут (до этого я окончила университет, филфак, и работала в школе, в том числе). В Москве у меня был знакомый, который учился в Литинституте на драматургии и привёл меня туда на семинар Евгения Рейна. Я ему показала подборку своих стихов. Параллельно я случайно познакомилась с известной шестидесятницей Риммой Казаковой. Я увидела её в парикмахерской, под большим феном, но я её узнала! Спрашиваю у маникюрши: «Это не Римма Казакова у вас сидит?» Та говорит: «Да, Римма Фёдоровна у нас обслуживается». Я попросила познакомить нас. Она меня подводит, и Римма Фёдоровна пишет мне на какой-то бумажке свой телефон, я ей звоню, прихожу к ней домой, приношу ей свои стихи, и она говорит: «Ну, отлично! Надо книжку издавать, надо ехать на семинар в Переделкино». И вот я съездила на этот семинар писателей, издала книжку – и с этой книжкой я поступила через два года в Литинститут. Хотя эта книжка была вся перечёркнута красным моим мастером Игорем Волгиным на первой же нашей мастерской. Институт – это был совершенно прекрасный опыт, хотя я практически второй раз получала филологическое образование. Но и атмосфера, и какая-то конкуренция, и энергетика вокруг этого очень сильно способствовали моему развитию. Плюс клубная жизнь, когда можно было послушать живых поэтов.

– Роль случайности очень важна в данном случае, я чувствую!

– Случай ни в коем случае нельзя игнорировать. Судьбу нельзя обижать! Надо случай использовать и не отмахиваться, я в этом неоднократно убеждалась.

– Смелый шаг – в 40 лет в институт.

– Да никакой тут особой смелости нет. Трудозатраты были: всё-таки все вступительные экзамены я сдавала по полной программе, готовилась серьёзно всё лето. Но у меня в это время сын поступил и уехал учиться в Германию, и я от тоски совершеннейшей тоже решила пойти учиться))

Стать прекрасным читателем

– Сейчас вы себя мэтром ощущаете?

– Не ощущаю. Я ощущаю, что делаю мало, гораздо меньше, чем должна. Я растворяю свою энергию вместо того чтобы сидеть и ловить все возможности поэтического и лирического сосредоточения. Я бы с удовольствием поехала на какой-то семинар, где я бы училась чему-нибудь, хочется, чтобы меня разобрали, что-то сказали. Хотя за эти годы я уже практически не сомневаюсь в своём литературном вкусе – это, пожалуй, единственное, в чём я уверена. Знаете, не все студенты Литинститута становятся прекрасными писателями. Но стать прекрасным читателем – это не меньшая заслуга, а уж какое удовольствие – это трудно себе представить! Всё-таки сейчас мало людей, которые разбираются в поэзии, с удовольствием её читают.

– Вы говорите о современной поэзии или о поэзии вообще?

– Вообще. У вас много знакомых, которые, будучи не связаны с литературным трудом, что-то цитируют или хотя бы что-то читают, перед сном, поэтическое? Для большинства это такая периферия… Поэтому научить слышать текст, отличать хорошее от графомании – в этом я вижу свою задачу, когда я общаюсь с начинающими авторами. А так… не существует ведь техники вдохновенного письма. Надо раскрепостить какое-то чувство, настроить слух, надо погружаться очень сильно в среду. Чтение очень сильно формирует вкус и твои собственные возможности.

Сакральность поэзии

– В этой связи ваш взгляд на современную поэзию? Как вы оцениваете коллег по цеху?

– Современная поэзия очень разнообразна. Она бьётся и в традиционном ключе, она уходит и в верлибры, в прозаический нарратив… Не всё мне близко. Но я понимаю, что это такой способ самовыражения. Интересно, что там в пределе будет. В самой, как сейчас считается, актуальной поэзии – феминистской, посттравматической или гражданской – для меня нет ничего сакрального. Наверное, надо пройти этот опыт, если его не было раньше, возможно, он переродится во что-то. Но мне кажется, что для того, чтобы считаться поэзией, стихи должны запоминаться. Читатель должен вспомнить хотя бы строчку из того, что прочитал, когда этого нет – это какой угодно текст, но не стихи. Хотя у моего мнения много противников.

– А какое вам направление близко?

– Это традиционная силлабо-тоника, которая расширяет свои границы за счёт не искусственного удлинения строки, а за счёт более глубокой мысли и наблюдательности, которая расшатывает этот ритм. Я за такой расшатанный ритм, который держится всё-таки в своих берегах. Он приближается к разговорной речи, к изначальному переживанию и в то же время ведёт линию какого-то сотворения, поэтического чуда. Современные поэты Андрей Гришаев, Дмитрий Веденяпин, Аня Логвинова, например, работают в этой поэтике. У них рифма всё время на прицеле. Для меня это очень существенно. Современный верлибр как бы теряет ответственность перед жанром. Он кажется совершенно синтетическим – в него можно вместить все что угодно… Но на самом деле в каждом тексте есть драматургия и композиция, даже в верлибрах, какая-то мысль и образ, к которому ты идёшь. Выхолащивание образа, называние всего своими именами в расчёте на то, что читатель будет сопереживать самому событию… это важно, но всё-таки, мне кажется, не в поэзии.

– Напоследок что-то добавите?

– Знаете, у меня в Арткоммуналке был первый опыт литрезиденции, когда я была один на один со своим проектом, и это было невероятно для меня полезно. Так что я испытываю искреннюю благодарность ко всему, что получила за эти три недели. Наверное, этот опыт мог быть ещё живее: в условиях пандемии несколько предполагавшихся площадок оказались закрыты. Но даже в таких «военно-полевых» условиях я свою задачу выполнила, и даже книжка сложилась, на что я, честно говоря, очень мало рассчитывала. Но она получилась! А уж спектакль какой был!.. И этому очень способствовало очень тёплое и дружеское отношение всех, кто со мной работал, спасибо!

Фото: Александр Уваров

Дарья Верясова:
«Берёшь концентрированную жизнь и просто её записываешь»

В апреле 2024 г. литрезидентом Арткоммуналки была поэт из Абакана Дарья Верясова. Мы побеседовали с Дарьей, когда воплощение её проекта ещё только начиналось.

Мой проект называется «Имя дождя». Это такая своеобразная литературная карта города. Я сейчас хожу и подбираю тематические места, чтобы посвятить им стихи, которые войдут в этот цикл. То есть, по сути, это цикл стихотворений о Коломне, надеюсь, хороших стихотворений, хотя на самом деле пока ещё ничего нет.

То есть вы сейчас в начале пути?

Да, какие-то строчки у меня есть, но это разобщённые элементы, в одну картину они не сложилось пока. А хочется, чтобы сразу композиционно всё было единым.

Вы сюда приезжали, у вас уже какой-то образ был?

Нет…

И ничего о Коломне не знаете, вообще с чистого листа?

Когда я подавала проект, мы с подругой, здесь живущей, обсуждали, что можно было бы заявить, какие варианты. Она тоже выпускница Литературного института, как и я, мы с ней поддерживаем общение в соцсетях. И вот я ей говорю: «О, Саша, ты же в Коломне живёшь! Ну-ка, расскажи мне про Коломну!» И она бегло накидала – какие-то не очевидные для приезжих факты, которые только на месте видны.

Исторического плана или современности касающиеся?

И исторического, и современности: что с царских времён стоят опоры моста через Оку, что здесь заканчивали свою земную жизнь многие святые Русской православной церкви, что сегодня привозят чудотворную икону, например, ещё про живописные дорожки в лесу рассказывала. То есть и исторические, и бытовые подробности города. Ну, то есть то, про что, сидя в Абакане, ты не узнаешь.

«Я пишу на ходу, ногами выписываю»

Раньше у вас были подобные проекты или это первая попытка?

У меня был подобный проект, но тогда я иначе над ним работала. Я была в резиденции в Пятигорске – приехала писать стихи. Всё. Никакого проекта, никакого содержания в нём не было – я просто ходила по Пятигорску и писала стихи. И, боже, как я была счастлива! Там такая вкусная халявная минералочка…

Это был ноябрь, город был абсолютно пустой. Ты выходишь вечером (я называла это экспедициями), часов в девять, на улицу – в экспедицию. Идешь по абсолютно пустому старому каменному городу, где машины не ездят, людей нет, курортников тоже нет, а те, кто есть, уже спят (а что им в ноябре делать на улице?!). Ну, в Цветнике какая-то жизнь происходит. А если в другую сторону, к Машуку пойти, там вообще тишина! Никого! И это было удивительное наше единение с городом… Когда ходишь и понимаешь, что город тебя принимает, что вы с ним нашли друг друга.

А с Коломной сейчас немного по-другому. С Коломной как-то всё… чётко и точно, надо результаты предоставлять. Потому что результатов от Пятигорска – это была резиденция от АСПИР (Ассоциация союзов писателей и издателей России) – никто у меня не потребовал, я годик подождала, потом предложила стихи в «Дружбу народов», в одном из осенних номеров должна выйти публикация.

Это были просто стихи, написанные в резиденции. Здесь-то у вас, получается, поэтическая карта…

Там были стихи и про Эльбрус, и про старый город – по ним тоже можно ориентироваться, как по карте. А вот что здесь получится, я точно сказать не могу. То есть пока я называю это «карта»…

В визуальном выражении это будет просто цикл стихов? То есть это не будет какая-то нарисованная карта, и у неё, условно говоря, здесь четверостишие, там четверостишие… под сносочками…

Это уже путеводитель какой-то! Нет, я думаю, это будет просто цикл стихов – я же всё-таки приехала в литературную резиденцию. Если только мы не решим всё сделать более наглядным.

В вашу карту города входят ваши впечатления, какие-то исторические факты?.. Уже сейчас что-то видится?

Как минимум, мне хочется написать про Госбанк и его перекличку с борцами двух революций, потому что это замечательная картина, и тут ещё Ленин стоит – какой-то коммунистический триумвират. И тут же храм! Неожиданно!

Город маленький, всё компактно.

Да, всё компактно. И, конечно, храмы, стены… Кремль я облазила за эти дни… Вообще я ориентируюсь на реки: Репинка, Коломенка, Москва и Ока.

Есть ещё Северка.

Северку мне не показывали! На Москву-реку я ходила, на Репинке я была, Коломенку тоже видела. Осталось только до Оки добраться, чтобы основные линии наметить.

У нас как раз время разлива.

Да! Я ещё водовоза по грудь в воде видела!

Это значит, на спад пошёл разлив. У нас традиционное коломенское развлечение – ходить смотреть, «утонул» ли водовоз с макушкой и до какого уровня прошлых лет дошла вода.

Эти отметки мне тоже показывали…

А давайте о том, как появляются стихи. Поэт – это творец, у которого есть вдохновение… «Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать…», да? А каково писать по заказу? Ведь, получается, вы в проекте должны написать по заказу…

«А прорастают они так, Из ничего, из ниоткуда. Нет объяснения у чуда, И я на это не мастак». Про это уже Шпаликов написал. Как-то так и происходит, главное – поймать эту волну, эту струю. Мне необходимо ходить по городу: я пишу на ходу, ногами выписываю, у меня какой-то ритм появляется…

Писать на заказ вполне возможно. Это, знаете, сродни переводам. Я очень люблю делать переводы, и одно время переводила кабардинскую поэтессу…

Вы знаете кабардинский язык?!

Я стихи знаю! Достаточно уметь просто прочитать, определить, какой размер, какая рифма. И если у тебя есть подстрочник – ничего сложного.

Это был чудесный опыт. Главное – понять мысль, которую хотел донести автор, вычленить её и упаковать в нужный размер.

«Я люблю, когда появляются стихи с энергией»

А вы склонны к тому, чтобы свою личную жизнь транслировать на широкую публику?

В принципе, да. Но меня спросил недавно в Пятигорске один товарищ (теперь большой друг): «А ты почему не пишешь о любви?» Я говорю: «Серёж, так нет её у меня. Я бы писала!» А в остальном вполне себе откровенно. Самое моё популярное стихотворение про алкоголизм: «Я женщина, и мой алкоголизм неизлечим…» – действительно получилось прекрасное произведение. Ну, конечно, совсем не про алкоголизм… в нём очень много энергии…

«Здесь речь о ёлке. В ней-то всё и дело»…

Да… Я люблю, когда появляются стихи с энергией, и как раз это, мне кажется, больше имеет отношение к личной жизни, чем любовь.

А как родилось название коломенского проекта?

Была определена тема конкурсного отбора заявок на резиденцию: дождь. «Имя дождя» – звучит красиво.

Как «Имя розы»…

Да, да, да! Имеет уйму перекличек. По крайней мере, я посмотрела названия у других претендентов, но мне кажется, у них не такие красивые, раз я здесь оказалась! Хотя, конечно, оказалась я здесь не только из-за названия проекта. Потому что, по сути, он такой отвлечённый, можно как угодно его трактовать, как угодно можно переформулировать для себя – просто красивое описание, а выбор, мне кажется, зависел от других моих подборок, которые я присылала как наглядное доказательство, что я поэт.

Раз у нас о красоте словечко замолвилось, давайте к давнишнему спору о форме и содержании. Для вас вообще такая постановка вопроса существует, что первично?

Нет. Я стараюсь над этим не рефлексировать, потому что это как курица и яйцо: что ты здесь поймешь-то, кто раньше? Просто они настолько тесны и взаимозависимы, эти две ипостаси, форма и содержание, настолько взаимопроникновенны, что не могут отделяться. Как их отделишь? Они уже существуют вместе. Если содержание выражено другой формой, так это получается другое произведение. Не форма важна, и не смысл, а объединение этих двух ипостасей.

Но если придётся чем-то пожертвовать, вы чем склонны будете пожертвовать? Красотой в угоду смыслу или смыслом в угоду красоте?

Cмотря что считать красотой, все по-разному понимают красоту. Я буду добиваться, чтобы они у меня совместились. Потому что стихотворение – это пазл, мозаика, которая, я уверена, изначально где-то есть, и тебе просто, как поэту, необходимо сложить всё вместе, воедино. И если ты не можешь, если тебе приходится чем-то жертвовать… ну какой ты поэт тогда?! Поэтому это немножко некорректный вопрос. Я очень люблю, когда у меня в стихах много звуков, когда появляются аллитерация, ассонанс, когда они работают. Иногда просто надо отложить текст, посмотреть каким-то другим взглядом. У меня были такие моменты, когда я стихотворение выкладывала, например, где-нибудь в соцсетях. Потом смотрю: «А-а-а! Верни! Переделывай!» И переделывала, и получалось гораздо лучше, потому что свежий взгляд, потому что глаз замыливается, когда ты долго над чем-то работаешь.

То есть для вас творческий процесс какой: вы обрабатываете, ограняете или вы откладываете, а через время возвращаетесь и смотрите?.. Или, может быть, третий вариант: прям вот родилось и полетело!

По-разному бывает. Бывают стихи, которые не даются сразу… Но обычно – третий! Хотя его надо вычитывать, прямо высматривать, выглядывать, ещё лучше кому-то послать. У нас существует негласная договорённость с поэтессой Полиной Корицкой, мы с ней друг друга редактируем: «Ну, мне вот эта строчка не нравится, она не так звучит…» Ты просто не можешь увидеть какие-то неточности сразу во всём объёме, всё равно нужен свежий взгляд. И обычно так и происходит: написала, отправила, потом удалила, потом переписала… да что ж ты будешь делать! удаляй опять! А иногда бывает, что приходится отложить. У меня в заметках в телефоне много такого. Я в последнее время стихи привыкла в телефоне писать: когда по улице идёшь, с ручкой и бумажкой неудобно. Это когда на занятиях ты в институте сидишь, что-нибудь рассказывают про Древнюю Грецию, а ты вместо лекции стихи пишешь – это да.

Стихи-то про Древнюю Грецию?

И про Древнюю Грецию тоже. У нас был спецкурс, который я полностью пропустила, про древнегреческих богов, потому что я сидела и писала стихи. Мне теперь очень жалко, потому что самостоятельно изучать труднее, чем когда тебе знания преподносят на блюдечке. Сколько трактовок было у Аполлона и какие образы Геры использовались… Хотя сейчас бы я тоже так же сделала – сидела бы и писала стихи.

«Не писать стихи у меня не получается»

Вы склонны к рефлексии?

Ой, я только этим и занимаюсь! Это когда что-то сделаешь, а потом сидишь и думаешь: зачем? объясни мне, Верясушка, ну как же так? Это постоянно!

Это необходимо для поэта?

Нет, это мешает. Это особенность организма такая, когда лежишь ночью, не можешь заснуть, и всё это прокручивается, прокручивается… Я постоянно рефлексирую, поэтому я очень много пишу у себя ВКонтакте, в Фейсбуке (запрещён в России – ред.), и, в принципе, из этого потом получаются лучшие мои книги. Конечно, это необходимо, как-то хочется зафиксировать жизнь, сохранить её. Вот когда я жила в монастыре…

Послушницей, трудницей?

Просто трудницей. Сначала я приехала на месяц, а потом мне говорят: оставайся на Великий пост, что ты в Москве забыла? Я: а правда, что я там забыла? И вот я каждый вечер приходила к себе, уставшая, никакая, и думала: мне надо записать всё случившееся за день, я потом не вспомню, я потом забуду. И всё, что я, по сути, писала для себя, оказалось востребовано: книга «Великий пост. Дневник неофита» продаётся во многих монастырских лавках (она одобрена Советом РПЦ и вышла в издательстве «Вольный странник» при покровительстве Свято-Успенского Псково-Печерского монастыря). Это такие небольшие повседневные зарисовки, но по ним видно, насколько меняется человек, просто прикоснувшись ко всей этой чистоте и красоте, насколько меняется, исцеляется его душа. Это как раз к разговору о личном: вот там я вообще ничего не скрывала, и тогда на себя, как на сериал, подсадила половину литературной Москвы. Мои читатели уже требовали новых серий: как там Верясова провела день в монастыре? Это было задолго до выхода сериала «Монастырь», в котором довольно похожая тема разрабатывается, но как-то так всё натянуто… Хотя, наверное, это лучшее, что можно было сделать в кино с подобной схемой. В сериале героиня бежит в монастырь от убийц, а я побежала в монастырь от несчастной любви. Я прожила там Великий пост и каждый день делала записи, и это было важно не кому-то, это было важно мне – сохранить эти воспоминания и как-то себя дисциплинировать, чтобы не сбежать. Монастырь – это одно из любимейших моих мест на земле, очень хочется в такие места возвращаться.

Давайте вернёмся к вашему творческому процессу.

Это и был творческий процесс! Когда берёшь концентрированную жизнь и просто её записываешь, почти не обрабатывая при этом.

Я вот о чём: как вы думаете, для поэта важнее то, как его воспримут читатели, поймут ли его, или то, что он сам хочет высказаться?

Для него важнее, чтобы это совпало – то, как его увидят читатели, и то, как он хочет высказаться. Если это совпадает, то да, он достиг своей цели, выстрелил в яблочко, а если не совпадает, то это халтура какая-то.

Всегда ли это зависит от писателя?

Всегда, конечно.

У вас бывали случаи, когда не совпадало?

У меня бывали такие случаи, но я сейчас, читая некоторые свои ранние стихи, понимаю, почему: просто я ещё очень мало умела. И вот тогда оно не работало, а если сейчас его обработать, довести до ума, то оно, может, и выстрелит.

Вот один наш резидент сказал, что ему хочется быть недопонятым…

Мне кажется, он кокетничал. Быть недопонятым – это зачем?

Ну, какой-то флёр таинственности…

Флёр таинственности всегда будет. Флёр таинственности в том – как тебе это удалось сделать гениальное! Вот в чём флёр! Вот в чём таинственность. Мы же читаем того же Толстого – у него предельно ясно всё написано. Но как ты, Лев Николаевич, это сделал-то, ты мне объясни?!

Попробуй напиши так же!

А вот попробуй напиши так же! Может быть, в этом плане резидент имел в виду недопонятость?

Вы себя гением, кстати, ощущаете?

Конечно! Кто не ощущает!

Я просто вспоминаю, как в интервью мне один артист рассказывал: первое, что сказал их преподаватель, известный режиссёр, новому курсу: «Кто не считает себя гением, встаньте». Ну, люди скромные встали…

«Пошли вон!»

Да! «Потому что вы обязаны ощущать себя гением, иначе вам делать нечего в этой профессии». Вы согласны с этим?

Абсолютно согласна! Если ты чем-то занимаешься, ты должен быть в этом лучшим, должен быть в этом гением. Если тебе можно заниматься чем-то другим – видимо, другое может стать твоим истинным призванием, и стоит рассмотреть этот вопрос. Вот я могу не писать прозу, я могу не писать драматургию, да даже переводы, может быть, я могу не делать, но не писать стихи у меня не получается. То есть они приходят – и всё! И что хочешь с этим делай. Просто моя задача – довести их до ума. Гениальность в том, чтобы услышать какой-то божий замысел, какими он их видит, какими они должны быть. То есть вот такая работа демиурга. И тут нужно быть гением, да. А если ты себя не ощущаешь гением… Не знаю. Как можно не ощущать себя гением?!

Ну, как – из скромности.

Ой! Хочется быть недопонятым! «Я, гений Игорь Северянин…» Если ты утверждаешь, что ты гений, то рано или поздно тебе все поверят.

Поэт, у которого есть циркулярка

Тогда смежный такой вопрос. Помните: «Быть знаменитым некрасиво…»

Ну, это тоже кокетство! «Не это подымает ввысь. Не надо заводить архива, Над рукописями трястись». Если тебя никто не читает, то зачем ты это делал? Зачем ты это писал?

Можешь не писать – не пиши?

Да, да. А если ты просто пишешь – и всё в стол… есть в этом нелогичность.

Но ведь графоман тоже не может не писать.

Не может, наверное. Хотя я искренне уверена, что может. У меня есть несколько знакомых…

Они тоже себя гениями, наверное, ощущают. Так где эта грань?..

Главное, что человек не сворачивает с пути. Я же говорю: если ты ощущаешь себя гением, рано или поздно мир тебя услышит. Многие из графоманов всё-таки иногда приходят к тому, чтобы писать что-то достойное или вообще прекратить заниматься писаниной, а заниматься какими-то смежными областями – продюсировать, например, то есть тоже творчеством, но при этом… не терзая мою нежную душу своим творчеством! И у меня есть два таких образца: они прут, как танки Гудериана! И я даже не знаю, вообще смысл их останавливать есть? Они же меня снесут! Да, тут тоже человек ощущает себя гением, человек работает для того, чтобы доказать это миру. Может быть, в этом его гениальность-то и есть – в упорстве, в вере в себя? В конце концов, останутся не гении, даже не те, кто опубликован, это вообще какая-то случайность – кто остаётся в литературе, кто не остаётся.

А какой тогда главный критерий гениальности? Ваше самоощущение, время, которое покажет, читатели, которые скажут?..

А критерий для кого? Для меня или для вас? Для читателей?

Для вас, скажем.

Кто-то из великих сказал, что гениальность – это устойчивое вдохновение, когда человек постоянно что-то делает. Поэтому если графоман впахивает на свою известность – он гений. Если я со своими всеми талантами сижу и ничего не делаю – это уже… Дашенька, может, ты займёшься мебелью?

А были варианты?

Я люблю делать мебель. Я стол недавно сделала и узкую выездную тумбу, которая в кухонный гарнитур встраивается, зовётся каргосистемой. Причём я сделала из ничего, из дощечки, принесённой со свалки. Вообще я таким образом кухню сама отремонтировала. Теперь полы не скрипят – я их стянула, потом заложила плитами ОСБ, и линолеум ещё новый сверху. Красота!

Мне прямо опять-таки вспоминается: «Землю попашет, попишет стихи»…

Да. По канону! Это был любимый сериал этого года у моих подписчиков – как Дашенька делает ремонт, и тоже многие вспоминали эту фразу. Сейчас надо доделывать эту каргосистему, потому что столешницы нет и нет фасада – у меня лобзик кривовато пилит. Боковины я с его помощью могу соорудить, потому что они короткие и неширокие, их легко отрезать. А если фасад делать – нужны уже другие инструменты, циркулярка… У меня есть циркулярка, но мне лень везти её с дачи. Да! Поэт, у которого есть циркулярка! Но мне больше нравится мой шуруповёрт – он такой мощный. Я бы без него полы не сделала. Дрель у меня тоже неплохая…

Замечательно просто! Какие, однако, поэты! А говорят, что они витают в облаках и не способны… сделать себе бутерброд!

Мне кажется, это преувеличение, идущее от тех людей, которые пытаются накормить поэтов бутербродами!

«У Пушкина стихи пахнут, как порошок “Миф-универсал”»

У вас, как у творца, есть какие-то авторитеты?

Пушкин!

Это авторитет, который просто авторитет или тот, на кого вы ориентируетесь в творчестве? Вообще вы на кого-то ориентируетесь или нет?

Тот, на кого я ориентируюсь. На пушкинскую лёгкость и простоту, на эту абсолютную свежесть – у него стихи пахнут, как порошок «Миф-универсал»! Морозной свежестью! Потому что там всё есть: запах, вкус, цвет. Причём это одна строфа – а у тебя уже картина. И умение создать эту картину дорогого стоит. Раньше я любила Цветаеву, а потом сложность её поздняя, когда начались нагромождения звуков (я люблю нагромождение звуков, но не в таком количестве!), меня как-то оттолкнула. Ну, кто ещё? Я их всех люблю на самом деле – и Золотой век, и Серебряный век.

Это классика. А что-то современное?

Я училась у Олеси Николаевой, начнём с этого. Это очень известная поэтесса, прозаик, эссеист. И, естественно, она для меня тоже авторитет, при том, что она пишет совершенно в другой плоскости, мы с ней, мягко говоря, даже не соседствуем, не то чтобы тереться бочками. Кто ещё из современников? В последнее время я стала ценить Дмитрия Мельникова, он всегда хорошо писал, всегда мне нравилось его творчество, но тут он вышел на какую-то запредельную щемящую ноту… И для того, чтобы писать об СВО, он не примкнул к Z-компании, он их отделяет: ребята, я не с вами, я поэт, я гений. Он прямо так и заявляет, на самом деле. И мне эта его честность поэтическая очень дорога.

Есть ещё поэт Максим Жуков, очень мне нравятся его стихи, у него есть великое, по-моему, стихотворение про кота: «Мой кот не знает, что умрёт. А я – не знаю – как… И лес умрёт. Не так как кот, А как-то так…» – рифму цитировать не буду, советую загуглить и прочитать в оригинале.

Вот те, кто вспоминается, кого я читаю в последнее время. А так в основном да, классики, потому что классики уже проверены временем, они фигни не напишут.

«Человеку всегда интересно прочитать про себя самого»

У нас есть два обязательных вопроса, я их вам тогда в обратном порядке задам, раз уж зашла у нас речь такая. Должно ли искусство быть социальным?

В смысле, искусство для народа?

А как вы это вообще понимаете? Я вас не буду ограничивать в понимании этой фразы.

Искусство, естественно, привязано к жизни, оно всегда являлось выражением жизни. Просто в разное время оно с разных сторон заходило и отражало жизни разного населения. В советское время у нас на первом плане были доярки, в дворянское – дворяне, в Древнем Египте вообще тутанхамоны всякие. Человеку всегда интересно прочитать про себя самого. И у нас сейчас большая часть населения грамотная, люди умеют читать, умеют более-менее ориентироваться в картинах, кино, в литературе. И когда они видят на экране или на страницах: «О, это же я!» – это тоже несомненная удача творца – найти типаж, найти яркую социальную черту, отразить её. Ну да, искусство должно быть социальным.

А если, перефразируя опять же известную фразу, искусство должно ли быть социально ответственным?

Хороший вопрос, особенно на данном этапе. Вы знаете, что дело Беркович и Петрийчук сейчас рассматривают в военном суде? Гражданских лиц судит военный суд по делу о терроризме, который нашли в спектакле, основанном на невиннейшем тексте, который защищает на самом деле русских женщин. Кто судьи? Искусство должно быть социально ответственным, но оно должно быть социально ответственным с точки зрения и с точки воспитания самого творца. Потому что человек должен сознавать ответственность за своё творение, за свои идеи. И если он действительно вкладывает какие-то такие сомнительные мысли в свои произведения, тогда он должен быть готов ко всем карам, которые его потом постигнут. А если он ничего не вкладывал… Можно же притянуть за уши очень много, невероятно много! Творец, по сути, должен отвечать, конечно, в первую очередь перед своей совестью. Поэтому я считаю, что люди пишущие должны иметь какие-то самоограничения.

Самоцензуру.

Да, самоцензуру. Я не говорю о том, чтобы молчать и ничего не говорить. Я говорю, что если ты какие-то вещи пишешь, доводи их до того состояния, в котором форма и содержание будут идеальны. Потому что только тогда ты сможешь себя защитить. Или пострадать за свою идею и стать легендой. А если у тебя находят то, что ты не вкладывал, или тебе хочется быть загадочным… то о какой ответственности может идти речь?

Тогда последний вопрос: что для вас искусство?

Жизнь.

ЛЮБОВЬ, СМЕРТЬ И ЧУВСТВЕННОСТЬ

Наталья Леонтьева – об опыте общения с «Арткоммуналкой»

О проекте

– Проект «Семейная книжная полка» – первый ваш проект, связанный с книгами?

– Далеко не первый. По одной из своих профессий я – библиотекарь-библиограф с 10-летним опытом работы в библиотеке для молодёжи, где моей основной обязанностью и страстью была организация нестандартных интерактивных мероприятий и проектов на самые разные темы, касающиеся культуры и искусства. Работая в других организациях, я продолжала сочинять собственные литературные проекты и сотрудничать с библиотеками, и сейчас, живя в другой стране, я делаю это время от времени в качестве консультанта. Одним из наиболее удачных и интересных, на мой взгляд, был мой проект для тех, кто любит читать вслух, «Клуб любителей экстремального чтения «Горячие пирожки», с которым я была приглашена к сотрудничеству с Международным яблочно-книжным фестивалем «Антоновские яблоки» в качестве координатора Английского павильона. Я люблю открывать новые книги (и буквально, и в переносном смысле) и безумно рада делить радость и другие эмоции этих открытий с людьми. А вот литературная резиденция в моей жизни случилась впервые, это так!

– Как возникла идея для вашего пребывания в резиденции?

– Во время первого посещения «Арткоммуналки» в 2017 году я увидела книжные полки, полистала книги и подумала, что с этим можно что-то сделать, чтобы этот случайных набор литературы стал живой библиотекой и в то же время информационно насыщенным, говорящим с посетителями музейным экспонатом. В течение нескольких месяцев после этого я слушала и читала интервью проекта «Коммунальная Одиссея» о людях, живших в коммунальной квартире № 205 по ул. Октябрьской Революции. Этого было достаточно, чтобы идея родилась.

– Всё ли удалось из задуманного или пришлось вносить творческие изменения?

– Конечно, пришлось вносить изменения. Одно дело – проектная идея, а другое – непосредственный контакт с музеем, книгами и людьми, как сотрудниками музея, так и посетителями. Все эти три фактора внесли в проект значительные коррективы и в результате, на мой взгляд, сделали его более соответствующим реальности и потребностям «Арткоммуналки».

– В чём важность проекта для Коломны и коломенцев?

– Книжное собрание в «Арткоммуналке» появилось именно благодаря жителям Коломны, которые подарили музею книги из своих домашних библиотек, со своих семейных книжных полок. Я надеюсь, что им будет приятно и важно знать, что их дар музею дорог, что эти книги ценят, с ними работают так, чтобы они стали проводниками в жизнь коломенцев прошлых лет, о которой рассказывает музей.

– Считаете ли вы свою работу над проектом успешной?

– Да.

О будущем

– Какая дальнейшая судьбы должна быть у проекта, на ваш взгляд?

– Это не просто мой взгляд, это план действий, который мы активно обсуждаем с директором музея. Во-первых, часть книг из общего собрания коммуналки была удалена из библиотеки, поскольку они не соответствовали тематике музея по году издания (1970 и позднее). Для них мы придумываем «Коммунальный книговорот», в котором смогут участвовать и коломенцы, и посетители музея из других городов и стран, а также могут быть задействованы новые книги, подаренные музею, но не подходящие по году издания. Во-вторых, примерно треть библиотеки была законсервирована, поскольку книги нуждаются в ремонте. В-третьих, в музее имеется собрание, так называемых, «толстых» журналов, которые никаким образом не описаны и пока не являются частью библиотеки. Работа с ними также станет продолжением проекта. Ну и главное: те книги, которые описаны и вошли в основную активную часть библиотеки, буду прочитаны, с целью сделать их содержание общественно доступным.

— Объясните, пожалуйста, поконкретнее, что вы имеете в виду.

— Музей не может выдавать книги на дом, так как его библиотека является одним многоэлементным экспонатом, а не обычной публичной библиотекой. С другой стороны, проводить дни напролёт в музее, как в читальном зале, чтобы читать наши книги, никто не будет. Поэтому, чтобы дать посетителям музея возможность стать постоянными читателями арткоммунальной библиотеки, мы создадим её аудио-версию. Разумеется, с участием коломенцев, любителей чтения вслух.

– Как работа в литрезиденции может повлиять на ваше будущее?

– Самое главное, что я получила от своего пребывания в литрезиденции, — смена профессионального статуса. Приехала я в Коломну как российский менеджер культуры, который умеет писать пьесы, лирику, рассказы и другие тексты, а уехала в статусе писателя из Англии, умеющего придумывать и реализовывать проекты в сфере культуры. Разница очень ощутимая и это, разумеется, как-то повлияет на моё будущее. Как? Очень любопытно узнать!

О взаимодействии с музеем

– Что способствовало или мешало реализации проекта?

– Ничто не мешало, всё только способствовало. В «Арткоммуналке» потрясающая атмосфера дружелюбия, заинтересованности, творчества. Все сотрудники – Вероника, Тамара, Алексей, Лиза – питают искреннюю любовь к музею и вдохновившей его создание теме – жизни советских людей, современников Юрия Гагарина и Венедикта Ерофеева, в коммунальных квартирах 60-е годы. Они полны всевозможных занимательных историй и готовы на любые подвиги ради посетителей и резидентов. Вот такое у меня сложилось впечатление. А кроме того, сама идея поселить резидентов в комнате при музее, что даёт им (нам) неповторимый и незабываемый опыт общения с этим удивительным местом, чувство того, что ты являешься одним из тех самых жильцов коммуналки, – мне кажется, это гениальная идея, очень способствующая активизации творческой фантазии! Ну и конечно, директор «Арткоммуналки» и куратор моего проекта Екатерина Ойнас – один из самых важных мотиваторов всего творческого, нового и прекрасного в музее-резиденции. Всем огромное спасибо!

– Что было самым интересным для вас в процессе реализации проекта?

– Книги, люди и долгие вечера один на один с музеем.

– Лично для вас были ли какие-то открытия во время работы (неожиданности, непредвиденные ситуации и т.п.)?

– Да, кое-что непредвиденное происходило в течение всего времени проживания в музее. Собственно, это и стало отправной точкой для написания «Дневника чтения» и основной движущей силой. В первый же вечер, когда сотрудники музея покинули его в конце рабочего дня, я осознала, что «ночь в музее» стала реалией моей жизни на ближайший месяц, а отступать некуда. Было жутковато, но и серьёзно относиться к этому было нельзя. Я сказала себе, что я – взрослый человек, не первый и не последний резидент, попавший в эту ситуацию, совсем было себя успокоила, но в первый же вечер, когда на город легла ночная мгла, всё утихло и на ближайшей башне часы пробили полночь, случилось нечто экстраординарное, жуткое и завораживающее… Что именно, описано в «Дневнике чтения».

Об искусстве

– Что вы думаете об искусстве? Что есть искусство вообще и для вас в частности? Какие личные или социальные задачи вы здесь видите?

– Это всё один вопрос, да? Хорошо, давайте попробуем. Искусство – это такая область человеческой деятельности, которая направлена на то, чтобы развлекать как его создателей, так и потребителей, при этом вполне серьёзно и чувственно поднимая вопросы любви и смерти. На мой взгляд, это – основные, необходимые и достаточные составные части любого произведения искусства и искусства в целом: любовь и смерть как темы, а чувственность как способ рефлексии автора на эти темы в его жизни, и всё это по большому счёту для развлечения, чтоб не скучно было жить. Вот и все личные и социальные задачи, я считаю.

Об арт-резиденции

– В чём, на ваш взгляд, состоит взаимодействие резидента и куратора проекта?

— Давайте сразу скажем, что взаимопонимание и поддержка должны присутствовать и присутствуют по умолчанию. А сверх этого, мне кажется, резиденты могли бы больше интересоваться вопросами, важными для музея, а кураторы деликатно их направлять на поиски ответов на эти вопросы. Заметьте, не должны, а могли бы.

– Как вы оценили коломенскую арт-резиденцию организационно, пространственно, технически?

– Идеально. Для меня – идеально.  Ещё раз хочу сердечно поблагодарить всех причастных к созданию и работе арт-резиденции в целом и к моему проекту в частности. И раз уж на то пошло, спасибо таким персонажам как бабулечка в зипуне, женщина в белом, огуречная фея, правая рука Ленина, группе товарищей, двум милиционерам и многим другим, с которыми можно познакомиться на моей страничке на сайте, где опубликован «Дневник чтения. Наблюдения библиотекаря «Арткоммуналки» Натальи Леонтьевой за живыми и мёртвыми». Это ещё один результат моего пребывания в резиденции, кроме библиотеки и каталога. Приятного чтения!

Денис Осокин: «Свободнее художника в качестве человека быть нельзя»

«Я не был ни сорняком, ни домашним ребёнком. Я и путешествовал по болотам – и сидел дома с книжками и пластинками. Сначала один, потом с младшей сестрицей. В своих любимых болотах четыре раза тонул. Тогда же научился почитать уток главными личными божествами – их всегда было так много вокруг, и я верил, что это они меня спасали. И продолжают спасать. На воде – утки, на земле – рябины, в небе – Полярная звезда, всюду – ветер. Так выглядит моя вера».

Денис Осокин снова стал резидентом Арткоммуналки – в марте 2023 года (первая резиденция состоялась ровно 10 лет назад – в 2013-м). О том, что снова привело его в Коломну, что «зацепило» здесь, о новом проекте, о дорогах искусства – наш разговор с известным писателем, автором прекрасных «Овсянок».

– Денис, я так понимаю, что в Коломну вы приехали с бессмертным Аистом Сергеевым?

– В этот раз ещё его отец приехал.

– Вот с отцом я как раз не очень поняла. Ведь отец-то не бессмертный. И отец-то умер…

– Ну, это же не помеха, чтобы ходить дорогами искусства. Потому что авторы родились внутри меня, это мои герои-авторы, я волен обходиться с их судьбами как необходимо – продлевать, отменять, менять, прибавлять, обретать любым способом… Просто 10 лет назад Аист приезжал в Коломну один и написал книгу «Снежные подорожники», и когда я размышлял, с чем податься на нынешний конкурс, подумал: пусть снова приедет Аист, пусть ещё и Веса Сергеев приедет. А я – такой их медиум-представитель (хотя я и с улыбкой это говорю). И два раза – уже традиция! Пусть Коломна становится одним из центров рождения мерянской литературы, она этого заслуживает более чем! Я ещё и от имени Дениса Осокина начал писать здесь одну вещь и надеюсь, продолжу.

– Давайте всё-таки разграничим эти рамки. Вот Аист Сергеев. Он кто? Он внутри вас живёт? Он – какой-то вы другой? Скажем, Денис Осокин русский, вы подчёркивали, что вы русский во многих поколениях. А это вы – мерянский писатель. Или как?

– Иногда я пишу от имени героев-авторов. И в некоторых моих произведениях герой-рассказчик очень ярко выражен. У него есть другое имя, отличное от моего, т.е. это не просто лирическое «я», а герой-рассказчик как герой-автор ещё и себя по имени называет, объясняет, почему у него такое имя, у него своя биография, всё очень сильно своё. У меня таких героев-авторов совсем немного. И Аист Сергеев, автор повести «Овсянки», родился во время моей работы над этой повестью. Я так назвал главного героя, от имени которого написана повесть, который нашёл в себе силы и способности поведать нам эту историю, поделиться этой суммой знаний и чувств.

– Но всё-таки он у вас родился. В традиции русской литературы это нормально, что от лица какого-то персонажа ведётся рассказ, и псевдоним – это тоже традиция. Но у вас какой-то интересный симбиоз автора-персонажа. И хочется понять, что это для вас, какую часть вас занимает.

– Это всё моя литература.

– Литературная игра?

– Это не мой рабочий термин. Это не игра, это всё всерьёз. И это не мистификация, не мистика, не расщепление личности (надеюсь: я дорожу здоровьем – и своим, и читательским). Просто в некоторых книжках герой настолько яркий (как автор повести «Овсянки»), что я пишу, что она им создана. Это моя литература. Это не какая-то специальная часть меня. Но если герой-автор имеет даже имя, я себя не идентифицирую с ним абсолютно. Я люблю его, симпатизирую, разделяю мироощущение во многом, но не во всём, любуюсь, сочувствую. Это мне в помощь как писателю – инструментарий, помогающий мне работать. Плюс это чистая поэзия. Плюс я очень люблю литературу и хочу, чтобы литературы было много, писателей было много, пусть их будет больше, чем один я даже в границах моей литературы!.. Почему нет? Я вот, по сути, создал мерянскую литературу, без специально поставленной цели – одного прозаика и одного поэта – литературу несуществующего народа, язык которого утрачен. Но меря внутри нас, и пишет она по-русски и помнит многое своё, а на Тот Свет мне помогает заглядывать бессмертие моего Аиста. Я и литературу окских финнов мечтаю создать – мещерскую и муромскую. Достаточно показать пример, написав что-нибудь важное, одно-другое-третье, а дальше пусть пишут другие, если когда-нибудь захотят…

«Это не игра, это какая-то любовь…»

– Писатель узнаётся по стилю. Или вы в таких случаях всё же где-то…

– Нет-нет-нет! И язык, естественно, мой, а я и не пытаюсь никого мистифицировать, я хочу, чтобы люди знали, что это моя литература, я же люблю свои книжки, горжусь ими и хочу, чтобы люди их читали. Это складывается естественным путём, таков ход вещей: иногда при моём письме герой-автор выходит в титульный лист.

Я написал «Снежные подорожники» в Коломне 10 лет назад. Т.е. Аист у меня, получается, вышел из воды (после «Овсянок»), дошёл сюда днами рек или как-то иначе, пришёл сюда и решил пожить здесь и попробовать разобраться, почему Коломна называется так, разобраться в тайне её имени (об этом «Снежные подорожники»). А Веса Сергеев пишет стихи. И когда я в «Овсянках» написал 10 стихотворений отца Аиста и включил их в повесть, мне ужасно стало жаль, что литературы Весы так мало, просто невыносимо! А я так Весу Сергеева люблю! И я ещё тогда подумал, что обязательно нужно творчество Весы Сергеева продолжать, и его стихи и дальше находить, обретать, пусть он пишет!.. В физической реальности это абсурдно и нелогично, а в реальности искусства это всё очень даже запросто. Художественная реальность – она единственная, где можно – и только здесь, будучи художником – быть абсолютно свободным человеком. Свободнее художника в качестве человека быть нельзя. И тогда даже смерть не помеха. Аист вот в конце «Овсянок» тоже из Мира Живых ушёл, но теперь он вездесущий, на дне где-то гуляет, бывает где хочет, знает то, чего не знаем мы, и нам не известны все его пути.

Я не стремлюсь полностью на все вопросы ответить, нет ни цели такой, ни возможности. Меня заботит, чтобы писались новые книжки, хотя бы понемножку. И в этот раз я решил, что я приведу в Коломну Аиста вместе с Весой, пусть они тут попробуют что-то написать ещё. Я ничего не изобретаю, я, получается, иду немножко дальше писателя, у которого произведение написано от имени героя, но на обложке стоит его собственное имя. У меня есть ещё Валентин Кислицын (я под этим именем ВКонтакте), который живёт на правом высоком берегу Волги, напротив Казани, в райцентре Верхний Услон, пишет весёлые, жизнерадостные стихи о лете, о Верхнем Услоне и его окрестностях, включая Казань, а я ему с низкой стороны, с левобережной Казани очень завидую!… И буквально ещё парочка героев-авторов есть, не постоянных, и новые могут родиться.

– Для вас как для писателя Дениса Осокина что даёт такая возможность? Это какой-то взгляд со стороны на то же, на что смотрите вы, или?..

– Всё это возникает внутри меня естественно, я не просчитываю эти вещи. Потом уже, вдогонку, я это осмысливаю – во время интервью, например, во время выступлений.

– Вот мне и интересно ваше осмысление.

– Это бывает довольно-таки редко, потому что подавляющее большинство моих произведений подписаны Денисом Осокиным. А когда появляются Аист, Веса, Кислицын – я просто расширяю количество писателей в Мире. Мне это нравится, я получаю от этого удовольствие. Плюс личным бонусом я сильнее дистанцируюсь и чувствую себя свободнее, я могу вкладывать герою-автору не совсем свои мысли. Когда, например, мысль для меня спорная, но мне хочется её высказать и на неё посмотреть, я могу высказать её в книге, написанной другим человеком. Но у меня при этом нет конфликтов, нет ничего противоречивого. Ни в одном произведении, написанном через героя-автора, нет ничего, против чего я бы лично возражал резко. Это не игра, это какая-то любовь… да, ближе к слову любовь…

– Любовь к чему? Литературе, человеку?..

– Да, к литературе, к жизни, к человеку – пусть всего этого будет больше! Темы поднимаются самые разные, даже небезопасные: пограничье миров, жизни и смерти – так я и мои герои часто ходим по обе стороны, и они в том числе и оттуда способны что-то сообщать. Это определённая техника безопасности для меня как для личности, это такое отстранение, защищающее меня в том числе. Моя органика и моя защита. Мне нравится знать, что в Верхнем Услоне – прекрасном районном центре на правом берегу Волги, напротив Казани – живёт Валентин Кислицын, зоолог-беспозвонок по образованию, и я ему со своего левого берега, где Казань, машу, а когда оказываюсь в Верхнем Услоне, думаю, что могу в гости к Кислицыну пойти, только знать бы адрес, но я могу выбрать любой дом!.. Знаю, что в Кологриве всегда живёт Веса Сергеев, даже несмотря на то, что земная жизнь его закончилась в 2001 году. Что в городе Нея Костромской области жил Аист… А теперь его постоянное место жительства – под мостом через Волгу в Кинешме… И я, когда иногда прохожу это место на туристических теплоходах, – опускаю своему Аисту в подарок листочки чистой бумаги. Я мысленно езжу к ним в гости. Если мои герои-авторы писали о каких-то других городах, допустим, тот же Аист Сергеев с овсянками, своим директором и его Танюшей проехались из костромской Неи в нижегородский Горбатов через Костромскую, Ивановскую, Нижегородскую области, – для меня теперь это ещё более заветная заповедная личная траектория. Кстати, не только для меня: «Овсянок» очень чтут прекрасные люди, которые интересуются мерей, дославянскими смыслами нашей земли, помимославянскими её составляющими и сегодня, оживляют мерю, изучают мерянское как русское, создают мерянские сайты, группы. Когда повесть уже была написана и фильм по ней уже пошёл к зрителю, они даже создавали маршруты, которые анонсировали в Интернете, по следам «Овсянок», собирали людей – вот такие получались туристические и сакральные одновременно движения по мерянским «внутренностям», мерянской географии. А поскольку мери официально нет – по сути это всё дороги вглубь самих себя, внутрь современных русских… И я очень-очень рад, что это всё происходит и что я поспособствовал тоже.

«Семечко, которое лежало в мокрой тряпочке моего сердца»

– Интересно, а почему у вас именно такой маршрут родился в «Овсянках»?

– Это всегда связано с конкретикой, с физической реальностью, как ни странно, с логикой вещей. Я очень люблю имена – они для меня пароли – имена рек, городов. Я смотрел на карту и думал, где поселить моих героев, куда привезти овсянок, где всё начнётся? Нея – красивейшее таинственное имя, оно меня потянуло. Явно мерянское, и явно этимология утрачена, значит можно её заново открыть. (В конце повести Аист уже из-под воды со смехом говорит нам, что «нея» по-мерянски означает «овёс», он начал учить там мерянский язык от мерян, ушедших из жизни через воду лет тысячу назад, и ему можно верить.) А рядом Кологрив – он тоже очень мой… Хотя в Нее и в Кологриве я никогда не жил и даже не был физически на момент написания «Овсянок». Я в такую любовь и тягу верю, к такой тяге прислушиваюсь. Потом я понял, что повесть будет от имени другого человека, что нужна какая-то простая русская фамилия – появилась фамилия Сергеев, она меня устраивала и фонетически и по-всякому (в том числе и потому, что я сам Сергеевич). Одновременно я нашёл имя Аист… Я чувствовал, что имя должно начинаться на «А» – этот звук главный позывной Мира Живых для меня. Это всё делается рефлекторно, глубинно, я сам себе этого не проговаривал, не доказывал. В какой-то момент внутри меня возникло слово очень дорогое, красивое – Аист… Птица… Но и больше чем птица… Прекрасное живое существо, даже в чем-то с королевскими чертами… Так не называют людей в знакомых мне культурах… А было бы неплохо, чтобы такое имя было! – пусть оно будет у мери. В общем, в какой-то момент у меня внутренне выстроилось: Аист Сергеев. Так будут звать автора повести об овсянках. Вот с этими паролями-именами – Нея и Аист Сергеев и овсянки – я довольно долго находился наедине, без малейшего знания о будущем, и уже растил будущую повесть из этого. Для меня это было то самое семечко, которое лежало в мокрой тряпочке моего сердца, и из него выглянул росточек. А что дальше – куда сажать, как растить – я ещё не знал. Начало написал сразу (как Аист случайно купил овсянок на Птичьем рынке в Костроме и привёз их домой), а потом стал думать, что будет дальше, с нового утра. Медленно, тихонько повёл Аиста на работу, по дороге обрёл его профессию: мне захотелось создать бумкомбинат в Нее, которого нет в физической реальности (когда читал про Нею, попалась на глаза история, что в 90-е годы на федеральном уровне обсуждалось строительство большого Нейского целлюлозо-бумажного комбината, там края лесные, люди его ждали, надеялись на перемены к лучшему в плане экономики, но не дождались…). Понял постепенно, что Аист фотограф, и довольно долго думал, что будет дальше происходить. Во многом это тайное сотворчество, взаимоотношение человека с Космосом: я и ждал, и искал… Меня всю жизнь очень сильно волнует тема прощания, расставания, и ненаписанные еще «Овсянки» с самого начала мне ведались трактатом обо всём самом важном, и вдруг я понял, что именно туда и нужно идти…. И с этого момента весь остальной рост повести стал уже вопросом моего времени и моей работоспособности. Быстро писать я начал со слов директора Нейского бумкомбината, вызвавшего Аиста утром к себе в кабинет: «Умерла моя жена Татьяна сегодня ночью», – после того как обрёл их.

– Почему вас волнует тема прощания? Что-то с этим связано в жизни?

– Ничего специального, не больше, чем у других. Например, я очень люблю народные песни, а в народной лирике всех народов мира – больше половины песен о расставании, о его преодолении, о невозможности преодолеть, об ожидании встречи наяву или в лучшем мире. Как расставание в физическом мире, когда все живы, так и любое другое – через смерть в том числе. Городочек Горбатов на Оке, где происходит кремация Татьяны, я сильно люблю, я там бывал и раньше. Я давно знаю и люблю Оку. Я думал сразу обо всём, когда вёл своих героев по трассе: и о физических законах, и о поэтических. В процессе Аист Сергеев всё более проявлялся как личность. Когда я уже был близок к завершению повести, Аист Сергеев превратился в писателя со своим письмом и языком, я этому очень обрадовался – тому, что его окончательно обрёл и всем сейчас подарю. И его отца обрёл и подарю Миру окончательно, мерянского поэта, писавшего на русском, публиковавшегося иногда в кологривской районной газете, давшего своему сыну имя Аист, со стихами, которые вмонтированы в повесть в конце… Кологрив – интереснейшее место, очень моё, я там поселил Весу Сергеева, это такая костромская-мерянская Шамбала, как сами местные говорят, там рядом в с. Шаблово родился чудесный великий художник Ефим Честняков, его ещё при жизни там чуть ли не за святого почитали: детей лечил и взрослых, учил, последним делился, хотя у него самого почти ничего не было, краски делал из разной глины с берегов реки Унжи, рисовал картины, ставил спектакли, писал сказки… В Шаблове сделали очень интересный дом-музей Честнякова, а в нескольких километрах в селе Илешево – кладбище с его могилой, туда люди приходят и даже землю с неё забирают. Люди приходят, прижимаются к могиле тем, что у них болит… И сам Ефим Васильевич завещал фельдшеру незадолго до смерти, чтобы люди и после его похорон к нему ходили и оставляли своё горе и свои боли здесь. В Кологриве я побывал после «Овсянок» и стал ездить туда каждый год – мне хотелось до него дотянуться давно, вот и Веса Сергеев раньше там поселился, чем Денис Осокин туда приехал, и в этом моя любовь к Кологриву, которая сильнее моей личной физики: и название красивейшее, кстати, редкое славянское в этих краях, и места интереснейшие, заповедные леса, где, как биологи говорят, никогда человек даже ничего не рубил – леса непроходимые, стволы неохватные, грибы в человеческий рост… По рассказам – я не видел, но охотно могу представить. Когда я хочу дотянуться до какого-то пространства, мне интересного, дорогого, я дотягиваюсь с помощью своей литературы, часто не выходя из комнаты, из-за письменного стола, ну разве что неподалёку пройтись, чтобы встряхнулись мысли. У меня много книг, где я дотягиваюсь до дорогих мне мест, не бывая там физически. Физически можно съездить и потом – уже в гости к своим любимым героям…

– Значит ли это, что вы создаёте всё-таки свой собственный образ места?

– Создаю, сильно, и влияю, да, но я не на ровном месте это создаю, я прислушиваюсь, я много работаю с картами, бумажными и электронными. Мне часто приятно просто с картой побыть, иногда я себя обнаруживал даже заснувшим под картой – так мило: просыпаешься, а тебя накрывает карта, например, Ямала со всеми своими реками, озёрами, океанским побережьем, тундрой! В одной книжке я об этом написал.

– Образы – который вы себе создаёте и тот, который видите, когда приезжаете в этот город, – совпадают у вас?

– И совпадают и отличаются. Но ни разу не было каких-то резких противоречий, разочарований. Чего-то оказывается больше в реальности физической, а что-то я уже привнёс сюда, построил – я это тоже вижу. Это такое взаимообогащение: в целом всё совпадает, а когда я приезжаю, получаю бонусами в подарок от физической реальности что-то ещё. А что-то она уже получила от меня: самый обычный мост через реку, который я с такой любовью живописал, населял сакральными событиями, заставлял героев с этого моста, например, бросать угощения для хозяина реки, духа местности, – я на него теперь всегда такими глазами буду смотреть и друзьям рассказываю, т. е. это мост такой навсегда для меня и для тех, кто любит мою литературу.

«Я вне берегов жизни не мыслю»

– А с Коломной у вас так же складывались отношения? Перед первой резиденцией вы здесь были?

– Был. Я сюда приехал первый раз в 1991 году на двухпалубном туристическом теплоходе «Вишера», с родителями и младшей сестрёнкой. Мы всей семьёй в июне тогда путешествовали по маршруту Казань–Москва–Казань по Оке, в начале навигации, когда вода высокая, двухпалубники ещё способны были пройти, подняться так высоко по Оке и Москве-реке. В конце 1990-х и в нулевые эти маршруты уже поисчезали. А у меня к рекам особенное отношение. Я сам хотел быть речником, собирался в Речной техникум, у меня родня весьма обширная по маминой линии – речники, и мужчины и женщины, я сам на больших реках вырос и живу: Волга, Кама, Казанка, Свияга, Вятка… Я всё это дико люблю! После техникума хотел поступать в город Горький, в Институт водного транспорта, единственный в наших краях. Но слишком проросли тогда и все мои другие любови, и в 8 классе я понял, что мне надо в университет на филфак или истфак, потому что мне нужны были языки и всё, чем я занимаюсь сейчас и всю взрослую жизнь. Но речную карьеру я взял с собой в свою литературу и как личность не могу жить без рек. В старших классах я начал писать, тихонько показывал друзьям, чувствовал: в художественной работе со словом заключены самые важные, самые родные для меня вещи на Белом Свете. И реки, и разное, что с ними связано, у меня есть в каждой книге.

– Вы себе отдавали отчёт, откуда такая любовь к рекам? Наследственность?

– А как их можно не любить, если на них живёшь и вырос? Если всё самое лучшее связано с реками и их берегами. Но даже если и без такой судьбы – реки не любить невозможно. Что тогда любить вообще?! Говорю про самого себя, конечно. Но я вне берегов жизни не мыслю.

– Некоторые вообще воды боятся, хотя живут на берегу моря…

– Да, в Казани и любом волжском городе-милионнике можно найти людей, которые не знают, где Волга находится или как к ней пройти, им это особо-то и не надо, они в дальних от берега районах родились, выучились, живут и работают, в центр выбираются редко, к Волге ещё реже или почти никогда. Я и Нижний Новгород первый раз увидел с палубы «Волго-Дона» – здоровенного грузового судна, где мой дядя был старшим помощником капитана в моём детстве. И много чего по Волге увидел впервые. И в Москву первый раз на нём пришел – по воде – на грузовом судне, в Северный речной порт, и очень горжусь этим. (И второй раз в Москву я прибыл на теплоходе – уже на туристическом и в Южный порт.) Дядя брал меня с собой. В Березниках, к примеру, они загрузятся технической солью – идут в Москву. Там разгрузятся, загрузятся ещё чем-то – идут в Карелию или в Астрахань. Первый раз я ходил далеко в многодневный путь по воде лет в 11–12. А недалеко – непрерывно с самого рождения. Я любил сидеть на носу «Волго-Дона» (а дядя мой сверху, из рубки, иногда для порядка говорил: «Денис, уходи уже оттуда, холодно, хватит сидеть!» – на всю реку!), в рубках я сидел на этих винтовых стульях чудесных, рядом с лоцманскими картами… Кстати, Волжский университет водного транспорта в Нижнем – для меня как личный храм. Я даже называю это место своей «Белой Альма Матер». Белой – в том смысле, что лучше, чем физика, и несбыточнее, ближе к искусству. Если у меня заканчиваются силы (а я бываю в Нижнем очень часто по разным поводам), у меня есть большое личное «зарядное устройство» – место между колоннами на входе в Речной университет. Могу просто прийти постоять, поулыбаться самому себе и пойти дальше. Личная таинственная психофизиология.

– Возвращаясь к Коломне…

– Мне было 13 лет в июне 1991, в августе 14 исполнилось. Родители мои тоже очень речные люди, родом с Камы, но я пошёл дальше них. И вот в июне 91-го я впервые здесь оказался. Коломна была остановкой нашего теплохода перед Москвой. Меня город очень впечатлил, исторический центр ещё во многом лежал в руинах, а я в полудетском возрасте обожал такое. Я помню, в Ново-Голутвине монастыре первые послушницы нитевидными руками глыбы известковые таскали, в ямах лазили, другие в руинах пели красиво-красиво… Мне это всё нравилось, развалины же нравятся детям, а я был очень впечатлительным. Я увидел старый-старый город с такой огромной судьбой, ещё и наружу изрядно вывернутой. Мы провели здесь часа четыре, и я уезжал с большой радостью, что познакомился с Коломной. И хотел бы вернуться. Потом в школе друзьям рассказывал, что это один их самых впечатливших меня городов на маршруте. И с возрастом всегда говорил, что Коломна – самый богатый и красивый город в Московской области. В общем, я знал, что Коломна есть. А потом мой друг Игорь Сорокин сказал мне в 2012 году: «В прекрасном городе Коломне открылась Арткоммуналка, там есть резиденция. Мне кажется, тебе бы понравилось и была бы такая взаимная польза. Попробуй, если хочешь, придумай проект, мы его рассмотрим». Я это сделал, хотя в 2012-м я был дико занят: мы только-только закончили «Небесных жён», писали сценарий к «Ангелам революции», ещё миллион всяких бытовых задач и событий… Несмотря на это я написал проект «Поворот Аиста». Мне было жалко Аиста: в 2006 я написал от его имени повесть «Овсянки», которая такой значимой получилась, так запомнилась не только мне, и мне хотелось, чтобы Аист написал ещё, но я для этого специально ничего не предпринимал, ждал. А здесь решил, чтобы Аист Сергеев весной (я и резиденцию попросил в апреле–мае) прибыл в Коломну. Был огромный паводок, но потихонечку уже начинало всё зеленеть, шёл Великий Пост, была поздняя Пасха, потом Радуница, которой заканчиваются «Снежные подорожники», – Аист уходит из Коломны на Радуницу… Я тогда много ездил в Москву: рядом с железнодорожным полотном сплошная вода, между зелёными-жёлтыми кустами и деревьями… И мы с Аистом думали, почему вот так вот с Коломной и её именем?

«Меня всю жизнь заботит Оживление»

– А почему вы решили на этот раз вернуться именно с Аистом в Коломну? Значение имени Коломны сыграло свою роль?

– По мерянской версии Аиста оно означает «смерти нет» (Аист пытался разобраться и так и не догадался до конца, ему подсказала вода, когда он в неё заходил, в чём там дело). Мне хотелось, чтобы продолжалась писаться литература Аиста и Весы, а они в Коломне люди не чужие уже. Это на уровне чувств и веры было решение. Если бы у меня была некая полуобязанность-полувозможность ежегодно приезжать сюда, я бы не только с Аистом приезжал, а и с разным другим. И Денису Осокину тоже есть чем здесь заняться. А пока в 2023 году по намеченной в 2013 году тропинке хотелось пойти дальше, чтобы это был не эпизод с «Подорожниками», а традиция – в Коломне создавать мерянскую литературу и смотреть отсюда по сторонам. Потому что каждый город – это такая уникальная площадка-лаборатория наблюдения над Миром, и Коломна – это очень роскошная, глубокая и высокая площадка, отсюда очень много что видно. И вот я написал новый проект, хотя мне опять было ни до чего нового – такие перегрузки у меня в текучке моей, в текущей работе. Я к таким вещам отношусь как к поворотам судьбы, событиям своей биографии, как и к выступлениям, скажем, когда меня куда-то зовут: нет сил, нет времени, но я думаю о том, что это судьба – и моя собственная, и тех, кто пересечётся со мной.

– А давайте о тайне имени Коломны. Вы не любите слово «игра», но ведь это всё-таки, наверное… фантазия?

– «Фантазию» тоже не люблю: не сами по себе эти слова и смыслы не люблю, конечно, но не считаю их своими рабочими. Мои рабочие слова: открыл, нашёл, создал… Здесь есть лингвистическая база: корень «колом / кулом» в современных финских языках почти везде связан со смертью. Например, в коми языке: олöм – жизнь, кулöм – смерть. В современном русском языке есть слова «околеть», «кулёма»… Кулӧма – это мертвец на языке коми, и шире – нечто неживое. Когда восточные славяне пришли и ходили по здешним лесам, в которых жили оставшиеся в летописях меря, мещера, мурома, чудь и предки современных народов мари, удмуртов, коми, – они видели на лесных полянах маленькие домики для умерших, где жили деревянно-тряпичные существа, в которых аборигены переселяли, упаковывали часть души умершего. У тех же коми было очень сложное построение души: одна часть души летает тетёркой, другая живёт в лесу в дереве, ещё часть – это дыхание, пар. И после смерти человека какая-то часть души возвращается, идёт на переплавку, а что-то остаётся здесь. И вот некую земную часть души помещали в это существо, напоминающее идола, которое сидело в этом домике такое спелёнутое, с предельно просто обозначенным лицом или даже без лица. И русские спрашивали: кто это? И местные отвечали: кулэма. Или говорили, уже подучив древнерусский, что это «наши бабушки-дедушки» или просто «наши, только кулёмы». Есть такая бородатая шутка: «кока кола» переводится с марийского как «тётя умерла». А ещё «кол» или «кал» – это рыба, и рыбы вполне себе пограничные существа между мирами, рыбник обязательно был на поминках и остаётся у многих финно-угров сейчас ритуальным блюдом перехода…

Меня же всю жизнь заботит Оживление – это базовое понятие моей литературы. Иногда я читаю лекции в литературных школах, и первая лекция посвящена именно Оживлению – это умение наиважнейшее, ради этого всё и делается, человек становится автором ради того, чтобы Оживлять. Например, многие специалисты разумно считают, что имя Коломны с корнем «колом» означает «кладбище». В прежнее время кладбище не означало страшноватое место, как сейчас – это было заповедное, храмовое место, где максимально открыта граница между мирами, чистое, священное место. Но Коломна как кладбище меня не устраивала всё равно, я ведь современный человек и пишу для современных людей, меня бы устроило нечто противоположное – отсутствие умирания. Поэтому Аист, который выучил на Том Свете мерянский язык (которого в физическом мире не существует, проверить правильность невозможно, но ему поверить я готов, мне его версия очень нравится), говорит, что «Коломна» это «Смерти Нет». «Колом» или «колем» – «смерть», а то, что после корня – это аффикс, означающий отсутствие признака! В агглютинативных языках словообразование именно такое. Например, на коми «кыв» – «язык», «кывтöм» – без языка, немой. В коми за отсутствие признака отвечает аффикс -тöм. А в мерянском – об этом поведал знающий Аист – аффиксы -мна/-мне или -на/-не. Но вот почему так первые жители назвали это место – он не знает, ведь даже самые старые меряне, которые бессмертны там, в реках, ему не сумели объяснить, забыли. Короче говоря, ему очень было по сердцу, что есть такой город современный, который называется Смерти Нет, и он пошёл специально сюда, чтобы пожить здесь, походить, попробовать разобраться, почему так называется. И вот он живёт, наблюдает за людьми, даже вмешивается чуть-чуть во взаимоотношения в одной семье и грустный-прегрустный на Радуницу уходит, потому что ему пора. Почему пора, мы не знаем. А тайну имени он не открыл. У него были только догадки, а подтверждений так и не нашлось. И вода ему шепнула, когда он её коснулся: «Ты почти всё правильно понял…» Вообще, для меня самое ужасное – когда человек погибает через воду, ведь вода – это сама жизнь, мы все любим воду, а уж я как люблю!… С детства моё самое страшное впечатление от Существования, когда кого-то вынимали из воды, это кажется настолько противоестественным, что я и сделал в «Овсянках» смерть от воды бессмертием: это настолько чудовищно, что можно закрыть только верой в то, что смерть от воды – это отсутствие смерти.

Я вот сейчас сказал на встрече в Коломне, что мои мерянские герои-авторы, видимо, ещё и уважают восточный календарь. Я это понял тоже в этот приезд. Я здесь впервые просчитал годы жизни земного пути Аиста и Весы Сергеевых. Аист родился в 1965, бессмертным стал в ноябре 2006. А Веса родился в 1937, прожил 64 года, из жизни ушёл в 2001, я его лишь чуточку перевёл в 21 век.

– Почему ненадолго? Не нравится наш век?

– Очень нравится! Я своё время очень люблю. Но ведь прошлое – не такое уж и прошлое. Можно все эти границы посносить и представить себе, что время идёт, как тянутся лучи солнца… Я сегодняшний день очень люблю, и это самое сложное – работать с сегодняшним днём.

…И вот Аист подумал, что у первых людей, которые давали здесь имена всему, дети тут утонули, а родители, когда их вынули, сказали, что этого быть не может, смерти нет – поэтому такое название города. Доказательств этому нет. И при обратном заходе в воду, при уходе из Коломны, ему вода шепнула: «Ты же почти догадался, только слово “чуть” потерял». Крошечное такое, смешное, милое, милейшее, простейшее слово «чуть» – а разница способна всё изменить: дети у первых людей здесь чуть не утонули, их просто вовремя вытащили. И вот эта последняя фраза мне очень дорога, для меня это было таким художественным открытием здесь. Я ходил вместе с Аистом, думал, догадывался. Так и с «Овсянками» было – я прошёл весь траурный путь моих героев, уставал ужасно, кровь моя выливалась в эти строчки… Я чувствовал, что я как кусочек сахара в кипятке растворяюсь, хотя я понимал, что я делаю не тёмную вещь: я никогда не стал бы делать что-либо, что затемняло бы мир, меняло его к худшему, отравляло воду и откачивало воздух. Я понимал, что повесть печальная, дымная-дымная, но при этом для меня это трактат о чистоте, это мой такой личный «Дао дэ цзин», потому что в «Овсянках» ответы на все основные вопросы, которые меня волнуют, все самые любимые мои расклады и решения. И я тихо думал потом, что когда-нибудь Аист Сергеев будет писать ещё. И почему бы не в Коломне? – на очень сильной и памятливой мерянской русской земле.

«Как понятие, ока – это бесконечная любовь и нежность, когда рождается скучание без мучений»

– Насколько разнится ваша задумка с тем, что получилось на выходе в этот раз?

– Я ничего заранее сюда не привозил, никаких идей. Ведь для меня резиденция – это не игра, не гастроли, а Судьба, я уже говорил. Я знал, что Аист будет писать прозу свою лирическую, поэтическую, а Веса будет писать стихи. И больше я ничего не знал. Тема Снегурочки возникла где-то в середине моей резиденции. Очень трудно превращать в слова, в объяснение, потому что это такое вылепливание: ты, допустим, идёшь по снегу, по мартовским лужам, зябко, потом всё растаяло, снова замёрзло, ты идёшь с мокрыми ногами глянуть на реки ещё такие совершенно зимние… а потом весенние всё больше и больше… ты живёшь, выступаешь (я в этот заезд много выступал: и я всегда волнуюсь, готовлюсь, потом долго волнуюсь-рефлексирую – это тоже довольно много сил забирает)… И вот я ходил, думал… А ещё надо сказать, что я всегда подолгу умываюсь утром, мне, чтобы перейти от ночи в новый день, необходимо очень много вылить на себя воды и по-всякому себя перетряхнуть – деятельность эта скучная, механическая, и я пускаю в это время в ванной комнате с телефона какие-то песенки, и Ютуб знает мои вкусы и сам предлагает миксы. А у меня музыкальные вкусы самые разнообразные, я всеяден, лишь бы это было по посланию хорошо и талантливо – от самой что ни на есть эстрады на 2–3 аккордах до рока, классики, оперных арий и, конечно же, любимой народной музыки в масштабах Мира – и наоборот. И вот я заметил, что почти каждое утро в ванной мне звучит «Третья песня Леля» из дорогой мне с детства оперы «Снегурочка» – и это тоже было мной считано. Плюс время года – март. Месяц года – это всегда такая плавильная лаборатория. Каждый месяц – лаборатория своя. Даже отдельные недели одного и того же месяца. Я за это очень люблю нашу природу – за то, что все 12 месяцев разные, и ещё начало, конец и середина каждого отличаются. И вот как-то из всего одновременно, и всё плотнее и плотнее, стало складываться понимание, о чём будет писать Аист, что он будет говорить о Снегурочке, признается ей в любви и вдобавок расскажет кое-что об Оке как о реке по имени Нескучание. У него, бессмертного, больше возможностей, чем у меня как у Дениса Осокина: Аист может почти ничего не объяснять, а просто говорить: он знает, что это так. И со Снегурочкой он может встречаться и вместе ночевать в Коломне в день её рождения, а я не уверен, что могу…

– Но это ведь тоже прощание со Снегурочкой?

– Прощание. Но не навсегда. Она исчезает по мере таяния снега и высвобождения рек ото льда, видимо, с ней невозможно встретиться до следующего первого снега… Но кто же их, бессмертных, знает? Да и потом – можно ведь отъехать туда, где снег лежит дольше… Неважно… Прощание, которое одновременно Встреча, причём Вечная – вот об этом «Снегурочка» Аиста Сергеева, по-мерянски «Луманзе». А ещё там ключевая фраза «Счастье – это когда ничего не происходит». Мое личное представление о человеческом счастье на 2023 год практически полностью умещается в эту фразу. Вот.

– Слились две ваши любимые темы – вода и прощание: прощание со Снегурочкой, превратившейся в воду…

– Да-да-да, в пар, и невозможность быть вместе всегда, тема нескучания, ведь разве пар – это плохо? Вот и скучать по человеку – это не только больно, но и очень хорошо. И лично я теперь за второе, за «Снегурочку» Аиста. Аист рассказал, что Ока – это не только слово, обозначающее просто Реку, как финское «йоки», но ещё и понятие, которое можно писать с маленькой буквы – «ока». На примере своих чувств к Снегурочке он рассказал, что ока как понятие, как состояние – это бесконечная любовь и нежность, когда рождается Нескучание, или скучание без мучений, когда желание быть вместе физически при невозможности быть вместе превращается в очень хорошие физические движения и поступки. Например, ты принимаешь решение объехать все окские города и в каждом попытаться написать что-нибудь хорошее или подарить просто по пуговице городу или реке, а потом поехать куда-то дальше, зимовать или без зимовки, что-нибудь сделать абсурдно-светлое, спеть песню, например, дальнему зимнему лесу или полазить по незнакомой церкви в селе с именем, означающем Снег, – это и называется ока. И это всё мои открытия в этот приезд. Я «Луманзе / Снегурочку» обожаю, она для меня самая актуальная, и она нравится людям, хоть и очень короткая, я это успел заметить; и это только на первый взгляд может ошибочно показаться, что Аист сегодня не столько поэт, сколько лингвист и краевед – ничего подобного, просто ему всё меньше хочется говорить, и говорить только о самом главном, а по самому главному слов не бывает много… И Аист и я – мы всегда в общем-то были немногословны…

Меня всегда заботит уровень послания художника: ради чего всё создаётся, говорится, пишется? Можно с лупой проанализировать содержание «Снегурочки», но это не главное. Это как пузырёк с эфирным маслом, такой сложный микс. В целом это такое нежное, светлое, грустное, помогающее жить, а не мешающее, окрыляющее Всё. Если попытаться пересказать то, что написано, получается, что в Коломне в конце марта Аист Сергеев встретился со Снегурочкой, заранее договорившись увидеться здесь на Снегурочкин день рождения, она приехала на станцию Коломна в темноте с сумкой с домашней одеждой и тапочками, они переночевали где-то здесь, а на следующий день он её проводил обратно на электричку, и где-то по пути она исчезла окончательно, а сам Аист пока что остался, но тоже ненадолго, поэтому давайте побудем вместе ещё несколько страниц, так редко ведь видимся, а Снегурочка-то уехала в самом начале этого рассказа о ней… Это такое Светлое Превращение, Отвоёвывание Всего Самого Лучшего, Вылепливание Мира и себя в нём одновременно. Мне очень хорошо на душе, что родилась эта вещь. И я, может быть, к Снегурочке буду ещё возвращаться, может быть, я только начал о ней говорить… А может быть, и всё уже сказал… А ещё я не знал, узнал во время работы над «Снегурочкой» в Коломне, что Александру Николаевичу Островскому в этом году 200 лет. И пьеса Островского «Снегурочка» – самая дивная у него, на мой вкус, и единственная в стихах, и я её цитировал в эпиграфе, как и письмо автора оперы «Снегурочка» Римского-Корсакова своей жене: «Кто не любит моей “Снегурочки”, тот не понимает моих сочинений вообще и не понимает меня».

«Пуговица – один из моих близких друзей»

– Кстати, почему подарить реке именно пуговицу?

– Это один из моих любимых символов-образов-предметов в предметном мире. Мне пуговица кажется совершенным предметом, совершенным существом. Она похожа на всё самое хорошее, начиная от Солнца и колеса, – всё, что помогало и помогает жить. Пуговица была изобретена, чтобы удерживать одежду. А одежда нужна только живым, мёртвым она не нужна. Поэтому пуговицы в моём понимании – это чудесные и верные Пограничники Жизни. Были они каменные, деревянные, костяные, металлические, потом появилась синтетика, что тоже прекрасно, потому что это значит из нефти.

– Кровь природы?..

– Да! Кровь драконов я её называю, Веса Сергеев тоже говорит, что это драконья кровь и что он носит её в своей канистре. Позже пошёл преразличный дизайн пуговиц – они стали такие красивые… К пуговицам часто рефлекторное почтение: их как хлеб не выбрасывают, срезают, хранят. Многим свойственно даже срезать пуговицы с одежды умершего: одежда выбрасывается или отдаётся куда-то, а пуговицы оставляются. Так или иначе, коробка с пуговицами – это богатство, особенно для ребёнка. Я помню, у мамы своей просил коробку с пуговицами, играл с ней. Малышу хочется целовать, кусать пуговицу, во рту держать, в кулаке, в кармане, просто на неё любоваться… Да и взрослым иногда хочется того же… Во взрослой жизни у меня была подставка под горячее из грубой ткани с нашитыми разными пуговицами. Это дико красиво! Особенно когда они подплавятся чуть-чуть – такие размытые становятся… И я свои личные приметы разрабатывал: с детства стал считать встреченную на дороге пуговицу добрым знаком. Видишь на улице пуговицу – это такая тебе улыбка и знак того, что всё будет хорошо, некое обещание успеха или отсутствия беды, пожелание удачи. Только не надо её с собой забирать, чтобы остальным идущим, даже если они об этом не знают и так совершенно не думают, пуговица тоже подсвечивала, работала для всех. У нас с режиссёром Алексеем Федорченко есть первый совместный фильм «Шошо» по моему рассказу «Новые ботинки», снятый в 2006. «Шошо» – это «весна» по-марийски. В рассказе одним апрельским днём сильно пожилой человек из марийского села поехал на рынок в райцентр покупать себе новые ботинки. А вся деревня, зная об этом, ужасно волнуется за него, хотя непонятно, чего ради. Кто-то молится в священной роще, кто-то забирает у жены только что приготовленную уху, идёт на трассу, по которой уехал герой, и выливает уху, угощая дорогу, чтобы она была милостива и вернула уехавшего. Кто-то бежит в райцентр и разбрасывает пуговицы… Я и стихи свои часто называю пуговичной поэзией – такой мой личный термин, говорю о том, что мне нравятся стихи простые, как пуговицы, и при этом бездонные, как пуговицы, и смешные, как пуговицы. В общем, пуговица – один из моих близких и дорогих друзей с детства и близких мне художественных образов.

«Это бумажный флот, который сильнее железного»

– Что для вас искусство?

– Это Правда-Преправда, которая способна быть сильнее, важнее, нежнее, нужнее и стоит гораздо дороже правды физического мира. Потому что в физической реальности всё происходит по законам физики и только по ним. А в искусстве, и только там, человек максимально свободен, там возможно всё.

– Это для вас способ изменять мир?

– Изменять мир к лучшему, поддерживать его, добавлять то, чего не хватает, преодолевать расставания. В моём последнем бумажном сборнике есть рассказ «Ночной караул», по которому в Государственном театре кукол в Йошкар-Оле мой друг режиссёр Алексей Ямаев поставил спектакль, за который мы, авторы, получили Госпремию Республики Марий Эл, а наш художник-постановщик Сергей Таныгин – «Золотую Маску». Там герой приезжает в заброшенную марийскую деревню, в которой родилась его мама, мамы уже нет… Этот приезд был порывом, хотя герой понимал, что только намучается и ничего из этого хорошего не выйдет. И вдруг ночью под окна заброшенного дома посреди пустой деревни приходит загадочная полуневидимая ночная стража, которая охраняет эту деревню от пожаров, как это заведено в марийских деревнях и до сих пор. Они забирают его с собой на дежурство, вкладывают в него марийский язык, которого герой не знает, хоть мама его и марийка. Вместе они ходят-бродят, изредка разговаривают, ничего особенного не происходит, и с рассветом караульщики исчезают. А из героя уходит, улетучивается марийский язык. Ночной Караул, видимо, был Духами Судьбы. И в самом конце рассказа, перед прощанием с нами, герой говорит, что ему вдруг очень захотелось сделать бумажный самолётик (среди караульщиков был девичий голос, который остальные называли Таней, который говорил, что любит бумажные самолётики, и герой думает: вдруг это и была моя невеста по судьбе?..). Он делает его из куска сырых обоев, сорванного со стены пустого маминого дома, и идёт в сторону трассы, чтобы уехать на попутке домой в город, идёт по октябрьским лужам, пускает самолётик, идёт за ним, поднимает, пускает снова:

«Я шёл и пускал самолётик впереди себя. Поднимал – пускал снова. Поднимал – пускал снова. Иногда он летел вбок. Иногда планировал в лужи – и я к нему бежал – чтоб не размок совсем. И мне кроме этого ничего не хотелось делать больше. И никто мне не нужен был. Никто кроме нас – дороги между Маскародо и Колокудо в месяц и час, когда на ней никого не встретишь, самолётика из обоев и меня».

И вот тут для меня наиважнейший момент насчёт искусства: для меня именно такой вот бумажный флот – и воздушный, и речной, и наземный – это тот самый флот, с помощью которого можно добраться абсолютно до всего, до чего в физической реальности не доедешь ни за деньги, ни на каких скоростях на обычных железных кораблях, самолётах, поездах: до умерших родителей, до несбывшихся надежд, до неслучившихся поворотов или поворотов, случившихся не туда… Нигде кроме как в искусстве это Преодоление, это Победа над чем угодно невозможны. Это вечная победа человека над всем, что осложняет ему жизнь, да и что попросту обрывает её. И это не фантазия, не игра, не выдумка, потому что это сверхправда, суперправда, правда-преправда. Она существует безусловно. В это можно только поверить. В этом вопросе вера и искусство происходят из одного корня. Просто вера – она для тебя одного, а искусство сразу для всех. Искусство – это как вечная Пасха, Пасха круглый год. Как Серафим Саровский всегда всех приветствовал словами «Христос воскресе!» – так и художник, даже если он неверующий человек, который не затемняет, а высветляет Мир, меняет Мир к лучшему, убеждает человека всякий раз в какой-то победе, даже если событийно в рассказе или в стихотворении это непрерывный проигрыш и прощание. Но победа – то, ради чего человек это вообще написал и поделился написанным с людьми. Да, это бумажный флот, который сильнее железного. Через него, через свою литературу, например, я могу создавать, скажем, мерянскую литературу, оживлять что угодно, раскрывать и дарить значение пуговиц, рассыпая их по Миру… Все художники так работают: никто не скажет, что хочет принести Миру вред…

– Может быть, некоторые просто не задумываются… А вообще может художник принести вред миру?

– Как личность – да, а как художник… вряд ли, потому что только его умение оживлять – это залог того, что он художник.

– Любое творение прекрасно?

– Может быть, не прекрасно, прекрасно – это вопрос таланта, а талантом человек не заведует, он его обнаруживает в себе и охраняет, бережёт, выучивается расходовать, как полезные ископаемые, на радость себе и Миру – но не вредно, не отравляюще, это никогда не есть распространение яда и выбивание почвы из-под ног. Если это искусство.

– Даже современное эпатажное искусство?

– Искусство ли это… можно рассуждать об этом, глядя на конкретные случаи. Для меня искусство там, где Оживление, не обязательно в прямом смысле: то, что улучшает, а не ухудшает, соединяет, а не разрушает, если даже все герои разлучились, но на выходе это воспринимается как высокое, очень важное и нежное гуманистическое послание, даже если оно проще пуговицы. И человеку в результате легче жить, а не тяжелее, у него прибывает, а не минусуется сил и покоя и желания жить. И если нет Оживления в произведении, я могу усомниться, что это искусство.

«Хорошая литература – это огромная помощь»

– Должно ли искусство быть социальным?

– Слово «должно» вообще к искусству не имеет касательства. С одной стороны. С другой стороны, искусство вполне может быть социальным. Оно точно не должно быть асоциальным. Социальным в таком прикладном смысле, допустим, наводить какие-то лупы и объективы на какие-то стороны жизни, подробнее изучать художественными методами – это очень даже неплохо может быть. Русская классика вот, например.

– Своё искусство вы таковым считаете?

– Я много и непрерывно работаю с национальной темой, темой Пестроты Мира, как я  это называю: все культуры такие разные-преразные, но при этом человек в своей короткой жизни во все времена хочет одного и того же. В каменном веке царапали камнем по скале, а мы сейчас со смартфонами – вот и вся разница, а задачи и вопросы, мучающие нас, вообще не изменились. Поэтому мы прекрасно понимаем древнюю литературу и фольклор, нам кажется, что там герои ведут себя как наши соседи по подъезду…

– Только иногда очень велеречивы!

– Да-да, точно! В эпосе особенно. Но их мотивация понятна абсолютно и абсолютно применима и сегодня. Если художник создаёт что-то о социуме, если у него получается не фальшиво – это прекрасно. Фальшиво – всегда во вред. Если кто-то искусственно пытается повысить градус социальной значимости своих произведений, если его заботит не искусство, а что угодно (тиражи собственных книг, например)… мне это настолько чуждо, что я не способен об этом и рассуждать. Если у человека так устроены глаза и душа, настроены на общественное, если это получается по-настоящему хорошо и нужно, если от искусства будет помощь физике и автор будет казаться нам умным и счастливым… Мы ведь тоже видим: автор счастливый художник или какой-то несчастный, измученный, кривит душой. Это не касается его как личности: он может бедствовать и часто бедствует, но при этом бывает рад своим творениям, благодарен Силам, которые его так создали, что он способен вот так воспринимать Мир… Мне кажется, так со всеми, даже в самой распечальной лирике, например, Есенина, чувствуется авторская гордость, радость автора, создавшего эти стихи, непобедимая радость несмотря ни на что и порой вопреки всему. Поэтому я за любое искусство, если оно не фальшивое, будь оно хоть про политику, хоть про что. Запретных тем для искусства нет.

Моя литература тоже социальна, хотя я об общественном явно не рассуждаю. Те же «Овсянки» – там вообще много рассуждений о современных русских, а это вполне себе социально. Наилиричнейшая лирика тоже социальна, потому что она очень сильно помогает человеку жить, независимо от рода занятия, степени образования. Хорошая литература – это огромная помощь, поэтому люди очень сильно доверяют поэзии, это как-то у людей в крови, неистребимо из человеческой психики и культуры. Даже если человек почти не читает, а смотрит фильмы и играет в компьютерные игры, генетически трепетное отношение к литературе у него сохраняется.

Фото: Александр Уваров

Елена Скрипкина: Лабиринт памяти

О летнем проекте нашего арт-резидента Елены Скрипкиной «Скульптурный садик» (реализован в июле 2021 г.) мы беседуем зимой, когда какие-то моменты уже устоялись и отложились, когда, быть может, пришло новое понимание работы и всего сделанного.

– Лена, как появилась сама идея проекта?

– Я готовила лекции про сады в мировой культуре. Занималась изучением античных садов, эдемского сада, библейского, садов Борхеса, накапливала материал. И вот в процессе этого я поняла, что сад может выглядеть не просто как место, где растут кусты и деревья, а как отсылка к внутренним переживаниям души, как лабиринт памяти. То есть в современном мире он может выглядеть не как ботаническая реальность, а ещё и как работа с памятью. И как-то само у меня в голове сложилось, что нужно построить сад, который бы как раз отражал бы эту работу памяти, «занимался» ею. Кроме того, этот проект включал в себя идею садов будущего – то, что в советскую эпоху было провозглашено в журнале «Техника молодёжи». Это была такая футуристическая идея – построить сады верхнего и нижнего мира, которые будут символизировать идею гармонии человека с природой.

О верхнем мире

– Давайте поподробнее о верхнем саде. Что там в нём?

– Верхний сад – это подвесные сады, вернее, их маленькая копия, которую возможно было организовать в этом месте. Наши подвесные сады – такое свободное хаотичное пространство, где должна возникать светотень, потому что нижний сад – это аскетичный камень как водная гладь,  по которому эта тень от солнца должна ползти. Так и получилось, что летом по корням всегда ложилась тень от растений. Мы использовали совершенно логическим образом, например, девичий виноград, который уже рос в Коломне, мы его нашли вырытым. Нам было важно, чтобы это были растения, отражающие прошлое время, 60-е годы, для создания некоего символизма, сочетания с эпохой, которую реконструирует Арткоммуналка.

Сам садик был назван именем журналистки Дафнии Скиллен, которая занималась творчеством Венедикта Ерофеева, у неё такое красивое имя, ботаническое, очень подходящее садику. Она сохранила интервью, где мы слышим голос писателя. И благодаря Дафнии у нашего садика есть свой звук – отрывок из этого интервью.

«Проект Скульптурный садик – это попытка оживить среду вокруг музея, позволив природе сблизить эпохи, и через работу с исторической памятью Коломны и культурными артефактами города дать импульс к коммуникации и размышлениям.

Сад посвящён детям и памяти о детстве, поэтому в самом сердце сада размещена советская скульптура ребёнка. Судьба скульптуры, её разрушение, забвение и неожиданное возвращение служит метафорой наших воспоминаний о детстве – периоде, во многом определяющем нашу дальнейшую жизнь. Поэтому скульптурный сад является неким посланием для новой истории в будущее».

Павел Булгаков

О нижнем мире

– Как создавался нижний сад?

– Мы работали с местным населением: надо было найти фотографии жителей Коломны 60-х годов, сделанные в парковой зоне, ведь это было время расцвета советских парков, парковой скульптуры, паркового дизайнов. И фотографии нашлись! Мы интегрировали их в нижний сад, создав среди камня и аскетичных растений живой фотоальбом – как воспоминание о парковых зонах, которые сейчас уже уничтожены. Ещё мы сделали киноэкран – это тоже соответствует советскому периоду, когда люди приходили в парк не только погулять и насладиться природой, но ещё соединиться с  миром  культуры… И третий момент – работа со скульптурой. С заброшенной территории бывшего детского сада мы привезли забытую всеми скульптуру мальчика – и здесь она уже по-другому вписалась в это пространство. Советская скульптура – это неповторимый жанр. Кроме того, и по филигранности исполнения это был очень изысканный мальчик.

– Целенаправленно не стали его реставрировать?

– Акцент был сделан на сад, а не на скульптуру. Но, возможно, кто-то из следующих резидентов приедет и достроит ему голову или какое-то ещё другое продолжение этой истории сделает.

– Он как-то удачно влился в вашу идею памяти – эта его разрушенность…

– Так и есть. С одной стороны, здесь есть элемент античного героя, с другой – советская символика. И оторванная голова скульптуры – вандализм, который он пережил, – и при этом хрупкость тела… Это такой символ выстраивается, когда разрушенная эпоха как-то по-другому начинает звучать, в современном ключе. Скульптура перестала быть чем-то никому не нужным, валяющимся в кустах, она стала элементом современного искусства, таким элементом памяти… Так что, может, и неплохо, что этот момент разрушенности есть.

– А как проходил отбор растений для нижнего сада, фотографий?

– Растения сообразны концепции верхнего и нижнего сада. Плюс попадание в ландшафтную архитектуру того времени: то, что использовали для оформления парковых зон санаториев, учреждений с учётом их локальности. Например, ёлки взяты были с территории коломенского санатории. Плющ тоже присущ городу – старая Коломна вся обвита плющом, девичьим виноградом. А растения нижнего сада более аскетичные, больше с культурой дзен связаны, потому что хотелось акцент сделать на фотоальбом: камень как вода, вода как память, в которой воспоминания по-другому начинают работать. Кроме того, мы сделали подсветку: она шла по верхнему саду и придавала немножко праздничности, театральности – как раз свойство советской парковой традиции.

– Нижним растениям вы ведь давали имена…

– Да, потому что, дав имя, ты как бы даёшь жизнь этим людям, которые уже ушли, изменились, как эпоха, запечатлённая на этих фотографиях.

– То есть это имена вполне конкретных людей?

– Это имена, которые были написаны с обратной стороны снимков. Мы использовали почти все фотографии (нам важно было упомянуть каждого, чтобы всё, что к нам пришло, всё прозвучало): если они не внутри нижнего сада, значит, они в шкаф помещены. И, кстати, книжный шкаф – тоже важный элемент: в шкафу лежат книги (это буккроссинг), рядом есть скамейка, чтобы можно было в любой момент прийти и почитать в нашем саду.

О резиденции

– Лена, это ведь у вас третья резиденция в Арткоммуналке?

– Да, она получилось спонтанно.

– Ну, всё-таки, значит, что-то привлекает вас здесь?

– Само место, город, в котором находится арт-резиденция. Здесь удобно работать, многих уже знаешь, в Коломне очень отзывчивая публика, всегда можно рассчитывать на отклик местного населения, если это нужно в работе над проектом. Камерность резиденции нравится. Нравится, что она внутри музея – опыт сна в музее очень необычен! Да и сам Ерофеев – не самый последний человек в моей жизни. вся концептуальная часть очень близка.

– Не самый последний почему?

– Близкий мне писатель. Своей внутренней свободой, маргинальностью идей, ощущением себя независимым художником, вне всяких ситуаций политических, соображений.

– Как вы оцениваете свою работу в Коломне по прошествии времени? Лично вам этот проект что-то дал?

– Мне захотелось глубже заниматься садами, садово-парковым искусством – настолько, что я даже поступила в Тимирязевскую академию на дополнительный курс по изучению ландшафтного дизайна. Хочу в дальнейшем продолжать строить сады как подобный же акт высказывания.

– Для вас были какие-то открытия, неожиданности во время работы?

– Сама работа над темой проекта была спонтанной, это и было главное открытие. Мы давно мечтали с Катей Ойнас это сделать – и вот это всё получилось, достаточно неожиданно и ярко.

– Что самым интересным было в процессе реализации проекта?

– Наверное, приобретение опыта работы с тем, что тебе неизвестно. Художественный опыт есть, а всё, что связано с посадкой растений, изучением растений, их символики, знаковости парковых растений, всего вот этого, – это было новое. Это было самое интересное.

Об искусстве

– Глобальные вопросы напоследок: что вы как человек творческий думаете об искусстве. Что такое искусство вообще и что оно для вас?

– Искусство родилось из магического действа, из потребности магии, религии. И именно в этом обстоятельстве рождения и заключалась тайна воздействия искусства.

– Считаете ли вы, что искусство должно быть социально направленным?

– Да. Оно ведь может быть очень разным, и социальная направленность у него в том числе тоже должна быть. В искусстве важны гармония и соразмерность. Мне кажется, что мы живём во время, когда уже невозможно делать не социальное искусство. Да, оно было когда-то эмоционально-абстрактным, но сейчас так всё обострено в жизни, что невозможно пройти мимо, и искусство становится отзывом на эти проблемы, высказыванием. Другое дело, что это искусство сейчас цензурируется, поэтому оно не может быть свободным, не может быть социальным, так что рассуждать об этом тоже особо не получается…

Фото: Александр Уваров

«Сотканный дождь: струящаяся песнь ткацкого стана»

Слияние традиции и современности в текстильной инсталляции Махбубех ЯзданПанах

Эта работа, по сути, раскрывает таинственную связь между идущим дождём и ткачеством. При первом взгляде на дождь наблюдатель чувствует пробуждение эмоций, которые таинственным образом вплетаются в ткань. В ткань, с которой, кажется, начинают падать капли дождя, сообщая смотрящему магическое удовольствие. Художница стремится передать ощущение волшебного проникновения живительных капель в переплетение нитей ткани.

Жизни многих людей по всему миру мистически связаны с дождём, и сама автор происходит из страны, где дождь, зелень, свежесть и жизненная сила издавна хранятся в тайниках её культуры. Древние иранские ритуалы о ниспослании дождя свидетельствуют о его магической значимости. А описания радостных переживаний, связанных с дождём, – прогулки без зонтика, промокнув насквозь, или созерцание мокнущего под дождём леса, у окна, с чашечкой горячего чая или кофе, – часто встречаются в иранской литературе и поэзии. Возвышенное переживание дождя прекрасно описано в стихотворении известного иранского поэта Сохраба Сепехри*:

Зашагаем под дождём.
Души откроем дождю,
Друзей своих под дождём найдём,
Любимых своих под дождём найдём.

Ткачество – одно из древних сакральных ремёсел, значительно повлиявших на формирование цивилизации. Успехи великих цивилизаций всегда были связаны с ростом и совершенствованием текстильной индустрии. А когда ткацкое ремесло дополняет творческое видение, это ведёт к созданию художественных шедевров.

Махбубе (творческий псевдоним Нагме (Naghmeh) – в пер. с фарси «Песня»), осознавая мистическую значимость ткачества в мире искусства, попыталась осуществить слияние древних ткацких техник с современным знанием и технологиями. Суть её инсталляции можно оценивать и анализировать с точки зрения её выразительности и символики.

Во-первых, в своей творческой трактовке она создаёт образ дождя в ткани, изображая длящийся дождь в новом таинственном свете. Ткань дождя ткётся с использованием традиционной техники на ручном ткацком станке. Дождь запечатлён в потоках воды, струящейся внутри узких трубочек, которые служат уточными нитями этого полотна наряду с шёлковыми. Эту часть работы завершают подвешенные в воздухе два соединённых вместе зонтика, вращающиеся в танце и сделанные из той же самой ткани.

Cплетение традиции и современности в работе Махбубе достигает пика, когда на следующем этапе инсталляции она ткёт традиционную занавесь, вдохновляясь искусством кочевников, но использует вместо шерстяных волокон металлические нити и оптические волокна. Мы видим, как жемчужные капли дождя падают и мерцают по краям этой декоративной занавеси.

В символическом плане можно назвать несколько концептов, которые художница задействует, реализуя свою творческую цель.

Движение воды, перетекающей с помощью насоса вверх и вниз по трубочкам, использованным в структуре танцующих зонтиков, символизирует идущий дождь и поток воды, льющийся на землю.

Течение воды внутри трубочек ассоциируется с дождём и, кроме этого, символизирует ход времени и поток жизни. Зрителям передаётся ощущение необходимости подняться, начать двигаться и идти вперед потому что

«Вращение небес – без остановки, спеши!» (Хафиз**)

Использование ярких, светящихся шёлковых нитей в «ткани дождя» в сочетании с мерцающим блеском оптических волокон узорчатой материи, по задумке художницы, символизирует лучистый солнечный свет, сияющий в каплях дождя.

В действительности Махбубе задействует все доступные средства, чтобы достичь своей цели – сплести дождь и радугу.

Атена Яздани (Atena Yazdani), искусствовед

Пер. Ирина Щербакова

*Сохраб Сепехри – иранский поэт, художник, философ (1928–1980); «Звук шагов воды» пер. Виктора Полещука.

** Шамсуддин Мухаммад Хафиз Ширази, великий персидский поэт и суфийский шейх, XIV в., газель 396.

Андрей Мучник. Опыты в Коломне.

Литературный проект Андрея Мучника «Записки резидента». Литрезиденция «Арткоммуналки». Сентябрь-октябрь 2019. Само собой, Коломна…

Травелог.

– Андрей, в чём суть вашего проекта?
– Проект задумывался как травелог с художественными элементами и большим количеством фотографий – такой лонгрид.
– Вы собирали для него истории?..
– На самом деле нет: если истории сами ко мне приходили – хорошо, но это не было целенаправленно. Например, на презентацию проекта в «Арткоммуналку» пришли люди, я их поспрашивал, сделал несколько заметок. Я пообщался с экскурсоводами – тоже дали пару намёток, я их потом исследовал – вот и всё. Я просто ходил, смотрел, слушал.
– И в чём сокровенный смысл проекта?
– Сокровенного смысла, наверное, нет никакого – это же травелог: я приехал, путешествую, со мной происходят какие-то вещи.
– То есть «Записки резидента» не предполагают историй… исторических: как Маринка улетела вороной из башни, как вернулась украденная икона Николы Заразского…
– Я с этого начинал, но выяснилось, что это очень попсовые, миллион раз пересказанные истории: в передаче «Кладоискатели» на телеканале «Культура» тема городских легенд уже раскрыта довольно полно, ничего большего за этим не кроется. Мне неинтересно пересказывать в 55-й раз историю, как Марина Мнишек вылетала из башни по ночам в виде вороны.
– А с другой стороны, у нас была литрезидент, она написала «мусорную» историю по этому сюжету: другой подход к этой… истории. Вы такого не предполагали – другой подход к уже известным историям, осмысление, осознание их с какой-то другой точки зрения, с необычной позиции?
– Да, я читал. Но у меня проект изначально был заявлен как текст от первого лица, травелог, где большая часть – мои документальные заметки. Поэтому переделывать его в полностью художественное произведение не было смысла. Я начинал и супердокументальную вещь в стиле того, что делали предыдущие резиденты, но потом понял, что это уже пройденный путь. Было много и других идей, например, с путеводителем по столовкам, по кофейням… Но в результате я решил каким-то образом преломить в тексте свои ощущения и свои опыты в Коломне. Например, как я чуть не упал с колокольни церкви Иоанна Предтечи. Меня батюшка запустил, но не объяснил, что очень сложно будет обратно спускаться. Этот люк, который на тебя сверху падает, – это была, конечно, жуть… Или я ещё исследовал особняк Липгарта – тоже поднялся на верхний этаж, там довольно крипово… Или я прочитал в рассказе Осокина, одного из предыдущих резидентов, про то, что в Коломне есть четвёртая река, Репинка. Я решил исследовать и её, чуть не упал в овраг, весь в репейнике оттуда вылез, было весело…
– А как у вас вообще родилась идея проекта и идея поселиться в нашей резиденции?
– Об «Арткоммуналке» узнал давно – Юрий Сапрыкин про неё писал в связи с проектом Дмитрия Данилова, и меня это заинтересовало. Это было за год–два до моего поступления в магистратуру «Литературное мастерство» в Высшей школе экономики. А в 2018-м я приехал в Коломну, сходил в «Арткоммуналку», музей пастилы, «Калачную», погулял по кремлю. Я планировал тогда написать большую статью вроде путеводителя, в результате написал несколько маленьких. И я подумал, почему бы не подать заявку на конкурс. Вот, собственно говоря, и вся история.

Презентация проекта.

Учёба.

– Давайте отвлечёмся от проекта, поговорим немного о вас. Почему вы решили пойти в литературу?
– Я занимался журнализмом, СММ, был пиарщиком. А литература мне всегда была интересна, но на долгое время этот интерес отошёл на второй план, а потом стал всё больше и больше выходить на первый. Я не знаю, как это толком объяснить. Я очень много работал в ООН (специалистом по коммуникациям), и в какой-то момент жил в Нью-Йорке. Там я ходил на разные литературные мероприятия, и на одном встретил писателя Гари Штейнгарта – он из семьи русских эмигрантов, очень интересные вещи пишет про всё постсоветское пространство. Он зачитывал из своего очередного романа главы, я потом к нему подошёл, мы пообщались по-русски, и я у него спросил: куда стоит пойти, если хочешь научиться писать художественную литературу? Он мне посоветовал университет New School University. Там есть курсы для студентов, но пускают всех: надо только доказать, что ты умеешь писать по-английски, заплатить 700 баксов за семестр – и вперёд. Первый семестр я ходил на художественное творчество для начинающих, там б