Александр Дубровский:
«Занятие творчеством как срыв»

О человеке-тексте, частице Не, коломенском небе, овеществлённых соцсетях, о создании стихов и о многом другом – наша беседа с резидентом Арткоммуналки 2023 года Александром Дубровским, автором проекта THE KOLOMNIST, междисциплинарным художником из Калининграда.

Александр, расскажите, из чего вырос ваш проект.

Если с самого начала говорить, то стоит рассказать, как появился я сам как проект «Человек-текст». Если коротко, то я занимался с конца 90-х, сразу после школы, литературным творчеством. Был период, когда я выходил из любого вообще творчества и вернулся именно в литературу именно в 2016-17 году.

Профильное образование у вас есть?

Художественного образования нет. Моё первое (средне-специальное) образование – маркетолог. Потом я получил высшее образование, после чего работаю психологом. Ещё недавно получил магистра STEAM-педагогики. В общем, я вернулся в поэтическое сообщество у себя в городе: там проходили разные события конкурсного характера. И так получилось, что благодаря этим поэтическим тусовкам у нас с одной художницей калининградской возник проект под названием «Словижн» (СлоVision), где мы объединили художников и поэтов, сделали междисциплинарный, по сути, проект. Это была выставка, в рамках которой были представлены и коллажи художников, и поэтические тексты, это был даже маленький фестиваль, потому что каждый день выставки (она шла неделю) выступали поэты, включая меня самого. За всем этим занятием я и стал задумываться о природе поэзии, о том, как поэзия в современном мире может произвести резонанс. Вот площадные поэты эпохи Возрождения, Средневековья (вероятно, это мифологическое представление, но тем не менее), могли выйти просто на улицу – и это было уже резонансом, потому что не было других средств массового вещания. Благодаря этим размышлениям я стал для себя формировать позицию и имидж: как читать, в какой манере. Сначала я называл себя поэтом-эксцентриком, вводил в обиход такой термин как «эксцентрические чтения», но мне стало казаться важным и неотъемлемым от поэзии то, что в поэзии участвует всё твоё тело… и это было больше даже не про то, как выступать – я стал ощущать это уже в момент писания.

Т. е. касалось не подачи стихов, а их создания.

Да, и создания тоже. На самом деле, внешне это, может быть, никак не проявляется, ведь всё равно я процедурно пишу в смартфоне или на компьютере. Но каждый свой текст я стал писать уже под голос, репетировать, проговаривать, подбирать разные манеры, читать нараспев…

«В социальной сети слова и есть поступки»

В 2020 году мне в голову пришла идея, что визуального контента в мире много (мир сейчас визуальный, фотографический, я, кстати, с давних времён общаюсь с фотографическим сообществом), а текста как будто нет совсем, это несправедливо. В то время я побывал на фотовыставке современных натюрмортов, и там, кроме фотографий, висели на стенах тексты, довольно крупно напечатанные – это были описания к фотографиям и зафиксированная коммуникация между четырьмя создателями этой выставки: у них такая игра была своеобразная – они друг другу давали задания. И мне понравилось, как выглядит текст на стене. Я подумал, что можно ведь экспонировать текст! И я стал в Инстаграме (запрещён в России – ред.) пробовать. Раньше я там выкладывал фото, которые не были художественными, это был просто такой дневник моей жизни, ну, или я фотографировал какие-то вещи на улице, которые привлекали моё внимание (кстати, тоже связанные с текстами, то есть я уже тяготел к проявлениям текста в окружающем мире!). В общем, фото с низкой эстетической наполняемостью я заменил сначала рассказом: я начал писать рассказ и выкладывал его фрагменты. Это было интересно с точки зрения перформанса, но довольно быстро я понял, что это никто не читает, даже маленькие кусочки.

Не ту соцсеть выбрали, Инстаграм – это про картинки. Надо было Фейсбук (запрещён в России – ред.) выбирать.

На Фейсбуке я тоже выкладывал, но мне же понравилась идея, чтобы текст был вместо фото. И здесь уже на эмоциях – у меня много всего на протесте, на борьбе, на самом деле. Если говорить о человеке-тексте как о персонаже, подобном персонажу комиксов, то человек-текст борется!

Со всем сразу?

Ну да! Он добрый персонаж, но его всё злит, и тогда он начинает бороться. И вот на эмоции злости, на эмоции борьбы часто возникает текст. Был у меня разговор один, в нём возник мотив: текст – это здорово и легко, а как же дела? И у меня на эмоции от этого месседжа возникла вдруг первая короткая фраза, которую я и выложил у себя в Инстаграме: «В социальной сети слова и есть поступки». Это был микроманифест по сути. Я подумал, что не надо выкладывать фрагменты большие, надо короткие мысли – свои идеи, чтобы это звучало как высказывание. Второй текст (у меня настроение улучшилось и стало игривым) вот этот: «Не с каждой музой доходит до текста». И таких текстов было много, где двусмысленное слово «текст». Журналистам из этой серии нравится такой: «Все хотят от тебя только текста». И со временем у меня накопилась подборка разных высказываний, более 300 на данный момент. Кроме того, есть графические образы, собранные из текста: фразы, в которых я пытался сформировать какой-то образ, что-то подобное картинке. Потом я стал собирать из скобок, запятых, тире и других знаков препинания картинки и навострился в этом деле до того, что стал очень похожие портреты людей делать.

О! Вручную или на компьютере?

На смартфоне в фоторедакторе. Постепенно эти занятия стали у меня обрастать философией. Сначала-то это был выплеск эмоций, эксперимент, построенный на том, чтобы сломать алгоритм социальных сетей. Но соцсеть сразу мне стала показывать других авторов, которые так же работают с текстом, и таких оказалось немало. Конечно, у них что-то по-другому – например, шрифты авторские (у меня никогда не было шрифта авторского, я брал самый простой из телефона). Но благодаря тому, что я стал видеть других работающих с текстом, я стал думать о том, в чём моя особенность, моя философия – и так потом придумал называть себя человеком-текстом.

А, то есть это самоопределение?

Да, самопревращение. Почему я так долго рассказываю об этом: мне кажется, что момент моего возвращения в литературу и в городские поэтические события был важным моментом, потому что 6 лет до этого я почти не занимался творчеством, не видел себя в творчестве. А тут у меня возникла потребность, тривиально – из-за очень напряжённого психологического состояния, из-за периода сильного стресса. Это были психотерапевтические стихи для самого себя, просто я их выкладывал и получал лайки. В результате я решил выйти в более публичное пространство.

Заложник русского языка

Что касается человека-текста – это вы или это всё-таки ваш лирический герой?

Я мало отделяю себя от лирического героя. Конечно, я не прихожу на работу и не представляюсь человеком-текстом (хотя там знают и о моём творчестве, и о псевдониме). Но здесь такая классическая история из комиксов: человек-паук – он же Алан Паркер, у него есть другое имя, другой статус.

Ваше второе «я».

По сути да, альтер эго, человек-текст, который на самом деле много места занимает. Мне нравится, что здесь, в Коломне, так сразу приняли эту мою игру и представляют не иначе как человеком-текстом. Кстати, когда я ходил в коломенские музеи, там обращались ко всем «сударь», и я подумал, как бы совместить эту старорусскую культуру общения и человека-текста…

Может, что-нибудь и родится.

Да, мне кажется, эти две вещи смогут гармонично существовать. Тем более что я увидел тут памятник Кириллу и Мефодию, и этот момент войдёт в мою выставку – у меня родился небольшой текст от встречи с ними, потому что, конечно, очень важно человеку-тексту встретить…

Отцов-основателей…

Да, по сути – славянской письменности, основ, заложником, которых я являюсь. Потому что на данный момент ни с каким другим языком я не смогу работать так же, как с русским.

«Заложник» в данном контексте – негативное определение?

…Не знаю…

Хочется шири и простора или эти рамки устраивают?

Русский язык и русская культура – это не просто знаковые системы, это ещё и культурогемы, мифологемы, которые существуют не только в пространстве филологии, но и в пространстве идеологии, и тогда это местами переходит в пафос, а к пафосу я скептически отношусь. Наверное, заложник в таком плане: я не стремлюсь культивировать с идеологических позиций идею русского языка, но наслаждаться его возможностями я могу и только в нём могу действовать максимально свободно в плане игры слов. И такие вещи как анаграммы, палиндромы – это то, что я могу сделать только в своём родном языке. Поэтому пленник, но…

Счастливый.

Видимо, да! Довольный. Это же тоже философия, когда раб свободен, потому что он осознал себя рабом.

И я стал называть Инстаграм Текстограмом. В нём, кстати, есть своя философия в плане аскетизма даже: грубо говоря, в фоторедакторе смартфона нельзя написать больше определённого количества символов, и я стараюсь этому соответствовать. Постепенно появилось в моём проекте «Текстограм и человек-текст» много игровых выражений, как вот это: «Он слез со слёз». Это каламбуры, если использовать традиционный термин. Со временем я стал называть свои короткие тексты сжатой поэзией.

В 2022 году я увидел опен-колл от Арткоммуналки, мне понравились условия. Я решил податься на визуальное искусство, но со своим текстовым направлением. На тот момент я уже вышел в интернет-пространство, но в 2020-21 году мне стало не хватать пространства социальных сетей. И так получилось, что меня пригласили в проект, где я делал уличное искусство на основе своих текстов. Ближе к концу 2021 года началась моя выставочная история, где я стал делать не только просто на картоне тексты (по сути, это тот же квадрат Инстаграма, только овеществлённый), но и объекты разные, включая гильотину из моей разбившейся оконной рамы. В последнее время я с зеркалами работал, крутящиеся объекты у меня были, вывески светящиеся…

В Коломне будет что-то подобное?

Ничего технологически сложного не будет, но будет несколько объектов, где будут совмещены текст и предмет. Я прочитал, что поощряются проекты, основывающиеся на местном контексте. А я до своего визита в Коломну практически никогда не был нигде подолгу, в путешествия ездил только в короткие, так что в Коломне я прожил как нигде долго. Вообще я мало был в России…

Европа? Азия?

В Польше я был, конечно, через Германию проезжал, Дания… да, в основном, в Европе бывал.

Там ближе по духу?

Вопрос в тексте. Когда приезжаешь в Литву, в Польшу – вроде и понимаешь простые надписи, особенно польские (хотя и латиницей), и это интересно: ты погружаешься в новую среду. Но, с другой стороны, начинает как будто не хватать знакомого текста, даже на уровне вывесок, ценников и всего остального. В этом плане есть момент некомфортности.

Как человеку или как человеку-тексту?

Как человеку-тексту. Хотя и в Польше и, особенно, в Литве не было проблем поговорить по-русски. Я творчеством не занимался в плане польского языка, хотя попробовал как-то перевести стихотворения. У меня есть знакомый, который переводит профессионально, но у него получается практически собственный текст, а не точный перевод. А мне кажется, что с польского можно перевести прямо буквально – и я попытался это сделать, и у меня, в принципе, получалось. Мне кажется, там, где есть возможность, стоит делать очень близкий перевод, с польским такая возможность есть. В поэзию литовскую или польскую я никогда не погружался, хотя, так как регион приграничный, такая возможность есть, там есть, например, музей Донелайтиса, создателя литовской поэзии, я был в нём, и сотрудничество происходит до сих пор между творческими людьми Калининградской области и литовской средой. Но я, как автор, вовлечён только в русский язык.

Я говорил, что не был в России, в смысле контекста: возможно, мне было легче представить локальный контекст польского города или литовского, тем более что они похожи на калининградские в плане остатков архитектуры средневековой. Соответственно, в Коломне я поступил как настоящий человек-текст: я вспомнил слово «колумнистика» и подумал: здорово! Коломна – пусть будет коломнистика! И буквально за несколько часов у меня написался проект; я его написал не конкретно, оставляя себе широкую вариативность действий. И этот проект понравился. Я сразу предложил, что это может быть некая пародия на редакцию – вымышленная редакция, коломнистика – это будет такой жанр осмысления Коломны через некую условную авторскую колонку, которая работает в формате короткого текста.

Вы, кстати знаете, что у нас на гербе города колонна?

Вот интересно! На самом деле у меня есть в проекте игра со словом «Коломна» – название города продолжало мне давать новые идеи уже и здесь.

«Я пошёл за частицей НЕ»

Собственно говоря, так проект и возник. Что делать конкретно, я не знал, пока сюда не приехал, зато здесь понял фактически с первой же секунды: мы с моим координатором Анной пришли в Арткоммуналку, и она показала граффити на входе, объяснив, что там закрасили частицу НЕ. И у меня сразу пошли мысли, что если частицу НЕ закрасили и до сих пор даже сотрудники музея не знают, что с этим делать: восстановить или оставить так, – значит, это вызывает сомнения. И есть же другие частицы из двух букв. А что если их вставлять в эту фразу? И подобрал 7 штук их. Здесь я достиг какого-то нового уровня осознания себя как человека-текста, потому что это превратилось почти в духовную практику: я не то чтобы что-то придумываю – я прямо иду за текстом. Мне не нравится, как говорят некоторые поэты: я не пишу стихи – стихи пишут меня. По-моему это зона пафоса, я к этому отношусь скептически. Но здесь я пошёл за этой частицей НЕ. Тот, кто закрашивал её, закрасил пятном, по форме похожим на облачко, – и вот у меня облачка, на которых написаны другие частицы, повторяют форму этого пятна. Получились такие облака… А потом я заглянул в коломенское небо… Мне здесь нравится двухэтажность, довольно распространённая в Старой Коломне, – видно небо хорошо. И здесь я ощущаю, что иду за коломенским небом. И частица НЕ – половина слова «небо» к тому же! А частица «бо» – это ибо или потому что. То есть небо – это ибо не. Игра слов здесь присутствует в пространстве, как в природном, так и культурном.

Вы на этом же не останавливаетесь?

Нет. Благодаря этой частице НЕ у меня дальше родились большинство других рубрик. Выставка будет состоять из двух блоков. Один – серия рубрик. И вот одна из рубрик не имеет отношения к частице НЕ и этому тексту: я в первый же день походил по старому городу, сделал несколько фотографий, на них тоже есть текст, где-то он совместился с архитектурными элементами (вывески, например), и в этом тоже получилась игра смыслов, и эту игру я решил перевести в текстовый план. Это будут тексты в виде визуальных образов – рубрика «Коломенские рассказы» (и здесь есть отсылка к «Колымским рассказам»).

Их автором будете вы или коломенцы?

Я. Они уже все придуманы, это не длинные рассказы, к ним будут приложены фотографии, которые я здесь сделал, и рядом визуализация смыслов того, что я увидел на этих фотографиях. Есть работа с коломенскими брендами – пастилой и медовухой…

Возвращаясь к работе с частицами вместо НЕ, — эту рубрику я назвал «Не счесть не с чистого листа». И все остальные рубрики, кроме «Коломенских рассказов» проистекли тоже из частицы НЕ. Потому что когда я стал работать с ней, я стал думать: а что, если НЕ убирать из разных слов. И у меня возникла схема, где заглавное слово «пиши»: «в тиши – не / в тишине, «в глуби – не / в глубине», «Насте-не / на стене», «колом – не / Коломне». Я подумал, что, раз частица НЕ послужила всему толчком и причиной (хотя причина – это другое, это то, что мы не узнаем никогда…), то весь объединённый блок рубрик которые от НЕ проистекли, будет называться «Снова с НЕ». Здесь такой парадокс: я работал с тем, что НЕ нет, но получается, что работа-то как раз именно с НЕ. Поэтому здесь такая игра смыслов.

Из фразы «в тиши не в тишине» родилась рубрика «Ночь… в музе Я», потому что я стал думать, что остаюсь ночью один в музее (и это прямо дискомфортно переносилось: тоскливо становилось…) и надо записывать свои мысли, которые будут приходить в это время. И это будет такое, условно говоря, общение с музой. Ещё я решил задействовать одну свою привычку: мне нравится, что в городах есть реки, что города строились на реках, поэтому в городах, где есть реки, я иду их потрогать. Я люблю прикасаться к рекам. Это не имеет дальше никакого продолжения… Не имело, потому что здесь я подумал, что фраза «в глуби не в глубине» должна быть про реки. И название простое: «Из-реки». И я решил извлекать из рек то, что извлечётся (надеюсь, это будет не только мусор).

То есть вы прямо физически извлекаете, не метафорически?

Да. Вот из Москвы-реки извлёк ракушки уже. Мне стали говорить, что здесь есть ещё реки: Репинка, Северка. На карте я увидел речку Чёрную, мне рассказали про вымышленную речку Голутвинку, которая образуется во время дождей и паводка… Но я подумал, что надо работать с тремя базовыми реками, потому что иначе слишком много объектов.

Видите, я как кости бросаю эти буквы: «Насте не на стене» выдал мне какую-то Настю. Начал искать, была ли в Коломне знаменитая Анастасия – не нашёл. А потом пошёл в музей пастилы и там сразу нашёл Настю. А из этой фразы родилась другая: «настоящей Насти ящик настежь» – и я стал думать, что это за ящик… И так как было ещё «пиши Насте не на стене», я думал, что кто-то должен писать Анастасии, но кто: посетители музея, я сам?  Непонятно, как это организовать. После размышлений, поскольку возникло слово «настежь» и рубрика стала называться «Насте ж», я подумал, что это будет настоящая коломнистика, потому что в газетах часто идут рубрики, когда мы копаемся в чьих-то секретах. В итоге я договорился с тремя Анастасиями, которые мне в разных формах дали доступ к своим почтовым ящикам: одна просто переслала мне некоторые письма, а другая, зрительница, которая приходила на мой моноспектакль, мне дала пароль от своего почтового ящика. С третьей мы решили выбрать письма из её ящиков рандомным методом. Это будет настоящее расследование журналистское!

У вас под рубриками-то тексты будут или будут просто тексты-рубрики?

Будут названия рубрик и к ним плюс содержание рубрик. Там тоже игровые тексты.

Как их будет воспринимать зритель? Они разместятся на стенах?

Большинство на стенах… Некоторые на крафтовой бумаге, на белом картоне и фанере, некоторые в виде объёмных объектов, будет парочка интерактивных объектов, с которыми можно будет поиграть. Будет визуально смоделирована редакция, даже с печатной машинкой. Я хотел бы, чтобы это выглядело не как классическая редакция, но близко к ней. Сам короткий текст можно сравнить с таблоидами, и получается, что здесь редакция, которая производит только заголовки. То есть коломнистика – это проект издания, в котором потеряны длинные и содержательные тексты и остались не бессмысленные, но сжатые врезки. Собственно, вот такой проект.

«Искусство должно сводить с ума»

Александр, два обязательных для наших резидентов вопроса. Что для вас искусство?

Во-первых, искусство для меня – зона поиска. И в этом смысле оно близко религии. Я как психолог для себя модель не то чтобы разработал (потому что аналоги есть), но, скажем так, принял: в жизни человека есть всего три сферы, которыми он занимается. Первая – работа: грубо говоря, социальные действия человека, сюда же входит и образование, и всё, что человек делает для других, для общества. Вторая сфера – любовь, куда и телесность включена, и эротика, и чувства, это всё про взаимосвязи, про отношения, и про любовь к самому себе тоже. Третья сфера – творчество, потому что я считаю, что зона творчества есть у всех людей, как минимум, это все сновидения…

Вы считаете сновидения творчеством?..

Да, считаю формой иррационального бытия, которое не относится к телесному, хотя может пересекаться с ним (на самом деле, все три сферы могут перетекать друг в друга, и работа может превращаться в творчество, всё взаимосвязано и работает как сообщающиеся сосуды). Но если в зоне работы главный глагол «я могу», в зоне любви «я хочу», то здесь «я ищу». Ищу – это когда ты сталкиваешься, может быть, даже с пустотой, загадкой, и очень важно, чтобы этот элемент до конца сохранялся – важно никогда не находить до конца, но важно и не заблудиться (ведь поиск может привести к блужданиям). И вот в эту зону творчества я объединяю сновидения, религию и искусство. Даже когда человек придумывает, куда поехать на шашлыки, он проявляет фантазию. Некоторые говорят: я не творческий человек. Я это прямо отрицаю: даже если у человека творчество существует на уровне «как мне покрасивей стол сервировать» – это уже творчество, уже поиск – я захотел что-то изменить, и я сделал это вот в такой области. То есть не обязательно рисовать, сочинять стихи… Зона поиска, зона неопределённости присутствует у всех. Искусство – это про поиск.

Искусство же, как воплощённое искусство, которое переходит в зону работы – здесь у меня есть два критерия, к чему надо стремиться. Первый: искусство должно сводить с ума, хотя бы на секундочку. Или, если переформулировать более мягко, искусством я бы назвал то, на что взглянув, человек, зритель хотя бы на секундочку вдруг сходит с ума – в том смысле, что теряет понимание: где настоящий мир – там или тут? Скажем, Репина сейчас сравнивают с 3D графикой – настолько у него всё реалистично, что человек смотрит на его картину и хоть на секундочку шокирован тем, что это более настоящее, чем, скажем, настоящий корабельный лес.

То есть искусству требуется отклик и только тогда это искусство?

Отклик может быть и негативный. Я это вполне допускаю.

Например, банан на скотче какой отклик должен вызывать, чтобы быть искусством?

Так как он свёл всё-таки на секундочку с ума: кого-то свёл и ввёл в замешательство – это искусство, я думаю. Когда его съел кто-то – это тоже искусство! Я только за концептуальное искусство! Более того, у нас только пять базовых чувств: радость, печаль, гнев, страх, отвращение, – и мне кажется, что с радостью, печалью и страхом искусство уже много работало, а вот с отвращением до сих пор мало.

А надо?

Думаю, надо. Мне кажется, очень важно, чтобы художники пришли к тому, чтобы поработать с отвращением.

Пожалуйста, кучки экскрементов на выставках уже есть.

Это не совсем то.

Но если вы это увидите на выставке, это некий отклик в вас найдёт в любом случае!

Мне кажется, к этому более тонко надо подходить. Возьмём фильмы ужасов. Один раз я посмотрел такой фильм, его снимали 11 лет, арт-хаус такой, витиеватое такое название – «Странный цвет слёз твоего тела». Вот там настолько всё абсурдно, что я испытал настоящий ужас – не такой ходульный, как в обычных фильмах ужаса, где уже всё давно по шаблонам – монстры, кровь, крики… А там настолько было всё непонятно, странно и местами находчиво, что я испытал ужас, который миновал критическое мышление и где-то в теле проснулся. Если так с отвращением получится поработать… Я иногда пытаюсь с ним работать в стихах.

И ещё один критерий искусства у меня есть. Я субъективен и абсолютно не приемлю позиции, что искусство должно быть объективно, понятно. Я не понимаю слово «понятно» в отношении искусства, я всегда с этим боролся.

То есть у вас нет желания быть понятым вашим зрителем-читателем?

Это приятно, когда тебя хвалят! В этом смысле я бы назвал это не понятым, а принятым. А если говорить о понятен-не понятен, то у меня скорее желание не быть до конца понятым и в идеале вообще быть непонятым… Но, может быть, я сейчас лукавлю!

Оценённым, может?

Да. Наверное, это приятно, когда в твоём тексте видят и то, что ты хотел сказать, и что-то своё. Просто я не считаю, что это цель. Кто-то считает субъективность негативом, а я субъективность люблю. Я писал большие стихи, и в них были образы, интересные, как мне казалось, только мне. Но выглядит это как-то витиевато и я подумал, что это может и другим понравиться.

Если не содержанием, то формой.

Да. Я рассуждал так: моя субъективность родилась в той же самой культуре, в которой воспитан и мой читатель. Если даже это будет человек из другого языка, глобально мы всё равно все из одной культуры, даже если взять арабскую культуру – совершенно нам чужой культурный код – всё равно у нас будут точки соприкосновения. И я выдвинул тезис, что настоящая субъективность невозможна, поэтому будь субъективным свободно. Твоя субъективность – не твоя проблема, а проблема того, кто не хочет читать глубоко. И если я стану по-настоящему интересен, захотят во мне разобраться – пусть разбираются, пусть берут этот непонятный субъективный образ, метафору, копают мою биографию, в конце концов! И если захотят – найдут! Если я своим творчеством заслужил это внимание, то пускай так и будет. Стремиться надо только к этому – чтобы тебя исследовали.

Искусство – бегство от социального?

Вытекающий вопрос: должно ли искусство быть социальным?

В смысле решать социальные проблемы?

И в этом тоже. Во всех смыслах, как вам видится.

Так как я работал с городскими активистами, которые занимаются конкретными проблемами: спасти набережную, сделать семейный выходной у ручья, чтобы подчеркнуть красоту ландшафта и поднять вопрос экологии и т. д., – я делал произведения, которые служили непосредственно не то чтобы социальным целям, но социально ориентированными были, прикладными.

А обязанность такая есть у искусства?

Приходит на ум из тех, кто считал, что точно нет, Цветаева. Само творчество Цветаевой мне никогда не было симпатичным, это что-то психологическое, не было симпатично как мужчине, какие-то женские претензии, которые там присутствуют (женщина, которая всегда чего-то хочет и требует! видимо, это). Но однажды я написал такой текст в своём проекте «Текстограм»: мне нравится тебе не нравиться. И потом понял, что фактически повторил нелюбимую Цветаеву: «мне нравится, что вы больны не мной»… Наверное, в каком-то плане я уже ответил на этот вопрос, когда рассуждал про субъективность. А субъективность – это явно не социальное понятие. Если разложить то, что я говорил – работа, творчество, любовь – на вульгарно-психологические понятия, то получается, что социальность и работа – это больше про нарциссизм, потому что самый социальный человек – это нарцисс, т. к. ему нужно признание, и он будет всеми силами добиваться его. А вот субъективность – это про шизоидность.

Какие у вас качели!

Ну да, мне даже психологи говорили, что во мне есть нарцисс и шизоид, а это да, антагонисты по сути! То есть субъективность – это полностью несоциальность, всё про себя, про уединённость и более того – про протест против социальности. Может, это про надменное отношение, про обесценивание… В чём штука шизоидности – способность обесценивать всё, связанное с обществом, в том числе ценность всех достижений, карьеру и т.д. В этом смысле искусство – бегство от социального и в то же время способность справиться с тем, что в социальном мире может человека травмировать. Допустим, отсутствие карьеры может травмировать. Но если ты художник, ты скажешь: да плевал я глубоко на карьеру! В этом смысле искусство даже асоциально. С другой стороны, ты всё равно всегда идёшь в общество, хочешь каких-то тривиальных социальных моментов – грубо говоря, чтобы твои работы продавались, и в этом смысле искусство социально: оно так или иначе всё равно встраивается в контексты социума. Потому что делать выставку – это уже акт общественно-культурный, понятие галерея – это понятие никак не из внутреннего мира, совершенно институциональное. То есть художник работает в социальном мире. Что мне в коломенской резиденции нравится – здесь я чувствую, что работаю художником, потому что работаю на условиях грантового поощрения, выполняю в каком-то смысле заказ от институции: институция одобрила проект и я его делаю. И это правильно. Вроде бы, у меня получилось совместить субъективизм, шизоидность и немножко пафосные идеи, относящиеся к миру творчества, такие как вдохновение и конкретику. В общем, я похвалил себя…

Напоследок общий вопрос: сложно ли художнику, творцу в современном мире?

Вот опять же: мне больше нравится слово художник, чем творец, мне более приятно, чтобы эти слова были с маленькой буквы.

Ну, Творец – это всё-таки про бога, наверное?

Да, но когда про художника говорят «творец», мне на ум приходит всё-таки «Творец». Мне кажется, что это слишком высокопарно. Ну (как сказано у Пелевина: нам не нужны творцы, нам нужны креаторы) пусть будут креаторы, создатели творческих объектов. А трудно ли им?.. Глобально мой ответ такой: не так уж и трудно. Потому что сейчас есть много таких понятий, как креативная индустрия, и какая-то реализация возможна. Если сравнить с прошлым, то мне кажется, это более доступно, дешевле материалы… У художника в современном мире есть большой шанс работать художником. С другой стороны, я понимаю, что в плане психологическом сейчас трудно. Для меня тут скорее вопрос в том, что я от творчества зависим. Момент зависимости никак не звучит как что-то благостное. В этом плане любой художник может сказать, что ему нелегко, потому что у него занятие творчеством как срыв во что-то, от чего он зависит, что мешает ему зарабатывать деньги, может, даже общаться с семьёй. Но, с другой стороны, в современном мире для художника много возможностей работать: есть цифровое искусство, есть возможность продавать искусство вполне академическое, или хотя бы показывать, участвовать во всяких креативных индустриях, которые при своём разбеге теряют такую составляющую как искусство и превращаются в лучшем случае в ремесло или дизайн. Тем не менее, соприкосновение искусства и дизайна позволяет художнику вписываться в социально приемлемые контексты, что никак не мешает ему оставаться художником.

Денис Осокин: «Свободнее художника в качестве человека быть нельзя»

«Я не был ни сорняком, ни домашним ребёнком. Я и путешествовал по болотам – и сидел дома с книжками и пластинками. Сначала один, потом с младшей сестрицей. В своих любимых болотах четыре раза тонул. Тогда же научился почитать уток главными личными божествами – их всегда было так много вокруг, и я верил, что это они меня спасали. И продолжают спасать. На воде – утки, на земле – рябины, в небе – Полярная звезда, всюду – ветер. Так выглядит моя вера».

Денис Осокин снова стал резидентом Арткоммуналки – в марте 2023 года (первая резиденция состоялась ровно 10 лет назад – в 2013-м). О том, что снова привело его в Коломну, что «зацепило» здесь, о новом проекте, о дорогах искусства – наш разговор с известным писателем, автором прекрасных «Овсянок».

– Денис, я так понимаю, что в Коломну вы приехали с бессмертным Аистом Сергеевым?

– В этот раз ещё его отец приехал.

– Вот с отцом я как раз не очень поняла. Ведь отец-то не бессмертный. И отец-то умер…

– Ну, это же не помеха, чтобы ходить дорогами искусства. Потому что авторы родились внутри меня, это мои герои-авторы, я волен обходиться с их судьбами как необходимо – продлевать, отменять, менять, прибавлять, обретать любым способом… Просто 10 лет назад Аист приезжал в Коломну один и написал книгу «Снежные подорожники», и когда я размышлял, с чем податься на нынешний конкурс, подумал: пусть снова приедет Аист, пусть ещё и Веса Сергеев приедет. А я – такой их медиум-представитель (хотя я и с улыбкой это говорю). И два раза – уже традиция! Пусть Коломна становится одним из центров рождения мерянской литературы, она этого заслуживает более чем! Я ещё и от имени Дениса Осокина начал писать здесь одну вещь и надеюсь, продолжу.

– Давайте всё-таки разграничим эти рамки. Вот Аист Сергеев. Он кто? Он внутри вас живёт? Он – какой-то вы другой? Скажем, Денис Осокин русский, вы подчёркивали, что вы русский во многих поколениях. А это вы – мерянский писатель. Или как?

– Иногда я пишу от имени героев-авторов. И в некоторых моих произведениях герой-рассказчик очень ярко выражен. У него есть другое имя, отличное от моего, т.е. это не просто лирическое «я», а герой-рассказчик как герой-автор ещё и себя по имени называет, объясняет, почему у него такое имя, у него своя биография, всё очень сильно своё. У меня таких героев-авторов совсем немного. И Аист Сергеев, автор повести «Овсянки», родился во время моей работы над этой повестью. Я так назвал главного героя, от имени которого написана повесть, который нашёл в себе силы и способности поведать нам эту историю, поделиться этой суммой знаний и чувств.

– Но всё-таки он у вас родился. В традиции русской литературы это нормально, что от лица какого-то персонажа ведётся рассказ, и псевдоним – это тоже традиция. Но у вас какой-то интересный симбиоз автора-персонажа. И хочется понять, что это для вас, какую часть вас занимает.

– Это всё моя литература.

– Литературная игра?

– Это не мой рабочий термин. Это не игра, это всё всерьёз. И это не мистификация, не мистика, не расщепление личности (надеюсь: я дорожу здоровьем – и своим, и читательским). Просто в некоторых книжках герой настолько яркий (как автор повести «Овсянки»), что я пишу, что она им создана. Это моя литература. Это не какая-то специальная часть меня. Но если герой-автор имеет даже имя, я себя не идентифицирую с ним абсолютно. Я люблю его, симпатизирую, разделяю мироощущение во многом, но не во всём, любуюсь, сочувствую. Это мне в помощь как писателю – инструментарий, помогающий мне работать. Плюс это чистая поэзия. Плюс я очень люблю литературу и хочу, чтобы литературы было много, писателей было много, пусть их будет больше, чем один я даже в границах моей литературы!.. Почему нет? Я вот, по сути, создал мерянскую литературу, без специально поставленной цели – одного прозаика и одного поэта – литературу несуществующего народа, язык которого утрачен. Но меря внутри нас, и пишет она по-русски и помнит многое своё, а на Тот Свет мне помогает заглядывать бессмертие моего Аиста. Я и литературу окских финнов мечтаю создать – мещерскую и муромскую. Достаточно показать пример, написав что-нибудь важное, одно-другое-третье, а дальше пусть пишут другие, если когда-нибудь захотят…

«Это не игра, это какая-то любовь…»

– Писатель узнаётся по стилю. Или вы в таких случаях всё же где-то…

– Нет-нет-нет! И язык, естественно, мой, а я и не пытаюсь никого мистифицировать, я хочу, чтобы люди знали, что это моя литература, я же люблю свои книжки, горжусь ими и хочу, чтобы люди их читали. Это складывается естественным путём, таков ход вещей: иногда при моём письме герой-автор выходит в титульный лист.

Я написал «Снежные подорожники» в Коломне 10 лет назад. Т.е. Аист у меня, получается, вышел из воды (после «Овсянок»), дошёл сюда днами рек или как-то иначе, пришёл сюда и решил пожить здесь и попробовать разобраться, почему Коломна называется так, разобраться в тайне её имени (об этом «Снежные подорожники»). А Веса Сергеев пишет стихи. И когда я в «Овсянках» написал 10 стихотворений отца Аиста и включил их в повесть, мне ужасно стало жаль, что литературы Весы так мало, просто невыносимо! А я так Весу Сергеева люблю! И я ещё тогда подумал, что обязательно нужно творчество Весы Сергеева продолжать, и его стихи и дальше находить, обретать, пусть он пишет!.. В физической реальности это абсурдно и нелогично, а в реальности искусства это всё очень даже запросто. Художественная реальность – она единственная, где можно – и только здесь, будучи художником – быть абсолютно свободным человеком. Свободнее художника в качестве человека быть нельзя. И тогда даже смерть не помеха. Аист вот в конце «Овсянок» тоже из Мира Живых ушёл, но теперь он вездесущий, на дне где-то гуляет, бывает где хочет, знает то, чего не знаем мы, и нам не известны все его пути.

Я не стремлюсь полностью на все вопросы ответить, нет ни цели такой, ни возможности. Меня заботит, чтобы писались новые книжки, хотя бы понемножку. И в этот раз я решил, что я приведу в Коломну Аиста вместе с Весой, пусть они тут попробуют что-то написать ещё. Я ничего не изобретаю, я, получается, иду немножко дальше писателя, у которого произведение написано от имени героя, но на обложке стоит его собственное имя. У меня есть ещё Валентин Кислицын (я под этим именем ВКонтакте), который живёт на правом высоком берегу Волги, напротив Казани, в райцентре Верхний Услон, пишет весёлые, жизнерадостные стихи о лете, о Верхнем Услоне и его окрестностях, включая Казань, а я ему с низкой стороны, с левобережной Казани очень завидую!… И буквально ещё парочка героев-авторов есть, не постоянных, и новые могут родиться.

– Для вас как для писателя Дениса Осокина что даёт такая возможность? Это какой-то взгляд со стороны на то же, на что смотрите вы, или?..

– Всё это возникает внутри меня естественно, я не просчитываю эти вещи. Потом уже, вдогонку, я это осмысливаю – во время интервью, например, во время выступлений.

– Вот мне и интересно ваше осмысление.

– Это бывает довольно-таки редко, потому что подавляющее большинство моих произведений подписаны Денисом Осокиным. А когда появляются Аист, Веса, Кислицын – я просто расширяю количество писателей в Мире. Мне это нравится, я получаю от этого удовольствие. Плюс личным бонусом я сильнее дистанцируюсь и чувствую себя свободнее, я могу вкладывать герою-автору не совсем свои мысли. Когда, например, мысль для меня спорная, но мне хочется её высказать и на неё посмотреть, я могу высказать её в книге, написанной другим человеком. Но у меня при этом нет конфликтов, нет ничего противоречивого. Ни в одном произведении, написанном через героя-автора, нет ничего, против чего я бы лично возражал резко. Это не игра, это какая-то любовь… да, ближе к слову любовь…

– Любовь к чему? Литературе, человеку?..

– Да, к литературе, к жизни, к человеку – пусть всего этого будет больше! Темы поднимаются самые разные, даже небезопасные: пограничье миров, жизни и смерти – так я и мои герои часто ходим по обе стороны, и они в том числе и оттуда способны что-то сообщать. Это определённая техника безопасности для меня как для личности, это такое отстранение, защищающее меня в том числе. Моя органика и моя защита. Мне нравится знать, что в Верхнем Услоне – прекрасном районном центре на правом берегу Волги, напротив Казани – живёт Валентин Кислицын, зоолог-беспозвонок по образованию, и я ему со своего левого берега, где Казань, машу, а когда оказываюсь в Верхнем Услоне, думаю, что могу в гости к Кислицыну пойти, только знать бы адрес, но я могу выбрать любой дом!.. Знаю, что в Кологриве всегда живёт Веса Сергеев, даже несмотря на то, что земная жизнь его закончилась в 2001 году. Что в городе Нея Костромской области жил Аист… А теперь его постоянное место жительства – под мостом через Волгу в Кинешме… И я, когда иногда прохожу это место на туристических теплоходах, – опускаю своему Аисту в подарок листочки чистой бумаги. Я мысленно езжу к ним в гости. Если мои герои-авторы писали о каких-то других городах, допустим, тот же Аист Сергеев с овсянками, своим директором и его Танюшей проехались из костромской Неи в нижегородский Горбатов через Костромскую, Ивановскую, Нижегородскую области, – для меня теперь это ещё более заветная заповедная личная траектория. Кстати, не только для меня: «Овсянок» очень чтут прекрасные люди, которые интересуются мерей, дославянскими смыслами нашей земли, помимославянскими её составляющими и сегодня, оживляют мерю, изучают мерянское как русское, создают мерянские сайты, группы. Когда повесть уже была написана и фильм по ней уже пошёл к зрителю, они даже создавали маршруты, которые анонсировали в Интернете, по следам «Овсянок», собирали людей – вот такие получались туристические и сакральные одновременно движения по мерянским «внутренностям», мерянской географии. А поскольку мери официально нет – по сути это всё дороги вглубь самих себя, внутрь современных русских… И я очень-очень рад, что это всё происходит и что я поспособствовал тоже.

«Семечко, которое лежало в мокрой тряпочке моего сердца»

– Интересно, а почему у вас именно такой маршрут родился в «Овсянках»?

– Это всегда связано с конкретикой, с физической реальностью, как ни странно, с логикой вещей. Я очень люблю имена – они для меня пароли – имена рек, городов. Я смотрел на карту и думал, где поселить моих героев, куда привезти овсянок, где всё начнётся? Нея – красивейшее таинственное имя, оно меня потянуло. Явно мерянское, и явно этимология утрачена, значит можно её заново открыть. (В конце повести Аист уже из-под воды со смехом говорит нам, что «нея» по-мерянски означает «овёс», он начал учить там мерянский язык от мерян, ушедших из жизни через воду лет тысячу назад, и ему можно верить.) А рядом Кологрив – он тоже очень мой… Хотя в Нее и в Кологриве я никогда не жил и даже не был физически на момент написания «Овсянок». Я в такую любовь и тягу верю, к такой тяге прислушиваюсь. Потом я понял, что повесть будет от имени другого человека, что нужна какая-то простая русская фамилия – появилась фамилия Сергеев, она меня устраивала и фонетически и по-всякому (в том числе и потому, что я сам Сергеевич). Одновременно я нашёл имя Аист… Я чувствовал, что имя должно начинаться на «А» – этот звук главный позывной Мира Живых для меня. Это всё делается рефлекторно, глубинно, я сам себе этого не проговаривал, не доказывал. В какой-то момент внутри меня возникло слово очень дорогое, красивое – Аист… Птица… Но и больше чем птица… Прекрасное живое существо, даже в чем-то с королевскими чертами… Так не называют людей в знакомых мне культурах… А было бы неплохо, чтобы такое имя было! – пусть оно будет у мери. В общем, в какой-то момент у меня внутренне выстроилось: Аист Сергеев. Так будут звать автора повести об овсянках. Вот с этими паролями-именами – Нея и Аист Сергеев и овсянки – я довольно долго находился наедине, без малейшего знания о будущем, и уже растил будущую повесть из этого. Для меня это было то самое семечко, которое лежало в мокрой тряпочке моего сердца, и из него выглянул росточек. А что дальше – куда сажать, как растить – я ещё не знал. Начало написал сразу (как Аист случайно купил овсянок на Птичьем рынке в Костроме и привёз их домой), а потом стал думать, что будет дальше, с нового утра. Медленно, тихонько повёл Аиста на работу, по дороге обрёл его профессию: мне захотелось создать бумкомбинат в Нее, которого нет в физической реальности (когда читал про Нею, попалась на глаза история, что в 90-е годы на федеральном уровне обсуждалось строительство большого Нейского целлюлозо-бумажного комбината, там края лесные, люди его ждали, надеялись на перемены к лучшему в плане экономики, но не дождались…). Понял постепенно, что Аист фотограф, и довольно долго думал, что будет дальше происходить. Во многом это тайное сотворчество, взаимоотношение человека с Космосом: я и ждал, и искал… Меня всю жизнь очень сильно волнует тема прощания, расставания, и ненаписанные еще «Овсянки» с самого начала мне ведались трактатом обо всём самом важном, и вдруг я понял, что именно туда и нужно идти…. И с этого момента весь остальной рост повести стал уже вопросом моего времени и моей работоспособности. Быстро писать я начал со слов директора Нейского бумкомбината, вызвавшего Аиста утром к себе в кабинет: «Умерла моя жена Татьяна сегодня ночью», – после того как обрёл их.

– Почему вас волнует тема прощания? Что-то с этим связано в жизни?

– Ничего специального, не больше, чем у других. Например, я очень люблю народные песни, а в народной лирике всех народов мира – больше половины песен о расставании, о его преодолении, о невозможности преодолеть, об ожидании встречи наяву или в лучшем мире. Как расставание в физическом мире, когда все живы, так и любое другое – через смерть в том числе. Городочек Горбатов на Оке, где происходит кремация Татьяны, я сильно люблю, я там бывал и раньше. Я давно знаю и люблю Оку. Я думал сразу обо всём, когда вёл своих героев по трассе: и о физических законах, и о поэтических. В процессе Аист Сергеев всё более проявлялся как личность. Когда я уже был близок к завершению повести, Аист Сергеев превратился в писателя со своим письмом и языком, я этому очень обрадовался – тому, что его окончательно обрёл и всем сейчас подарю. И его отца обрёл и подарю Миру окончательно, мерянского поэта, писавшего на русском, публиковавшегося иногда в кологривской районной газете, давшего своему сыну имя Аист, со стихами, которые вмонтированы в повесть в конце… Кологрив – интереснейшее место, очень моё, я там поселил Весу Сергеева, это такая костромская-мерянская Шамбала, как сами местные говорят, там рядом в с. Шаблово родился чудесный великий художник Ефим Честняков, его ещё при жизни там чуть ли не за святого почитали: детей лечил и взрослых, учил, последним делился, хотя у него самого почти ничего не было, краски делал из разной глины с берегов реки Унжи, рисовал картины, ставил спектакли, писал сказки… В Шаблове сделали очень интересный дом-музей Честнякова, а в нескольких километрах в селе Илешево – кладбище с его могилой, туда люди приходят и даже землю с неё забирают. Люди приходят, прижимаются к могиле тем, что у них болит… И сам Ефим Васильевич завещал фельдшеру незадолго до смерти, чтобы люди и после его похорон к нему ходили и оставляли своё горе и свои боли здесь. В Кологриве я побывал после «Овсянок» и стал ездить туда каждый год – мне хотелось до него дотянуться давно, вот и Веса Сергеев раньше там поселился, чем Денис Осокин туда приехал, и в этом моя любовь к Кологриву, которая сильнее моей личной физики: и название красивейшее, кстати, редкое славянское в этих краях, и места интереснейшие, заповедные леса, где, как биологи говорят, никогда человек даже ничего не рубил – леса непроходимые, стволы неохватные, грибы в человеческий рост… По рассказам – я не видел, но охотно могу представить. Когда я хочу дотянуться до какого-то пространства, мне интересного, дорогого, я дотягиваюсь с помощью своей литературы, часто не выходя из комнаты, из-за письменного стола, ну разве что неподалёку пройтись, чтобы встряхнулись мысли. У меня много книг, где я дотягиваюсь до дорогих мне мест, не бывая там физически. Физически можно съездить и потом – уже в гости к своим любимым героям…

– Значит ли это, что вы создаёте всё-таки свой собственный образ места?

– Создаю, сильно, и влияю, да, но я не на ровном месте это создаю, я прислушиваюсь, я много работаю с картами, бумажными и электронными. Мне часто приятно просто с картой побыть, иногда я себя обнаруживал даже заснувшим под картой – так мило: просыпаешься, а тебя накрывает карта, например, Ямала со всеми своими реками, озёрами, океанским побережьем, тундрой! В одной книжке я об этом написал.

– Образы – который вы себе создаёте и тот, который видите, когда приезжаете в этот город, – совпадают у вас?

– И совпадают и отличаются. Но ни разу не было каких-то резких противоречий, разочарований. Чего-то оказывается больше в реальности физической, а что-то я уже привнёс сюда, построил – я это тоже вижу. Это такое взаимообогащение: в целом всё совпадает, а когда я приезжаю, получаю бонусами в подарок от физической реальности что-то ещё. А что-то она уже получила от меня: самый обычный мост через реку, который я с такой любовью живописал, населял сакральными событиями, заставлял героев с этого моста, например, бросать угощения для хозяина реки, духа местности, – я на него теперь всегда такими глазами буду смотреть и друзьям рассказываю, т. е. это мост такой навсегда для меня и для тех, кто любит мою литературу.

«Я вне берегов жизни не мыслю»

– А с Коломной у вас так же складывались отношения? Перед первой резиденцией вы здесь были?

– Был. Я сюда приехал первый раз в 1991 году на двухпалубном туристическом теплоходе «Вишера», с родителями и младшей сестрёнкой. Мы всей семьёй в июне тогда путешествовали по маршруту Казань–Москва–Казань по Оке, в начале навигации, когда вода высокая, двухпалубники ещё способны были пройти, подняться так высоко по Оке и Москве-реке. В конце 1990-х и в нулевые эти маршруты уже поисчезали. А у меня к рекам особенное отношение. Я сам хотел быть речником, собирался в Речной техникум, у меня родня весьма обширная по маминой линии – речники, и мужчины и женщины, я сам на больших реках вырос и живу: Волга, Кама, Казанка, Свияга, Вятка… Я всё это дико люблю! После техникума хотел поступать в город Горький, в Институт водного транспорта, единственный в наших краях. Но слишком проросли тогда и все мои другие любови, и в 8 классе я понял, что мне надо в университет на филфак или истфак, потому что мне нужны были языки и всё, чем я занимаюсь сейчас и всю взрослую жизнь. Но речную карьеру я взял с собой в свою литературу и как личность не могу жить без рек. В старших классах я начал писать, тихонько показывал друзьям, чувствовал: в художественной работе со словом заключены самые важные, самые родные для меня вещи на Белом Свете. И реки, и разное, что с ними связано, у меня есть в каждой книге.

– Вы себе отдавали отчёт, откуда такая любовь к рекам? Наследственность?

– А как их можно не любить, если на них живёшь и вырос? Если всё самое лучшее связано с реками и их берегами. Но даже если и без такой судьбы – реки не любить невозможно. Что тогда любить вообще?! Говорю про самого себя, конечно. Но я вне берегов жизни не мыслю.

– Некоторые вообще воды боятся, хотя живут на берегу моря…

– Да, в Казани и любом волжском городе-милионнике можно найти людей, которые не знают, где Волга находится или как к ней пройти, им это особо-то и не надо, они в дальних от берега районах родились, выучились, живут и работают, в центр выбираются редко, к Волге ещё реже или почти никогда. Я и Нижний Новгород первый раз увидел с палубы «Волго-Дона» – здоровенного грузового судна, где мой дядя был старшим помощником капитана в моём детстве. И много чего по Волге увидел впервые. И в Москву первый раз на нём пришел – по воде – на грузовом судне, в Северный речной порт, и очень горжусь этим. (И второй раз в Москву я прибыл на теплоходе – уже на туристическом и в Южный порт.) Дядя брал меня с собой. В Березниках, к примеру, они загрузятся технической солью – идут в Москву. Там разгрузятся, загрузятся ещё чем-то – идут в Карелию или в Астрахань. Первый раз я ходил далеко в многодневный путь по воде лет в 11–12. А недалеко – непрерывно с самого рождения. Я любил сидеть на носу «Волго-Дона» (а дядя мой сверху, из рубки, иногда для порядка говорил: «Денис, уходи уже оттуда, холодно, хватит сидеть!» – на всю реку!), в рубках я сидел на этих винтовых стульях чудесных, рядом с лоцманскими картами… Кстати, Волжский университет водного транспорта в Нижнем – для меня как личный храм. Я даже называю это место своей «Белой Альма Матер». Белой – в том смысле, что лучше, чем физика, и несбыточнее, ближе к искусству. Если у меня заканчиваются силы (а я бываю в Нижнем очень часто по разным поводам), у меня есть большое личное «зарядное устройство» – место между колоннами на входе в Речной университет. Могу просто прийти постоять, поулыбаться самому себе и пойти дальше. Личная таинственная психофизиология.

– Возвращаясь к Коломне…

– Мне было 13 лет в июне 1991, в августе 14 исполнилось. Родители мои тоже очень речные люди, родом с Камы, но я пошёл дальше них. И вот в июне 91-го я впервые здесь оказался. Коломна была остановкой нашего теплохода перед Москвой. Меня город очень впечатлил, исторический центр ещё во многом лежал в руинах, а я в полудетском возрасте обожал такое. Я помню, в Ново-Голутвине монастыре первые послушницы нитевидными руками глыбы известковые таскали, в ямах лазили, другие в руинах пели красиво-красиво… Мне это всё нравилось, развалины же нравятся детям, а я был очень впечатлительным. Я увидел старый-старый город с такой огромной судьбой, ещё и наружу изрядно вывернутой. Мы провели здесь часа четыре, и я уезжал с большой радостью, что познакомился с Коломной. И хотел бы вернуться. Потом в школе друзьям рассказывал, что это один их самых впечатливших меня городов на маршруте. И с возрастом всегда говорил, что Коломна – самый богатый и красивый город в Московской области. В общем, я знал, что Коломна есть. А потом мой друг Игорь Сорокин сказал мне в 2012 году: «В прекрасном городе Коломне открылась Арткоммуналка, там есть резиденция. Мне кажется, тебе бы понравилось и была бы такая взаимная польза. Попробуй, если хочешь, придумай проект, мы его рассмотрим». Я это сделал, хотя в 2012-м я был дико занят: мы только-только закончили «Небесных жён», писали сценарий к «Ангелам революции», ещё миллион всяких бытовых задач и событий… Несмотря на это я написал проект «Поворот Аиста». Мне было жалко Аиста: в 2006 я написал от его имени повесть «Овсянки», которая такой значимой получилась, так запомнилась не только мне, и мне хотелось, чтобы Аист написал ещё, но я для этого специально ничего не предпринимал, ждал. А здесь решил, чтобы Аист Сергеев весной (я и резиденцию попросил в апреле–мае) прибыл в Коломну. Был огромный паводок, но потихонечку уже начинало всё зеленеть, шёл Великий Пост, была поздняя Пасха, потом Радуница, которой заканчиваются «Снежные подорожники», – Аист уходит из Коломны на Радуницу… Я тогда много ездил в Москву: рядом с железнодорожным полотном сплошная вода, между зелёными-жёлтыми кустами и деревьями… И мы с Аистом думали, почему вот так вот с Коломной и её именем?

«Меня всю жизнь заботит Оживление»

– А почему вы решили на этот раз вернуться именно с Аистом в Коломну? Значение имени Коломны сыграло свою роль?

– По мерянской версии Аиста оно означает «смерти нет» (Аист пытался разобраться и так и не догадался до конца, ему подсказала вода, когда он в неё заходил, в чём там дело). Мне хотелось, чтобы продолжалась писаться литература Аиста и Весы, а они в Коломне люди не чужие уже. Это на уровне чувств и веры было решение. Если бы у меня была некая полуобязанность-полувозможность ежегодно приезжать сюда, я бы не только с Аистом приезжал, а и с разным другим. И Денису Осокину тоже есть чем здесь заняться. А пока в 2023 году по намеченной в 2013 году тропинке хотелось пойти дальше, чтобы это был не эпизод с «Подорожниками», а традиция – в Коломне создавать мерянскую литературу и смотреть отсюда по сторонам. Потому что каждый город – это такая уникальная площадка-лаборатория наблюдения над Миром, и Коломна – это очень роскошная, глубокая и высокая площадка, отсюда очень много что видно. И вот я написал новый проект, хотя мне опять было ни до чего нового – такие перегрузки у меня в текучке моей, в текущей работе. Я к таким вещам отношусь как к поворотам судьбы, событиям своей биографии, как и к выступлениям, скажем, когда меня куда-то зовут: нет сил, нет времени, но я думаю о том, что это судьба – и моя собственная, и тех, кто пересечётся со мной.

– А давайте о тайне имени Коломны. Вы не любите слово «игра», но ведь это всё-таки, наверное… фантазия?

– «Фантазию» тоже не люблю: не сами по себе эти слова и смыслы не люблю, конечно, но не считаю их своими рабочими. Мои рабочие слова: открыл, нашёл, создал… Здесь есть лингвистическая база: корень «колом / кулом» в современных финских языках почти везде связан со смертью. Например, в коми языке: олöм – жизнь, кулöм – смерть. В современном русском языке есть слова «околеть», «кулёма»… Кулӧма – это мертвец на языке коми, и шире – нечто неживое. Когда восточные славяне пришли и ходили по здешним лесам, в которых жили оставшиеся в летописях меря, мещера, мурома, чудь и предки современных народов мари, удмуртов, коми, – они видели на лесных полянах маленькие домики для умерших, где жили деревянно-тряпичные существа, в которых аборигены переселяли, упаковывали часть души умершего. У тех же коми было очень сложное построение души: одна часть души летает тетёркой, другая живёт в лесу в дереве, ещё часть – это дыхание, пар. И после смерти человека какая-то часть души возвращается, идёт на переплавку, а что-то остаётся здесь. И вот некую земную часть души помещали в это существо, напоминающее идола, которое сидело в этом домике такое спелёнутое, с предельно просто обозначенным лицом или даже без лица. И русские спрашивали: кто это? И местные отвечали: кулэма. Или говорили, уже подучив древнерусский, что это «наши бабушки-дедушки» или просто «наши, только кулёмы». Есть такая бородатая шутка: «кока кола» переводится с марийского как «тётя умерла». А ещё «кол» или «кал» – это рыба, и рыбы вполне себе пограничные существа между мирами, рыбник обязательно был на поминках и остаётся у многих финно-угров сейчас ритуальным блюдом перехода…

Меня же всю жизнь заботит Оживление – это базовое понятие моей литературы. Иногда я читаю лекции в литературных школах, и первая лекция посвящена именно Оживлению – это умение наиважнейшее, ради этого всё и делается, человек становится автором ради того, чтобы Оживлять. Например, многие специалисты разумно считают, что имя Коломны с корнем «колом» означает «кладбище». В прежнее время кладбище не означало страшноватое место, как сейчас – это было заповедное, храмовое место, где максимально открыта граница между мирами, чистое, священное место. Но Коломна как кладбище меня не устраивала всё равно, я ведь современный человек и пишу для современных людей, меня бы устроило нечто противоположное – отсутствие умирания. Поэтому Аист, который выучил на Том Свете мерянский язык (которого в физическом мире не существует, проверить правильность невозможно, но ему поверить я готов, мне его версия очень нравится), говорит, что «Коломна» это «Смерти Нет». «Колом» или «колем» – «смерть», а то, что после корня – это аффикс, означающий отсутствие признака! В агглютинативных языках словообразование именно такое. Например, на коми «кыв» – «язык», «кывтöм» – без языка, немой. В коми за отсутствие признака отвечает аффикс -тöм. А в мерянском – об этом поведал знающий Аист – аффиксы -мна/-мне или -на/-не. Но вот почему так первые жители назвали это место – он не знает, ведь даже самые старые меряне, которые бессмертны там, в реках, ему не сумели объяснить, забыли. Короче говоря, ему очень было по сердцу, что есть такой город современный, который называется Смерти Нет, и он пошёл специально сюда, чтобы пожить здесь, походить, попробовать разобраться, почему так называется. И вот он живёт, наблюдает за людьми, даже вмешивается чуть-чуть во взаимоотношения в одной семье и грустный-прегрустный на Радуницу уходит, потому что ему пора. Почему пора, мы не знаем. А тайну имени он не открыл. У него были только догадки, а подтверждений так и не нашлось. И вода ему шепнула, когда он её коснулся: «Ты почти всё правильно понял…» Вообще, для меня самое ужасное – когда человек погибает через воду, ведь вода – это сама жизнь, мы все любим воду, а уж я как люблю!… С детства моё самое страшное впечатление от Существования, когда кого-то вынимали из воды, это кажется настолько противоестественным, что я и сделал в «Овсянках» смерть от воды бессмертием: это настолько чудовищно, что можно закрыть только верой в то, что смерть от воды – это отсутствие смерти.

Я вот сейчас сказал на встрече в Коломне, что мои мерянские герои-авторы, видимо, ещё и уважают восточный календарь. Я это понял тоже в этот приезд. Я здесь впервые просчитал годы жизни земного пути Аиста и Весы Сергеевых. Аист родился в 1965, бессмертным стал в ноябре 2006. А Веса родился в 1937, прожил 64 года, из жизни ушёл в 2001, я его лишь чуточку перевёл в 21 век.

– Почему ненадолго? Не нравится наш век?

– Очень нравится! Я своё время очень люблю. Но ведь прошлое – не такое уж и прошлое. Можно все эти границы посносить и представить себе, что время идёт, как тянутся лучи солнца… Я сегодняшний день очень люблю, и это самое сложное – работать с сегодняшним днём.

…И вот Аист подумал, что у первых людей, которые давали здесь имена всему, дети тут утонули, а родители, когда их вынули, сказали, что этого быть не может, смерти нет – поэтому такое название города. Доказательств этому нет. И при обратном заходе в воду, при уходе из Коломны, ему вода шепнула: «Ты же почти догадался, только слово “чуть” потерял». Крошечное такое, смешное, милое, милейшее, простейшее слово «чуть» – а разница способна всё изменить: дети у первых людей здесь чуть не утонули, их просто вовремя вытащили. И вот эта последняя фраза мне очень дорога, для меня это было таким художественным открытием здесь. Я ходил вместе с Аистом, думал, догадывался. Так и с «Овсянками» было – я прошёл весь траурный путь моих героев, уставал ужасно, кровь моя выливалась в эти строчки… Я чувствовал, что я как кусочек сахара в кипятке растворяюсь, хотя я понимал, что я делаю не тёмную вещь: я никогда не стал бы делать что-либо, что затемняло бы мир, меняло его к худшему, отравляло воду и откачивало воздух. Я понимал, что повесть печальная, дымная-дымная, но при этом для меня это трактат о чистоте, это мой такой личный «Дао дэ цзин», потому что в «Овсянках» ответы на все основные вопросы, которые меня волнуют, все самые любимые мои расклады и решения. И я тихо думал потом, что когда-нибудь Аист Сергеев будет писать ещё. И почему бы не в Коломне? – на очень сильной и памятливой мерянской русской земле.

«Как понятие, ока – это бесконечная любовь и нежность, когда рождается скучание без мучений»

– Насколько разнится ваша задумка с тем, что получилось на выходе в этот раз?

– Я ничего заранее сюда не привозил, никаких идей. Ведь для меня резиденция – это не игра, не гастроли, а Судьба, я уже говорил. Я знал, что Аист будет писать прозу свою лирическую, поэтическую, а Веса будет писать стихи. И больше я ничего не знал. Тема Снегурочки возникла где-то в середине моей резиденции. Очень трудно превращать в слова, в объяснение, потому что это такое вылепливание: ты, допустим, идёшь по снегу, по мартовским лужам, зябко, потом всё растаяло, снова замёрзло, ты идёшь с мокрыми ногами глянуть на реки ещё такие совершенно зимние… а потом весенние всё больше и больше… ты живёшь, выступаешь (я в этот заезд много выступал: и я всегда волнуюсь, готовлюсь, потом долго волнуюсь-рефлексирую – это тоже довольно много сил забирает)… И вот я ходил, думал… А ещё надо сказать, что я всегда подолгу умываюсь утром, мне, чтобы перейти от ночи в новый день, необходимо очень много вылить на себя воды и по-всякому себя перетряхнуть – деятельность эта скучная, механическая, и я пускаю в это время в ванной комнате с телефона какие-то песенки, и Ютуб знает мои вкусы и сам предлагает миксы. А у меня музыкальные вкусы самые разнообразные, я всеяден, лишь бы это было по посланию хорошо и талантливо – от самой что ни на есть эстрады на 2–3 аккордах до рока, классики, оперных арий и, конечно же, любимой народной музыки в масштабах Мира – и наоборот. И вот я заметил, что почти каждое утро в ванной мне звучит «Третья песня Леля» из дорогой мне с детства оперы «Снегурочка» – и это тоже было мной считано. Плюс время года – март. Месяц года – это всегда такая плавильная лаборатория. Каждый месяц – лаборатория своя. Даже отдельные недели одного и того же месяца. Я за это очень люблю нашу природу – за то, что все 12 месяцев разные, и ещё начало, конец и середина каждого отличаются. И вот как-то из всего одновременно, и всё плотнее и плотнее, стало складываться понимание, о чём будет писать Аист, что он будет говорить о Снегурочке, признается ей в любви и вдобавок расскажет кое-что об Оке как о реке по имени Нескучание. У него, бессмертного, больше возможностей, чем у меня как у Дениса Осокина: Аист может почти ничего не объяснять, а просто говорить: он знает, что это так. И со Снегурочкой он может встречаться и вместе ночевать в Коломне в день её рождения, а я не уверен, что могу…

– Но это ведь тоже прощание со Снегурочкой?

– Прощание. Но не навсегда. Она исчезает по мере таяния снега и высвобождения рек ото льда, видимо, с ней невозможно встретиться до следующего первого снега… Но кто же их, бессмертных, знает? Да и потом – можно ведь отъехать туда, где снег лежит дольше… Неважно… Прощание, которое одновременно Встреча, причём Вечная – вот об этом «Снегурочка» Аиста Сергеева, по-мерянски «Луманзе». А ещё там ключевая фраза «Счастье – это когда ничего не происходит». Мое личное представление о человеческом счастье на 2023 год практически полностью умещается в эту фразу. Вот.

– Слились две ваши любимые темы – вода и прощание: прощание со Снегурочкой, превратившейся в воду…

– Да-да-да, в пар, и невозможность быть вместе всегда, тема нескучания, ведь разве пар – это плохо? Вот и скучать по человеку – это не только больно, но и очень хорошо. И лично я теперь за второе, за «Снегурочку» Аиста. Аист рассказал, что Ока – это не только слово, обозначающее просто Реку, как финское «йоки», но ещё и понятие, которое можно писать с маленькой буквы – «ока». На примере своих чувств к Снегурочке он рассказал, что ока как понятие, как состояние – это бесконечная любовь и нежность, когда рождается Нескучание, или скучание без мучений, когда желание быть вместе физически при невозможности быть вместе превращается в очень хорошие физические движения и поступки. Например, ты принимаешь решение объехать все окские города и в каждом попытаться написать что-нибудь хорошее или подарить просто по пуговице городу или реке, а потом поехать куда-то дальше, зимовать или без зимовки, что-нибудь сделать абсурдно-светлое, спеть песню, например, дальнему зимнему лесу или полазить по незнакомой церкви в селе с именем, означающем Снег, – это и называется ока. И это всё мои открытия в этот приезд. Я «Луманзе / Снегурочку» обожаю, она для меня самая актуальная, и она нравится людям, хоть и очень короткая, я это успел заметить; и это только на первый взгляд может ошибочно показаться, что Аист сегодня не столько поэт, сколько лингвист и краевед – ничего подобного, просто ему всё меньше хочется говорить, и говорить только о самом главном, а по самому главному слов не бывает много… И Аист и я – мы всегда в общем-то были немногословны…

Меня всегда заботит уровень послания художника: ради чего всё создаётся, говорится, пишется? Можно с лупой проанализировать содержание «Снегурочки», но это не главное. Это как пузырёк с эфирным маслом, такой сложный микс. В целом это такое нежное, светлое, грустное, помогающее жить, а не мешающее, окрыляющее Всё. Если попытаться пересказать то, что написано, получается, что в Коломне в конце марта Аист Сергеев встретился со Снегурочкой, заранее договорившись увидеться здесь на Снегурочкин день рождения, она приехала на станцию Коломна в темноте с сумкой с домашней одеждой и тапочками, они переночевали где-то здесь, а на следующий день он её проводил обратно на электричку, и где-то по пути она исчезла окончательно, а сам Аист пока что остался, но тоже ненадолго, поэтому давайте побудем вместе ещё несколько страниц, так редко ведь видимся, а Снегурочка-то уехала в самом начале этого рассказа о ней… Это такое Светлое Превращение, Отвоёвывание Всего Самого Лучшего, Вылепливание Мира и себя в нём одновременно. Мне очень хорошо на душе, что родилась эта вещь. И я, может быть, к Снегурочке буду ещё возвращаться, может быть, я только начал о ней говорить… А может быть, и всё уже сказал… А ещё я не знал, узнал во время работы над «Снегурочкой» в Коломне, что Александру Николаевичу Островскому в этом году 200 лет. И пьеса Островского «Снегурочка» – самая дивная у него, на мой вкус, и единственная в стихах, и я её цитировал в эпиграфе, как и письмо автора оперы «Снегурочка» Римского-Корсакова своей жене: «Кто не любит моей “Снегурочки”, тот не понимает моих сочинений вообще и не понимает меня».

«Пуговица – один из моих близких друзей»

– Кстати, почему подарить реке именно пуговицу?

– Это один из моих любимых символов-образов-предметов в предметном мире. Мне пуговица кажется совершенным предметом, совершенным существом. Она похожа на всё самое хорошее, начиная от Солнца и колеса, – всё, что помогало и помогает жить. Пуговица была изобретена, чтобы удерживать одежду. А одежда нужна только живым, мёртвым она не нужна. Поэтому пуговицы в моём понимании – это чудесные и верные Пограничники Жизни. Были они каменные, деревянные, костяные, металлические, потом появилась синтетика, что тоже прекрасно, потому что это значит из нефти.

– Кровь природы?..

– Да! Кровь драконов я её называю, Веса Сергеев тоже говорит, что это драконья кровь и что он носит её в своей канистре. Позже пошёл преразличный дизайн пуговиц – они стали такие красивые… К пуговицам часто рефлекторное почтение: их как хлеб не выбрасывают, срезают, хранят. Многим свойственно даже срезать пуговицы с одежды умершего: одежда выбрасывается или отдаётся куда-то, а пуговицы оставляются. Так или иначе, коробка с пуговицами – это богатство, особенно для ребёнка. Я помню, у мамы своей просил коробку с пуговицами, играл с ней. Малышу хочется целовать, кусать пуговицу, во рту держать, в кулаке, в кармане, просто на неё любоваться… Да и взрослым иногда хочется того же… Во взрослой жизни у меня была подставка под горячее из грубой ткани с нашитыми разными пуговицами. Это дико красиво! Особенно когда они подплавятся чуть-чуть – такие размытые становятся… И я свои личные приметы разрабатывал: с детства стал считать встреченную на дороге пуговицу добрым знаком. Видишь на улице пуговицу – это такая тебе улыбка и знак того, что всё будет хорошо, некое обещание успеха или отсутствия беды, пожелание удачи. Только не надо её с собой забирать, чтобы остальным идущим, даже если они об этом не знают и так совершенно не думают, пуговица тоже подсвечивала, работала для всех. У нас с режиссёром Алексеем Федорченко есть первый совместный фильм «Шошо» по моему рассказу «Новые ботинки», снятый в 2006. «Шошо» – это «весна» по-марийски. В рассказе одним апрельским днём сильно пожилой человек из марийского села поехал на рынок в райцентр покупать себе новые ботинки. А вся деревня, зная об этом, ужасно волнуется за него, хотя непонятно, чего ради. Кто-то молится в священной роще, кто-то забирает у жены только что приготовленную уху, идёт на трассу, по которой уехал герой, и выливает уху, угощая дорогу, чтобы она была милостива и вернула уехавшего. Кто-то бежит в райцентр и разбрасывает пуговицы… Я и стихи свои часто называю пуговичной поэзией – такой мой личный термин, говорю о том, что мне нравятся стихи простые, как пуговицы, и при этом бездонные, как пуговицы, и смешные, как пуговицы. В общем, пуговица – один из моих близких и дорогих друзей с детства и близких мне художественных образов.

«Это бумажный флот, который сильнее железного»

– Что для вас искусство?

– Это Правда-Преправда, которая способна быть сильнее, важнее, нежнее, нужнее и стоит гораздо дороже правды физического мира. Потому что в физической реальности всё происходит по законам физики и только по ним. А в искусстве, и только там, человек максимально свободен, там возможно всё.

– Это для вас способ изменять мир?

– Изменять мир к лучшему, поддерживать его, добавлять то, чего не хватает, преодолевать расставания. В моём последнем бумажном сборнике есть рассказ «Ночной караул», по которому в Государственном театре кукол в Йошкар-Оле мой друг режиссёр Алексей Ямаев поставил спектакль, за который мы, авторы, получили Госпремию Республики Марий Эл, а наш художник-постановщик Сергей Таныгин – «Золотую Маску». Там герой приезжает в заброшенную марийскую деревню, в которой родилась его мама, мамы уже нет… Этот приезд был порывом, хотя герой понимал, что только намучается и ничего из этого хорошего не выйдет. И вдруг ночью под окна заброшенного дома посреди пустой деревни приходит загадочная полуневидимая ночная стража, которая охраняет эту деревню от пожаров, как это заведено в марийских деревнях и до сих пор. Они забирают его с собой на дежурство, вкладывают в него марийский язык, которого герой не знает, хоть мама его и марийка. Вместе они ходят-бродят, изредка разговаривают, ничего особенного не происходит, и с рассветом караульщики исчезают. А из героя уходит, улетучивается марийский язык. Ночной Караул, видимо, был Духами Судьбы. И в самом конце рассказа, перед прощанием с нами, герой говорит, что ему вдруг очень захотелось сделать бумажный самолётик (среди караульщиков был девичий голос, который остальные называли Таней, который говорил, что любит бумажные самолётики, и герой думает: вдруг это и была моя невеста по судьбе?..). Он делает его из куска сырых обоев, сорванного со стены пустого маминого дома, и идёт в сторону трассы, чтобы уехать на попутке домой в город, идёт по октябрьским лужам, пускает самолётик, идёт за ним, поднимает, пускает снова:

«Я шёл и пускал самолётик впереди себя. Поднимал – пускал снова. Поднимал – пускал снова. Иногда он летел вбок. Иногда планировал в лужи – и я к нему бежал – чтоб не размок совсем. И мне кроме этого ничего не хотелось делать больше. И никто мне не нужен был. Никто кроме нас – дороги между Маскародо и Колокудо в месяц и час, когда на ней никого не встретишь, самолётика из обоев и меня».

И вот тут для меня наиважнейший момент насчёт искусства: для меня именно такой вот бумажный флот – и воздушный, и речной, и наземный – это тот самый флот, с помощью которого можно добраться абсолютно до всего, до чего в физической реальности не доедешь ни за деньги, ни на каких скоростях на обычных железных кораблях, самолётах, поездах: до умерших родителей, до несбывшихся надежд, до неслучившихся поворотов или поворотов, случившихся не туда… Нигде кроме как в искусстве это Преодоление, это Победа над чем угодно невозможны. Это вечная победа человека над всем, что осложняет ему жизнь, да и что попросту обрывает её. И это не фантазия, не игра, не выдумка, потому что это сверхправда, суперправда, правда-преправда. Она существует безусловно. В это можно только поверить. В этом вопросе вера и искусство происходят из одного корня. Просто вера – она для тебя одного, а искусство сразу для всех. Искусство – это как вечная Пасха, Пасха круглый год. Как Серафим Саровский всегда всех приветствовал словами «Христос воскресе!» – так и художник, даже если он неверующий человек, который не затемняет, а высветляет Мир, меняет Мир к лучшему, убеждает человека всякий раз в какой-то победе, даже если событийно в рассказе или в стихотворении это непрерывный проигрыш и прощание. Но победа – то, ради чего человек это вообще написал и поделился написанным с людьми. Да, это бумажный флот, который сильнее железного. Через него, через свою литературу, например, я могу создавать, скажем, мерянскую литературу, оживлять что угодно, раскрывать и дарить значение пуговиц, рассыпая их по Миру… Все художники так работают: никто не скажет, что хочет принести Миру вред…

– Может быть, некоторые просто не задумываются… А вообще может художник принести вред миру?

– Как личность – да, а как художник… вряд ли, потому что только его умение оживлять – это залог того, что он художник.

– Любое творение прекрасно?

– Может быть, не прекрасно, прекрасно – это вопрос таланта, а талантом человек не заведует, он его обнаруживает в себе и охраняет, бережёт, выучивается расходовать, как полезные ископаемые, на радость себе и Миру – но не вредно, не отравляюще, это никогда не есть распространение яда и выбивание почвы из-под ног. Если это искусство.

– Даже современное эпатажное искусство?

– Искусство ли это… можно рассуждать об этом, глядя на конкретные случаи. Для меня искусство там, где Оживление, не обязательно в прямом смысле: то, что улучшает, а не ухудшает, соединяет, а не разрушает, если даже все герои разлучились, но на выходе это воспринимается как высокое, очень важное и нежное гуманистическое послание, даже если оно проще пуговицы. И человеку в результате легче жить, а не тяжелее, у него прибывает, а не минусуется сил и покоя и желания жить. И если нет Оживления в произведении, я могу усомниться, что это искусство.

«Хорошая литература – это огромная помощь»

– Должно ли искусство быть социальным?

– Слово «должно» вообще к искусству не имеет касательства. С одной стороны. С другой стороны, искусство вполне может быть социальным. Оно точно не должно быть асоциальным. Социальным в таком прикладном смысле, допустим, наводить какие-то лупы и объективы на какие-то стороны жизни, подробнее изучать художественными методами – это очень даже неплохо может быть. Русская классика вот, например.

– Своё искусство вы таковым считаете?

– Я много и непрерывно работаю с национальной темой, темой Пестроты Мира, как я  это называю: все культуры такие разные-преразные, но при этом человек в своей короткой жизни во все времена хочет одного и того же. В каменном веке царапали камнем по скале, а мы сейчас со смартфонами – вот и вся разница, а задачи и вопросы, мучающие нас, вообще не изменились. Поэтому мы прекрасно понимаем древнюю литературу и фольклор, нам кажется, что там герои ведут себя как наши соседи по подъезду…

– Только иногда очень велеречивы!

– Да-да, точно! В эпосе особенно. Но их мотивация понятна абсолютно и абсолютно применима и сегодня. Если художник создаёт что-то о социуме, если у него получается не фальшиво – это прекрасно. Фальшиво – всегда во вред. Если кто-то искусственно пытается повысить градус социальной значимости своих произведений, если его заботит не искусство, а что угодно (тиражи собственных книг, например)… мне это настолько чуждо, что я не способен об этом и рассуждать. Если у человека так устроены глаза и душа, настроены на общественное, если это получается по-настоящему хорошо и нужно, если от искусства будет помощь физике и автор будет казаться нам умным и счастливым… Мы ведь тоже видим: автор счастливый художник или какой-то несчастный, измученный, кривит душой. Это не касается его как личности: он может бедствовать и часто бедствует, но при этом бывает рад своим творениям, благодарен Силам, которые его так создали, что он способен вот так воспринимать Мир… Мне кажется, так со всеми, даже в самой распечальной лирике, например, Есенина, чувствуется авторская гордость, радость автора, создавшего эти стихи, непобедимая радость несмотря ни на что и порой вопреки всему. Поэтому я за любое искусство, если оно не фальшивое, будь оно хоть про политику, хоть про что. Запретных тем для искусства нет.

Моя литература тоже социальна, хотя я об общественном явно не рассуждаю. Те же «Овсянки» – там вообще много рассуждений о современных русских, а это вполне себе социально. Наилиричнейшая лирика тоже социальна, потому что она очень сильно помогает человеку жить, независимо от рода занятия, степени образования. Хорошая литература – это огромная помощь, поэтому люди очень сильно доверяют поэзии, это как-то у людей в крови, неистребимо из человеческой психики и культуры. Даже если человек почти не читает, а смотрит фильмы и играет в компьютерные игры, генетически трепетное отношение к литературе у него сохраняется.

Фото: Александр Уваров

Анна Аркатова: Включить воображение и дать импульс

Беседуем с Анной Аркатовой (Москва), литрезидентом Арткоммуналки.

В октябре-ноябре 2021 г. Анна воплощала в Коломне проект «Однажды в Коломне», проведя несколько вечеров литературной импровизации «Египетские ночи» с самым разным составом участников на разных городских площадках. Итогом этой работы стал одноимённый сборник (почитать можно здесь: calameo.com ).

– Анна, то, что вы делаете в вашем проекте, то, что получается на выходе – это подходит под определение литература?

– Любое письмо, мне кажется, подходит под определение литература. Что мы сейчас считаем литературой? Это сакральный текст? Наверное, уже нет – это текст, который может привлечь внимание других людей, как и любое искусство. Любая непроизводственная деятельность становится искусством, как только у неё появляется зритель или слушатель. Скажем, танец был просто ритуалом, пока люди танцевали вокруг костра, заговаривая духов. А когда вокруг того же танца собрались зрители – танец превратился в искусство. Так же и литература: когда есть читатель, письмо становится объектом искусства. Но задача моего проекта связана с научением письму, с освобождением творческого внутреннего ресурса, который есть у каждого из нас. То, что получается в ходе практики, не претендует, конечно, ни на какую литературу, хотя у участников иногда получаются вполне завершённые экспромты, которые могут выступать как скетчи, короткие новеллы. Но в принципе цель – просто включить воображение, снять внутренние преграды, страхи, неуверенность, в общем, дать импульс, и не обязательно даже для литературной работы – для любого созидательного творчества. Потому что условия нашей так называемой игры: ограниченный временной регламент, неожиданность темы и небольшая компания, т.е. наличие того самого зрителя-слушателя, – как раз провоцируют, будоражат энергию, которая заставляет нас оперативно формулировать, вспоминать что-то давно забытое, высвобождать, раскапывать свои ресурсы. И всё это происходит мгновенно и даже неожиданно для нас самих. Поэтому да, опосредованно это связано с литературой.

Разбудить Моцарта

– Вы сказали, что творческий потенциал есть в каждом из нас. Прямо вот в каждом?

– По моим наблюдениям, да. Ко мне же приходят люди не обязательно связанные с писательским трудом: были врачи, банковские менеджеры, которые говорили, что они никогда в жизни ничего не писали, кроме протоколов, – тем не менее, они писали потрясающие истории. Ведь любой может быть хорошим рассказчиком. Во всяком случае, к какому-то возрасту, после подросткового, у нас уже бывает опыт, которым мы готовы поделиться.

– Рассказчиком – да, но ведь написать гораздо сложнее, чем рассказать!

– Это так кажется. Когда у тебя задача написать сочинение – да, ты сидишь и мучаешься… А когда задача за 15 минут быть не хуже других, ты хоть что-нибудь напишешь. Это практически автоматическое письмо. Оно может быть совершенно бессвязным, какой-то белибердой, но так или иначе ты что-то формулируешь. Иногда остроумное. Иногда афористичное. Почти всегда – неожиданное. Когда развивается воображение? Когда включается в игру. Почему с детьми предлагают много играть и всё детство построено на играх? Когда мы включаемся в игру, обязательно включается та часть нашей психики, которая ответственна за фантазию, надстройку, которая делает нашу жизнь не такой рациональной. Я считаю, что в каждом человеке есть творческий потенциал. Во всяком случае, у меня не было неинтересных высказываний за всё это время. И главное, наших участников всё это чудесным образом вдохновляет.

– Мне ваши слова напомнили в какой-то степени «Планету людей» Экзюпери, финальную мысль, помните: «Мучительно не уродство этой бесформенной, измятой человеческой глины. Но в каждом их этих людей, быть может, убит Моцарт».

– Будем считать, что мы будим Моцарта!

– Я вопрос даже в таком плане хочу задать: зачем вам это нужно – будить Моцартов?

– Это нужно, потому что нужно кому-то. С одной стороны, на таких занятиях я сама заряжаюсь, включаюсь в игру. С другой стороны, я вижу, насколько это вдохновляет других людей. Это отчасти такая даже психотерапия, потому что есть возможность проговорить то, что ты никогда не скажешь в рядовом разговоре, никогда нигде не опишешь, т.е. в некотором смысле каминг аут. Много разных сторон у такого, казалось бы, нехитрого опыта. И по тому энтузиазму, с которым люди занимаются, я понимаю, что это их очень сильно поддерживает.

– Для вас это важно, что их это поддерживает?

– Важно, конечно. У меня не так много посылов, на которые окликается некоторая часть народа, поэтому мне это приятно и интересно. С точки зрения наблюдения, хотя бы. В какой-то момент я думала всё это оставить. Но Коломна сделала такой апгрейд в этом проекте, он оживился: в Москве ко мне, в основном, одни и те же ходят, а здесь я вижу, насколько проект жизнеспособен. В него включаются люди совершенно разного возраста, и им интересно, они начинают верить в себя, становятся открытыми. Это то, что способствует гуманизации нашего общения.

– Один из наших традиционных вопросов о социальной направленности искусства. Вы бы как на него ответили? Должно ли искусство быть только для творца или должно нести разумное-доброе-вечное?

– Любое искусство требует какого-то отклика, аудитории. Художник рассчитывает на это.

– Кое-кто говорит, что им довольно того, что они это делают и им это нравится, а уж как там реагируют остальные…

– Нет, функция искусства, его продукта в любом случае состоит в том, чтобы произвести впечатление на кого-то, а не на самого творца (это такая субъективная категория, как красота). В этом смысле, конечно, да, надо представлять, какая будет реакция аудитории. Наверное, искусство может быть безответственным, но не может быть фальшивым. Когда мастер делает что-то специально для публики, это будет не очень искренним. Когда он делает то, что хочет делать, и понимает, что у него могут быть единомышленники – это, наверное, самая большая удача.

Одинаково талантливые

– Вы ведь реализовывали свой проект не только в Коломне и Москве?

– Да, на большом семинаре в Сочи делала, в Риге, в Тобольске, но это были такие разовые акции, но такого масштабного, как в Коломне, не было. Коломна очень сильно меня вдохновила: люди приходили из раза в раз, становились всё активнее, и я поняла, что можно «высаживаться» на любой грунт. Причем каждый из участников проекта ставил разные задачи – начиная от приятного общения и заканчивая какими-то терапевтическими моментами. Это было интересно и важно.

– Мне интересно: несколько городов, один проект… а вы почувствовали какую-то разницу между городами, людьми в этих городах? Или наоборот нечто общее, характерное для всех? В любом плане: темы, отношение к написанному, как люди пишут…

– Всё примерно одинаково. Но в других городах была всё-таки литературная аудитория: литературные семинары, в которых участвовали люди, связанные с письмом. А Коломна хороша была тем, что участники проекта совершенно не были связаны с литературой (как профессией). Но писали совершенно не хуже, так же интересно, неожиданно, как и писатели. У меня есть идея провести этот опыт среди профессиональных прозаиков: что они смогут написать за 15 минут? Вот это будет легитимное сравнение. А так – все пишут одинаково азартно, вот так скажу. Кстати, однажды, когда я была ещё далека от этого проекта, я была в Шотландии, там вечерами люди собирались в пабе, и две пожилые пары писали рассказы: задавалась тема, каждый писал что-то своё, а потом читал. Много ли у нас, взрослых людей, игр осталось? Вот это – один из способов сыграть. Конечно, хочется, чтобы был какой-то приз, потому что все игры должны быть азартными…

– Ну, в нашем случае сборник – это приз всё-таки!

– Да, конечно. Московскую публику мы привлекаем публикациями в Журнальном зале (большом литературном интернет-ресурсе). Люди везде одинаковые. Одинаково талантливые. И главная задача – понять, кто ты есть и на что ты способен, даже не в смысле письма, а в смысле своего мироощущения, встроенности в этот мир. Такой вопрос самоидентификации. Мне кажется, что эта практика сосредоточения, хотя и короткого, помогает заглянуть в глубь себя или, во всяком случае, посмотреть под другим углом. Я недавно была на юбилее подруги в Америке, и у меня в качестве поздравления был заготовлен её текст, который она писала несколько лет назад на сеансе «Египетских ночей», когда она была в Москве (она врач, она тогда отмахивалась и говорила, что в жизни ничего не писала кроме рецептов!). Это был чудесный текст под названием «Рецепт семейного счастья» – эпизод из семейной жизни, очень трогательный, с обобщением. Я прочла этот текст – она рыдала просто… Поэтому я утверждаю, что все люди талантливы и каждый опыт уникален и интересен. Больше всего мы страдаем от того, что нам кажется, что мы не интересны другим, но это не так.

– Идея вашего проекта не в том пабе в Шотландии родилась?

– Нет, это просто я сейчас сопоставляю. Эту идею в своё время популяризировал американский культуролог, писатель и литературовед Михаил Эпштейн. Он проводил большие сессии в Москве, для нескольких десятков человек. Вот тогда меня это захватило. И мы с друзьями создали группу, такой закрытый клуб, и лет 10 занимались тем, что писали по такому принципу. А потом компания распалась, я осталась одна рулить этим проектом. Передо мной встала задача привлечь ещё каких-то людей – и я ещё лет шесть занимаюсь этим уже сама, так что проект такой, с историей.

Роль случая

– Давайте немного о вас. Как вы пришли в поэзию, в литературу?

– Я писала с юности стихи, не очень серьёзно к этому относилась, пока не переехала из Риги в Москву. Там, уже в 40 лет, я окончила Литинститут (до этого я окончила университет, филфак, и работала в школе, в том числе). В Москве у меня был знакомый, который учился в Литинституте на драматургии и привёл меня туда на семинар Евгения Рейна. Я ему показала подборку своих стихов. Параллельно я случайно познакомилась с известной шестидесятницей Риммой Казаковой. Я увидела её в парикмахерской, под большим феном, но я её узнала! Спрашиваю у маникюрши: «Это не Римма Казакова у вас сидит?» Та говорит: «Да, Римма Фёдоровна у нас обслуживается». Я попросила познакомить нас. Она меня подводит, и Римма Фёдоровна пишет мне на какой-то бумажке свой телефон, я ей звоню, прихожу к ней домой, приношу ей свои стихи, и она говорит: «Ну, отлично! Надо книжку издавать, надо ехать на семинар в Переделкино». И вот я съездила на этот семинар писателей, издала книжку – и с этой книжкой я поступила через два года в Литинститут. Хотя эта книжка была вся перечёркнута красным моим мастером Игорем Волгиным на первой же нашей мастерской. Институт – это был совершенно прекрасный опыт, хотя я практически второй раз получала филологическое образование. Но и атмосфера, и какая-то конкуренция, и энергетика вокруг этого очень сильно способствовали моему развитию. Плюс клубная жизнь, когда можно было послушать живых поэтов.

– Роль случайности очень важна в данном случае, я чувствую!

– Случай ни в коем случае нельзя игнорировать. Судьбу нельзя обижать! Надо случай использовать и не отмахиваться, я в этом неоднократно убеждалась.

– Смелый шаг – в 40 лет в институт.

– Да никакой тут особой смелости нет. Трудозатраты были: всё-таки все вступительные экзамены я сдавала по полной программе, готовилась серьёзно всё лето. Но у меня в это время сын поступил и уехал учиться в Германию, и я от тоски совершеннейшей тоже решила пойти учиться))

Стать прекрасным читателем

– Сейчас вы себя мэтром ощущаете?

– Не ощущаю. Я ощущаю, что делаю мало, гораздо меньше, чем должна. Я растворяю свою энергию вместо того чтобы сидеть и ловить все возможности поэтического и лирического сосредоточения. Я бы с удовольствием поехала на какой-то семинар, где я бы училась чему-нибудь, хочется, чтобы меня разобрали, что-то сказали. Хотя за эти годы я уже практически не сомневаюсь в своём литературном вкусе – это, пожалуй, единственное, в чём я уверена. Знаете, не все студенты Литинститута становятся прекрасными писателями. Но стать прекрасным читателем – это не меньшая заслуга, а уж какое удовольствие – это трудно себе представить! Всё-таки сейчас мало людей, которые разбираются в поэзии, с удовольствием её читают.

– Вы говорите о современной поэзии или о поэзии вообще?

– Вообще. У вас много знакомых, которые, будучи не связаны с литературным трудом, что-то цитируют или хотя бы что-то читают, перед сном, поэтическое? Для большинства это такая периферия… Поэтому научить слышать текст, отличать хорошее от графомании – в этом я вижу свою задачу, когда я общаюсь с начинающими авторами. А так… не существует ведь техники вдохновенного письма. Надо раскрепостить какое-то чувство, настроить слух, надо погружаться очень сильно в среду. Чтение очень сильно формирует вкус и твои собственные возможности.

Сакральность поэзии

– В этой связи ваш взгляд на современную поэзию? Как вы оцениваете коллег по цеху?

– Современная поэзия очень разнообразна. Она бьётся и в традиционном ключе, она уходит и в верлибры, в прозаический нарратив… Не всё мне близко. Но я понимаю, что это такой способ самовыражения. Интересно, что там в пределе будет. В самой, как сейчас считается, актуальной поэзии – феминистской, посттравматической или гражданской – для меня нет ничего сакрального. Наверное, надо пройти этот опыт, если его не было раньше, возможно, он переродится во что-то. Но мне кажется, что для того, чтобы считаться поэзией, стихи должны запоминаться. Читатель должен вспомнить хотя бы строчку из того, что прочитал, когда этого нет – это какой угодно текст, но не стихи. Хотя у моего мнения много противников.

– А какое вам направление близко?

– Это традиционная силлабо-тоника, которая расширяет свои границы за счёт не искусственного удлинения строки, а за счёт более глубокой мысли и наблюдательности, которая расшатывает этот ритм. Я за такой расшатанный ритм, который держится всё-таки в своих берегах. Он приближается к разговорной речи, к изначальному переживанию и в то же время ведёт линию какого-то сотворения, поэтического чуда. Современные поэты Андрей Гришаев, Дмитрий Веденяпин, Аня Логвинова, например, работают в этой поэтике. У них рифма всё время на прицеле. Для меня это очень существенно. Современный верлибр как бы теряет ответственность перед жанром. Он кажется совершенно синтетическим – в него можно вместить все что угодно… Но на самом деле в каждом тексте есть драматургия и композиция, даже в верлибрах, какая-то мысль и образ, к которому ты идёшь. Выхолащивание образа, называние всего своими именами в расчёте на то, что читатель будет сопереживать самому событию… это важно, но всё-таки, мне кажется, не в поэзии.

– Напоследок что-то добавите?

– Знаете, у меня в Арткоммуналке был первый опыт литрезиденции, когда я была один на один со своим проектом, и это было невероятно для меня полезно. Так что я испытываю искреннюю благодарность ко всему, что получила за эти три недели. Наверное, этот опыт мог быть ещё живее: в условиях пандемии несколько предполагавшихся площадок оказались закрыты. Но даже в таких «военно-полевых» условиях я свою задачу выполнила, и даже книжка сложилась, на что я, честно говоря, очень мало рассчитывала. Но она получилась! А уж спектакль какой был!.. И этому очень способствовало очень тёплое и дружеское отношение всех, кто со мной работал, спасибо!

Фото: Александр Уваров

Мария Арендт: Мистическое вышивание

Беседуем с Марией Арендт (Москва), чья резиденция проходила в Арткоммуналке в октябре 2021 года. Мария воплощала у нас проект «Коломна. Ткань города».

Мария Арендт – живописец, график, художник-иллюстратор, автор инсталляций, работает в технике вышивки.
Окончила Московское художественно-промышленное училище имени М.И. Калинина по специальности «художник по вышивке».
Работала художником-дизайнером.
Член Московского союза художников.
Работы находятся в коллекциях российских и зарубежных музеев: Государственный Русский музей, Государственная Третьяковская галерея, Московский музей современного искусства, Государственный музей архитектуры им. А.В. Щусева и др., в частных собраниях.

– Мария, у вас такая богатая интересная история семьи. Это на вас какой-то отпечаток накладывает?

– Безусловно, накладывает. Это ответственность. Например, я в этом году сделала в Фотошопе коллаж, собрала четырёх прадедов своих. Это такие персонажи яркие, колоритные, каждый со своей судьбой. Они бы удивились, если бы встретились, потому что они совершенно из разных сфер, и их единственная точка пересечения – я, и моя сестра. Когда я на них смотрю, появляется невероятное чувство ответственности, что во мне течёт кровь четырёх таких ярких старцев. На меня это производит сильное впечатление. А если серьёзно: безусловно, у нас такая многообразная семья, столько разных слоёв – интересно быть её частью, слоем.

Для справки:

Николай Арендт – известный врач своего времени. Во время Отечественной войны 1812 г. был главным врачом военного госпиталя. После войны – главным врачом русского оккупационного корпуса во Франции, читал лекции в Сорбонне. Затем стал лейб-медиком Николая I. Среди его пациентов был также поэт Лермонтов, и именно Николай Арендт был рядом с Пушкиным после его дуэли с Дантесом.
Племянник Николая Арендта, Николай, тоже был врачом. Среди его пациентов также были русские писатели: Белинский, Жуковский. Во время эпидемии чумы в Персии работал в Тегеране в составе императорской миссии, написал диссертацию об этой болезни. Увлекался воздухоплаванием: проводил эксперименты с моделями планеров, изучал птиц, изобрёл безмоторный летательный аппарат.
Ариадна Арендт – основательница линии художников. С ранних лет она бывала в имении мужа тёти, живописца Михаила Латри (внука Айвазовского). Её учителями были Фаворский, Ефимов, Мухина. Первым её мужем был скульптор Меер Айзенштадт. Вторым – Анатолий Григорьев, тоже скульптор. Ариадна изобрела свой метод монтажа скульптур из камней.
Старшая сестра Марии Арендт Наталия по образованию – художник сцены, также занимается живописью и скульптурой.

Договорились с мирозданьем

– Ответственность – это в творческом плане или в человеческом? Вы должны быть не хуже, поддержать честь семьи, или как?

– Мне кажется, и в творческом, и в человеческом плане. На первом месте – в человеческом.

– Это не мешает вашей жизни, творчеству – осознание, что надо быть достойным, постоянно сравнивать себя?

– В какой-то момент у меня действительно было такое ощущение, что это давит: в семье известные художники, и я должна сказать своё веское слово. А потом я как-то договорилась, примирилась с ними. Мы с сестрой проводили время в мастерской, за реставрацией скульптур, художественного наследия бабушки и её мужей-скульпторов: подкрашивали носы, попадали в цвет, что безумно сложно, и в какой-то момент мне показалось, что они смотрит на нас с осуждением, эти скульптуры: что мы тут делаем, зачем копошимся? Мне было там нелегко находиться… А потом прошло какое-то время, и я пересмотрела своё отношение. Пришлось для этого в какой-то момент прибегнуть к некоему альтер эго, которому всё равно. У меня был такой придуманный персонаж – совершенно без комплексов. И он мне очень помог: я вообразила себя самоучкой, которого совершенно ничего не давит, не угнетает, не прессует семья морально. И мне стало легче, мы как будто договорились с мирозданьем.

– А такой необычный творческий метод вы не поэтому избрали – чтобы быть непохожей на семейственную наследственность? Чтобы вас не сравнивали, грубо говоря.

– Отчасти потому, чтобы не сравнивали, отчасти потому, что скульптура – очень тяжеловесное вещество-существо, а хотелось чего-то лёгкого, воздушного… чтобы выставку поместить в чемодан… чтобы это было на невесомых тканях… вообще распадалось на пиксели. Наверное, это потому, что мы очень много возились с творческим наследием. Это тяжёлый багаж, тяжёлый даже физически.

Священница, плащаница и Фотошоп

– Вы помните, как вам вообще эта идея пришла по поводу вышивки? Почему не компьютерная графика, например, – уж куда невесомее.

– Компьютерную графику никто не отрицает, я владею Фотошопом и другими программами и чем дальше, тем больше этим увлекаюсь, с удовольствием становлюсь «цифровой». А вышивка началась с того, что я прикладник по профессии. Началось с народных вышивок. Потом в какой-то момент я вышивала иконы, причём у меня были заказы, я неплохо зарабатывала, даже один раз вышила плащаницу. А потом этот период закончился. У меня есть друг, художник и «гуру» (смеётся), который советовал и сейчас советует мне какие-то вещи, направления, и вдруг мы вместе с ним пришли к выводу, что надо заниматься вышивкой в качестве современного искусства. И всё переменилось. Я тогда как раз начала увлекаться современным искусством. И большие вышивки-полотна моментально родились.

«Когда-то я вышивала миниатюры, делала такую застенчивую графику. На одной из совместных с Наташей выставок я поняла, что мои работы среди огромных скульптур никто не заметит, надо что-то изобретать. Я стала вышивать миниатюры белыми стежками на чёрном фоне. Маленькое на огромном. С этого всё и началось. Каждый стежок был вымерен, выстрадан, каждую работу я делала долго и тщательно».

– А самое первое увлечение вышивкой откуда? Почему вы поступили по этому профилю, не случайно же, наверное?

– Это было очень давно, тогда были ужасные сложности с поступлением. И я просто пошла по пути наименьшего сопротивления: у моего отчима были знакомства в этом училище и мы почему-то не долго думали… Вообще, в детстве я хотела быть врачом и… священницей. Но когда мне сказали, что женщины священниками не бывают, я очень расстроилась и решила стать художницей, как все в семье – пойти по наиболее лёгкому пути, как мне казалось.

Ритуальное вышивание

– Один из последних по времени ваших проектов – «Ткань города» – посвящён архитектуре. Это, наверное, не единственная ваша тема в вышивке?

– Нет, конечно, у меня довольно много проектов. Например, проект, посвящённый медицине, совместный с кардиохирургом Михаилом Алшибая, проект про Пушкина, который постоянно видоизменяется и продолжает жить, проект, посвящённый частушкам, «Сон жены чудака» – довольно хулиганский проект… «Ткань города» – одна из, но очень важная часть моих проектов. Потому что в последнее время меня интересует именно архитектура – мобильная архитектура, текстильная архитектура, быстровозводимые конструкции.

– Почему?

– На контрастах. Что может быть более странным: бетон, арматура, железо – и вдруг это изображено вот так воздушно, в качестве медиа выбрана ткань. Это даёт альтернативную историю, энергию, это очень увлекательно.

– Интересно ваше ощущение, в работе, когда вы создаёте свое полотно, свою ткань. Для вас это что? Вы как-то сказали, что это процесс мистический…

– Лет примерно около 8-10 назад я жила на Шаболовке, каждый день проходила мимо Шуховской башни, и в какой-то момент рука сама пошла – мне захотелось сделать несколько вышивок этой башни. И когда я сделала серию, вдруг оказалось, что башне грозит опасность – её хотят сносить. Наверное, я чуть-чуть это предчувствовала?.. К тому моменту у меня было около 10 её изображений, и я сделала выставку, которая называлась «Сила башни». Это совпало со скандалом вокруг башни, выставка прозвучала ярко и остро. Я вернулась к теме оберега и ритуального вышивания спустя несколько лет – в прошлом году, когда была на карантине в Лондоне. Под окнами у меня были ажурные викторианские газгольдеры. И вдруг я узнала, что эти газгольдеры 19 века собираются снести и останется буквально одна конструкция, остальное переделывается, здесь будет новый квартал. И я от безысходности и невозможности помочь сохранить, начала вышивать их (эта работа есть на выставке в Коломне). И это было что-то такое… какое-то мистическое действо.

Вышивание с натуры

– А в Коломне как вы выбирали объекты для вышивания?

– Во-первых, меня привлекли здания в стиле конструктивизма: большинство из них в очень плачевном состоянии, особенно здание банка. Его мне, кстати, тоже было видно из окна – Арткоммуналки, и для меня это важный момент: я его фактически с натуры вышивала. И ещё я выходила вышивать на площадь, это был мой первый такой опыт, так что именно в Коломне у меня родился термин «вышивание с натуры».

– Как к вышиванию с натуры отнёсся наш город?

– Совершенно нейтрально люди отнеслись.

– Но это же необычно и так интересно! Да, мы привыкли, что художники стоят на улице и рисуют, а тут вдруг – вышивание с натуры!

– Мне кажется, никто особо не заметил даже… Единственное, когда я зашла с подругой по дворик усадьбы Лажечникова, охранник очень заволновался, потому что для него это было совершенно непонятное. Но когда мы сказали, что это артпроект, он успокоился.

– Вы надеетесь, что ваш проект с его мистической составляющей как-то поможет этим «несчастным» зданиям, о которых вы размышляли во время своей работы в Коломне?

– Конечно, я надеюсь. Но больше я ничего не могу для них сделать, к сожалению, кроме как таким образом привлечь внимание.

– Дальнейшая судьба ваших работ после выставки?

– Одну работу я оставляю Шёлковой фабрике – её изображение. Создавать её мне помогали жители Коломны: часть швов прошила коломенская портниха, несколько окошек соткала сотрудница Шёлковой фабрики Юля Ринг, поэтому я считаю, что работа не совсем мне принадлежит, а городу. Вторая работа поедет со мной в мастерскую. Буду показывать её на выставках. Надеюсь вышить в Коломне ещё два здания: у меня возникла некоторая идея, но пусть она останется интригой!

– А когда?

– Может быть, следующей весной.

Я живу внутри инсталляции

– Мария, непростой вопрос: что для вас искусство?

– Для меня слово искусство – сложный термин. Очень трудно сказать: моё искусство или моё творчество. Был такой художник Эдик Гороховский, он учил: не засерьёзневайте. Всегда надо чувство юмора включать! С другой стороны, я живу внутри какой-то инсталляция, я это чувствую: всю жизнь меня сопровождает искусство, я как будто смотрю на всё из него, так я в него погружена… поэтому мне очень трудно судить про искусство – это уже в моём кровообращении.

– То есть нельзя разделить вас как художника и вас как человека?

– Мне кажется, нет. Искусство – это некая субстанция, и я внутри этой субстанции.

– Давайте об ориентирах, которым вы следуете. Есть такие в художественном мире?

– Конечно, меня вдохновляют художники. Из современных – Трейси Эмин, Тимур Новиков, например, из более старшего поколения – Энтони Тапиес и, конечно, мои предки – это прежде всего, это бесконечный источник вдохновения: Ариадна Арендт, Меер Айзенштадт – абсолютно неиссякаемый источник вдохновения.

– Вы считаете, что искусство должно быть социально направленным?

– Трудно сказать… Это зависит от каждого конкретного художника: у кого-то есть потребность в социальном искусстве, а кто-то делает абсолютно интровертные вещи.

– А вы как?

– Я могу слукавить, сказать, что мне не принципиально… но мне на самом деле очень важно, как моё творчество воспримут, какое воздействие оно окажет.

– А как вы относитесь к эпатажу, к хайпу в искусстве?

– Тоже хорошо. Мне кажется, любые способы самовыражения, если они никого не ранят и не оскорбляют, – почему бы нет? И чем ярче – тем интереснее.

– А вы склонны к этому?

– Если честно, не очень. Хайп – это не совсем моё, но всё же я с большим уважением отношусь к художникам, которые готовы на неординарные действия, чтобы привлечь внимание к своему искусству или к какой-то проблеме.

– Напоследок: как вы оцениваете работу в резиденции в Коломне?

– Я довольна. Единственное – я взяла очень мало времени. Было очень много было работы, и я не успела насладиться городом, прочувствовать его. Но я приеду ещё. Мы уже договорились, что у меня будет выставка на Шёлковой фабрике, так что надеюсь наверстать это.

Понять человека. Через… игрушки. Беседуем с арт-резидентом Алёной Терешко.

Проект Алёны Терешко «Игрушечная Коломна», воплощённый в Арткоммуналке в июне 2021 г., основывался на историях игрушек, рассказанных Алёне коломенцами.

В Арткоммуналку Алёна прибыла вместе с мужем, Антти, который был и в каком-то смысле участником проекта и в какой-то степени его вдохновителем, а также с игрушками-зверюшками, обитающими вместе с парой.

– Алёна, в Коломне к вашим игрушечным друзьям кто-то добавился?

– Да! Зверь по имени По (мы пока не определили, что это конкретно за зверь…) – нам его подарила Лада, попугай, подаренный Инной, а ещё кот Гена и зайка Шаня. И ещё одного мы подобрали на улице. Несчастненького. Об этого медвежонка «бычки» тушили, так что его теперь надо реабилитировать и любить.

Звери участвуют в жизни

– Как вам в принципе пришла идея такого проекта?

– Через мужа. Я переехала к нему жить, и у него везде в доме были игрушки, всего около 50. И до этого он мне дарил игрушки и всегда расспрашивал про игрушки. У меня до него была единственная игрушка, и когда Антти спросил меня, как её зовут, а я не смогла ответить, он страшно удивился: как такое может быть?! Вот правда странно: у меня из детства нет ни одной истории, связанной с игрушками. Может быть, потому что мы с сестрой играли, сами перевоплощаясь в животных, или любили лепить из их пластилина…

В общем, сначала я все эти разговоры про игрушки воспринимала как шутку. А когда к Антти приехала, попала в мир, когда эти звери участвуют в жизни. Например, они проверяют приготовление супа, комментируют: если тигр – в супе оказывается мало мяса, медведь – против картошки. И это не значит, что таким способом муж мне хочет сказать, что в супе не хватает мяса или много картошки. Это мнение именно их, этих зверей, они не одно и то же с мужем. У них своя жизнь, свои понятия, свои представления, свои мнения. И вот я стала всё это записывать, мне стало интересно. Интересно, как люди общаются с игрушками. Я изучаю эту тему, но не с помощью специальной литературы – мне нравится наблюдать.

– А муж кто по специальности?

– Философ и историк. Поэтому он своих зверей наделяет специально противоположными взглядами. Вот живут у нас вместе два зверя с противоположными взглядами. Как им жить вместе? Не ссориться, не спорить? У нас даже суды бывают.

– Ох ты!

– Да, ну, конечно, суды игрушечные… Вот самый последний был такой. Мы приобрели медведя Валентину в Пятигорске, 1936 года (она была грязненькая, порыжелая, но мы её отреставрировали). И у нас уже жил к тому времени Наха – пингвин. Вот он стал при Валентине ловить рыбу, а она захотела одну рыбу. Но Наха сказал: нет, это мои рыбы, я поймал! А она с 36-го года ведь, у неё коммунистическая идеология. Как же так, говорит она, у нас же всё общее, а ты собственник, ты кулак! И нам пришлось устроить разбирательство, на котором каждый из наших зверей высказал свою точку зрения. У нас есть медведь Исаваликарху – и судья и помощник всем, старейшина. Вот он в результате нашёл такое решение, которое им обоим не понравилось. Но жизнь – это общение, это компромисс, и спорщикам пришлось идти на компромисс: рыбу Вале надо дать, а Наха может ловить не больше пяти рыб для себя, чтобы не быть кулаком.

Некий «третий»

– Алёна, а какую цель вы хотите достичь вашим проектом?

– Меня интересуют человеческие, социальные вопросы. Столкнувшись с игрушкой, я вдруг почувствовала какой-то её потенциал: люди самовыражаются через неё. Мне интересно наблюдать это взаимодействие, исследовать через него человека, человечность: как люди чувствуют, какие у них ценности, что вообще в человеке есть…

– И это можно через игрушки понять?

– Не знаю, наверное. Вот дети, например, используют игрушки, чтобы проигрывать ситуации и общаться. И многие взрослые используют игрушки для этого. Игрушка – это некий «третий», который присутствует во взаимодействии взрослого и ребёнка. Игрушка удовлетворяет потребность человека в посреднике при общении.

– Такой психотерапевт…

– Может, психотерапевт – это громко сказано… Взрослому ведь не всегда хватает времени общаться с ребёнком. А игрушка рядом всегда, с ней можно всегда пообщаться, она тебя не бросит. Я расспрашивала многих взрослых, которые хранят свои детские игрушки об этом. Например, брат мужа показывал мне свою детскую фотографию, на которой он обнимает собачку (она была сделана, когда мальчика готовили к серьёзной операции). И он говорил: смотри, ребёнок боится, и для него эта собачка в тот момент так важна, так необходима! Так что у игрушек есть несомненный потенциал общения.

Они все очень разные

– У игрушек есть душа?

– Да. Теперь я это знаю. И у них есть характеры. Я в Коломне открыла для себя кукол – благодаря одной женщине, Маргарите, которая живёт на Посаде. Она собирает кукол, и я ходила к ней рисовать их. Когда кукол всего две, ну пять, десять, ты не можешь делать какие-то наблюдения и выводы. Но у Маргариты их много, очень много, несколько сотен! И я вдруг ощутила, что они все очень разные. Как наши звери. У них у всех свои характеры. У них даже лица совершенно очевидно разные! Нет ни одного повторяющегося лица, нет двух кукол с одним характером: одна любит обижаться, другая такая восторженная, третья просто задумчивая, есть какие-то недовольные… Ну по лицу же у них видно!

– Интересно: они же все стандартные-фабричные-одинаковые. Это же не авторская кукла. Как же так получается?

– Я сама не знаю! Я много с кем на эту тему разговаривала и услышала такую мысль, для меня новую: у массовых, не авторских кукол считается, что чем больше тираж куклы, тем она лучше. Т.е. нужно сделать такую идеальную куклу, чтобы все хотели её купить. Как Барби. Кстати, у Маргариты тоже есть несколько Барби, но вот их максимально тяжело и неинтересно рисовать, потому что они одинаковые. Я не вижу в них разницы, характера не вижу.

Два медведя

Знаете, у меня есть потрясающая история про двух медведей. Я в Хельсинки давала объявление, что рисую портреты любимых игрушек. И пришла девушка Марианна, попросила нарисовать двух мишек и рассказала их историю. Она только родилась, и папа подарил ей медвежонка. Точно такого же медвежонка он подарил её сестре – двенадцатилетнему подростку. И сестра положила медведя в шкаф – он ей был уже неинтересен. А Марианна с ним играла, спала, практически не выпускала его из рук. И когда ей исполнилось 30 лет, она была у мамы и нашла второго медведя. Два медведя воссоединились. Вот посмотрите, какие они…

фото из архива А. Терешко

– Вот это да!

– Это совершенно два разных медведя! Это невозможно, но если просто показать кому-то этих двух медведей и не рассказать эту историю, никто просто не поверит, что они одинаковые!

– Значит, куклы что-то всё-таки берут от своих хозяев!

– Однозначно! У нас даже такая с друзьями есть шутка: чем больше любишь друга, тем лучше твой друг: ты в него вкладываешь свою любовь, душу – и он становится лучше и лучше. Игрушка тоже, когда любишь, становится такой… Медведь Марианны лучше: ведь его столько любили, столько в него вложили своей души. И брат Антти тоже до сих пор хранит свою собачку. Когда я её рисовала, я просила рассказать про неё историю. А он говорит: понимаешь, нет никакой истории, но когда я с ней, я точно знаю, что у меня есть хотя бы одно существо, которое меня понимает и принимает таким, какой я есть.

Никогда не называет игрушками

– Вы совмещаете свою и игрушечную реальность или для вас это отдельный какой-то мир? Это ваше настоящее или уход от реальности?

– Уйти достаточно сложно, потому что у нас муж играет). И потом, уйти можно туда, где тебе комфортно. А мне в этом мире игрушек бывает некомфортно. Например, эта Валя иногда заявляет, что она любит Сталина… То есть это не комфортный идеальный игрушечный мир, в котором ты можешь придумывать всё: поскольку это уже мир на двоих, меня и мужа, там всё сложнее. Поэтому это, скорее, такой сопутствующий мир, сопутствующая реальность.

– А ваши друзья в этом мире есть? Ваши человеческие друзья?

– Да. И им тоже приходится считаться со всеми нашими зверями. Однажды мы были на встрече с художниками с нашим котом Петровичем (это как раз моя игрушка, что была без имени, пока я не познакомилась с Антти). Художники обсуждали, где взять деньги на свои проекты, и тут Петрович вдруг говорит: у меня идея! И что-то такое им предлагает. Художники посмеялись, конечно, кто-то сказал, что это превосходно, хотя идея, конечно, была такая бредовенькая, но всё-таки… Кстати, Антти никогда не называет наших зверей игрушками. Он сердится: что такое игрушки? ты – игрушка?

– А как он их называет?

– Друзья, медведи. Кстати, у нас недавно тоже были выборы. Антти привёз из Франции медведя Егора. Он оказался «жёлтым жилетом», радикалом, стал говорить про революцию, Робеспьера… и потребовал выборов, чтобы сменить нашего старейшину Исаваликарху. И мы устраивали выборы. Люди пришли смотреть на них, но право голоса было только у наших зверей, люди могли только слушать. И у нас были дебаты, выступали оба медведя. А потом вышел слон Юмба и сказал, что это наверняка конспирация медведей, и, кто бы ни выиграл, они уже наверняка договорились. Потом вышел ещё один медведь, Архи, и заявил, что в бюллетенях нужен третий пункт – за анархию. А тигр Тики сказал, что не должно быть третьего пункта, потому что он уже с обоими претендентами договорился, что у него будет комната, где он будет хранить мясо… В общем, началась полная неразбериха. И когда проголосовали, выяснилось, что за радикала никто не проголосовал. Три голоса было за Исаваликарху и три за анархию. Непонятное состояние…

– В игрушечном мире свои проблемы, которые почему-то похожи на проблемы человеческие…

– Мы с Антти говорили про это. Постгуманизм, трансгуманизм – сейчас эти темы очень популярны. Можем ли мы научиться мыслить и смотреть как пчёлы, роботы?.. Антти говорит, что всё равно это будет очень высокое, но человеческое достижение – если кто-то сможет достичь взгляда пчелы. Он больше на роботов надеется. Я-то как раз не надеюсь. Потому что: а как же тогда душа? Антти считает, что будет и у роботов душа. А я считаю, что душа будет только тогда, когда робот научится страдать. Как бы он прекрасно ни думал, делал всё то же самое, что человек, но пока не сможет страдать, не будет у него души.

Да… От человека сложно уйти… Да, может, и не надо? В человеке много сложного, интересного, непознанного.

Расширять мир

– Алёна, вы какие-то интересные игрушечные истории узнали в Коломне?

– Да. Я когда готовилась к выставке, составила список из 16 участников и их животных. У каждого – своя игрушечная история. Вот, например, Оксана, довольно взрослая девушка, рассказала, что у её кошки Кики росла шерсть: ей купили белую игрушечную кошку, у которой вдруг стала расти шерсть, росла-росла, пока глаз не стало видно. Она кошку причёсывала, а потом постригла – и шерсть перестала расти.

– Может, специальная игрушка такая, с растущей шерстью?

– Не знаю, всё может быть, но её, по крайней мере, об этом не предупредили. У Инны история про куколку. Когда она её получила в детстве – это было исполнение мечты. Она хранила её 25 лет. А потом маленькая дочка её… украсила фломастерами, и отмыть её не смогли. И сейчас она её не может больше найти. Наталья рассказывала про куклу на свадьбу – было когда-то модно кукол на машину свадебную сажать: она сама сшила кукле платье, очень была к ней привязана…

Знаете, я вообще очень полюбила Коломну. Может быть, ещё сюда приеду, какой-то новый проект придумаю. У меня есть желание, даже потребность расширять свой мир.

– Идеи следующих проектов уже есть?

– Я человек такой… немножко однодум. Не как Цезарь, совсем наоборот: мне важно осмыслить всё, что происходит здесь и сейчас, не отвлекаться на другое. Хотя, у меня есть, конечно, проекты в запасниках в качестве идей.

Фото: Александр Уваров

Неместная Карина Папп: Через письмо я познаю мир

В июне 2021 г. лит-резидентом Арткоммуналки стала писательница из Берлина Карина Папп с проектом «Неместная: рассказ ручной работы».

– Елгава (Латвия), Санкт-Петербург (Россия), Берлин (Германия)… Карина, как у вас так получилось?
– Мне кажется, это, с одной стороны, уникальная история, а с другой – совершенно типичная для очень многих постсоветских семей. Мои родители родились в Латвии, но их родители приехали туда из других мест.
– Вы при этом русская или?..
– У меня одна бабушка и один дедушка русские, другая бабушка белоруска и дедушка венгр.
– Вот странно, а похожи на прибалтийку)
– Да, мне говорили, что у меня даже акцент. Это, видимо, свойственно для русских людей, выросших в странах Балтии. Наверное, я впитала воздух, дюны, язык, поэтому похожа…
Когда развалился Советский Союз, у моих родителей не было латвийских паспортов и им выдали паспорта РФ. В Латвии из-за экономической дискриминация стало невозможно заниматься бизнесом, было понятно, что нужно ехать куда-то. Мама рассказывала про плакаты «Езжайте домой!»… Когда ты там родился, слышать такое довольно странно. Ну, мои родители и поехали. Но далеко не отъехали – я выросла в Великом Новгороде. В 16 лет я поступила в университет в Петербурге, окончила журфак и филфак по специальности испанский язык и культура Испании и Латинской Америки. А в 2013 г. переехала в Берлин со своим партнёром. И когда я уже занималась проектом «Неместная», выяснилось: и мои родители уехали из Латвии в 25 лет, и я уехала из России в 25. Так смешно рифмуется жизнь…

Не стесняться работы уборщицей

– Причина того, что вы перебрались в Берлин, творческая или политическая?
– Отчасти политическая. Хотя тогда было скорее желание пожить в чужой стране, в другой среде, в другом мире. Так как я всегда увлекалась языками, работала с международными отношениями, мне было интересно проникнуться какой-нибудь новой культурой. И Германия стала такой культурой, вернее Берлин: в Германии, как в России Москва, Берлин – это отдельный мир. И когда я говорю, что живу в Германии, это не совсем правильно: я живу в Берлине – это очень интернациональный и гостеприимный город. С самого начала я чувствовала себя здесь как дома. Здесь очень много людей, приехавших из разных стран, говорящих на разных языках – ты не чувствуешь себя несвоей. Говорить по-немецки в Берлине не обязательно. Разумеется, с какими-то бюрократическими вопросами разбираться приходится на немецком, но в жизни, в магазине, например, можно обойтись английским. Мы оба были фрилансерами, когда переехали, и могли позволить себе жизнь в Берлине, работая на российские проекты. А когда евро взлетел, пришлось устраиваться иначе: я работала уборщицей, мой партнёр посудомойщиком.
– Не обидно было?
– Абсолютно нет. Это, кстати, тоже немножко про мой проект: когда ты живёшь в одной среде, а потом переходишь в другое пространство и понимаешь, что кому-то твоя жизнь может казаться странной. Пока я была в Берлине, моя работа нисколько не казалось странной – мне надо было заработать деньги. В Берлине особенно не спрашивают, чем ты занимаешься. Только на 5-й или 10-й встрече с новым знакомым, возможно, вы заговорите о том, чем вы зарабатываете на жизнь. Многие мои друзья и сейчас работают в сервисе или в клининге, потому что они творческие люди: художники, писатели. А как ещё зарабатывать, если ты хочешь творить? Ты находишь себе работу, которая помогает себя содержать. В общем, вопрос статусности работы не вставал, пока я не поехала в Россию. Вот тогда я немного напряглась. В Берлине я поступила в университет, но ушла, потому что мне показалось неинтересно: надо было очень хотеть строить карьеру в академической сфере. И я ушла, чувствуя себя абсолютной неудачницей, ведь я так долго стремилась к этому… И вот я приезжаю в Россию – только что бросив университет и работая уборщицей. Прихожу на встречу, не с близкими друзьями, и там: «Ну ка-а-ак? Расскажи…» В Питере мне требовалось усилие, чтобы не стесняться своей работы уборщицей, хотя в Берлине я её совершенно не стеснялась. Конечно, меня начали жалеть, и я старалась тоже не начать себя жалеть, потому что это было не то, что я на самом деле чувствовала. Правда, сейчас я не могу представить, что полтора года работала ночной уборщицей в ресторане. Сейчас я понимаю, что это было тяжело физически, а тогда казалось совершенно естественным.
– А во время работы уборщицей вы творчеством занимались?
– Я слушала очень много лекций. Нашла лекции своих университетских преподавателей (фольклор, этнография, антропология и т.д.) и слушала их.
Кстати, теперь думаю над новым рассказом о работе уборщицы. О том, как это важно – не связывать статус и работу, которую мы выполняем, о лишнем пафосе по поводу профессий, о бытовых моментах, когда друг начинает тебя жалеть, а ты понимаешь: зачем меня жалеть, ведь это же я, независимо от того, кем я работаю.

Зовите меня авторкой

– Карина, вы издаётесь?
– Недавно вышел мой первый рассказ в литературном журнале «Незнание» – рассказ о поиске себя, о том, что во мне живёт много языков, и какой-то из этих языков – мой дом, а какой из них, видимо, можно понять в процессе того, что я пишу.
– Тогда давайте к языку. Авторка, продюсерка, резидентка, как вы себя называете, – это в пику русскому языку, в пику гендерным тенденциям или какая-то ещё причина?
– Я не рассматриваю феминитивы как нечто противоестественное, нечто, что втыкается в язык. Для меня это наоборот развитие, естественный процесс, прибавление, не попытка сломать что-то, а попытка что-то расширить.
– Есть традиции, устоявшиеся словоформы.
– Да. А когда речь заходит про нетрадиционные слова, то все сразу говорят, что это не соответствует правилам русского языка. Мне кажется, что лет через пять этот вопрос будет настолько устаревшим, что мы даже не поймём, почему мы его задавали. Когда я общаюсь с молодыми русскоязычными ребятами, вопрос феминитивов даже не встаёт – это просто естественно. Для тех, кто по-другому впитывал в себя язык, это не кажется новым, отпугивающим. Моя позиция по этому вопросу очень простая: когда мне говорят, что слово «авторка» или «режиссёрка» унижает человека, который создаёт искусство, я не могу не соединить это с общим ощущением того, что всё женское всегда немного ниже, чем мужское. У нас есть серьёзная литература, серьёзные писатели – они все без суффикса «ка», они все в основном мужчины.
– А помните, как Ахматова говорила?
– Дойдём и до Ахматовой! И получается, чтобы меня приняло сообщество и сказало: да, это не какая-то женская литература, это просто литература, мне нужно сделать вид, что я как бы не женщина. Поэтому я настаиваю на том, что я авторка, которая может стоять наравне с авторами, и моя женскость никуда не уходит, она меня не принижает, не возвышает, мы просто все – авторки и авторы – вместе. Если я хочу так себя называть – прошу уважать моё желание. По поводу Ахматовой. Вышла монография в издательстве «Новое литературное обозрение» исследовательницы, которая занималась вопросами феминизма в литературе Серебряного века. Она объясняет так: в 20-е годы прошлого века женщины только получили возможность самовыражаться.
– Это она погорячилась!
– Безусловно, не в том плане, что они до этого не писали, я имею в виду, что с развитием культуры эмансипация набирала обороты, женщины стали сознавать, что главным и единственным призванием женщины может быть не только дом и уход за детьми, но и искусство. И многие женщины, занимавшиеся искусством, не хотели сравнения с женщинами, которые «немножко пишут», и неприятие слова «поэтесса» было связано с этим. Похожая позиция была у Ахматовой: «Воспринимайте меня как поэта, потому что поэт – это серьёзно». Мне кажется, это внутренняя мизогиния, взращённая культурными стереотипами.
– Вы считаете, что сейчас это ушло, не актуально?
– Я считаю, что, по крайней мере, уходит внутренняя мизогиния, я больше не стесняюсь называть себя поэткой, думая, что это меня унижает.
– Поэтессой…

– Поэтка – смешное слово)
– На мой взгляд, авторка тоже)
– А на мой – слово действительно политически окрашенное, но я уже к нему привыкла, хотя вначале я приучала себя. Чем дольше ты существуешь в среде с определёнными словами, тем более естественными они тебе кажутся. Посмотрим, как будет в 2026 году!
– В немецком языке есть такое разделение на мужские и женские признаки?
– В немецком есть такое инклюзивное написание: Autor*in. То есть в него включаются авторы всех гендерных идентичностей.
– То есть всё-таки тоже нововведение.
– Да.

Открытки как способ разговора

– Расскажите о вашем проекте «Неместная: рассказ ручной работы». С самого начала. Он ведь не под конкурс Арткоммуналки родился?
– Конкурс мотивировал меня собрать накопленный материал в единый проект. Работая над проектом, я осознала, какая это радость и удача – возможность закончить это дело. Наработок было много, но я не понимала, как всё реализовать. А когда проект ещё такой масштабный, требуется максимальное включение в проект, отсоединение от другого мира.
Наверное, идея родилась во время переезда из Петербурга в Берлин. Я стараюсь поддерживать отношения с близкими людьми в России, мы переписываемся, регулярно шлём друг другу открытки . И эти открытки для меня – особый способ разговора с близкими. Возможность подержать в руках что-то, что было в руках другого человека. Это не просто слова. Хотя слова – это всё, что у меня, как у писательницы, есть, одних слов мне часто не хватает. Я всегда хотела быть писательницей. Оказавшись далеко от близких людей и поняв, что разговор мне нужен для поддержания отношений, моё желание беседовать превратилось в потребность писать. Хотя открытки давно в моей жизни: я с 20 лет переписываюсь открытками с друзьями, но обычно отправляла их из путешествий.
– Модный посткроссинг?
– И он тоже. Но в данном случае открытка не важна, важен адресат. Когда я поняла, что мне важно содержание послания целиком, я потихонечку начала мастерить открытки сама. Получается такое двухстороннее послание, которое пересекается с посланием на открытке, а иногда и с моим состоянием в момент, когда я делаю его. Иногда в открытке я рассказываю о важном, иногда, наоборот, о какой-то мелочи. И кажется, что те, кому я пишу, переживают это со мной.

Все мы стали жить вымыслами

– А соцсети для этого использовать? Или вы не поклонница?
– Я их активно использую, это тоже специфическая для меня сфера, про это можно написать отдельный рассказ или целую книгу, потому что в соцсетях мой персонаж – это не совсем я. Я не блогерка, в моём личном Инстаграме я не пытаюсь привлечь аудиторию. Я стараюсь быть честной, веду свой аккаунт как личный дневник, но дневник этот выборочный, подсознательно я всегда знаю, что это лично-публичное высказывание.
– Ещё одно ваше литературное произведение.
– Типа того. И не только моё, все мы сейчас стали жить вымыслами. Поэтому очень часто мы видим несовпадение мира Инстаграма и реальности. А мои открытки про другое, это личное высказывание. В открытке я могу рассказать, что прямо сейчас я сижу и плачу.
– Кому-то одному. Кому вы доверяете.
– Конечно. И проект «Неместная» построен на исследовании этого лично-публичного высказывания. Потому что, с одной стороны, я обращаюсь к конкретному человеку, а с другой стороны, я знаю, что это будет публичное высказывание, потому что пишу для рассказа, который увидят люди, которые меня не знали. И у них будут совершенно другие смысловые связи.
Мой проект родился из расстояния, из желания быть в личном контакте с близкими мне людьми. А ещё я хотела разобраться: как я могу это написать – чтобы было и лично и в то же время на публику? Где мои личные границы как писательницы, моральные границы? Тонкий вопрос: как строится художественный мир, если он строится на твоей личной истории? Например, есть тексты, которые я не могу публиковать, а есть тексты, которые я публикую анонимно, потому что мне кажется, что высказывание важно, но примеры, которые я привожу, очень личные.
Ещё про проект. Наступил 2020 год, всеми нами замеченный особым образом, и стало понятно, что увидеться со многими дорогими людьми в ближайшее время не получится. Я поддерживала связь диджитально, но многие настолько утомились от онлайна, что стало нормальным отказываться от девайсов в личном общении. И вот тогда я начала вышивать вещи, чтобы отправить их близким. Для меня это стало возможностью быть вместе с человеком… немного терапевтической, немного фантазийной… У меня есть проект #найдено_на_улице (found_on_the_street), я работаю с повторным использованием вещей, в т.ч. одежды. Для меня с каждой вещью связана какая-то история. И попробовать вплести в уже существующую историю что-то своё, отдать своё тепло, укрыть, обнять этими вещами – вот такая была задумка. Я составляла из слов обереги, понятные только человеку, которому предназначалась вещь. Так и в мой рассказ ручной работы было важно включить тепло рук, сказать нечто важное без слов, воспроизвести побольше тепла, чтобы его отдать. В Коломне при поддержке людей, работающих с Арткоммуналкой, у меня появилась уникальная возможность претворить это в жизнь. Участие других людей питает мой текст дополнительно энергией, по крайней мере, мне хочется в это верить.
И, наверное, последний важный элемент проекта – то, что я пыталась по максимуму использовать «вторичное сырьё»: бумажные пакеты, в которых доставляли еду, обрезки бумаги… Лишнее, ненужное – это мои любимые материалы. Я всегда ищу варианты вторичного использования, не хочу ничего выбрасывать. Я придерживаюсь такой философии: стремиться не приобрести, потребить, а переосмыслить, перепридумать, отдать, обменяться. Но это отдельный разговор по поводу моих антикапиталистических убеждений. И я уверена, что за этим будущее.

Зависит только от вас

– Судьба вашего проекта?..
– Очень простая: книга останется в Арткоммуналке. Хочется верить, что её отсканируют и выложат в Интернет. В ней много игровых элементов, и то, как вы прочтёте рассказ, зависит только от вас. Я не первая, кто пишет вот так… странно, что ли. И не последняя. Для меня этот проект важен ещё и потому, что некогда я мечтала быть именно писателЕМ, а не писательницей, я считала, что мои беседы с друзьями, мои литературные приёмы, моя вышивка – это несерьёзно. А оказалось – нет, серьёзным может быть всё, что я считаю серьезным. А дальше посмотрим: будет это кому-то важно или нет, сначала надо написать. Пишу ведь я по большому счёту для себя, через письмо я познаю мир, объясняю себе его. И здорово, что то, как я его вижу, в какой форме я это делаю, может быть названо литературой.

Фото: Александр Уваров

Елена Скрипкина: Лабиринт памяти

О летнем проекте нашего арт-резидента Елены Скрипкиной «Скульптурный садик» (реализован в июле 2021 г.) мы беседуем зимой, когда какие-то моменты уже устоялись и отложились, когда, быть может, пришло новое понимание работы и всего сделанного.

– Лена, как появилась сама идея проекта?

– Я готовила лекции про сады в мировой культуре. Занималась изучением античных садов, эдемского сада, библейского, садов Борхеса, накапливала материал. И вот в процессе этого я поняла, что сад может выглядеть не просто как место, где растут кусты и деревья, а как отсылка к внутренним переживаниям души, как лабиринт памяти. То есть в современном мире он может выглядеть не как ботаническая реальность, а ещё и как работа с памятью. И как-то само у меня в голове сложилось, что нужно построить сад, который бы как раз отражал бы эту работу памяти, «занимался» ею. Кроме того, этот проект включал в себя идею садов будущего – то, что в советскую эпоху было провозглашено в журнале «Техника молодёжи». Это была такая футуристическая идея – построить сады верхнего и нижнего мира, которые будут символизировать идею гармонии человека с природой.

О верхнем мире

– Давайте поподробнее о верхнем саде. Что там в нём?

– Верхний сад – это подвесные сады, вернее, их маленькая копия, которую возможно было организовать в этом месте. Наши подвесные сады – такое свободное хаотичное пространство, где должна возникать светотень, потому что нижний сад – это аскетичный камень как водная гладь,  по которому эта тень от солнца должна ползти. Так и получилось, что летом по корням всегда ложилась тень от растений. Мы использовали совершенно логическим образом, например, девичий виноград, который уже рос в Коломне, мы его нашли вырытым. Нам было важно, чтобы это были растения, отражающие прошлое время, 60-е годы, для создания некоего символизма, сочетания с эпохой, которую реконструирует Арткоммуналка.

Сам садик был назван именем журналистки Дафнии Скиллен, которая занималась творчеством Венедикта Ерофеева, у неё такое красивое имя, ботаническое, очень подходящее садику. Она сохранила интервью, где мы слышим голос писателя. И благодаря Дафнии у нашего садика есть свой звук – отрывок из этого интервью.

«Проект Скульптурный садик – это попытка оживить среду вокруг музея, позволив природе сблизить эпохи, и через работу с исторической памятью Коломны и культурными артефактами города дать импульс к коммуникации и размышлениям.

Сад посвящён детям и памяти о детстве, поэтому в самом сердце сада размещена советская скульптура ребёнка. Судьба скульптуры, её разрушение, забвение и неожиданное возвращение служит метафорой наших воспоминаний о детстве – периоде, во многом определяющем нашу дальнейшую жизнь. Поэтому скульптурный сад является неким посланием для новой истории в будущее».

Павел Булгаков

О нижнем мире

– Как создавался нижний сад?

– Мы работали с местным населением: надо было найти фотографии жителей Коломны 60-х годов, сделанные в парковой зоне, ведь это было время расцвета советских парков, парковой скульптуры, паркового дизайнов. И фотографии нашлись! Мы интегрировали их в нижний сад, создав среди камня и аскетичных растений живой фотоальбом – как воспоминание о парковых зонах, которые сейчас уже уничтожены. Ещё мы сделали киноэкран – это тоже соответствует советскому периоду, когда люди приходили в парк не только погулять и насладиться природой, но ещё соединиться с  миром  культуры… И третий момент – работа со скульптурой. С заброшенной территории бывшего детского сада мы привезли забытую всеми скульптуру мальчика – и здесь она уже по-другому вписалась в это пространство. Советская скульптура – это неповторимый жанр. Кроме того, и по филигранности исполнения это был очень изысканный мальчик.

– Целенаправленно не стали его реставрировать?

– Акцент был сделан на сад, а не на скульптуру. Но, возможно, кто-то из следующих резидентов приедет и достроит ему голову или какое-то ещё другое продолжение этой истории сделает.

– Он как-то удачно влился в вашу идею памяти – эта его разрушенность…

– Так и есть. С одной стороны, здесь есть элемент античного героя, с другой – советская символика. И оторванная голова скульптуры – вандализм, который он пережил, – и при этом хрупкость тела… Это такой символ выстраивается, когда разрушенная эпоха как-то по-другому начинает звучать, в современном ключе. Скульптура перестала быть чем-то никому не нужным, валяющимся в кустах, она стала элементом современного искусства, таким элементом памяти… Так что, может, и неплохо, что этот момент разрушенности есть.

– А как проходил отбор растений для нижнего сада, фотографий?

– Растения сообразны концепции верхнего и нижнего сада. Плюс попадание в ландшафтную архитектуру того времени: то, что использовали для оформления парковых зон санаториев, учреждений с учётом их локальности. Например, ёлки взяты были с территории коломенского санатории. Плющ тоже присущ городу – старая Коломна вся обвита плющом, девичьим виноградом. А растения нижнего сада более аскетичные, больше с культурой дзен связаны, потому что хотелось акцент сделать на фотоальбом: камень как вода, вода как память, в которой воспоминания по-другому начинают работать. Кроме того, мы сделали подсветку: она шла по верхнему саду и придавала немножко праздничности, театральности – как раз свойство советской парковой традиции.

– Нижним растениям вы ведь давали имена…

– Да, потому что, дав имя, ты как бы даёшь жизнь этим людям, которые уже ушли, изменились, как эпоха, запечатлённая на этих фотографиях.

– То есть это имена вполне конкретных людей?

– Это имена, которые были написаны с обратной стороны снимков. Мы использовали почти все фотографии (нам важно было упомянуть каждого, чтобы всё, что к нам пришло, всё прозвучало): если они не внутри нижнего сада, значит, они в шкаф помещены. И, кстати, книжный шкаф – тоже важный элемент: в шкафу лежат книги (это буккроссинг), рядом есть скамейка, чтобы можно было в любой момент прийти и почитать в нашем саду.

О резиденции

– Лена, это ведь у вас третья резиденция в Арткоммуналке?

– Да, она получилось спонтанно.

– Ну, всё-таки, значит, что-то привлекает вас здесь?

– Само место, город, в котором находится арт-резиденция. Здесь удобно работать, многих уже знаешь, в Коломне очень отзывчивая публика, всегда можно рассчитывать на отклик местного населения, если это нужно в работе над проектом. Камерность резиденции нравится. Нравится, что она внутри музея – опыт сна в музее очень необычен! Да и сам Ерофеев – не самый последний человек в моей жизни. вся концептуальная часть очень близка.

– Не самый последний почему?

– Близкий мне писатель. Своей внутренней свободой, маргинальностью идей, ощущением себя независимым художником, вне всяких ситуаций политических, соображений.

– Как вы оцениваете свою работу в Коломне по прошествии времени? Лично вам этот проект что-то дал?

– Мне захотелось глубже заниматься садами, садово-парковым искусством – настолько, что я даже поступила в Тимирязевскую академию на дополнительный курс по изучению ландшафтного дизайна. Хочу в дальнейшем продолжать строить сады как подобный же акт высказывания.

– Для вас были какие-то открытия, неожиданности во время работы?

– Сама работа над темой проекта была спонтанной, это и было главное открытие. Мы давно мечтали с Катей Ойнас это сделать – и вот это всё получилось, достаточно неожиданно и ярко.

– Что самым интересным было в процессе реализации проекта?

– Наверное, приобретение опыта работы с тем, что тебе неизвестно. Художественный опыт есть, а всё, что связано с посадкой растений, изучением растений, их символики, знаковости парковых растений, всего вот этого, – это было новое. Это было самое интересное.

Об искусстве

– Глобальные вопросы напоследок: что вы как человек творческий думаете об искусстве. Что такое искусство вообще и что оно для вас?

– Искусство родилось из магического действа, из потребности магии, религии. И именно в этом обстоятельстве рождения и заключалась тайна воздействия искусства.

– Считаете ли вы, что искусство должно быть социально направленным?

– Да. Оно ведь может быть очень разным, и социальная направленность у него в том числе тоже должна быть. В искусстве важны гармония и соразмерность. Мне кажется, что мы живём во время, когда уже невозможно делать не социальное искусство. Да, оно было когда-то эмоционально-абстрактным, но сейчас так всё обострено в жизни, что невозможно пройти мимо, и искусство становится отзывом на эти проблемы, высказыванием. Другое дело, что это искусство сейчас цензурируется, поэтому оно не может быть свободным, не может быть социальным, так что рассуждать об этом тоже особо не получается…

Фото: Александр Уваров

Слава НЕСТЕРОВ: Немного смерти и немного любви

«Я сижу и жду, что ответит ясновидящая, которой я написал… Я не понимаю, чего больше опасаюсь: обмана и вытягивания денег или же существования сверхъестественного знания…»

Наша беседа с арт-резидентом Славой Нестеровым @slavoi_ состоялась задолго до того, как его проект в Арткоммуналке был завершён (презентация состоялась 28 августа 2021 г.). Фрагменты его инсталляции «Немного смерти и немного любви» вы можете увидеть на наших фотографиях. Ну а как рождался проект, где его начало и самые-самые корни – читайте в нашем интервью.

– Рабочее название проекта «Инверсия». Изначально я хотел работать с поверьями, заговорами, которые в Коломне в том или ином виде могут существовать – город-то с очень большой историей. Но оказывается, что люди заговорами не готовы делиться, потому что действительно в них верят. Так что эта дверь оказалась закрытой…

– Вы уже пообщались с коломенцами? На улицах отлавливали?

– Я общался с местными филологами, историками, выяснял, можно ли найти людей, чтобы поговорить на эту тему. С.М. Прохоров сказал, что с этим сложно: фольклор – пожалуйста, а вот заговоры… Поэтому я не то чтобы поменял тему – главный смысл был в исследовании того, как день сегодняшний пронизывается архаикой и поверьями. Например, как интересно сочетается религиозность с суевериями, когда человек ходит и в церковь молиться и к гадалке. В России это называется двоеверие, хотя в научной среде говорят, что ни о каком двоеверии не идёт речь. А в современности на это «двоеверие» накладываются языческие поверья, перемешиваясь с научным миром и с сетевым миром, дигитальным. Мой коломенский проект всё это будет в себе сочетать. Я пойду к гадалкам, но пойду по вопросам, связанным с историей Коломны, в том числе религиозной, а искать её буду через Интернет – вот такое смешение уже получается.

– Предположим, что вам откажут все гадалки?

– Думаю, что помогут всё-таки. Не хотел бы никого задевать в плане того, что гадание – это чушь (если верит человек – и пусть верит), но ведь некая экономика всё равно здесь присутствует: за деньги мне должны нагадать о чём угодно. Да, вот есть некая фикция в этом…

– Раз вы понимаете, что это фикция, вы не на полном серьёзе к этому относитесь?

– Я как художник тоже занимаюсь такой спекулятивной историей (от лат. specio – взгляд, т.е. некое наблюдение). Мне интересен сам факт присутствия гадалок в нашем современном рациональном обществе. Фишка в том, что в последние годы – это статистика! – карты таро стали продаваться чаще. В 2020 г. просто какой-то бум на них был.

– Может, народ во время пандемии сидел дома, нечем было заняться?

– В том числе. Но ведь во времена, когда ничего не понятно и нет… не то чтобы света в конце тоннеля… нет ясности, что происходит, начинает мерцать нечто мистическое. И очень многие этим пользуются. Давайте представим, что это всё фикция, абсолютная спекуляция на чувствах и мыслях людей. Но вот я иду к этой гадалке, у меня артефакты с определённых мест, я знаю заранее их историю, т.е. в какой-то степени знаю ответы на свои вопросы. Гадалка этого знать не будет. Если она мне расскажет что-то, что я и так знаю, или даже больше этого… это же будет чудо?!

– И вы поверите?

– Почему бы и нет? Либо она очень прозорливая, либо очень умная, либо она была в этих местах и видела эти самые предметы. А может, она чувствует энергетику, видит прошлое, будущее, настоящее и потустороннее? Это самое интересное в проекте – не знать исхода. Чем отличается исследование от создания обычного художественного продукта? В исследовании ты не знаешь, чем всё закончится. У хорошего учёного есть гипотеза, которая в исследовании либо подтверждается, либо нет, и тогда он приходит к новым результатам. Только плохой учёный будет подгонять факты под свою гипотезу. Так что если у меня не получится с гадалкой – это будет частью исследования.

Есть ещё несколько исторических моментов, которые меня интересовали во время изучения контекста города Коломны. Когда Ивану Грозному было 16 лет и крымские татары были на подступах к Русской земле, он выдвинулся с большим войском из Москвы и стал под Коломной. Была весна, и, согласно летописи, он участвовал в потехах – ходил на ходулях, наряжался в саван, играл в мертвеца. Это языческие игры, исконный фольклор, который известен во всём мире, – игра в мертвеца, это связано с земледелием. Но чтобы царь этим занимался?! Всё, что связано с землёй, – не царское дело! Вот этот факт меня поразил. Если гадалки все откажутся и моё исследование зайдёт в тупик, работать с историческим контекстом и фольклором – это вариант Б. Многие мои проекты завязаны на сказке, на фольклоре. И научные статьи, которые я читал про Ивана Грозного в Коломне, очень хорошо вяжутся с этой историей. Это очень интересно. Проблема в том, чтобы найти отражение этого сейчас. Как подобные вещи, типа игры в жмурки, когда тебя ловит мертвец с завязанными глазами – мертвецы ведь все слепые, Смерть всегда слепа – это очень интересное высказывание…

Быть художником

– Давайте немножко о вас как о художнике. Как вы пришли в искусство?

– Возможно, я в этом вопросе окажусь фаталистом, но мне кажется, что выбрать профессию художника нельзя так, как выбрать профессию бухгалтера. Нельзя просто сказать: хочу быть художником! – потому что ты не знаешь, что такое быть художником.

– Тем не менее, почему-то ж вы стали не бухгалтером, а художником?

– А вы знаете, у меня есть экономическое образование)) В возрасте лет пяти, когда детей спрашивают, кем они хотят быть, я хотел быть не космонавтом, не шофёром, не военным, а художником. Мои родители были в шоке. Это были 90-е годы. Помню, мама показала на бездомного, который на улице лежал пьяный, в грязной одежде, и сказала: «Смотри: это художник. Хочешь быть таким, как он?» Я сказал: нет. Пришлось экономический факультет заканчивать… Ничего плохого нет в бухгалтерии, просто это кому-то подходит, кому-то нет. У меня достаточно рассеянное сознание. Например, я не умею водить. Наверное, надо учиться, но я боюсь, что из-за того, что я могу о чём-то задуматься, просто залипнуть минут на 5–10, погрузиться в свои мысли, фантазии, концентрация на действиях, связанных с вождением, может быть пониженной. Я боюсь кому-то навредить.

– Очень ответственный подход.

– Это к вопросу о художниках… Но есть художники-учёные, которые во всём всегда суперсконцентрированы, не в облаках витают.

На трещине между культурами

– Вы рассказывали о ваших бабушках… И вас спрашивали на встрече, нет ли у вас в роду шаманов…

– Я родился в Перми, на Урале, как бы на трещине между двумя культурами, двумя религиями. Они, конечно, соединены в России и перемешаны, но всё равно остаются какие-то точки столкновений, несостыковок в плане культурных кодов, предвзятого отношения. И вот представьте: я стою на этой трещине, одной ногой на одной половине разверзающейся земли, другой – на другой. Слева – мои православные ортодоксальные родственники, а справа – мои родственники-мусульмане. Одна бабушка русская православная, другая – башкирка мусульманка. Они вполне нормально друг к другу относятся (особенно на расстоянии). Я же стал как бы канатом, который перетягивают в разные стороны. Мне часто задают вопросы: ты крещёный? мусульманин? А я и не крещёный, и не мусульманин, потому что не могу обидеть какую-то часть семьи. А может, мне и не нужно ничего выбирать…

– Бабушки живы?

– Да, слава Богу и слава Аллаху) Бабушка-башкирка из деревни с юга Пермского края. Насколько мне известно, она была сиротой, сестра её воспитывала. Обе потомственные знахарки-травницы, хотя их родители умерли, не успев полностью передать им знания. Она ходит по лесам, травы собирает, на огороде выращивает, знает, от чего что попить, как настоять и всё в этом духе. Рассказывала, что у неё есть вещие сны, она их умеет интерпретировать. Но поскольку она не развивала эти способности, нельзя сказать, что она ведунья. Вторая моя бабушка наоборот сверхрациональный человек, совсем из другой семьи: её отец был репрессирован в 30-е годы, сослан из Казахстана в Соликамск, куда переехала и вся семья.

– Слава, гены – это гены! Наверное, от бабушки-башкирки вам что-то такое ведунское тоже должно было передаться? Вы ощущаете в себе?

– Ну… если в это верить…

– А вы не верите?

– Да не знаю…

– Ну вот в чём-то шаманское же у вас искусство! Вам же не зря этот вопрос задают!

– Я считаю: если я об этом буду говорить, это будет неправда, если обо мне это будут говорить, это будет правда.

– Раз говорят, значит, правда!

– Я родом с Урала, а там даже сама природа – тайга, горы, да местное язычество… всё это… если вы пройдётесь просто по уральской тайге, вы почувствуете что-то. Это будет настолько отличаться от лесов средней полосы. Тайга потрясающая! Абсолютно непроходимые места есть…

– Т.е. вы имеете в виду, что даже сама обстановка, природа места, где вы родились, наложила на вас отпечаток?

– Да, конечно. Давайте посмотрим картины Аполлинария Васнецова. Он путешествовал по России, у него были картины с Урала. В этих картинах нет людей. Есть только природа: река, небо, лес… Но когда на неё смотришь, понимаешь, что картина мистическая. Там вся природа пропитана этой мистикой невероятной.

– Почему же уехали в Москву?

– Я тогда окончил университет, работал иллюстратором и вдруг понял, что в Перми я достиг всего, чего мог, и… хожу по кругу. Может, просто потерял интерес, мне нужны были новые места… Собственно, Коломна – это моя седьмая резиденция. Когда я в Москве пойму, что опять настало время, возможно, снова сменю точку дислокации. Мне часто говорят, что мне надо в Берлин. Но пока я считаю, что не всё сделал, не всё сказал, что мог бы, здесь. Может быть, когда-то и попробую, но не факт, что захочу там остаться. Мне очень комфортно в России.

– Вы согласны с пословицей: где родился – там и пригодился?

– С одной стороны. Я из Перми, это моя большая родина, которую я очень люблю. Но за последнюю пару лет у меня было желание туда вернуться и что-то делать, однако я возвращался и чувствовал какой-то холод по отношению к себе и к тому, что делаю, больший, чем в любом другом месте. Поэтому если говорить о России в общем – наверное, да. А если говорить о каких-то конкретных местах, то не всегда.

Жизнь будет продолжаться

– А бабушки с вашим творчеством знакомы?

– Мне кажется, не особо. Я звоню, рассказываю, где я. Но им сложно понять, чем я занимаюсь, они спрашивают, рисую ли я, может, пейзажи пишу? Они интернетом не пользуются – им сложно понять на словах. Вот когда о Славе в новостях говорят – это хорошо для них. Я бы хотел, если честно, чтобы они сходили на мою выставку. Помню, очень давно был такой разговор: почему ты добрые картины не пишешь, и так столько плохого в мире… А я же не про плохое, я про мистическое. Мне кажется, в мире есть некие данности: ты не можешь избавиться от чего-то, как бы ни хотел, оно просто существует в мире и всё – как разделение на добро и зло, жизнь и смерть и т.д.

– Если человек не угробит эту жизнь…

– У нас на планете миллиарды живых организмов. Человек – песчинка среди них. Он способен уничтожить только себя. А жизнь будет продолжаться и без человека.

– Вы оптимист.

– Она просто будет другой, не такой, как сейчас. Планету человек не уничтожит. А жизнь не обязательно должна быть биологической. Представьте, что какие-то другие материи из разряда информации начинают обладать своей собственной витальностью. Океан возможностей для существования жизни! Даже если не станет человека, останутся человеческие артефакты – пустые города, машины, разнообразные предметы (например, у меня был проект, где в баночке от энергетика оказались пчелиные соты). Эти предметы начинают входить в новую архитектуру планеты, выстраивать новые связи. Это не значит, что жизнь заканчивается – она будет встраиваться одна в другую.

План должен пойти не так!

– Вы мистик в жизни? Как человек, не художник?

– Сложно об этом говорить. Мне кажется, если научно всё можно обосновать или всё структурировать, если человек превращается в схему с очень конкретным распорядком дня, питанием, которое задаёт тебе, например, твой смартфон… когда социальные сети знают о тебе больше, чем самый близкий тебе человек, ты сам превращаешься в такую микросхему. Ты такой суперчёткий, структурированный. Мне кажется, в эту схему, в этот суперплан в тебя как в робота, в твою машинерию должно вписываться мистическое, хаотическое… Где находится жизнь: в статике или в хаосе? Я скажу, что в хаосе жизни больше. Статика всегда пахнет смертью. Даже если есть какой-то план, он всегда должен пойти не так! Собственно, и в свои работы я люблю вкладывать элемент случайности. Если говорить о мистическом, я стараюсь рационально впускать его в свою жизнь, чтобы оно присутствовало, чтобы можно было поверить во что-то. Почему бы и нет?

– Традиционный наш вопрос резиденту: что для вас искусство?

– Очень не люблю этот вопрос, как и многие, наверное, художники. Когда ты говоришь, что ты художник, ты занимаешься искусством – это звучит очень пафосно. Как будто ты занимаешься чем-то таким действительно романтично-отстранённым от всего этого мира, погрязшего в банальности. Я так не считаю. Я бы не хотел объяснять значение этого слова, потому что оно несёт в себе всегда такой пафосный характер.

Фото: Александр УВАРОВ.

Татика: Нас никто не найдёт в этом лесу.

Татика – Наташа Петрова. Резидент Арткоммуналки из Москвы. Её резиденция с проектом «Нас никто не найдёт в этом лесу» проходила в сентябре 2021 года.

О поисках в этом лесу – наша беседа.

– Наташа, давайте начнём с вашего проекта. Почему у него такое название? Изначально оно было другое?

– Нет, во время подачи заявки оно было таким, но с того времени прошло два года, и проект изменился, и я изменилась. Настолько сильно, что я сомневалась, сделаю ли я этот проект, стоит ли мне вообще ехать в резиденцию в Коломну. Но потом я сказала, что я приеду и посмотрю, как всё будет развиваться здесь, по-новому. То, что у меня получилось на выходе по сравнению с тем, что задумывалось изначально – очень разные вещи. Это тоже маски, костюмы, объекты, но они уже совсем другие. Я предполагала сделать костюмы и серию фотографий людей в этих костюмах в лесу. Но когда я приехала в Коломну, я поняла, что не хочу размещать мои работы на улице.

– Почему?

– Не знаю. Я долго и много ходила, но не нашла таких мест, которые откликнулись бы мне, проект не собирался у меня в голове. Не потому, что не понравились места: например, мне понравилась Ямская башня, но в её нишах я разместила бы что-то совершенно другое, а не мой проект. И потом, за это время лесом стал сам мой человек. То есть человек представляется как дремучий лес, у себя внутри. И главная идея проекта – чтобы человек сам себя не потерял: у каждого из нас есть маски, личины, обличия, но всё равно есть и внутренний стержень, который должен всегда оставаться неизменным, независимо от того, сколько и каких граней у человека. Ну, вот как-то так всё и сложилось.

Все мои работы – обо мне

– Ваш человек – это какой-то абстрактный человек или конкретизированный?

– Это каждый человек, абсолютно любой.

– Прототип, прообраз есть?

– Нет. Хотя проект личный, он основан на каких-то моих внутренних изысканиях, моём пути, исследованиях собственного внутреннего мира. И знаете, я подумала в какой-то момент, что всё это подходит для каждого человека с планеты Земля.

– Как рождался этот проект?

– Это так давно было… На момент подачи заявки на конкурс резиденции Арткоммуналки у меня были уже наброски масок, но это было так поверхностно… Я хотела как-то развить идею. Она вполне в русле других моих проектов: у меня всё так или иначе связано с лесом, с природой, с какими-то мистическими, таинственными штуками. Все мои работы – обо мне, о моих воспоминаниях, ощущениях. Так и с этим проектом. У меня есть такая своеобразная проблема: я постоянно что-то придумываю, но не успеваю всё придуманное сделать! Раньше я ничего не записывала, я могла придумывать и начинать делать, а параллельно снова придумывать – и забывать это, так что многие идеи оказались невоплощёнными…

– Сейчас записываете?

– Я смотрела интервью одного европейского художника, он сказал, что всё время ходит с блокнотом, с ручкой, даже в магазин – чтобы сразу записать то, что придумал. Я не хожу с блокнотом, но заметки в телефоне делаю. К тому же мне иногда снятся разные странные сны, я их одно время зарисовывала, потом стала записывать – может быть, это тоже во что-то выльется.

Про лес в городе

– Вы москвичка коренная?

– Да.

– И вдруг такая любовь к природе. Её не хватает в урбанизации? Или какая-то более глубокая причина?

– На самом деле в Москве очень много леса, много природы. Прямо дикой! Многие удивляются этому. Например, мой знакомый из Астрахани, где вообще нет леса, был просто поражён, когда в Москву приехал в первый раз. И когда я выкладываю в соцсетях сторис со всякими лесными штуками, все думают, что я живу в лесу. И очень удивляются, когда я говорю, что это в Москве. Я люблю Москву. Но люблю старую Москву, которой уже очень-очень мало осталось. Но иногда хочется из неё уехать, совсем, в деревню… Вот мужу моему нравятся эти «каменные джунгли» с их ночным освещением, с удобствами мегаполиса. А мне не очень нравится ритм Москвы: ты как белочка в колесе – постоянно что-то делаешь, куда-то спешишь. Я когда в Москву из Коломны приехала по время резиденции, была просто оглушена: в Коломне я жила такая расслабленная, а в Москве зашла в метро – и просто как в жерло вулкана попала. Здесь шла, что-то себе напевала, а там просто бежишь, под ноги смотришь. Мне это внутренне претит. Питер в этом смысле куда лучше.

– Но уж он-то совсем каменный!

– Не знаю, я там была, жила и находила свой лес. Не знаю… Я люблю лес. Люблю природу и по максимуму хотела бы в этом окружении жить. Наверное, у меня поэтому столько работ, связанных с этим – чтобы скрыться от мира, который вокруг, каменного.

Про жизнь в пузыре

– Вам неуютно потому, что мир каменный, потому что в нём много технологий, много людей или ещё почему-то?

– Много людей – от них вибрации какие-то исходят, от них тревога какая-то начинает появляться. Иногда бывает классно – идёшь и думаешь: я люблю этот город, много про него знаю, по старым улочками ходить обожаю. А иногда бывает совсем неуютно… Например, в Коломне мне очень нравится. Первое, что я отметила: здесь мало людей. Если зайти за стену кремля, там абсолютная тишина, поэтому я постоянно туда ходила. Каждый день. Я звуки громкие не люблю, начинаю нервничать от какого-то шума, галдежа…

– Вы интроверт?

– Да нет, мне нравится общаться с людьми: если я прихожу куда-то (фестиваль, маркет), где есть некоторое количество людей, я общаюсь, не сижу в углу. Но мне надо собраться, внутренне, чтобы пойти туда – это бывает сложно. Такая вот двойственность. Общаться приятно и полезно. Когда ты просто сидишь дома, ты просто как в пузыре сидишь. Мне жалко людей, которые никогда никуда не ездят, сидят постоянно в своём дворе. Потому что тогда (это я по себе заметила) начинаешь считать, что вот этот твой пузырь – это всё, что есть вокруг, перестаёшь думать о том, что мир-то гигантский, что в нём столько всего! Общение, мероприятие – это вдохновение. И ещё: когда сидишь сам с собой, иногда кажется, что все вокруг какие-то злобные, а в общении понимаешь, что всё совсем не так, все наоборот классные!

Пандемия: найти вдохновение

– Как вам резиденция Арткоммуналки?

– Из того, что я смотрела по резиденциям в России, эта наиболее комфортная по всем параметрам. И когда меня спрашивают, я отвечаю: я тут как дома.

– Вашей резиденции год назад помешал карантин. У многих с ним связаны неприятные ощущения. А для вас, наверное, он прошёл проще?

– Проще в том плане, что уличный гул стих: меньше машин, меньше людей, никто под окнами не кричал. Но ведь я тоже не могла выйти дальше магазина. Я попробовала попасть в свой лес, но увидела там патрульных и убежала, потому что не хотела с ними вообще никакого дела иметь. На пляже то же самое случилось. Вот это было для меня сложно. Приходилось находить какие-то плюсы в том, что есть. Я тогда вокруг дома ходила и тоже всякие штуковины, всякие мелочи подмечала. Вообще, это красная нитка в моём проекте – подмечание мелочей. Это очень важно – замечать мелочи, которые вокруг, каждодневные, привычные, на которые не обращаешь внимания.

– Пандемия в этом помогла?

– Я и до пандемии замечала, но пандемия как-то научила делать это на более скудном материале, на узком пространстве. Суметь найти вдохновение в узких границах, отведённых тебе для жизни. Это был интересный опыт, странный опыт. Для всех людей. Такого, мне кажется, никогда не было, и я вспоминаю о нём больше с положительной стороны.

Части себя

– Как в ваше творчество вошёл текстиль?

– Когда я была совсем маленькая: я вышивала. В осознанное творчество он вошёл, когда я обнаружила эти салфетки из детства, на которых карандашом жирно были сделаны рисунки, но ничего не доделано, эти детские вышивки с узлами страшными (смеётся). Я помню, мне тогда хотелось быстрее всё доделать, чтобы быстрее появилась готовая работа.

– Вышивать мама учила?

– Бабушка. Она мне как-то достала салфетки, которые ещё моя прабабушка вышивала, и я смотрю: у неё всё так тонко, на оборотной стороне вообще не только никакой путаницы, стежков не видно, одни точки от них, а у меня всё такое толстое, сморщенное, я никак не могла понять, как же так получается… А после окончания художественного училища (у меня было декоративно-прикладное направление: лаковая миниатюра, росписи и т.п.) если я что-то и делала текстильное, то это было для себя, какие-то эпизодические вещи: куколки с вышивкой и что-то подобное. А году в 2018-м я вдруг решила посмотреть, как ещё можно вышивать, кроме знакомых с детства стежков что бывает. И начала пробовать.

– В Интернете смотрели или на какие-то курсы пошли?

– В Интернете. Я вот тогда и поняла, как у прабабушки получалось так тонко вышивать) Сначала мне просто нравилось сидеть и вышивать помимо моей основной работы (я была тогда иллюстратором). А потом это начало разрастаться, развиваться, я придумывала и придумывала… и вот всё так получилось.

– А опыт создания костюмов у вас уже был?

– На момент подачи заявки в резиденцию у меня был только один элемент от костюма. А потом начали появляться новые идеи, я начала делать проект «Части себя. Автопортрет», и он состоял из отдельных элементов костюма. Например, бабушка связала мне варежки длиной до локтя, а я нашила на них глаза и сделал когти из веток…

– Ваши костюмы несут какую задачу? Они театральные или, условно говоря, картины?

– Это исключительно артобъекты.

– Не предполагается их носить?

– Их, конечно, можно надеть, в них можно ходить. Но… по городу пройти… это будет очень эпично (смеётся).

Куриная косточка, Миядзаки и ГУЛАГ

– Давайте теперь всякие мысли в сторону. Почему вы Татика?

– Это забавно получилось: у меня есть племянница, и когда она была маленькой, она не могла выговорить моё имя и говорила «Татика». Вот оттуда и пошло: сначала её мама так меня звала, её семья, потом мой муж услышал, ему понравилось, а ещё потом я уже и сама про себя начала так говорить. Прилипло ко мне) Я уже настолько привыкла к этому имени, что для меня «Наташа» иногда звучит более странно, чем «Татика».

– Про татуировки ваши. Они не просто так? В них какой-то смысл? Обереги? Любимые персонажи?

– Все не просто так! Здесь есть напоминания о каких-то моментах, событиях в жизни. Например, вот веточка – это память о моём друге, поэте, которого уже нет с нами, у него была такая же почти. Я сделал её, когда его уже не стало.

– А вот этот персонаж, на Тоторо похожий?

– Это я делала себе сама.

– ?!

– Да. Мне нравится Миядзаки, вообще манга, анимэ (не серийная, а которая заставляет задуматься). Но это не Тоторо должен был быть, а существо, которое всё время рядом с ним. Самой не очень удобно делать тату – он не получился тем, кем должен быть, остался таким странным котиком. Зачем я эту точку поставила, мне самой совершенно непонятно. Но в результате теперь смотрится, как будто он плачет. Всяких лесных штучек у меня много. А вот этого утёнка мне девочка сделала из Белоруссии. У нее был набор картинок с названием «ГУЛАГ», и в нём была картинка с девочкой, у которой был воротничок, состоящий из отдельных лепесточков, на каждом из которых были вышитые животные (то ли сама девочка, то ли ее мама вышивали, сейчас не помню). И вот этот утёнок был среди них. А эта тату – косточка счастья. Куриная. Мне прабабушка когда-то показала, как играть в неё и загадывать желание…

– Самый коварный вопрос напоследок: что для вас искусство?

– О-ой… Я считаю, что то, что я делаю, можно назвать искусством. А делаю я это потому, что я не могу этого не делать. Я пробовала. У меня был кризис очень долгий: я хотела найти обычную работу, раздать все свои работы и материалы, я устала, ничего творческого не делала… Тёмный был период. В итоге я смогла выйти из него только за счёт того, что начала рисовать… матрёшек. Я рисовала их на бумаге маркерами и клеила везде. И рядом со мной начали появляться люди, я начала общаться. Из этих матрёшек маленьких в результате появились плакаты – и они помогли мне выкарабкаться. И теперь я очень рада, что тогда ничего не забросила. Для меня моё искусство – моя жизнь.

Фото: Александр Уваров

Йод — художник и мир.

О России, Франции, либерализме, коломенском проекте и миссии искусства размышляет арт-резидент «Арткоммуналки», художник из Петербурга Илья Йод (резиденция 18 января–15 марта 2020 года).

– Расскажите поподробнее о своём проекте.

– Проект называется «Я. Человек: мир». У меня есть серия портретов «Я. Человек», а мир добавляется потому, что я хочу собрать своеобразную коллекцию таких портретов в реально существующих мировых пейзажах, в разных точках планеты. И в данном случае это будет диптих, т.е. проект, состоящий из двух картин довольно большого размера, т.е. такая серьёзная станковая вещь. Диптих я выбрал по определённой причине: мои работы – это живопись, но 50% моей живописи – это цифровое искусство, то есть смесь цифровых технологий и живописи. Сначала я работаю с цифровой фотографией 360 градусов. Потом выбираю два ракурса одного и того же пейзажа, и получается, что мой диптих – это такой своеобразный поворот камеры. Фактически это придание живописи современной, актуальной формы.

– Значит ли это, что вы будете путешествовать, выбирая пейзажи, или обойдётесь технологиями?

– Нет, я хочу обязательно быть на месте, самостоятельно делать фотографии. Я вообще всё делаю самостоятельно, от фотографии до цифровой скульптуры, в которой выполнен мой квадратичный человек, и, естественно, работы акрилом (да, вот есть у меня такая особенность: я не работаю маслом, потому что у меня на него аллергия, зато я могу позволить себе быть живописцем и свободно дышать при этом!).

– От чего будет зависеть выбор мест? Почему, например, он пал на Коломну?

– Это исключительно мои эстетические предпочтения. Для меня важно, чтобы место было отдалено от цивилизации насколько это возможно. Коломна для этого как раз подходит: здесь можно отъехать минут за 20 от города – и попасть в совершенно не тронутые человеком пейзажи. Хотя какие-то признаки цивилизации меня не смущают, поскольку я не собираюсь сделать пейзаж в глухом лесу, смысл моего проекта не в этом. В пейзаже может быть какая-то деталь, которая говорит о присутствии в нём человека, но в основном я искал масштабной природы, не особо тронутой человеком. И ещё мне очень нужен был снег: все мои предыдущие проекты скорее европейские, даже южные, а мне хотелось показать типичную русскую зиму в коломенском диптихе. Что нынешней «европейской» зимой оказалось достаточно сложно!..

– Следующие точки на карте вы уже выбрали?

– Пока нет. Это во многом будет зависеть от того, куда меня будут приглашать, потому что проект финансово достаточно затратный. Как художник я себе не могу позволить путешествовать по миру с такими огромными холстами.

– Но вы же делаете фотографии: можно возвращаться из путешествий и работать дома?

– Нет, мне кажется, это очень важный момент – работать по свежим впечатлениям. Рисовать по фотографии, когда ты уже уехал от места, твоя жизнь поменялась, поменялись эмоции… Ведь фотография всё равно не идентична человеческому взгляду. Сделать фотографию, уехать и через три месяца начать творить – это не мой вариант, мне обязательно нужна свежесть восприятия, ощущение места, где я нахожусь и которое будет на моём холсте. Ну, и мастерская нужна соответствующая для такого масштабного проекта. У меня есть своя мастерская, но для этого проекта она маловата. Чтобы снимать подходящую мастерскую в большом городе, нужны финансовые вливания. Можно ещё стать членом Союза художников и получить от него какую-нибудь каморку, но это не моё.

– Вы не член Союза?

– Нет! Вариант, когда тебе что-то дают, а ты взамен тоже чем-то обязан: обязательными выставками, участием в чём-то… это не для меня, я хочу сохранять ментальную независимость, да и финансовую тоже.

Бег по кругу

– Расскажите, как вы стали художником.

– На самом деле, жизнь так сложилась. И начала она так складываться в 8 лет, когда меня мама отвела в детскую художественную школу. Почему именно в художественную – для меня это, честно говоря, большая загадка.

– Наверное, рисовали хорошо!

– Да все дети рисуют хорошо! Все дети способны быть умными и талантливым. Мне кажется, подобный выбор – это вопрос исключительно предпочтения родителей. Наверное, моей маме было приятно, если бы я был художником. Она сама занималась музыкой в детстве, и просто возненавидела эти занятия!

– А у вас такого ощущения от рисования не было?

– Было! Я не закончил школу, потому что мне сначала было интересно, а потом я почувствовал, что начинаю ходить по кругу, а я от этого устаю, мне хочется всё время развиваться. Так что с художественной школой мы довольно быстро расстались. Но в 13 лет я принял самостоятельное осознанное решение, что буду художником, и, сдав все экзамены, поступил в среднюю художественную школу со всеми общеобразовательными предметами. Правда, через год я и от неё устал, но здесь вариантов не было: это была государственная школа, и я её окончил. Потом было поступление в институт, учёба на графического дизайнера – и снова та же история: через два с половиной года мне всё это надоело. Но в итоге я всё-таки получил диплом – французский, окончив школу в Пуатье (я англофон, но у меня есть способность к языкам, поэтому я в 20 с чем-то лет быстренько выучил французский). А дальше я немножко занимался искусством во Франции, участвовал в выставках, в частности, на Винзаводе – вместе с молодыми тогда, но теперь уже известными художниками вроде Владимира Потапова, так мне повезло. Потом занялся экономическими проектами: мне нужен был какой-то базовый капитал, чтобы можно было жить более-менее финансово независимо. Ведь быть свободным сейчас невозможно, если ты занимаешься только творчеством – приходится постоянно идти на какие-то компромиссы, финансовая же независимость даёт больше свободы в творчестве.

О чём должен рассказывать художник

– В творчестве у вас есть какие-то ориентиры, авторитеты?

– Нет, наверное, но есть художники, которых я люблю. Как минимум, это Илья Кабаков и Эрик Булатов – мне кажется, для любого русского, российского художника это люди, которые стоят уважения. Вообще много художников, которых лично я уважаю, интересуюсь всем, чем они занимаются. Я даже не против Дамиана Хёрста на самом деле. Обычно им принято либо восхищаться, либо ненавидеть. Но для меня это очень сложная фигура. С одной стороны, он, конечно, коммерческий, но с другой, он всё равно рассказывает какие-то вещи, который должен рассказывать художник.

– А какие вещи должны рассказывать художник?

– Какие-то настоящие.

– Вот вы о чём рассказываете?

– Я стараюсь рассказывать о том, что я вижу и чувствую в социуме и в жизни людей, может быть, даже стараюсь как-то на это повлиять. Мне кажется, что есть вещи, которые происходят неправильного в нашем обществе, и мне бы хотелось, чтобы они поменялись.

– Вы надеетесь, что можете что-то поменять в обществе? Каким образом?

– Как художник, я воздействую на людей своим творчеством. Скажем, есть группа каких-то людей, которые интересуются моим творчеством. Во-первых, вне зависимости от социального статуса и положения, это люди, которые могут распространять информацию, и если один человек что-то понял из того, что я закладываю в своё творчество, он готов распространять эту информацию дальше, и затем это распространение приобретает вирусный характер. Во-вторых, есть люди, которые просто своим статусом распространяют эту информацию: если статусный человек принял мою точку зрения, её обосновал и готов если не бороться за неё, то, как минимум, рассказывать о ней, то её распространение тоже носит вирусный характер. Вот так я это вижу.

Человек квадратичный

– Ваш новый проект, который увидит Коломна, что будет нести?

– Для России он, наверное, ещё достаточно непонятный, потому что здесь речь идёт, в том числе, и о либерализме, а в России либерализма пока нет. Поэтому мой проект больше интернациональной, он скорее может быть близок западному человеку, который уже понимает, что такое либерализм, или ещё не понимает. Этим проектом я хочу донести до людей, что они должны более разумно себя оценивать. У человека есть тенденция видеть себя прекрасным, умным, интеллигентным, вообще звездой этой планеты, самым замечательным её созданием. Мне же кажется, что это не совсем правильно и справедливо, нам надо более реалистично себя оценивать, особенно учитывая цифровую и информационную действительность. Поэтому мой герой – это обычный человек, но это человек квадратичный, кубичный, состоящий из кубиков, или вокселей (объёмных пикселей). Это человек, на самом деле, немножко страшноватый. Он мне кажется немного пугающим, и так и должно быть, потому что мне хотелось бы, чтобы зритель посмотрел и увидел себя со стороны – и ужаснулся и стал чуть скромнее, начал чуть более уважительно относиться к природе (для чего мне и нужны пейзажи), задумался над своим действительным местом на этой планете, о своём действительном интеллектуальном развитии.

Эволюционный либерализм

– A с либерализмом как это связано?

– Это сложно объяснить, но я попытаюсь. Дело в том, что я треть жизни провёл во Франции, где либерализм существует, несмотря на коммунистическую видимость этой страны. На мой взгляд, основная проблема либерализма в том, что, когда человек рождается, его изначально признают идеальным и прекрасным, он всё делает исключительно правильно, и никто не смеет его критиковать. При такой ситуации у человека нет посыла совершенствоваться, нет стимула развиваться или как-то интеллектуально себя воспитывать. Ведь он уже прекрасен. Я думаю, что это неправильно, это надо изменить.

– Мне кажется, это вообще свойственно человеку, в большей или меньшей степени, независимо от системы, в которой он родился.

– Нет, это очень сильно зависит от системы: у каждого общества есть своя ментальность, она меняется со временем, но всё же есть некие общие тенденции. Так, несмотря на то, что каждый человек, без сомнения, индивидуален, все, скажем, россияне в чём-то абсолютно похожи друг на друга. То же самое и в либеральном обществе, в данном случае во Франции, которую знаю я. Это идёт с детства, есть черты, которые свойственны всем французам, в частности то, о чём я говорил, – эта уверенность в том, что человек идеален от рождения. А в России этого нет, потому что нет либерализма. Эгоизм есть – это совершенно нормальная форма существования человека, рабочее состояние его мозга. Но в то же время у нас в любом общественном месте, если, например, ребёнок что-то делает не так, любая бабушка ему совершенно спокойно об этом скажет. Во Франции это невозможно! Да, у нас тоже есть рамки приличия при взаимодействии с другим человеком, но если я, например, в чём-то не согласен с вами, я вам об этом скажу, скажу, что я ваше мнение не разделяю, не одобряю и т.д. Во Франции абсолютно невозможно сказать другому человеку, что вы его считаете в чём-то неправым, и если вы это делаете, значит, вы просто очень плохо воспитанный человек. Вас тут же внутренне забанят, да ещё и скажут, что вы категорически не правы. Во Франции нельзя критиковать никакого человека никогда, даже если он делает что-то с вашей точки зрения неправильно.

– А вы хотите эту систему нарушать?

– Да, и показать человеку, что не всё так радужно. Есть такая ветвь развития, называется эволюционный либерализм – вот я большой сторонник этого направления. Я считаю, что человек может быть прекрасным, у него есть для этого потенциал, но нужно работать над собой. И вот когда какая-то работа произведена, тогда пожалуйста, ты можешь называть тебя безумно прекрасным, а можешь не назвать – про тебя это скажут другие люди, потому что тогда ты однозначно достоин определённого уважения. Но уважение – это не та «валюта», которая выдаётся просто при рождении, её нужно заслужить.

– Согласна.

– Вот да! Мы в России с этим согласны, потому что здесь это ментальность, это парадигма, в которой мы живём, нам даже сложно понять тех же французов в их ментальности «уважай меня, потому что я есть».

Менять людей

– Сложную задачу вы себе поставили…

– Наверное, менять людей – это вообще задача любого художника.

– Ну, есть ведь художники, которые считают, что главное – самовыражение, а поймёт его зрители или нет, неважно.

– Тогда нужно смотреть, остались эти художники в истории или нет!.. Может быть, не все художники просто понимают, что есть такая задача. Но ведь невозможно же всегда брать и говорить, что тебе на всех плевать, надо и отдавать. Ведь ты живёшь всё равно в социуме, и без социума искусство бы не существовало, потому что искусство – это коммуникация, это способ передачи определённых сообщений во времени, пространстве и т.д. И если ты говоришь, что тебе безразлично, получит кто-то твоё сообщение или нет, ты либо лукавишь, либо просто не очень понимаешь, чем ты занимаешься. Есть, конечно, такая позиция художника-героя, революционера… Мы как-то на эту тему дискутировали с Владимиром Потаповым. Он как раз стоит на позиции художника-революционера, считает, что художник – это философ: он предлагает какие-то пути мышления, и не его задача смотреть, понимает его кто-то или не понимает. В такой позиции есть определённая логика – если тебе действительно есть что предложить, какую-то концепцию, но это должна быть серьёзная концептуальная база, а не простое «что хочу, то и творю». Но я пока всё-таки за коммуникацию.

О хайпе и банане

– А как вы относитесь к искусству… провокационному, когда люди рисуют, скажем, свою пятую точку или рисуют пятой точкой?

– Это хайп, и я к этому так и отношусь, как к хайпу. Почему нет? Человеку свойственно хайпануть.

– Для чего?

– Скорее всего, большинство людей это делает ради финансового потока, кто-то это делает просто так, кто-то развлекается таким образом. Я к этому отношусь спокойно, так же, как к недавнему сюжету, когда известный итальянский художник Маурицио Каттелан на крупной международной выставке прикрепил к стене серебряным скотчем обычный банан. И его тут же купили за какие-то колоссальные деньги.

– Признаться, в такой ситуации мне больше интересен тот, кто покупает. Смысл покупки? Показать финансовое превосходство?

– Эта покупка – тоже хайп. Это и возможность показать, что я могу делать всё, что хочу, даже купить за бешеные деньги обычный банан, и да – показать свой статус: я могу купить «золотой» банан. Человек – социальное животное, и иерархия, кто бы что ни говорил, – это заложенный в нас механизм, без которого человеческое общество не выживет, как не выживает без иерархии волчья стая. Стремление к повышению социального статуса – это заложено в наших рефлексах. В сущности, отсутствие этого рефлекса делает жизнь человека гораздо проще и спокойнее (это знают буддисты, это знают все религии), но далеко не все могут выйти за пределы своих человеческих условных рефлексов.

Азиатский микс

– Давайте вернёмся к искусству. Поскольку вы – человек русско-французский, поделитесь мнением: как сейчас развивается искусство западное и российское? Точки соприкосновения есть?

– Мы, естественно, отличаемся. Мы пытаемся догнать и перегнать Запад, и это нормально, с моей точки зрения, и в социально-политическом устройстве, и в искусстве, поскольку две этих составляющих жизни тесно взаимосвязаны. И тут мы опять возвращаемся к либерализму. Я бы на самом деле догнал его уже в России и начал бы его уничтожать потихоньку, потому что в Европе либерализм уже заходит в тупик и всё заводит в тупик. И я Россию вижу как нацию, которая могла бы сразу не только догнать и перегнать, но перегнать и увести в сторону интеллектуального либерализма. Хотя, если бы кто-то точно знал, куда нужно идти, человечество жила бы в разы лучше и интереснее и увлекательнее, да ещё и по всей Вселенной. Социализм мы уже попробовали, спасибо, национализм, как определённую ветвь либерализма, продегустировали, поняли, что туда не надо. Так что мне кажется, что пока надо двигаться в сторону эволюционного либерализма. А дальше должны появиться новые люди, философы, которые будут что-то другое предлагать. Я считаю, что на самом деле русские – отважные и достаточно умные первооткрыватели: мы в 20 веке много чего попробовали, тот же социализм, и мир нам за это спасибо сказать должен. И у нас есть плюсы, которых нет у европейцев, это как раз то, что нас сильно отличает друг от друга в культуре. Во-первых, мы уже не советские, но ещё и не европейские. Во-вторых, мы наполовину азиаты, и я, как человек, который жил в Азии, хочу сказать, что не всё у азиатов ужасно и убого, как нам иногда кажется. У нас есть всё для того, чтобы развиваться и совершенствоваться, чтобы стать приличным обществом. И я бы использовал этот наш азиатский микс, потому что результат может получиться очень творческий, живой, интересный.

– Ну и давайте подведём такой своеобразный итог нашим традиционным вопросом: что для вас искусство?

– Это такой самый простой вопрос в конце, да? (смеётся) Ну, частично я на него ответил уже. А если резюмировать, то так: для меня искусство – это коммуникация с людьми, возможность живого и неживого общения и способ передачи закодированной информации.

ЛЮБОВЬ, СМЕРТЬ И ЧУВСТВЕННОСТЬ

Наталья Леонтьева – об опыте общения с «Арткоммуналкой»

О проекте

– Проект «Семейная книжная полка» – первый ваш проект, связанный с книгами?

– Далеко не первый. По одной из своих профессий я – библиотекарь-библиограф с 10-летним опытом работы в библиотеке для молодёжи, где моей основной обязанностью и страстью была организация нестандартных интерактивных мероприятий и проектов на самые разные темы, касающиеся культуры и искусства. Работая в других организациях, я продолжала сочинять собственные литературные проекты и сотрудничать с библиотеками, и сейчас, живя в другой стране, я делаю это время от времени в качестве консультанта. Одним из наиболее удачных и интересных, на мой взгляд, был мой проект для тех, кто любит читать вслух, «Клуб любителей экстремального чтения «Горячие пирожки», с которым я была приглашена к сотрудничеству с Международным яблочно-книжным фестивалем «Антоновские яблоки» в качестве координатора Английского павильона. Я люблю открывать новые книги (и буквально, и в переносном смысле) и безумно рада делить радость и другие эмоции этих открытий с людьми. А вот литературная резиденция в моей жизни случилась впервые, это так!

– Как возникла идея для вашего пребывания в резиденции?

– Во время первого посещения «Арткоммуналки» в 2017 году я увидела книжные полки, полистала книги и подумала, что с этим можно что-то сделать, чтобы этот случайных набор литературы стал живой библиотекой и в то же время информационно насыщенным, говорящим с посетителями музейным экспонатом. В течение нескольких месяцев после этого я слушала и читала интервью проекта «Коммунальная Одиссея» о людях, живших в коммунальной квартире № 205 по ул. Октябрьской Революции. Этого было достаточно, чтобы идея родилась.

– Всё ли удалось из задуманного или пришлось вносить творческие изменения?

– Конечно, пришлось вносить изменения. Одно дело – проектная идея, а другое – непосредственный контакт с музеем, книгами и людьми, как сотрудниками музея, так и посетителями. Все эти три фактора внесли в проект значительные коррективы и в результате, на мой взгляд, сделали его более соответствующим реальности и потребностям «Арткоммуналки».

– В чём важность проекта для Коломны и коломенцев?

– Книжное собрание в «Арткоммуналке» появилось именно благодаря жителям Коломны, которые подарили музею книги из своих домашних библиотек, со своих семейных книжных полок. Я надеюсь, что им будет приятно и важно знать, что их дар музею дорог, что эти книги ценят, с ними работают так, чтобы они стали проводниками в жизнь коломенцев прошлых лет, о которой рассказывает музей.

– Считаете ли вы свою работу над проектом успешной?

– Да.

О будущем

– Какая дальнейшая судьбы должна быть у проекта, на ваш взгляд?

– Это не просто мой взгляд, это план действий, который мы активно обсуждаем с директором музея. Во-первых, часть книг из общего собрания коммуналки была удалена из библиотеки, поскольку они не соответствовали тематике музея по году издания (1970 и позднее). Для них мы придумываем «Коммунальный книговорот», в котором смогут участвовать и коломенцы, и посетители музея из других городов и стран, а также могут быть задействованы новые книги, подаренные музею, но не подходящие по году издания. Во-вторых, примерно треть библиотеки была законсервирована, поскольку книги нуждаются в ремонте. В-третьих, в музее имеется собрание, так называемых, «толстых» журналов, которые никаким образом не описаны и пока не являются частью библиотеки. Работа с ними также станет продолжением проекта. Ну и главное: те книги, которые описаны и вошли в основную активную часть библиотеки, буду прочитаны, с целью сделать их содержание общественно доступным.

— Объясните, пожалуйста, поконкретнее, что вы имеете в виду.

— Музей не может выдавать книги на дом, так как его библиотека является одним многоэлементным экспонатом, а не обычной публичной библиотекой. С другой стороны, проводить дни напролёт в музее, как в читальном зале, чтобы читать наши книги, никто не будет. Поэтому, чтобы дать посетителям музея возможность стать постоянными читателями арткоммунальной библиотеки, мы создадим её аудио-версию. Разумеется, с участием коломенцев, любителей чтения вслух.

– Как работа в литрезиденции может повлиять на ваше будущее?

– Самое главное, что я получила от своего пребывания в литрезиденции, — смена профессионального статуса. Приехала я в Коломну как российский менеджер культуры, который умеет писать пьесы, лирику, рассказы и другие тексты, а уехала в статусе писателя из Англии, умеющего придумывать и реализовывать проекты в сфере культуры. Разница очень ощутимая и это, разумеется, как-то повлияет на моё будущее. Как? Очень любопытно узнать!

О взаимодействии с музеем

– Что способствовало или мешало реализации проекта?

– Ничто не мешало, всё только способствовало. В «Арткоммуналке» потрясающая атмосфера дружелюбия, заинтересованности, творчества. Все сотрудники – Вероника, Тамара, Алексей, Лиза – питают искреннюю любовь к музею и вдохновившей его создание теме – жизни советских людей, современников Юрия Гагарина и Венедикта Ерофеева, в коммунальных квартирах 60-е годы. Они полны всевозможных занимательных историй и готовы на любые подвиги ради посетителей и резидентов. Вот такое у меня сложилось впечатление. А кроме того, сама идея поселить резидентов в комнате при музее, что даёт им (нам) неповторимый и незабываемый опыт общения с этим удивительным местом, чувство того, что ты являешься одним из тех самых жильцов коммуналки, – мне кажется, это гениальная идея, очень способствующая активизации творческой фантазии! Ну и конечно, директор «Арткоммуналки» и куратор моего проекта Екатерина Ойнас – один из самых важных мотиваторов всего творческого, нового и прекрасного в музее-резиденции. Всем огромное спасибо!

– Что было самым интересным для вас в процессе реализации проекта?

– Книги, люди и долгие вечера один на один с музеем.

– Лично для вас были ли какие-то открытия во время работы (неожиданности, непредвиденные ситуации и т.п.)?

– Да, кое-что непредвиденное происходило в течение всего времени проживания в музее. Собственно, это и стало отправной точкой для написания «Дневника чтения» и основной движущей силой. В первый же вечер, когда сотрудники музея покинули его в конце рабочего дня, я осознала, что «ночь в музее» стала реалией моей жизни на ближайший месяц, а отступать некуда. Было жутковато, но и серьёзно относиться к этому было нельзя. Я сказала себе, что я – взрослый человек, не первый и не последний резидент, попавший в эту ситуацию, совсем было себя успокоила, но в первый же вечер, когда на город легла ночная мгла, всё утихло и на ближайшей башне часы пробили полночь, случилось нечто экстраординарное, жуткое и завораживающее… Что именно, описано в «Дневнике чтения».

Об искусстве

– Что вы думаете об искусстве? Что есть искусство вообще и для вас в частности? Какие личные или социальные задачи вы здесь видите?

– Это всё один вопрос, да? Хорошо, давайте попробуем. Искусство – это такая область человеческой деятельности, которая направлена на то, чтобы развлекать как его создателей, так и потребителей, при этом вполне серьёзно и чувственно поднимая вопросы любви и смерти. На мой взгляд, это – основные, необходимые и достаточные составные части любого произведения искусства и искусства в целом: любовь и смерть как темы, а чувственность как способ рефлексии автора на эти темы в его жизни, и всё это по большому счёту для развлечения, чтоб не скучно было жить. Вот и все личные и социальные задачи, я считаю.

Об арт-резиденции

– В чём, на ваш взгляд, состоит взаимодействие резидента и куратора проекта?

— Давайте сразу скажем, что взаимопонимание и поддержка должны присутствовать и присутствуют по умолчанию. А сверх этого, мне кажется, резиденты могли бы больше интересоваться вопросами, важными для музея, а кураторы деликатно их направлять на поиски ответов на эти вопросы. Заметьте, не должны, а могли бы.

– Как вы оценили коломенскую арт-резиденцию организационно, пространственно, технически?

– Идеально. Для меня – идеально.  Ещё раз хочу сердечно поблагодарить всех причастных к созданию и работе арт-резиденции в целом и к моему проекту в частности. И раз уж на то пошло, спасибо таким персонажам как бабулечка в зипуне, женщина в белом, огуречная фея, правая рука Ленина, группе товарищей, двум милиционерам и многим другим, с которыми можно познакомиться на моей страничке на сайте, где опубликован «Дневник чтения. Наблюдения библиотекаря «Арткоммуналки» Натальи Леонтьевой за живыми и мёртвыми». Это ещё один результат моего пребывания в резиденции, кроме библиотеки и каталога. Приятного чтения!

Андрей Мучник. Опыты в Коломне.

Литературный проект Андрея Мучника «Записки резидента». Литрезиденция «Арткоммуналки». Сентябрь-октябрь 2019. Само собой, Коломна…

Травелог.

– Андрей, в чём суть вашего проекта?
– Проект задумывался как травелог с художественными элементами и большим количеством фотографий – такой лонгрид.
– Вы собирали для него истории?..
– На самом деле нет: если истории сами ко мне приходили – хорошо, но это не было целенаправленно. Например, на презентацию проекта в «Арткоммуналку» пришли люди, я их поспрашивал, сделал несколько заметок. Я пообщался с экскурсоводами – тоже дали пару намёток, я их потом исследовал – вот и всё. Я просто ходил, смотрел, слушал.
– И в чём сокровенный смысл проекта?
– Сокровенного смысла, наверное, нет никакого – это же травелог: я приехал, путешествую, со мной происходят какие-то вещи.
– То есть «Записки резидента» не предполагают историй… исторических: как Маринка улетела вороной из башни, как вернулась украденная икона Николы Заразского…
– Я с этого начинал, но выяснилось, что это очень попсовые, миллион раз пересказанные истории: в передаче «Кладоискатели» на телеканале «Культура» тема городских легенд уже раскрыта довольно полно, ничего большего за этим не кроется. Мне неинтересно пересказывать в 55-й раз историю, как Марина Мнишек вылетала из башни по ночам в виде вороны.
– А с другой стороны, у нас была литрезидент, она написала «мусорную» историю по этому сюжету: другой подход к этой… истории. Вы такого не предполагали – другой подход к уже известным историям, осмысление, осознание их с какой-то другой точки зрения, с необычной позиции?
– Да, я читал. Но у меня проект изначально был заявлен как текст от первого лица, травелог, где большая часть – мои документальные заметки. Поэтому переделывать его в полностью художественное произведение не было смысла. Я начинал и супердокументальную вещь в стиле того, что делали предыдущие резиденты, но потом понял, что это уже пройденный путь. Было много и других идей, например, с путеводителем по столовкам, по кофейням… Но в результате я решил каким-то образом преломить в тексте свои ощущения и свои опыты в Коломне. Например, как я чуть не упал с колокольни церкви Иоанна Предтечи. Меня батюшка запустил, но не объяснил, что очень сложно будет обратно спускаться. Этот люк, который на тебя сверху падает, – это была, конечно, жуть… Или я ещё исследовал особняк Липгарта – тоже поднялся на верхний этаж, там довольно крипово… Или я прочитал в рассказе Осокина, одного из предыдущих резидентов, про то, что в Коломне есть четвёртая река, Репинка. Я решил исследовать и её, чуть не упал в овраг, весь в репейнике оттуда вылез, было весело…
– А как у вас вообще родилась идея проекта и идея поселиться в нашей резиденции?
– Об «Арткоммуналке» узнал давно – Юрий Сапрыкин про неё писал в связи с проектом Дмитрия Данилова, и меня это заинтересовало. Это было за год–два до моего поступления в магистратуру «Литературное мастерство» в Высшей школе экономики. А в 2018-м я приехал в Коломну, сходил в «Арткоммуналку», музей пастилы, «Калачную», погулял по кремлю. Я планировал тогда написать большую статью вроде путеводителя, в результате написал несколько маленьких. И я подумал, почему бы не подать заявку на конкурс. Вот, собственно говоря, и вся история.

Презентация проекта.

Учёба.

– Давайте отвлечёмся от проекта, поговорим немного о вас. Почему вы решили пойти в литературу?
– Я занимался журнализмом, СММ, был пиарщиком. А литература мне всегда была интересна, но на долгое время этот интерес отошёл на второй план, а потом стал всё больше и больше выходить на первый. Я не знаю, как это толком объяснить. Я очень много работал в ООН (специалистом по коммуникациям), и в какой-то момент жил в Нью-Йорке. Там я ходил на разные литературные мероприятия, и на одном встретил писателя Гари Штейнгарта – он из семьи русских эмигрантов, очень интересные вещи пишет про всё постсоветское пространство. Он зачитывал из своего очередного романа главы, я потом к нему подошёл, мы пообщались по-русски, и я у него спросил: куда стоит пойти, если хочешь научиться писать художественную литературу? Он мне посоветовал университет New School University. Там есть курсы для студентов, но пускают всех: надо только доказать, что ты умеешь писать по-английски, заплатить 700 баксов за семестр – и вперёд. Первый семестр я ходил на художественное творчество для начинающих, там больше половины было студентов, а на прозе для продолжающих во втором семестре были практически все такие же, как я: где-то работают, что-то пишут и хотят с другими людьми это обсуждать. Три года назад я узнал про Creative Writing School – CWS в Москве, они базируются в библиотеке имени Тургенева. Там познакомился с Майей Кучерской и Мариной Степновой, которые и организовали магистерскую программу в Высшей школе экономики. Именно поэтому я решил туда поступить и со второй попытки мне это удалось.
– Вы до этого что-то писали? Художественную литературу?
– До курсов в Америке у меня были идеи, заметки, дневникового типа. Пошёл на курсы – и многие из них переработал в какие-то подобия художественных произведений, пытался повесть написать, но у меня не очень получилось. Так что на момент поступления в Высшую школу у меня были только неопубликованные произведения.

Мастер-класс в «Арткоммуналке».

Талант.

– На ваших мастер-классах в «Арткоммуналке» задавался вопрос: нужен писателю талант или можно набрать всё тренировкой…
– Талант – это такое слово… Мне кажется, тут больше нужно желание.
– А если желание есть, а таланта нет?
– Если желание есть, то, наверное, есть и талант. Например, у людей, которые были на моём мастер-классе в Коломне, явно есть желание, и я думаю, что у них есть и талант, просто его нужно направить. Я уверен, что если с ними позаниматься, то они перестанут писать наборами клише и т.д. и будут выстраивать всё более логично, структурировано, интересно для чтения. Если у человека есть желание, значит, у него есть какая-то внутренняя искра. Мне кажется, нет дыма без огня. Всё от них зависит. Так же как от меня зависит – получится что-то из меня в этой сфере, от моих усилий. Я точно знаю, что у меня есть талант.

С куратором проекта Александром Соловьёвым.

Литература.

– Какие книги вас вдохновили?
– Например, есть такой Роберто Боланьо, чилиец, который жил в Мексике, потом уехал в Испанию, где и умер начале 2000-х. Несколько его произведений переведены на русский, но меня вдохновил роман, который не переведен, по-английски он называется Savage Detectives. Боланьо меня очень сильно мотивировал что-то писать: это такая смесь чего-то мегареалистичного, с вплетением каких-то исторических событий и с совершенно латиноамериканским абсурдом. Магическим реализмом я бы это не назвал, но абсурд, таинственность – это в нём чувствуется, когда вчитываешься. Харуки Мураками меня очень сильно вдохновляет. Мне нравится всё, что я у него читал. Вот он, наверное, действительно больше к магическому реализму относится. Кроме того, мне нравится относительно новая тенденция псевдодокументалистики, псевдоавтобиографичности. Авторов этого направления редко переводят на русский. Хотя вот Кристен Рупеньян перевели – она написала знаменитый рассказ про плохой секс, «Кошатник», который опубликовали в журнале Нью-Йоркер в 2017 году, и он стал второй самой читаемой публикацией за год. Этот рассказ меня очень сильно впечатлил.
– А какова тематика ваших произведений?
– Самая разная. Я пытаюсь ещё найти свою тему. Пишу истории, которые происходят в нашей стране, но это странные истории.

Записки резидента.

Нуар.

– Сейчас авторы часто обращаются к теме травмы, страха, к странной логике, которую сложно уловить, и т.д. В классической литературе это достаточно редко встречается, во всяком случае, всё и вместе. Это, скорее, примета нашего времени. Почему?
– Я считаю, что каждый пишущий человек, независимо от того, публикуется он или не публикуется, должен сам для себя выбирать тему. Если у тебя не было в жизни травм – пиши, пожалуйста, о счастливой и прекрасной жизни рассказы. Не знаю, мне тоже нравится всё мрачное, нуарное.
– Задумывались, почему?
– Это очень философский вопрос, я не задумывался, откровенно говоря, и не очень хочется развивать философские теории, почему тьма привлекает человеческие души. Я считаю, что моё поколение пережило ужасные совершенно вещи: развал Советского Союза, полный крах всего мировоззрения. Я шёл по стезе октябрёнок–пионер–комсомолец, даже был председателем совета отряда, даже участвовал в областном съезде (я тогда в Воронеже жил), тогда перестройка была – и мы все говорили про демократизацию пионерской организации и т.д. И вдруг всё это пропало… и ни у кого нет работы… и поступление в университет, когда идёшь учиться туда, куда можешь чисто финансово поступить (я историк по образованию) и т.д. То есть нас настраивали на одну струю – и вдруг всё кардинально изменилось. Так что начало 90-х наложило достаточно травматический отпечаток на всё поколение.
– А в западной литературе какая направленность? Мы вместе идём или травма только у нас?
– Да какая угодно. У них настолько сильно развиты литература, интерес к литературе, литературный бизнес, что люди там зарабатывают совершенно не сравнимые с нашими деньги, если они добиваются какого-то успеха. И все тенденции приходят оттуда, мы же пытаемся как-то адаптировать их. Там жанровая литература очень сильна. Люди гораздо больше читают научную фантастику и фэнтези, а не только фанаты этих направлений. А наши, даже топовые, писатели научной фантастики не дотягивают до этого уровня. Хотя вот у супругов Дьяченко есть книга «Вита ностра» – такой российский хтонический вариант Гарри Поттера, сибирская жуть. Это просто гениальная книга, и очень жаль, что она никогда не была отмечена никакими литературными премиями…
– Кстати, почему людей в последнее время так интересует фэнтези? Стремление к Deus ex machina? Прилетит дракон и воздаст всем по справедливости?
– Не знаю. Да всегда интересовало. Были мифы, были сказки. А в эпоху развитой литературы, романов, переродилось в фэнтези и фантастику. Не думаю, что это от того, что реальность достала. Просто сейчас всего больше, поэтому больше и фэнтези и фантастики.

Искусство.

– Вопрос напоследок. Что для вас искусство?
– Всё, что люди творят, – это и есть искусство. Это то, что нас окружает практически в каждый момент нашей жизни. Попасть в место, где нет никакого искусства, – это надо в лес уйти. Даже шкаф, чайник, грелка на чайник – это чьё-то дизайнерское искусство. В окно смотрим – архитектура, скульптура…
– Для вас занятие искусством – игра, профессия, отдохновение?..
– Образ мышления скорее. Который выливается в какое-то искусство.

Игорь Камянов: Совсем не про живопись

Резиденция московского художника Игоря Камянова в «Арткоммуналке» завершилась видеоинсталяцей.

Его проект «Навигация по звёздам», как выяснилось, захватил гораздо больше времени, чем длилась резиденция, аж с зимы— настолько художник увлёкся его идеей. И результат оказался ожидаемо-неожиданным.

«Этот проект так и начинался – как медитативный рассказ о том, как живёт река, как красиво в ней отражаются звёзды, не только небесные… Но красота имеет свойство уводить в глубину, вызывать новые смыслы… И получилось так, что речь пошла и о вещах серьёзных – о верности выбранному курсу. О жизненном выборе. И даже о старом добром Канте, его «звёздном небе над нами и нравственном законе внутри нас», о поставленных им базовых вопросах: что я могу знать? что я должен делать? на что я смею надеяться?»

Небольшое интервью после завершения резиденции — о том, как работалось, что удалось, что привлекло, а что не очень.

– Как вы воспринимаете конкурс «Арткоммуналки»? Что привлекает и что хотелось бы изменить?

– Воспринял как вызов. Мне в принципе нужны серьёзные причины, чтобы отказаться от предложения, связанного с искусством. Даже если это не про живопись. А конкурс «Арткоммуналки» – это совсем не про живопись… Что привлекает?.. Мы, живописцы, – кустари-одиночки… Сидим по мастерским, с обратной связью плоховато… А тут вокруг много симпатичных людей, которым интересно то, что я делаю, которые хотят помочь. И реально помогают. Спасибо им! Что хотелось бы изменить? Хотя бы раз в год надо давать грант живописцам/графикам на ХОРОШИЙ /ЖИВОПИСНЫЙ/ПРОЕКТ (но не на этюды, конечно).

– Как вы оцениваете коломенскую арт-резиденцию по прибытии (организационно, пространственно, технически)?

– Аскетизм для резиденции – это нормально. Но, к примеру, в парижской резиденции Cité Internationale des Arts – тот же аскетизм + хороший большой мольберт, планшеты (см. предыдущий абзац)…

– Что вы как художник думаете об искусстве? Что есть искусство вообще и для вас в частности? Какие личные или социальные задачи вы здесь видите?

– Вопрос… Скажу за себя. Это то, что никто, кроме меня, не сделает.

– В чём состоит взаимодействие художника и куратора проекта? Какие плюсы и минусы этого взаимодействия вы видите в коломенской арт-резиденции?

– Плюсов больше. Если бы не куратор, я бы сделал просто видео… Но ему хотелось чего-то более захватывающего, чем ПРОСТО хорошее видео. И я – впервые в жизни – сделал видеоинсталляцию: экран висит поперёк зала, сквозь дырочки в экране видео идёт в темноту, на дальнюю стену, и на ней возникает звёздное небо… Звёзды мерцают как настоящие, и каждая – это кусочек видео.

– Считаете ли вы свою работу над проектом успешной? Всё ли удалось из задуманного или пришлось вносить творческие изменения? Что способствовало или мешало реализации?

– Свою работу в целом считаю успешной (а что, были уже резиденты, которые ответили отрицательно?). Из задуманного удалось осуществить не всё, конечно (а были такие, которым удалось осуществить всё?). Очень жалко, что не получилось поснимать баржи с железнодорожного моста через Москву-реку, да много чего… А творческие изменения, переделки – это для меня очень важная часть творчества. Конечно же, их было много.

В ОБЩЕМ, ГЛАВНОЕ ПОЛУЧИЛОСЬ! СПАСИБО!

«Конечно, само название проекта предвосхищает уже путешествие, ночное плавание по таинственным водам, отражающим звёзды… Но, можно сказать, это и волнующее приключение для самого капитана-художника: ведь это один из его первых опытов обращения к видеоарту и, тем более, создания видеоинсталляции. Художник не без доли самоиронии называет свой метод наивным видео. Однако эти съёмки с живого штатива (с рук), эти порой нерезкости и даже выходы из заявленного примитивизма в части монтажа – всё это, учитывая, что это происходит по интуитивной воле художника, приводит к впечатляющему, почти эпическому, полотну, состоящему из движущихся медитативных картин».

Маргарита Бард

Об авторе:

Член Союза художников (1992), Международной федерации художников ЮНЕСКО (1992), Международного худ. фонда (1996), Association Internationale des Arts Plastiques, Париж.

Диплом Российской Академии художеств (2002).

Провёл около 40 персональных выставок. Работы экспонировались в России, Франции, Германии, Италии, Испании, Японии и др. странах.

Работы хранятся в Государственном Эрмитаже, Государственном Русском музее, Саратовском государственном художественном музее им. Радищева, Новосибирском государственном художественном музее, Приморской государственной картинной галерее (Владивосток), Музее искусства Санкт-Петербурга XX-XXI вв., Государственном художественном музее г. Ханты-Мансийска, Нижнетагильском музее изобразительных искусств, в Музее Марка Шагала (Витебск, Беларусь).

Фото: Александр УВАРОВ, Игорь КАМЯНОВ.

Роман Мошенский: интервью с режиссером

4 марта в «Арткоммуналке» Роман Мошенский показал результат месячного пребывания в арт-резиденции — проект «Анмолок».

Это документальный фильм о Коломне, который разбит на отдельные фрагменты и впечатления, и собирается вместе только в выставочном пространстве. Линейную версию фильма режиссер тоже выпустил. Сейчас мы показываем ее в первый раз, вместе с мартовским интервью Романа.

https://vimeo.com/moshenskiy/kolomna

Расскажи, как формировалось и менялось твое представление о документальном кино?

До начала обучения во ВГИКе моё представление о документальном кино было сформировано российским телевидением. Когда я начал его изучать в университете и смотреть по 5-10 документальных фильмов в неделю, понял, что телевизионная документалистика — это документальное, но не кино. Документальное кино — это в первую очередь кино, затем документальное. Или точнее «неигровое» или «non-fiction» , т.е. не предполагающее использование актёров — это основное отличие документального кино от постановочного. Хотя даже это ограничение условно, так как существует такой жанр кино как «мокьюментари» — псевдодокументальное. А так же в документальном кино может использоваться художественная реконструкция — т.е. использование постановочных сцен с участием актёров — в исторических документальных фильмах, например.

Какие этические проблемы возникают при съемке документального кино? У тебя есть особый кодекс чести?

В университете этому вопросу посвящались отдельные лекции. Каждый автор решает этот вопрос для себя самостоятельно. Если не считать закреплённых в законодательстве ограничений. Я стараюсь себя ничем не ограничивать, а, наоборот, расширять границы того, что я сам себе разрешаю. Этических проблем у меня обычно не возникает. Со своей совестью и честью я всегда могу договориться. В тоже время есть много тем, погружаться в которые мне не хочется. Так как создание документального фильма предполагает, что тебе придётся пропускать через своё сознание то, о чём делаешь фильм. Во время монтажа ты десятки или даже сотни раз прокручиваешь одни и те же кадры и фразы. В результате они навсегда оседают в сознании. С этим нужно быть аккуратным.

Что сейчас актуально снимать? Какие тренды ты замечаешь в русской документалистике последних лет?

Качественного документального кино снимается не так много, чтобы уверенно говорить о каких-то трендах. Вот документальное кино в формате VR — это одно из самых актуальных и перспективных направлений в документальном кино сейчас. Также формат видео-блога и web-documentary — достаточно актуальные направления. В общем, новые технологии задают новые актуальные направления в документальном кино. При этом базовые принципы сторителлинга, которые лежат в основе кино неизменны.

В скольких резиденциях ты работал? Где тебе было комфортнее всего и почему?

Данная резиденция 4-я по счёту. Первая была в США, потом в Португалии, затем в Германии. Арт-резиденция в Коломне — 1-я российская резиденция, участником которой я оказался. Комфортнее всего жилось и работалось в резиденции i-Park в США. Резиденция официально зарегистрирована. Её организацией занимается несколько десятков человек: наёмных рабочих и волонтёров. Здесь есть сотрудники, занимающиеся уборкой помещений, облагораживанием окружающей территории: стрижкой газонов, уходом за растениями и так далее. Есть даже повар, который закупает еду и каждый вечер готовит ужины для участников за счёт резиденции. Существует также возможность получить грант на покрытие дорожных расходов. В случае положительного решения участнику предоставляют отдельную комнату в двухэтажном коттедже и отдельную студию с необходимым оборудованием для занятий творчеством. Чем сильнее экономика страны, тем больше возможностей во всех сферах, в т.ч. в сфере искусства. На данный момент больше всего международных арт-резиденций и грантов для творческих деятелей в США и Германии.

Сложно ли получить грант на реализацию своего проекта?

Если относится к поиску гранта как к работе. Например, заниматься этим 5 дней в неделю хотя бы по 2-3 часа в день, то успешный результат — вопрос времени. Конечно, многое зависит от размера гранта, бэкграунда соискателя и везения. Важно иметь хорошее портфолио и CV. Достаточно легко найти грант небольшого объёма. В этом году я подавал заявку в три грантовые арт-резиденции в России. Одна заявка из трёх была одобрена. Поиск международного гранта подразумевает, что конкуренция будет существенно выше, так как на такие конкурсы подают заявки люди со всего мира. Как правило, среди них достаточно много профессионалов высокого уровня. Плюс необходимо хорошее знание иностранного языка, чтобы просто заполнить форму заявки. Чем больше размер гранта, тем серьёзнее требования к кандидатам. С другой стороны, сейчас существует огромное количество самых разных грантовых программ по всему миру. Если постоянно развиваться профессионально, пополнять портфолио качественными реализованными проектами и регулярно подавать заявки на грант, то однажды это неизбежно сработает.

5 любимых документальных фильмов?

• «Naqoyqatsi» («Накойкаци» 2002 г.) Годфри Реджио;
• «Life in a Day» («Жизнь за один день» 2011 г.);
• «Encounters at the End of the World» («Встречи на краю света» 2007 г.) Вернера Херцога;
• «Легко ли быть молодым?» 1986 г. реж. Юрис Подниекс;
• «Рождённые в СССР» Сергея Мирошниченко.

Каким должен быть фильм, чтобы его взяли на фестиваль?

Мастер во ВГИКе как-то рассказал про такую поговорку: «Для каждого фильма есть свой фестиваль». Абсолютно соответствует действительности. В мире сейчас существует тысячи кинофестивалей различного уровня и тематики. Кино должно быть хорошим, тогда его точно возьмут на какой-нибудь фестиваль. Чем лучше кино, тем больше шансов попасть на фестиваль высокого уровня.

Какие ожидания у тебя были по поводу Коломны, что тебя удивило, или, наоборот, показалось типичным?

Старый город прекрасен. Я ожидал увидеть закрытый кремль, подобный московскому. Очень понравились старые частные домики. Их в Коломне гораздо больше, чем я ожидал. Спальные районы не отличаются особо от спальных районов любого российского города. Наличие трамваев — это необычно для Подмосковья. Люди кажутся вежливыми и приятными в большинстве своём. Хотя особых отличий в плане менталитета я не заметил. Здесь достаточно много туристов из Москвы, но горожанам нужно ещё многое сделать в плане инфраструктуры и организации местной жизни, чтобы Коломна стала обязательным для посещения городом среди российских и иностранных туристов. Полное впечатление о б этом городе сформируется у меня после того, как я закончу работу над фильмом о нём и уеду. Целое видится на расстоянии.

Фото: Александр Уваров