Лера Макарова:
«Если автор не гонится за сиюминутной славой, он будет копаться в душах»

Лера Макарова – литературный резидент Арткоммуналки из Саранска, работавшая у нас над своим проектом в июле-августе 2024-го. В Коломне Лера провела мастер-классы для любителей слова и создала пьесу-перформанс «Дождь! Балет! Красота!». И, конечно, мы побеседовали с Лерой не только о воплощении её проекта, хотя и начали с него…

Как появилась идея вашего проекта?

Я хотела целенаправленно создать что-то именно для Арткоммуналки, приехать сюда и реализовать то, что я придумала. Когда я увидела, что объявлен набор, увидела тему этого года – «А что у тебя с дождём?», – у меня была уже задумка пьесы. Её смысл такой: девушка из мегаполиса, из Москвы, едет к себе домой в провинцию. Я думала, где сделать ей этот дом, в какой именно провинции, искала материал. И когда я увидела название «А что у тебя с дождём?», у меня сразу вырисовались картинки, как это будет выглядеть: что она именно сквозь дождь возвращается в Коломну, приезжает – а здесь опять дождь, и дождь её сковывает, заставляет побыть в родном доме. То есть не пойти гулять с друзьями или ещё что-то, а побыть дома, с родными и вскрыть какие-то конфликты, которые, возможно, раньше были потаёнными. И эти выходные, которые она проведёт дома в провинции, изменят её мировоззрение, и обратно в Москву, где она учится, она вернётся уже совершенно другим человеком. Вот такая была идея, которую я оформила, подала сюда, и она, судя по тому, что я здесь оказалась, понравилась, и мне это очень приятно.

Проект как-то менялся в процессе реализации?

Он ещё не завершён, поэтому сложно сказать: может быть, в конце я его как-то резко поверну в другую сторону.

Такое бывает у вас?

Бывает. Бывает так, что какой-то один-единственный акцент, поставленный в нужном месте, совершенно меняет текст. Достаточно буквально одного предложения, которое просто может перевернуть смысл на 180 градусов. Здесь, я думаю, такого не будет, потому что я уже давно думаю над этой пьесой. Когда я подавала заявку в Арткоммуналку, у меня уже была в голове сюжетная канва, я уже что-то пыталась написать, так что, я думаю, в итоге ничего не изменится существенно, всё просто соберётся окончательно в единый текст.

«Когда я вижу open call – у меня ощущение, что это место меня зовёт»

С чем связано желание попасть в Арткоммуналку?

Я уже резидент со стажем, можно сказать: до этого я была в трёх резиденциях и поняла, что мне интересен именно такой формат – приезжать в новое место и писать, черпать вдохновение из нового места. Я была в Переделкине, это моя первая резиденция, которая мне показала, что есть формат резиденций для литераторов (я знала, что он есть, но для художников). Резиденции в Переделкине появились в 2021 году, и я была как раз среди первых их резидентов. Такой способ бытия и творчества мне понравился! Потом я поехала в Карелию, а потом в Оренбургскую область. Резиденций для писателей, как мне кажется, меньше всё-таки, чем для художников, и Арткоммуналка одна из таких резиденций, которые принимают писателей. Я посмотрела сайт – было очень интересно, привлекательно, необычно, и я подумала, что надо попытаться попасть сюда, чтобы написать что-то новое на основе совершенно незнакомого мне материала. Я поняла, что другими способами я вряд ли здесь окажусь и буду жить, например, месяц. То есть какая-то устойчивость домашняя победит, она скажет: зачем тебе нужна такая командировка, ты сама себе что-то надумала! А здесь всё-таки подкреплено тем, что тебя поощряют, тебя выбирают, то есть это происходит не только по твоему своеволию.

Вы себе можете объяснить, почему вам интересен формат резиденции?

Да. Я преимущественно работаю дома, и я понимаю, что замыкаюсь на этом пространстве. У меня есть пара улиц, по которым я хожу… И так я могу жить очень долго. При этом я буду писать, но мне всё время будет не хватать какого-то свежего воздуха, каких-то новых впечатлений. Поехать куда-то как турист, конечно, я могу – и я езжу, причём достаточно часто. Но эти вылазки – это буквально пара дней, неделя максимум. Если ехать куда-то на месяц, ты должен уже снимать квартиру и как-то осваиваться как местный житель. А когда я выбираю опыт резиденции, я знаю точно, что меня там уже ждут, что я приеду, мне всё покажут, расскажут, будут помощниками в освоении нового места. Наверное, так. И, конечно же, когда ты живёшь в новом месте, у тебя новые впечатления, совершенно меняется твой взгляд, ты пишешь больше, нежели дома. Я пишу каждый день, но в резиденции всё-таки больше, и материал, естественно, новый, необычный. Мне кажется, это вообще очень полезная практика для любого писателя. И я знаю, что мои друзья тоже активно подают заявки в такие резиденции. То есть не я одна, кому интересен этот формат. Для тех, у кого есть семья и дети, это ещё и возможность пожить в уединённом месте, оторваться от семейных забот.

А помните, как Паустовский, например: на целое лето в деревню, там рыбалка, охота…

Да, это великолепно!

Для вас такой формат неинтересен? Вы, кстати, больше урбанистический человек, чем?..

Да, вы могли подумать, что я более урбанистический человек, но, как ни странно, нет. Вторая моя резиденция, в Карелии, была как раз очень «дикой». Мы были на лоне природы, в 20 километрах от последнего человеческого жилья, в глубине тайги. К нам за 20 дней один раз только приходил лесник. Всё остальное время мы были одни посреди природы. Можно было собирать ягоды и быть максимально близким к природе.

То есть природа вас вдохновляет?

Да, очень сильно вдохновляет. Почему я не могу взять и поехать прямо в деревню – просто у меня её нет!

Сейчас, мне кажется, можно в любую деревню приехать, снять комнату, даже целый дом…

Да, согласна. Но когда я вижу open call – у меня уже сразу ощущение, что это место меня зовёт. А когда надо открывать какие-то сайты, искать самому жильё, у меня нет такого ощущения — ощущения, что зовут. То есть я в какой-то растерянности, в сложности выбора, а резиденция — это гарантированный интерес.

И безопасность?

Я не знаю, про безопасность это или ещё про что-то. Мне нравится, что в таком формате часть организационного процесса берёт на себя резиденция, а когда ты едешь сам в неизвестное место, если это не твоя собственная деревня, ты должен и вот эту ответственность за организационные дела на себя взять; а ведь надо ещё и писать. Возможно, я боюсь того, что в таком случае…

Быт заест.

Да. Слишком много будет всего отвлекающего. Например, в первой моей резиденции, в Переделкине, были идеальные условия: и питание, и проживание, и тишина – то есть о быте ты можешь там не думать совсем. В Карелии питания не было, мы сами что-то делали, здесь тоже сами готовим. Мне кажется, резиденция – это попытка изъять часть каких-то бытовых моментов из твоей жизни и на место их поставить творчество. А если бы я поехала одна в деревню, изначально я бы чувствовала себя как турист, а мне не нравится это ощущение: когда я еду как турист, я не пишу вообще, просто гуляю, хожу, смотрю, наблюдаю, возможно, веду дневники, но не всегда…

«Это мило, забавно, иногда, честно скажу, раздражает»

Как сложились ваши творческие отношения с Коломной?

Отлично! Я продолжаю вести дневники, записываю каждый день какие-то пометки, наблюдения, диалоги.

Дневники – это вообще ваш творческий метод?

Да. Когда-то я веду их усиленно, когда-то беру паузу, но в целом это мой творческий метод. Помимо того, что я сейчас веду дневники, я ещё делаю специальные пометки именно для этой пьесы, и она в каком-то виде уже набрасывается, что-то уже появляется. Плодотворно достаточно время проходит. Я очень много гуляю, потому что хочется всё увидеть и всё в себя впитать, какие-то детали, которые, надеюсь, в пьесу тоже войдут – такие «сладкие», которые можно посмаковать.

Как путешественник, который много чего уже повидал…

Я бы не сказала, что много, мне кажется, мало, я по России езжу преимущественно.

Ну, так и в России столько всего, что жизни не хватит посмотреть!

Да, это большой плюс, что я в такой стране родилась!

В общем, какая-то особенная черта Коломны вырисовалась для вас как для творческого путешественника?

Сложно не заметить, что это город музеев, маленьких и больших. Наверное, такого количества музеев на квадратный метр я ещё никогда не видела в своей жизни! Это мило, забавно, иногда, честно скажу, раздражает. Я старалась помимо исторического центра увидеть что-то ещё, удалялась куда-то вглубь, ездила на трамвае и ещё собираюсь – по всем трамвайным маршрутам проехаться, потому что очень их люблю. Здесь близко от Москвы: два часа – всё-таки близость, потому что до Саранска восемь часов, и когда ты едешь из Москвы в Саранск, ты просто чувствуешь эти восемь часов, как они долго длятся. Здесь такого нет. И когда я ехала из Москвы в Коломну, было ощущение, что уже пора начинаться каким-то дачкам, деревушкам, а мы вроде бы дачки-деревушки проехали – раз! – снова городок. Для меня это было мило, приятно. Чувствуется, что у него есть связь с Москвой, но в то же время Коломна абсолютно аутентична за счёт купеческой части старого города, очень простых, в хорошем смысле, провинциальных улочек в сторону Голутвина – ощущение такой приятной провинциальности. В Саранске тоже есть провинциальность, но она немножко другая.

Саранск крупный город по сравнению с Коломной…

Ну… он крупный, но у нас нет кремля, нет даже исторической части такой сохранённой, как будто вообще нет истории. Здесь такое странное ощущение… я себе внутри задаю вопрос: что крупнее – Саранск или Коломна? Крупнее не в плане площади и количества жителей, а в другом смысле – смыслоёмкости какой-то… И у меня ощущение, что смыслоёмкость здесь глубже. Здесь действительно есть история, пускай это даже где-то домики полуразрушающиеся, но они всё равно есть. Потому что исторические руины – это история.

«Дождь – это такая завеса от мира»

Давайте о дожде. Для вас дождь какое-то особое значение имеет – в жизни, в творчестве?

Я думаю, что да. Потому что дождь – это такая завеса от мира. Очень уютно сидеть где-то, когда идёт на улице дождь, и писать. Наверное, это общее место для многих писателей: создать вокруг себя уют и печатать. Кроме того, мне нравится и быть под дождём, особенно если это летний дождь, прогуливаться в сопровождении дождя, даже без зонтика. Кстати, интересный момент: экскурсоводы здесь все до такой степени радушные и милые, что когда ты выходишь и накрапывает дождь, они тебе предлагают зонт. И я беру сначала этот зонт, иду под ним, а потом закрываю – это момент какой-то природной слиянности, который приятно ощутить.

Какой-то особый смысл в нём вы находите?

Да, ведь получается, что это небесный мир – облака, тучи – окропляет как бы ту местность, где проходит дождь. Когда идёт дождь, у любого, мне кажется, человека меняется его внутреннее состояние, я не знаю ни одного человека, который не чувствовал бы какую-то перемену. Она витает в воздухе, эта перемена. А уж если это дождь с грозой!.. Это тоже другие смыслы. Когда я только приехала, был очень красивый солнечный день, просто какой-то безумной красоты! Потом я легла спать, думала о том, что я буду писать уже, просыпаюсь – идёт ливень. Я подумала: какой хороший знак! Всё получится, всё напишется!

А вообще дождь как-то помогает вашему коломенскому проекту?

Да! Когда я только ехала сюда, я думала: а будет ли дождь? Потому что мне-то как раз хотелось увидеть город под дождём. Просто потому что мне нужны натурные зарисовки. И когда я проснулась после первой ночи и увидела дождь, я была безумно рада, что как по заявке он наступил. Потом тоже он был, и причём очень драматургически хорошо выстроился. Я пошла прогуляться на пляж на Коломенке, был тоже яркий-яркий день, очень солнечный, и он должен был как-то переломиться, видимо, потому что уже чувствовалось нагнетание в воздухе. Ещё нет дождя, ещё светит солнце, тучи не набежали, а люди уже стали как-то суетиться.

Как муравьи перед дождём.

Да! Я уже слышу (я подслушиваю всё время разговоры), как люди говорят: это гроза, это 100% гроза, смотрите, как пылает солнце, это гроза! И люди стали уходить потихонечку с пляжа, а я, наоборот, сидела, наблюдала. Дождь (грозы, кстати, в тот день не было!) стал накрапывать. Я потихонечку так собралась… я не торопилась бежать в укрытие, мне было интересно почувствовать дождь буквально кожей. Что я и сделала – прогулялась под дождём. Было очень приятно, необычно. Пожалела, что я не художник, потому что визуально это тоже было… садись и пиши, что называется.

«Я почувствовала абсолютный резонанс с этим местом»

Давайте немножко о вас. Как так случилось, что вы пошли в писательство?

Свой полноценный рассказ я написала в 16 лет, в 11 классе – мне кажется, достаточно поздно. С детства я рисовала, всё время, и все были уверены, что я буду художником, уже как-то спокойно к этому относились. Даже давали разрисовывать обои – классика жанра! – все дети разрисовывают. Меня перестали за это ругать, мама привыкла, что лак для ногтей – это мои любимые эмальки (мне очень нравилось именно лаком для ногтей рисовать, за счёт его блеска). Потом я ходила в художественную школу, готовилась к поступлению в художественное училище… Поступала в 14 лет.

Так рано разве можно?

Вот! Тут была моя, наверное, ошибка, потому что в 14 лет я пошла поступать в училище, но не абы какое, а одно из самых лучших в России. Я туда не поступила, мне сказали: вы просто маленькая ещё, приходите через два года, всё будет нормально. Я не то чтобы расстроилась или как-то обиделась, я пришла домой и продолжила рисовать. Но в какой-то момент я поняла, что мне захотелось что-то написать – я написала. Потом захотелось ещё что-то написать – ещё написала. А до этого я всё время рисовала и сочиняла к рисункам истории: здесь вот такая история, а после этой картинки случится то-то и то-то.

То есть у вас были сюжетные рисунки?

Да, мне нравилось рисовать людей, людей в обстоятельствах каких-то, у меня была склонность к сюжетной живописи, и всё время были какие-то истории зашифрованы в картинках. В какой-то момент я просто стала эти истории записывать. А в 16 лет написала первый свой рассказ, с картинкой уже не связанный, поэтому и считаю его первым. И когда уже встал очень остро вопрос, поступаю ли я всё-таки в художественный, меня вдруг осенило, что я не хочу, я хочу поступить туда, где учат писать. И я просто вбила в интернете, какие есть учебные заведения, и увидела Литературный институт, про который нам рассказывали в школе на уроках литературы в контексте имён Ахмадулиной, Евтушенко. Я так удивилась, что он до сих пор действует, принимает людей, абитуриентов, и подумала: хочу туда. Ещё я увидела, как он выглядит, мне это очень понравилось. То есть я почувствовала абсолютный резонанс с этим местом, и в итоге поступила в Литинститут. Но не сразу. Я поступала, можно сказать, три раза. Первый раз я не прошла первичный отбор, возможно, там был какой-то сбой, потому что потом мне звонили и просили ещё раз что-то принести, но я не могла, потому что жила в Саранске. Второй раз я решила поступить в том же году, но на заочное отделение, хотя на тот момент уже поступила на московский журфак. Подала документы, прошла благополучно отбор – и перед последним экзаменом просто отравилась: я ехала из Саранска в Москву, через Рязанскую область, где шли большие пожары на торфяниках. И мы всем вагоном, потому что были открыты окна, отравились. Тот пожар запечатлелся у людей в памяти, очень драматургический был.

Интересно, в вашем творчестве он как-то отразился?

Пока нет. Надо куда-то это вставить! Мы ехали, и с одной стороны была полоса огня перед окнами. Это впечатляет! До мурашек. Все были в шоке – никто не знал, что пожар до такой степени близко к железной дороге. Поезд ускорился, чтобы быстрее проехать огонь, но всё равно дыма мы наглотались.

Третий раз я уже поступала, отучившись год на журфаке – он мне абсолютно не нравился, и я подала документы снова. Два отборочных экзамена прошла, а третьим было собеседование. И с одним преподавателем у нас состоялся спор, просто не на жизнь, а на смерть! Он спросил, что я делала год после окончания школы, и, видимо, ждал ответа, что я готовилась к поступлению, читала такие-то книги. А я ответила, что училась и учусь на журфаке. Он сказал: «Как так?! Вы уже учитесь на бюджете и хотите у нас учиться?!» Я объяснила, что хочу учиться в Литинституте. За собеседование мне поставили низкий балл, и я сразу откатилась вниз «турнирной» таблицы. Не прошла. В итоге в Литинститут я просто-напросто перевелась. Причём, когда тот же преподаватель увидел меня снова, он уже смеялся, улыбался – ему это понравилось. И потом, кстати, мы, можно сказать, подружились: мы с друзьями основали студсовет, и мы постоянно с этим преподавателем взаимодействовали, что-то придумывали, ходили к нему совещаться. То есть история с хэппи-эндом.

Вам в творчестве ваше первое увлечение, рисование, помогает?

Я думаю, что определённый взгляд остался. Все-таки я обращаю внимание на какие-то мелочи, думаю о каких-то цветовых соотношениях. Наверное, это не изжить. Мне кажется, в прозе тоже это отражается: часто у меня проза, как люди говорят, бессюжетная, но на самом деле она не бессюжетная, она с внутренним сюжетом. Внутренний сюжет у меня всегда есть, может быть, не всегда очевидный, и то я в последнее время ухожу в сторону более прозрачного сюжета. Раньше, наверное, я писала сложнее в смысле выбора художественных средств выразительности, ближе к поэзии, а поэзия, видимо, ближе как раз к живописи. Сейчас, мне кажется, я от этого ухожу, мне хочется в это верить. Я свой путь так вижу, по крайней мере. То, что я рисовала, наверное, помогает. Я и сейчас иногда рисую, но это уже не совсем серьёзно. Хотя, возможно, кто его знает… Возьму и буду делать инсталляции. (На заключительной читке-перформансе пьесы Лера представила инсталляцию из своих рисунков, которые она делала на протяжении резиденции во время пауз в написании текста – ред.).

Иллюстрации к своим собственным произведениям.

Да. Это было бы, кстати, интересно – такая книга художника и писателя.

«У меня в детстве было желание читать что-то сложное, обсуждаемое»

В литературе есть что-то, на что вы ориентируетесь, что даёт что-то для вашего творчества?

Не люблю этот вопрос! В юности, совсем глубокой юности, у меня, конечно, были ориентиры, я очень много читала. Мне кажется, я была довольно нелюдимой девочкой. Я могла, конечно, погулять со сверстниками, полазить по стройкам, но потом мне становилось скучно, и я шла читать книжки. Кстати, мне очень понравился момент здесь, в Коломне: я узнала себя, когда шла по Арбатской улице к музею пастилы. На одном из балкончиков (может быть, я это вставлю в пьесу), увидела красивые цветы, любовалась. И тут подбегает мальчишка, берёт камень и кидает его именно в этот балкон. Я в шоке! Но ничего не разбивается, а из квартиры на этот балкон выходит, видимо, его друг. То есть у них такой сигнал, вероятно. Они друг другу кричат: «Привет!» У одного интересная то ли каска, то ли рыцарский шлем из бумаги и фольги – прямо картинка из пьесы!

Мальчики маленькие?

Не больше 10 лет. И тот, что на улице, говорит: «Ну что, ты выйдешь гулять?» Другой отвечает таким рассудительным голосом: «Я сначала дочитаю, а потом выйду». Первый на него машет рукой: «Я уже через 5 минут уезжаю с родителями. Ты, наверное, не выйдешь, да?» И тот с балкона: «А, ну всё, счастливого пути!» И я просто узнала в этом мальчике себя! Да, я могла и поиграть с детьми, и поозорничать, а потом всё равно их оставляла и шла заниматься чем-то своим.

Да, в детстве, получается, были кумиры. Была, например, книга Набокова «Лолита», о которой я услышала от взрослых. По-моему, тогда была такая волна: нашли «Лауру» и говорили, что это последний роман Набокова, и вспоминали вообще всё, что написал Набоков. В том числе – «Лолиту», про которую говорили: ох, это такая взрослая книга для взрослых… Я это услышала и тайком нашла её в интернете, прочитала и подумала: не такая уж и взрослая! То есть я всегда хотела, стремилась читать какую-то взрослую литературу, детская мне быстро наскучила. Я всегда тянулась к каким-то таким именам – хотелось даже и Джойса почитать… Очень любила Шекспира.

И как вам Джойс в детстве?

В детстве, откровенно скажу, не осилила, прочитала отрывками. Потом уже, когда училась в Литинституте, прочитала. Но всё равно у меня тогда, в детстве, было желание читать что-то такое… сложное, обсуждаемое.

Почему? Не задумывались?

Не знаю! Любопытство, интерес: а что же там такого? Хотелось именно какую-то сложную литературу читать, было желание быстрее приобщиться ко взрослому, а может быть, даже ещё и перескакать их!

К тому, что не для всех.

Да. Потом, учась в Литературном институте, я очень быстро переключила свою оптику, взгляд стал, наверное, профессиональным взглядом литератора. Хотя я не считаю себя профессиональным литератором, я ничего не знаю в литературе, но всё равно взгляд такой стал: когда ты читаешь что-то, ты оцениваешь это уже как литературовед, в голове мысли, схемы выстраиваются. Я сейчас практически не читаю ничего для своего удовольствия… Раньше я читала что-то, погружалась в мир, а сейчас у меня извращённый немножко вкус: например, мне нравится читать своих современников и анализировать, что они пишут. И это не обязательно тексты, которые мне очень нравятся. Просто мне интересно: а что авторы подметят? При этом от текста я могу абсолютно не получить удовольствия, не погрузиться в него, не будет такого, как в детстве, упоения. В принципе, и классику я тоже так, наверное, читаю, не для души, с каким-то более прагматичным подходом. Например, я перечитывала «Анну Каренину» Толстого: у меня была задача посмотреть, как он работает со стилем. Я его читаю-читаю, разбираю как литературовед такой маленький, а потом я понимаю: с ним не срабатывает прагматизм, наоборот, меня до того захватывает!.. Вот она – величина таланта!

А из современных кто-то так захватывает?

Если из здешних резидентов – Денис Осокин. Он достаточно в этом смысле привлекателен. Но я его не считаю своим ровесником, он же всё-таки постарше… Из моих ровесников есть такие, которые выглядят многообещающе и ещё выстрелят.

Вы могли бы назвать какие-то отличительные черты литературы нашего времени, последних одного-двух десятилетий?

Есть такой критик – Антон Осанов, в литературных кругах он стал почти культовой личностью, его упоминают, с ним спорят, он прямо на устах. Он начинал как критик в паблике литературной премии «Лицей» – просто заходил туда и писал комментарии под постами финалистов. И всех это до такой степени заинтриговало, завлекло, что стали его просить писать дальше. Я периодически слежу за его критическими обзорами, статьями. Недавно он написал статью, в которой как раз попытался вывести какие-то тренды современной русской литературы. И не просто современной русской литературы, потому что она разная: есть Юзефович, например, которому не 20 лет, а с другой стороны, какая-нибудь девушка, которой 20, – естественно, они пишут по-разному. Он вывел тренды именно тридцатилетних. Я не совсем с ним согласна, но со многим. Почему тридцатилетние? Потому что это сейчас самая активная группа, уже не юноши, но ещё и не зрелые люди. И вот, в трендах, например, постоянное обращение к своей травме. Мне кажется, Осанов даже немного иронизирует (и не только он, а вообще в кругу тех, кто его читает), что любое событие – это уже травма. Я с этим согласна.

Вы вообще склонны свои травмы описывать?

Мы все, мне кажется, описываем свои травмы, вот в чём дело. Просто травмы – они разные. И рассказывать о них можно по-разному. Все русские классики описывали травмы, например, Достоевский. Но описание травм у них не было самоцелью текста. Возможно, сейчас сказывается влияние различных общественных течений, даже не общественных, а течений, которые есть внутри общества, не обязательно российского, а глобального. Мне кажется, о чём Осанов говорит: что мы, возможно, как-то перегибаем палку, наше поколение, и уже начинаем подштопывать под травму всё.

Может быть, слишком жалеть себя?

Да, да!

У Достоевского-то был смысл немножко другой…

Возможно. Про инфантилизм, кстати, Осанов тоже говорит – например, что сейчас время уменьшительно-ласкательных имён. У меня тоже Лера Макарова, не Валерия Макарова. Когда я читала Осанова, я посмеялась в том смысле, что в этом что-то есть. Хотя в своём случае я могу объяснить, почему я решила книги свои именно Лерой Макаровой подписывать. Это такая своеобразная дань памяти моему мастеру – Александру Евсеевичу Рекемчуку, которого я считаю своим Учителем. Он преподавал у меня в институте, вёл семинары, мастер-классы. И единственный раз в неделю, во вторник, но зато весь день, мы встречались и обсуждали свои тексты. Мы познакомились, когда мне было 16, а Александр Евсеевичу Рекемчуку 82, и были знакомы вплоть до его смерти, когда ему было 89. И эти 7 лет я чувствовала какую-то просто невероятную поддержку от него. Естественно, в первую очередь, творческую, моральную, хотя я знаю, что он своим студентам и финансово даже помогал – тем, кто оказывался в сложных ситуациях. Он до такой степени трепетно относился к каждому своему студенту, к каждому! То есть у него все были любимчиками, весь его семинар, каждый ученик – это его любимчик, в которого он вкладывался, ему интересно было увидеть в нём прогресс. Конечно, он оказал на меня огромное влияние!

И когда мы приходили на семинар, меня он называл Лерой. А у него ещё такой был красивый голос, бархатистый, громкий, такой советской закалки, советской интонации. И когда, например, обсуждали какой-то мой текст, он говорил: «Та-а-ак, Лера Макарова». Мне до такой степени нравилось, как он это произносит, что у меня не было даже мысли как-то по-другому записывать своё имя. Поэтому я просто представила, что если бы он был жив и увидел мою книгу, то он бы сказал своим голосом: «Вот первая книга Леры Макаровой!» Вот так… Хотя, возможно, если покопаться, в этом тоже есть корни чего-то инфантильного?

Кстати, с чем я не согласна с Осановым – что в сюжетах нет абсолютно никакого обращения к Богу, к божественному, что современное поколение не ищет совсем Бога. Мне кажется, что всё-таки это не у всех…

«Искусство – это область, где не должно быть авторитетов»

Страшный вопрос: что для вас искусство?

Для меня это такой же вопрос, как про авторитеты. Просто про авторитеты я уже привыкла говорить, что у меня нет авторитетов. И, кстати, искусство и авторитеты – это тема смежная. Наверное, искусство – это как раз область, где не должно быть авторитетов, где ты что-то берёшь и делаешь от себя. Пускай там есть влияния, даже намеренные, например, свою пьесу я считаю лёгким оммажем на поэму Ерофеева «Москва–Петушки». А будет ли там хоть какое-то ощущение Ерофеева? Скорее всего, не будет, а будет просто отклик смысловой. То есть, наверное, искусство для меня – это то, что человек берёт и делает, танцуя от себя. Мне кажется, это уже другой вопрос, насколько такое искусство интересно другим людям. И ещё мне кажется, что здесь нет градации хорошее–плохое.

Ещё один коварный вопрос: должно ли искусство быть социальным?

Здесь у меня вопрос к вам: а что конкретно мы подразумеваем?

А вот как вы это понимаете?

В смысле, должно ли оно быть доступно всем? В смысле инклюзивности?

Возможно. Или в смысле отклика на животрепещущие вопросы современности.

В смысле, что творец откликается на животрепещущие вопросы современности?.. Тогда следующий вопрос: какие вопросы животрепещущие в современности, а какие нет? Ведь есть же глобальные вопросы, на которые в любое время будут откликаться: жизнь и смерть, любовь…

Но ведь расковыривание собственной травмы, согласитесь, это не актуальный вопрос современности, это очень личное.

Мне кажется, текст о расковыривании своей собственной травмы может остаться в истории и даже в учебники войти, если он написан действительно талантливо. Мне кажется, что нет темы, недостойной литературы.

А насколько творчество, искусство должно быть актуальным?.. Не знаю, я просто в своём мироощущении пришла к тому, что я не могу сказать «да» или «нет». Я вообще, наверное, не мыслю такими категориями: искусство должно быть таким или таким… Мне кажется, здорово, когда текст, пускай даже на актуальную тему, идёт у автора от сердца. Тогда у этого текста есть шансы не просто быть сиюминутно актуальным, а стать более значимым и показательным, то есть такой как бы иллюстрацией нашего времени… Совсем о сиюминутном – то, что прямо сейчас начнётся и завтра закончится, – наверное, неинтересно читать в литературе, просто потому, что есть журналистика и можно почитать новости. Если автор не гонится за сиюминутной славой, он будет копать глубже, и даже если его текст на остросоциальную тему, он всё равно будет копаться в душах в первую очередь.

Женя Больдт:
«Я не разделяю: вот здесь я в искусстве, вот здесь я в жизни»

Майский литрезидент Арткоммуналки в 2024 году – Женя Больдт (Санкт-Петербург). Проведя месяц в Коломне, он осознал, по его словам, «себя во времени Коломны и время Коломны в себе». Итогом его резиденции стала книга «Время (в Коломне)» и «Азбука города». Мы же побеседовали с Женей, когда проект был в самой горячей поре…

Начнём с самого начала – рассказываем о вашем проекте: как родился, как идея пришла – как говорится, от Адама.

С того, как я подавал заявку, тогда начнём, потому что в проекте потом всё поменялось. К тому моменту я долгое время не занимался поэзией – прозу писал, несколько книг. И тогда у меня появился Лео, воробей, и я как раз подал на конкурс проект «Тексты для Коломны (и для себя)». Я хотел снова начать писать поэзию, и когда я победил в Коломне два года назад, я начал её снова писать – у меня вышли после этого две поэтические книги. И поэтому в Коломне я уже решил снова прозу делать. Меня интересовал вопрос времени и рек; у меня есть складной стульчик, я хожу с ним, смотрю какие-то интересные места и описываю время в Коломне. То есть в проекте есть про Коломну, есть про меня и про реки в основном. Сейчас я примерно пять авторских листов написал, а будет их приблизительно шесть. Вот такая по объёму примерно книга. Я вообще: либо пишу книгу/книги сразу, либо ничего не могу писать.

А стихи не писали, потому что не писалось? Что-то произошло, какой-то затык?

Вообще я считаю, что поэзия – она больше для молодых, а потом ты должен её заслужить. На момент подачи заявки на конкурс мне было 28, для меня это немного позднее время. А потом я понял, как можно заниматься поэзией, чтобы это было качественно, чтобы это было что-то новое и интересное. Вот как раз воробей, который у меня два года жил, помог вернуться к поэзии.

То есть воробей – настоящая птичка, которая к вам внезапно прилетела, или вы поймали, или что случилось?

У меня в том числе про это в поэтической книжке «Воробьям», и во второй, «Животное», вся первая часть тоже про это. Мы нашли его вместе с женой в лапе у кота.

Вашего?

Нет, просто на улице. Мы шли с выставки, пока ждали сигнал светофора, подошли к кустам и там увидели, как кот оторвал лапу воробью и игрался с ним. Нам стало жалко, мы отогнали этого кота и взяли воробья себе. Первые две недели антибиотиками и другими лекарствами лечили. Ещё смешно: по идее, эти лекарства в аптеке без рецепта не продают, а я пришёл и сказал, что не мне – воробью, слегка рассказал ситуацию – и мне продали. А без лекарств он бы точно не выжил. И когда стало понятно, что он уже никогда не сможет летать, что у него крыло окончательно сломано, мы его оставили, и он у нас два года жил. У него была клетка, а внутри неё ещё домик, в который мог только он заходить, чтобы ему было комфортно. Потому что воробьи никогда не смогут одомашниться, они всегда будут дикими. Если ты возьмёшь его птенцом, он сможет одомашниться, а это был уже взрослый воробей.

А потом Лео, наш воробей, умер – через неделю после смерти фотографа Дмитрия Маркова и режиссёра, которого в этом году на «Оскаре» отметили, эти два человека в один день умерли. То есть я его нашёл в мае 2022 года, и он мне сильно помог принять все события, которые произошли. А, получается, ушёл он в конце февраля 2024 года.

То есть воробей – ваша муза такая?

Друг. Я с ним вместе две книги поэтические написал…

Вот первый текст про него, который я написал в первые дни нашей совместной жизни.

он в пять утра встаёт
и двигается ради движения
он всю еду разбрасывает на пол
и гадит в воду
которую потом пьёт
иногда он что-то поёт себе под нос
(не нос, а истинно клювик)
иногда поёт чуть громче
иногда просто покрикивает
вечером
когда я возвращаюсь домой
его не видно
и не слышно
я начинаю волноваться за него
переживать
слегка боюсь
и думаю
жив ли он
ложусь спать
достаточно поздно
и в пять утра просыпаюсь
от копошения
в углу комнаты
в его собственном маленьком домике
в коробке
и в коробке поменьше
внутри коробки побольше
домик в домике
(в моём домике)

ну значит жив
ну значит ещё один день
прожит не зря
с добрым утром,
воробей
(Лео)
я рад
что ты меня снова разбудил
так рано

«Поэзию заслужить надо»

А что значат ваши фразы «поэзия – это для молодых» и «потом поэзию заслужить надо?»

С поэзией нужно работать, и много работать; но поэзия, в отличие от прозы, идёт как-то интуитивно, поэтому молодость, некоторое безрассудство, даже ошибочность помогают делать хорошую поэзию. Мне кажется, поэзия – в принципе ошибка, в любом смысле, но для меня – в хорошем смысле. За исключением, может быть, Мандельштама или Георгия Иванова, у которых, наоборот, чем позже, тем лучше стихи становились, у большинства поэтов все их основные тексты были написаны с 20 до 30 лет, а потом они уже просто мучились, считали себя поэтами либо переходили в прозу. Но таких примеров хороших, наверное, только Шаламов, я даже не знаю, кто ещё…

И Пушкин мучился?

Ну, да… Но Пушкин мне просто как поэт не нравится, мне он как прозаик нравится. Кстати, Пастернак тоже в прозу перешёл… Вот Арсений Тарковский смог после 30-ти заслужить поэзию и заниматься ей до конца жизни. Николай Глазков тоже… А чаще всего, мне кажется, если Бог даст, то тогда будет поэзия после 30-ти. У меня, возможно, получилось заслужить. А может и не получилось. Не мне, конечно, судить. Но я на всякий случай ещё и прозу пишу!:)

А заслужить чем?

Каким-то фатумом, ничем, случайностью… найти второе дыхание, не самоповторяться, чтобы поэзия была живой, звучала.

А может быть, с возрастом приходят просто какие-то другие смыслы, которые пока непонятны тем, к кому они не пришли? Вы не предполагаете, что вот этим отличается зрелая поэзия от юной поэзии?

Так зрелая поэзия – она как раз поэзия молодых. Даже если взять Ахматову, большинство текстов (не считая «Реквиема»), которые мы ценим у неё, она написала до 35-ти, просто она очень быстро стала классиком. То есть она в 20-е годы уже была живым классиком, хотя только-только перешла 30-летний рубеж.

Вот так ещё я могу сформулировать: можно остаться в поэзии, если ты осознанно перейдёшь в некоторый инфантилизм, если ты как бы не будешь взрослеть. Но я бы не хотел быть инфантильным. Наверное, можно, не будучи молодым ни возрастом, ни состоянием души, стать хорошим поэтом, но я всё-таки думаю, что что-то одно из этого нужно сохранить – либо инфантильное состояние души, либо возраст инфантильный. А прозой как раз можно в любом возрасте заниматься. Я говорю именно про профессионалов, про тех, кто пишет качественные тексты, давно занимается литературой.

Инфантильность – это же не всегда что-то плохое. Маршак, например, до конца жизни был таким «божьим одуванчиком», родственники ему оставляли в кармане домашний адрес и деньги на такси от любой точки Петербурга, если он выходил на улицу. «Жил человек рассеянный На улице Бассейной…» – это же он в том числе и про себя писал.

«Эго-литература»

Есть у вас в поэзии какие-то ориентиры? Вы вообще на кого-то ориентируетесь в своём творчестве?

Я могу сказать, кто мне нравится, но я стараюсь не подражать. Из классиков, наверное, самые близкие для меня авторы – Готфрид Бенн, немецкий автор (в переводе Виктора Топорова), поздний Мандельштам, его «Воронежские тетради», Николай Глазков, Георгий Иванов, Геннадий Алексеев, Николай Олейников… Вообще, начинал я с футуризма, но потом пришёл к обэриутам, лет в 17, и тогда мне был очень важен Введенский, но сейчас мне Олейников намного важнее. Потому что я понял вот это:

Жареная рыбка,
Дорогой карась,
Где ж ваша улыбка,
Что была вчерась?
«Карась… вчерась» – это же гениальные строчки!

Из современных мне очень близок Кирилл Медведев, в чём-то Галина Рымбу, Василий Бородин, Андрей Родионов, Иван Ахметьев, Кузьма Курыч, есть такой самарский автор – он физически привил мне литературу, потому что я из Самары, и до 18 лет я, общаясь с ним, гуляя, выпивая, выступая вместе, приобщался и многих авторов узнал. Например, Дениса Осокина я узнал как раз через Кузьму Курыча.

Осокин вам нравится?

Да, Денис Осокин – это один из важнейших авторов, его подборка поэтическая, которая год назад вышла, мне очень понравилась, но все-таки для меня он прежде всего прозаик.

Вы знаете, что он до вас здесь был резидентом неоднократно?

Два раза, знаю, я эти тексты читал. Всё, что он выпускает, я стараюсь читать. Мне нравится, что он нашёл свою тему и никто не сможет в этой теме развиваться. Если говорить про Коломну, сейчас я пытаюсь развивать линию Леона Богданова, «Заметки о чаепитии и землетрясениях» – такая смесь документальности, дневниковости и художественности. Этим, мне кажется, мало кто занимается, поэтому я этим решил заниматься. Но тем, что делает Осокин, вообще никто не занимался, кроме него, – ни до, ни после. Он как Платонов для XX века. Этим, конечно, Осокин уникальный автор.

А вы свою тему нашли?

Наверное. Эта тема – я сам, эго-литература такая. Мне так проще понимать мир. Некоторые очевидные вещи я могу не понимать, не задумываться о них. А другие вещи, которые кому-то неочевидны, – для меня наоборот понятны и прожиты. Например, в своём тексте про Коломну я в какой-то момент для самого себя внезапно размышляю, что если долго не есть – появляется голод. Наверное, для всех очевидно, что если ты долго не ел, то будешь хотеть есть, а я действительно не задумывался об этом, потому что я люблю по системе жить: я, условно, в 10 ем, в час ем и в 5 ем… И как-то не замечал, что голод внезапно появляется и так далее (как говорил Хлебников).

Вы перфекционист?

Ну, нет, я слишком ленивый для перфекционизма. Я просто знал, что нужно в это время есть, но слишком загулялся и не успел поесть – и проголодался. И меня это удивило. Поэтому мне проще мир через себя познавать. Наверное, это банально звучит…

А что вы видите, чего другие не видят? Например?

…тут я написал об этом на пять листов авторских!

А в двух словах?

Я за птичками слежу, например, могу отличить полевого воробья от домового… У полевого воробья точки на щеках, но многие этого не замечают – ну воробей и воробей. Или в музее я могу понять, Новгородская школа иконописи, Московская или Псковская передо мной. Потому что мне это интересно, мне это важно. А для большинства это будет просто икона как икона.

Это важно для вашего творчества?

Я не разделяю творчество и жизнь. Особенно здесь, в Коломне, я постоянно пишу текст. Но при этом я его не пишу: я просто гуляю, смотрю, сажусь и какое-то определённое время пишу о реке, ещё о чём-то. Я не разделяю: вот здесь я в искусстве, вот здесь я в жизни.

Вообще, может, у меня и вполне обычный взгляд. И ничем не отличается от других (не считая недостатков и того, что я до этого говорил, – что я не всегда какие-то вещи понимаю). Но, во всяком случае, многие близкие мне говорили, когда мы просто сидели вместе или что-то обсуждали, что это необычный и странный взгляд. Что они никогда об этом не задумывались или не замечали что-то. А для меня этот взгляд или эта мысль наоборот были очевидны, и я думал, что все так и видят, как я. Из-за этого задумываешься, и приходится считать свой взгляд иногда «не таким», особенным.

Как говорил Кафка, «общение с людьми совращает к самоанализу».

«Прошло время больших текстов»

У вас вообще легко рождаются тексты?

Да, легко. Я очень люблю дуальность. И мне близок в этом смысле Георгий Иванов, который очень быстро работал – и писал очень быстро, и быстро редактировал. Я тоже редактирую достаточно быстро. Например, мой роман, который я продал в немецкое издательство (это русскоязычное издательство, так называемый современный «тамиздат»), я начал писать в начале ноября, а в середине декабря уже подписал договор и получил деньги. Писал я его всегда после работы. По несколько часов. Правда, весь день его обдумывал, не имея возможности что-то записать.

Толстый роман?

Я против «толстых романов», считаю, что тексты больше семи авторских листов – это уже перебор, идеальный формат – три авторских листа (авторский лист: 40 000 знаков или 22–23 страницы формата А4 – ред.).

Даже для романа?

Для романа прежде всего. Как у Ричарда Бротигана «Рыбалка в Америке» – для меня это идеальный объём. Я считаю, что прошло время больших текстов, на 20 авторский листов, как у Достоевского и так далее. Они и не нужны.

То есть для вас писать легко?

Быстро. Мне писать иногда легко, иногда тяжело, но я делаю паузы часто. Сейчас, если я уверен в тексте, пишется достаточно легко. А в паузы появляется неуверенность. Всякие плохие мысли о своём творчестве. Но просто так взяться за новую вещь – я не решаюсь. Скажем, тот роман я в конце декабря закончил и с того времени иногда стишки писал, но до Коломны больших текстов не делал. То есть получается, что пять месяцев я ничего не писал, как бы специально готовил себя, чтобы сейчас писать большой текст. Постоянно писать я бы не выдержал. Это очень изматывающее состояние, когда ты именно живёшь текстом. Поэтому я стараюсь накопить энергию, а потом уже писать как можно быстрее, но чтобы при этом качественная редактура была.

А почему вам кажется, что сейчас не время больших произведений?

Мне кажется, это такая немножко снобистская позиция писателя: смотрите, я большой автор, а у большого автора должна быть большая литература. Для меня пример именно умершей большой литературы, условно говоря, зомби-литературы, которая уже умерла, но ещё пытается существовать, – Донна Тартт. Эта литература сделана по канонам начала XX века, даже, может быть, по канонам английской литературы XIX века: большой сюжет, прописывание персонажей… Мне кажется, это всё сейчас уже лишнее… Это ничего не даёт литературе, это просто самоповтор такой, это не нужно для читателя… Возможно, читателю хочется просто того, что было раньше, условно говоря; но он же, я думаю, не прочитал всё собрание сочинений Диккенса или ещё кого-нибудь. Поэтому в теории он мог бы не читать Донну Тартт, а просто прочитать какой-нибудь не прочитанный им роман XIX века и то, что нужно, получить из него. А вот Донна Тартт и похожие на неё авторы – это объём ради объёма. Я не понимаю, зачем там очень длинные описания…

То есть не о чем писать или читатель уже не может воспринять что-то длинное?

Читатель может воспринять как раз… Вот, кстати, Денис Осокин каждую свою вещь называет книгой, а у него очень короткие вещи! Это как сверхповести Хлебникова, хотя это уже другая линия (тоже немножко перебор, мне кажется, когда слишком короткие вещи, потому что ты не можешь вложить в них полностью всё, что хочешь, единицам это возможно). А в больших романах автор работает с персонажами, он как бы отдаляется от себя, становится этаким Богом, добавляет определённый стереотипный психологизм персонажу, но его на самом деле можно и не добавлять, а сделать концентрированное выражение формы и мысли автора. Идти не от реализма, а от формотворчества, от чего-то иного, без всех этих традиционалистических клише. Плюс лично мне после определённых событий стало тяжело физически читать большие вещи: я от них не отдыхаю, наоборот начинаю больше напрягаться. Мне сюжет вообще никогда не важен, важна только форма, так что короткие и очень формально выдержанные вещи тебя подстёгивают и как-то помогают тебе успокоиться, понять жизнь лучше. Очень смешно, что я долго говорю про короткость!.. Ты можешь внутри этих трёх авторских листов пустословить, но это должно быть выдержанное и оправданное пустословие, это должен быть приём. А у Донны Тартт это не приём пустословия, это просто желание показать своё мастерство: смотрите, я могу писать, как в XIX веке. Но ты не в XIX веке живёшь, ты сейчас живёшь…

Мне по этому поводу пришло высказывание одного моего знакомого. Когда его спросили, что он читал из современной прозы, он сказал: «Я ещё столько классики не прочитал, что современную прозу мне читать недосуг». Вот вы бы как ответили такому человеку? Может быть, я вас подтолкну к ответу, но такой ещё подвопрос, подсмысл этого вопроса: есть ли что сказать современной литературе нового по сравнению с классикой?

У меня, наоборот, другая позиция. Я даже вчера немножко про это писал в своём романе. Во-первых, я считаю, что то, что сейчас происходит в русской литературе (в 20-е годы нашего века), – это в какой-то мере революция. Происходит очень важное явление, которое читатель может пропустить, если не захочет смотреть. Именно сейчас появляются авторы, я даже не могу назвать фамилии – я просто чувствую дыхание времени, что именно сейчас что-то очень важное происходит. Не знаю, сможет ли читатель это увидеть или нет, но для меня они находятся на том же уровне, что те, кто писал в «оттепельное» время, в 20-е и 30-е годы прошлого века. Для меня всегда современная и литература XX века была значительно важнее, чем классика. Мне, наоборот, непонятно, что может мне дать классика, что может мне сказать классика… Не считая отдельных писателей, конечно: Достоевского я очень любил в юности, много его прочитал, Чехова, но Чехов, мне кажется, как раз не классик, а вполне современный автор. У классиков были определённые границы, именно в формальном плане, они некоторые вещи как бы боялись делать.

То есть вы смотрите на форму? Мы сейчас не о содержании, а о форме говорим?

Через форму и происходит содержание. Даже если взять «Идиот», например, там структура, когда сперва ненужное журналистское пустословие перед каждой главой идёт: я прочитал в газете то-то, то-то, то-то, – а потом резко переходит на князя Мышкина, и происходит такой резко гениальный текст. Эта «вода» нужна, чтобы читатель «плавал», потому что будет очень тяжело читать всё время только про князя Мышкина – это же такой персонаж… Христос в мире, где люди засомневались в существовании Бога. Поэтому Достоевский сделал правильную форму, и она влияет на содержание текста. И это как раз очень смелый, мне кажется, подход, что он ненужную журналистику (причём в юности она мне не очень нравилась!) в начале каждой главы вставляет. Тут форма работает с содержанием: князь Мышкин – это Христос в мире, где много ненужности. И ты даже, может, не следишь за формой, но форма Достоевского на тебя влияет. Поэтому, мне кажется, нельзя так чётко разделять: вот содержание, а вот форма. Если была бы другая форма, «Идиот» бы не сложился. Поэтому для меня «Преступление и наказание» не очень сильный текст, для Достоевского. В «Идиоте» единственный экшн – сцена, когда Рогожин пытался убить Мышкина, но не смог, потому что у князя произошёл припадок, и Рогожин испугался, убежал от внезапного эпилептика. Во всём остальном это же очень бессюжетная, условно говоря, проза. Но при этом она намного больше работает, чем «Преступление и наказание», где в плане сюжета сторителлинг интересный – детектив, убийство. «Преступление и наказание» идеально бы для современного сериала подошло, где в каждой серии какой-то твист происходит (Достоевский же и публиковал этот роман по главам, это и был как бы сериал).

Я всё это к тому, что содержание само по себе не работает. В «Преступлении и наказании» содержание, может быть, даже в какой-то мере глубже – там вопрос о сверхчеловеке, – чем содержание «Идиота». Но форма «Идиота» работает на содержание, и от этого получается величайшая книга. «Преступление и наказание» тоже хорошая книга, но мне кажется, именно из-за того, что там форма не так выработана, как в «Идиоте», она не так складывается.

«Для современной жизни достаточно XX и XXI вв. читать»

Мы с вами отвлеклись от мысли о том, что может дать современная литература по сравнению с классикой.

Свободу, мне кажется, понимание, что можно не бояться, можно жить, и это как раз через форму делается. Давайте попроще, через примеры самые для меня важные. Дмитрий Данилов: текст на 300 страниц состоит из того, что главный герой просто идёт к остановке, садится в автобус, уезжает, возвращается домой, идёт к остановке. Это такое монотонное, монотонное, монотонное… В XIX веке такую литературу сложно представить. Но современный житель мегаполиса как раз так и живёт – он не ходит на балы, у него вот такая монотонная жизнь. И для монотонной жизни нужна монотонная литература. Осокин, скажем, в тех же «Овсянках» даёт некоторый эротизм, который был недопустим прежде. Мы «Овсянки» смотрели вместе с женой, а она более строгая, не такая свободная, как я, и ей фильм очень понравился. Это фильм о любви, но если в «Крейцеровой сонате» это тоже есть, но выглядит как пошлость, то у Осокина, который работает с современным языком, это показывает, что в современном мире не всегда любовь равна целомудрию. Любовь это может быть и вот такое (когда главный герой говорит, что обе дырочки ей я открыл), и при этом любовь сохраняется.

Современная литература может дать именно понимание современности. Как бы банально это ни звучало. Потому что современные авторы живут сейчас, и они знают, что сейчас происходит. Давайте процитируем Германа Лукомникова, у него цикл был в журнале «Волга»: «Я такое написал, но выкладывать зассал». Можно представить, что, например, Пастернак или даже Олейников, который работал с примитивной поэтикой, такое бы написали? Нет, они такое бы не написали. Если бы не было минималистов, не было бы Лукомникова, а если бы не было Олейникова, не было бы минималистов – то есть всю историю литературы современные авторы прошли за тебя, и они тебе уже дают выжимку. Они тебе дают и Толстого, если ты хочешь, и Достоевского, и минималистов, и обэриутов, и дают ещё что-то новое, сверх этого. А зачем тебе возвращаться к прошлому, если ты можешь ещё и сверх получить?

То есть в современной литературе есть всё?

Ну, да.

Можно вообще классику не читать?

На мой субъективный взгляд, да. Я считаю, что для современной жизни достаточно XX век и XXI век читать.

Но вы-то читали…

Я читал… Кстати, не так много.

Зря читали?

Нет, но… вот из школьной программы мне важно было прочитать Пушкина «Капитанскую дочку», Чехова… Всё, что мне интересно до XX века, не входит в школьную программу. Мне интересны Иван Барков, Насими (азербайджанский поэт XIV–XV вв., я его случайно у мамы в шкафу нашёл, в переводе Наума Гребнева), Библия, Псалмы Давида… В юности мне казалось, что Давид и Блок – это две недостижимые поэтические вершины. А сейчас мне кажется, уже и не нужны эти вершины, не нужно пытаться их достигать. Нужно чем-то другим уже заниматься. Но это всё ведь не проходят в школьной программе, это не читает рядовой читатель. Хотя читатель, конечно, может сказать, что я делаю не ту литературу, которая ему нужна. Тут вопрос снобизма, хотя я в этом не вижу снобизма, мне просто искренне кажется, что можно обойтись и XX веком.

Наверное, всё-таки, чтобы понять, нужно или не нужно, надо хотя бы попытаться прочитать?

Да, прочитать – да. Я имею в виду, что не нужно концентрироваться на классике. Мне кажется, достаточно у каждого автора одну-две книги прочитать и потом уже читать только то, что тебе интересно. До XIX века я бы взял одну-две книги у каждого автора, в XX веке – пять книг, а в XXI веке попробовать в том направлении, которое вам интересно, всё прочитать.

Кстати, о направлении. А вы себя к какому-нибудь направлению, течению литературному относите?

В поэзии я пытаюсь соединить повествовательный верлибр с минимализмом. У меня длинные тексты, но при этом я стараюсь использовать приёмы минимализма, когда ты сохраняешь пустоту, сохраняешь молчание, нечто неслышимое внутри текста. Просто минимализм всегда короткий, а мне проще большие писать тексты. А в прозе я не знаю, какое течение. Себя, а также Ивана Шипнигова, Дмитрия Данилова и ещё нескольких авторов я бы назвал продолжателями линии Леона Богданова. Причём это у меня произошло спонтанно: сейчас у меня уже четвёртая книга в том направлении, в котором я пытаюсь развиваться, а вот после второй книги я открыл для себя Леона Богданова – то есть я сперва нашёл этот приём, а потом уже нашёл автора, который этот приём изобрёл, условно говоря, так что нельзя сказать, что он на меня повлиял. Кстати, Данилов тоже много от минимализма берёт, только он минимализм в прозе использует, а его стихи тоже ближе к повествовательному верлибру (но он стихами почти не занимается – больше драматургией, прозой).

Но вообще – сейчас не так уж и важно, какому направлению ты соответствуешь. Важнее, если можно так выразиться, качество текста. Большой автор, большая книга родится из любого направления, не важно, какие конкретно у тебя учителя и окружение. Поэтому важнее просто написать хороший текст хотя бы, а ещё лучше – отличный. Если написать таких, ну, штуки три – возможно, и жизнь не зря прожита. Если ты при этом был счастлив и прочее.

«Литература – она другая»

Давайте один вопрос в историю. Вы можете рассказать, как началась ваша творческая деятельность?

Да, наверное, могу. Я очень плохо учился в детстве: университеты я все с красным дипломом окончил, а школу окончил с «тройками». И классе в шестом у меня началось вот это… разрушение. То есть до того я пытался быть отличником, а потом разочаровался в школьном образовании, стал прогуливать. И в шестом классе был какой-то городской конкурс талантов. А я тогда вообще особо литературой не интересовался. И вот все писали стихи, такие правильные, а-ля Пушкин, а я от злости решил написать текст про Малевича:

Однажды Малевич захотел рисовать,
и лошадь он стал сам себе малевать…

Вы в шестом классе Малевича знали?

Для меня Малевич – это был мем, просто смешной персонаж, который нарисовал чёрный квадрат. И текст был у меня такой глупенький: он всё рисует, рисует, рисует, всё у него не получается, и в итоге он разозлился, взял чёрную краску, бросил на картину – и получился «Чёрный квадрат». Такой наивный взгляд на искусство, но мне показалось смешно, что вот все пишут таким правильным размером, а я буду такую форму использовать. Я тогда ещё не знал Олега Григорьева (хотя это мой учитель, меня по факту Григорьев всю жизнь окружает), я ориентировался на детские чернушные стишки, типа:

Маленький мальчик достал пулемёт –
Больше в деревне никто не живёт…

Я подумал, что смешно написать в таком стиле, написал и отдал классному руководителю как такую издёвку над ним. А учителю это понравилось, он отправил это стихотворение на конкурс. И с этого момента я начал читать литературу, а в 16 лет мне показалось очень смешно писать юмористические тексты. Я нашёл в Самаре бар «Сквозняк», где литвечера проходили, пришёл туда (там «жидкий приз» был – победителю вечера давали кружку пива в подарок, такое смешное название), и там меня заметил Кузьма Курвич, ко мне подошёл, говорит: «Давай выпьем после вечера». И вот тогда он меня познакомил с Пепперштейном, с Сорокиным, с Осокиным, давал мне книжки Медведева, Ахметьева. И я начал заниматься литературой и понял, что литература – она другая. И с 16 лет я профессионально, условно, начал заниматься литературой как читатель. А вот автором я стал, когда переехал в Питер, учился в «Мухе» (Санкт-Петербургская государственная художественно-промышленная академия имени А. Л. Штиглица, в 1953–1994 гг. называлась Ленинградским высшим художественно-промышленным училищем имени В. И. Мухиной – ред.) – тогда я начал уже писать что-то более-менее серьёзное. То есть лет с 23, наверное, я занимаюсь серьёзной литературой.

То есть литература в вас возникла как протест?

Да, как издёвка такая. Был такой поэт Чарльз Симик, он два года назад умер, румын, но переехал в юности в Америку и сейчас считается одним из классиков современной американской поэзии второй половины XX века. Он сам говорил, что первый стих написал, когда ему очень понравилась девушка: он тогда ещё даже английский толком не знал, но он решил написать ей признание в любви в стихах по-английски. Для этого он начал усердно учить английский – и в итоге так появился классик американской литературы – просто из-за одного стишка, чтобы впечатлить девушку. Вообще, мне кажется, что эротические, любовные штуки сильно на литературу влияют, очень многие авторы именно из-за подросткового скрываемого эротизма приходят в литературу, и потом уже это перерастает во что-то серьёзное.

«У меня текст где-то неделю живёт»

Что касается современных авторов, на ваш взгляд, им очень нужен читатель? Или достаточно самовыражения?

Читатель очень нужен. У меня пока четыре книги вышло, и все эти книги я написал для читателей. Например, моя детская книга без читателя не существовала бы, потому что, когда я её написал, она была, но не было читателя, не было отклика, диалога с читателем этой книги – по факту её не было, она просто мёртвым грузом лежала. У меня есть ещё книги, которые я не издал, они в рукописи, и пока они не выйдут, их как бы не существует. Поэтому читатель необходим. Но тут вопрос в количестве: у моей детской книги тираж 3000 экземпляров, у поэтической – 200 экземпляров, у немецкой – 1000 экземпляров. И мне кажется, каждый из этих тиражей соответствует назначению, то есть мне сложно представить, что поэтическую книгу трёхтысячным тиражом кто-то будет покупать, если это не Полозкова какая-нибудь или подобные сетевые авторы.

А вы в Сети не печатаетесь?

Иногда меня просят в сетевых журналах, я отдаю, но мне самому больше формат книги ближе, чем формат подборки.

Вот художник – он может, условно говоря, на выставку прийти и в глаза зрителю заглянуть. А вы говорите, что для вас важен читатель, значит, вы как-то должны получать от него отклик? Ну, кроме семьи и друзей, конечно.

Вот как раз семья и друзья мне меньше отклика дают, у нас как-то не принято (кроме жены) говорить о литературе: я – друг, я не автор, я им даже не даю читать свои тексты. А от читателей у меня есть отклик, и всё больше и больше их становится, благодаря изданным книгам. Может, раз в неделю какой-нибудь незнакомый человек мне может написать либо свой анализ, либо ещё как-то откликнуться на мой текст. И я всегда радуюсь.

Это положительный отклик? От читателя, который вас понял? Или, условно говоря, ругательный – от читателя, который вас не понял или не принял?

Я слежу, например, за своей детской книгой на «Лабиринте». У меня там до недавнего времени было 12 отзывов, все были положительные. Сейчас появился 13-й – отрицательный. Я думаю, что чем более я стану известным, тем больше будет отрицательных отзывов. Когда ты мало или средне известен, всё-таки преобладают положительные отзывы, потому что тебя читают читатели, которые понимают, что ты делаешь. Думаю, у того же Алексея Сальникова или Дмитрия Данилова появилось много отрицательных отзывов после успеха «Петровых в гриппе» или «Человека из Подольска» – не потому, что тексты слабые, а потому что их не тысячи человек прочитали, а сто тысяч, и в таком случае, конечно, будет больше хейта. Это нормально. Но у меня пока нет хейта, и я не знаю, готов ли я к нему или нет…

Отзывы льстят вашему авторскому самолюбию или, например, вдохновляют вас на что-то?

У меня текст где-то неделю живёт, и эту неделю текст мне очень важен. А когда неделя проходит, я становлюсь к нему равнодушен, я уже пытаюсь о других текстах думать либо вообще не думать о текстах. И поэтому когда меня хвалят, у меня нет такого прям счастья, но иногда это помогает в моменты сомнений, в моменты мыслей о том, что, может, я всё-таки бездарен… В эти моменты иногда воспоминания об откликах помогают не бросить литературу. Но я почему-то к похвале отношусь нейтральнее, чем к критике.

К критике конструктивной?

Нет, как раз к конструктивной я очень хорошо отношусь. Но бывает очень токсичная критика, критика ради критики. И вот она меня часто угнетает. Она угнетает меня, даже когда какой-то текст мне понравился, не мой, но его ругают – но тогда я могу хотя бы возразить, сказать, что вы неправы. А когда меня ругают, я даже и возразить не могу, потому что это будет нескромно. Такая критика меня разрушает, я после этого не могу писать некоторое время. Потом я всё равно отхожу, потому что положительного получаю больше, чем отрицательного.

«Искусство – это диалог Бога с человеком»

Вопрос о резиденции. Как у вас здесь складывается? Как с городом отношения складываются?

Мне Коломна очень нравится. Я очень много за реками наблюдаю, побыл на всех коломенских речках, кроме Северки: Репинке, Оке, Москве-реке и Коломенке. Мне очень нравится. Наверное, процентов 60 моего времени я просто сижу у реки, просто смотрю и пишу тексты. И город мне очень интересен. Хочу, кстати, большой респект выразить создателям сети музеев органической культуры и наивного искусства, потому что я сам очень люблю Елену Гуро и Михаила Матюшина. Мне очень понравилось, как сделана коллекция, очень интересно. И наивное искусство – тоже очень хорошее собрание. Любовь Майкова очень понравилась после посещения.

В творческом плане складываются отношения с городом?

Да, у меня текст про город как раз. Пока всё получается, идёт легко, текст вроде складывается.

Тогда у нас остались два вопроса, которые мы задаём всем. Что для вас искусство?

…Я был в одной резиденции, и там брали совсем маленькое интервью, по две минуты у каждого, и надо было ответить, что такое литература для вас. А я был третий или четвёртый. Люди отвечали прям так всерьёз, долго, а я говорю: литература – это литература, это когда автор пишет тексты, а читатель их читает, вот!

Ну, вы можете так же коротко ответить! Одна резидент, например, сказала: искусство – это жизнь. Всё.

Ну нет… Искусство – это больше, чем жизнь. Не знаю… Давайте попробуем как-нибудь пафосно: искусство – это диалог Бога с человеком, например… Да, так, наверное, отвечу.

И второй вопрос: должно ли искусство быть социальным?

Должно или может? Если должно – нет. Нет, не должно, но может быть социальным. Я рад социальному искусству, я думаю, даже у меня есть что-то социальное в моих текстах. Но не должно. Мы помним соцреализм, когда было должно, и что из этого получалось.

Дарья Верясова:
«Берёшь концентрированную жизнь и просто её записываешь»

В апреле 2024 г. литрезидентом Арткоммуналки была поэт из Абакана Дарья Верясова. Мы побеседовали с Дарьей, когда воплощение её проекта ещё только начиналось.

Мой проект называется «Имя дождя». Это такая своеобразная литературная карта города. Я сейчас хожу и подбираю тематические места, чтобы посвятить им стихи, которые войдут в этот цикл. То есть, по сути, это цикл стихотворений о Коломне, надеюсь, хороших стихотворений, хотя на самом деле пока ещё ничего нет.

То есть вы сейчас в начале пути?

Да, какие-то строчки у меня есть, но это разобщённые элементы, в одну картину они не сложилось пока. А хочется, чтобы сразу композиционно всё было единым.

Вы сюда приезжали, у вас уже какой-то образ был?

Нет…

И ничего о Коломне не знаете, вообще с чистого листа?

Когда я подавала проект, мы с подругой, здесь живущей, обсуждали, что можно было бы заявить, какие варианты. Она тоже выпускница Литературного института, как и я, мы с ней поддерживаем общение в соцсетях. И вот я ей говорю: «О, Саша, ты же в Коломне живёшь! Ну-ка, расскажи мне про Коломну!» И она бегло накидала – какие-то не очевидные для приезжих факты, которые только на месте видны.

Исторического плана или современности касающиеся?

И исторического, и современности: что с царских времён стоят опоры моста через Оку, что здесь заканчивали свою земную жизнь многие святые Русской православной церкви, что сегодня привозят чудотворную икону, например, ещё про живописные дорожки в лесу рассказывала. То есть и исторические, и бытовые подробности города. Ну, то есть то, про что, сидя в Абакане, ты не узнаешь.

«Я пишу на ходу, ногами выписываю»

Раньше у вас были подобные проекты или это первая попытка?

У меня был подобный проект, но тогда я иначе над ним работала. Я была в резиденции в Пятигорске – приехала писать стихи. Всё. Никакого проекта, никакого содержания в нём не было – я просто ходила по Пятигорску и писала стихи. И, боже, как я была счастлива! Там такая вкусная халявная минералочка…

Это был ноябрь, город был абсолютно пустой. Ты выходишь вечером (я называла это экспедициями), часов в девять, на улицу – в экспедицию. Идешь по абсолютно пустому старому каменному городу, где машины не ездят, людей нет, курортников тоже нет, а те, кто есть, уже спят (а что им в ноябре делать на улице?!). Ну, в Цветнике какая-то жизнь происходит. А если в другую сторону, к Машуку пойти, там вообще тишина! Никого! И это было удивительное наше единение с городом… Когда ходишь и понимаешь, что город тебя принимает, что вы с ним нашли друг друга.

А с Коломной сейчас немного по-другому. С Коломной как-то всё… чётко и точно, надо результаты предоставлять. Потому что результатов от Пятигорска – это была резиденция от АСПИР (Ассоциация союзов писателей и издателей России) – никто у меня не потребовал, я годик подождала, потом предложила стихи в «Дружбу народов», в одном из осенних номеров должна выйти публикация.

Это были просто стихи, написанные в резиденции. Здесь-то у вас, получается, поэтическая карта…

Там были стихи и про Эльбрус, и про старый город – по ним тоже можно ориентироваться, как по карте. А вот что здесь получится, я точно сказать не могу. То есть пока я называю это «карта»…

В визуальном выражении это будет просто цикл стихов? То есть это не будет какая-то нарисованная карта, и у неё, условно говоря, здесь четверостишие, там четверостишие… под сносочками…

Это уже путеводитель какой-то! Нет, я думаю, это будет просто цикл стихов – я же всё-таки приехала в литературную резиденцию. Если только мы не решим всё сделать более наглядным.

В вашу карту города входят ваши впечатления, какие-то исторические факты?.. Уже сейчас что-то видится?

Как минимум, мне хочется написать про Госбанк и его перекличку с борцами двух революций, потому что это замечательная картина, и тут ещё Ленин стоит – какой-то коммунистический триумвират. И тут же храм! Неожиданно!

Город маленький, всё компактно.

Да, всё компактно. И, конечно, храмы, стены… Кремль я облазила за эти дни… Вообще я ориентируюсь на реки: Репинка, Коломенка, Москва и Ока.

Есть ещё Северка.

Северку мне не показывали! На Москву-реку я ходила, на Репинке я была, Коломенку тоже видела. Осталось только до Оки добраться, чтобы основные линии наметить.

У нас как раз время разлива.

Да! Я ещё водовоза по грудь в воде видела!

Это значит, на спад пошёл разлив. У нас традиционное коломенское развлечение – ходить смотреть, «утонул» ли водовоз с макушкой и до какого уровня прошлых лет дошла вода.

Эти отметки мне тоже показывали…

А давайте о том, как появляются стихи. Поэт – это творец, у которого есть вдохновение… «Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать…», да? А каково писать по заказу? Ведь, получается, вы в проекте должны написать по заказу…

«А прорастают они так, Из ничего, из ниоткуда. Нет объяснения у чуда, И я на это не мастак». Про это уже Шпаликов написал. Как-то так и происходит, главное – поймать эту волну, эту струю. Мне необходимо ходить по городу: я пишу на ходу, ногами выписываю, у меня какой-то ритм появляется…

Писать на заказ вполне возможно. Это, знаете, сродни переводам. Я очень люблю делать переводы, и одно время переводила кабардинскую поэтессу…

Вы знаете кабардинский язык?!

Я стихи знаю! Достаточно уметь просто прочитать, определить, какой размер, какая рифма. И если у тебя есть подстрочник – ничего сложного.

Это был чудесный опыт. Главное – понять мысль, которую хотел донести автор, вычленить её и упаковать в нужный размер.

«Я люблю, когда появляются стихи с энергией»

А вы склонны к тому, чтобы свою личную жизнь транслировать на широкую публику?

В принципе, да. Но меня спросил недавно в Пятигорске один товарищ (теперь большой друг): «А ты почему не пишешь о любви?» Я говорю: «Серёж, так нет её у меня. Я бы писала!» А в остальном вполне себе откровенно. Самое моё популярное стихотворение про алкоголизм: «Я женщина, и мой алкоголизм неизлечим…» – действительно получилось прекрасное произведение. Ну, конечно, совсем не про алкоголизм… в нём очень много энергии…

«Здесь речь о ёлке. В ней-то всё и дело»…

Да… Я люблю, когда появляются стихи с энергией, и как раз это, мне кажется, больше имеет отношение к личной жизни, чем любовь.

А как родилось название коломенского проекта?

Была определена тема конкурсного отбора заявок на резиденцию: дождь. «Имя дождя» – звучит красиво.

Как «Имя розы»…

Да, да, да! Имеет уйму перекличек. По крайней мере, я посмотрела названия у других претендентов, но мне кажется, у них не такие красивые, раз я здесь оказалась! Хотя, конечно, оказалась я здесь не только из-за названия проекта. Потому что, по сути, он такой отвлечённый, можно как угодно его трактовать, как угодно можно переформулировать для себя – просто красивое описание, а выбор, мне кажется, зависел от других моих подборок, которые я присылала как наглядное доказательство, что я поэт.

Раз у нас о красоте словечко замолвилось, давайте к давнишнему спору о форме и содержании. Для вас вообще такая постановка вопроса существует, что первично?

Нет. Я стараюсь над этим не рефлексировать, потому что это как курица и яйцо: что ты здесь поймешь-то, кто раньше? Просто они настолько тесны и взаимозависимы, эти две ипостаси, форма и содержание, настолько взаимопроникновенны, что не могут отделяться. Как их отделишь? Они уже существуют вместе. Если содержание выражено другой формой, так это получается другое произведение. Не форма важна, и не смысл, а объединение этих двух ипостасей.

Но если придётся чем-то пожертвовать, вы чем склонны будете пожертвовать? Красотой в угоду смыслу или смыслом в угоду красоте?

Cмотря что считать красотой, все по-разному понимают красоту. Я буду добиваться, чтобы они у меня совместились. Потому что стихотворение – это пазл, мозаика, которая, я уверена, изначально где-то есть, и тебе просто, как поэту, необходимо сложить всё вместе, воедино. И если ты не можешь, если тебе приходится чем-то жертвовать… ну какой ты поэт тогда?! Поэтому это немножко некорректный вопрос. Я очень люблю, когда у меня в стихах много звуков, когда появляются аллитерация, ассонанс, когда они работают. Иногда просто надо отложить текст, посмотреть каким-то другим взглядом. У меня были такие моменты, когда я стихотворение выкладывала, например, где-нибудь в соцсетях. Потом смотрю: «А-а-а! Верни! Переделывай!» И переделывала, и получалось гораздо лучше, потому что свежий взгляд, потому что глаз замыливается, когда ты долго над чем-то работаешь.

То есть для вас творческий процесс какой: вы обрабатываете, ограняете или вы откладываете, а через время возвращаетесь и смотрите?.. Или, может быть, третий вариант: прям вот родилось и полетело!

По-разному бывает. Бывают стихи, которые не даются сразу… Но обычно – третий! Хотя его надо вычитывать, прямо высматривать, выглядывать, ещё лучше кому-то послать. У нас существует негласная договорённость с поэтессой Полиной Корицкой, мы с ней друг друга редактируем: «Ну, мне вот эта строчка не нравится, она не так звучит…» Ты просто не можешь увидеть какие-то неточности сразу во всём объёме, всё равно нужен свежий взгляд. И обычно так и происходит: написала, отправила, потом удалила, потом переписала… да что ж ты будешь делать! удаляй опять! А иногда бывает, что приходится отложить. У меня в заметках в телефоне много такого. Я в последнее время стихи привыкла в телефоне писать: когда по улице идёшь, с ручкой и бумажкой неудобно. Это когда на занятиях ты в институте сидишь, что-нибудь рассказывают про Древнюю Грецию, а ты вместо лекции стихи пишешь – это да.

Стихи-то про Древнюю Грецию?

И про Древнюю Грецию тоже. У нас был спецкурс, который я полностью пропустила, про древнегреческих богов, потому что я сидела и писала стихи. Мне теперь очень жалко, потому что самостоятельно изучать труднее, чем когда тебе знания преподносят на блюдечке. Сколько трактовок было у Аполлона и какие образы Геры использовались… Хотя сейчас бы я тоже так же сделала – сидела бы и писала стихи.

«Не писать стихи у меня не получается»

Вы склонны к рефлексии?

Ой, я только этим и занимаюсь! Это когда что-то сделаешь, а потом сидишь и думаешь: зачем? объясни мне, Верясушка, ну как же так? Это постоянно!

Это необходимо для поэта?

Нет, это мешает. Это особенность организма такая, когда лежишь ночью, не можешь заснуть, и всё это прокручивается, прокручивается… Я постоянно рефлексирую, поэтому я очень много пишу у себя ВКонтакте, в Фейсбуке (запрещён в России – ред.), и, в принципе, из этого потом получаются лучшие мои книги. Конечно, это необходимо, как-то хочется зафиксировать жизнь, сохранить её. Вот когда я жила в монастыре…

Послушницей, трудницей?

Просто трудницей. Сначала я приехала на месяц, а потом мне говорят: оставайся на Великий пост, что ты в Москве забыла? Я: а правда, что я там забыла? И вот я каждый вечер приходила к себе, уставшая, никакая, и думала: мне надо записать всё случившееся за день, я потом не вспомню, я потом забуду. И всё, что я, по сути, писала для себя, оказалось востребовано: книга «Великий пост. Дневник неофита» продаётся во многих монастырских лавках (она одобрена Советом РПЦ и вышла в издательстве «Вольный странник» при покровительстве Свято-Успенского Псково-Печерского монастыря). Это такие небольшие повседневные зарисовки, но по ним видно, насколько меняется человек, просто прикоснувшись ко всей этой чистоте и красоте, насколько меняется, исцеляется его душа. Это как раз к разговору о личном: вот там я вообще ничего не скрывала, и тогда на себя, как на сериал, подсадила половину литературной Москвы. Мои читатели уже требовали новых серий: как там Верясова провела день в монастыре? Это было задолго до выхода сериала «Монастырь», в котором довольно похожая тема разрабатывается, но как-то так всё натянуто… Хотя, наверное, это лучшее, что можно было сделать в кино с подобной схемой. В сериале героиня бежит в монастырь от убийц, а я побежала в монастырь от несчастной любви. Я прожила там Великий пост и каждый день делала записи, и это было важно не кому-то, это было важно мне – сохранить эти воспоминания и как-то себя дисциплинировать, чтобы не сбежать. Монастырь – это одно из любимейших моих мест на земле, очень хочется в такие места возвращаться.

Давайте вернёмся к вашему творческому процессу.

Это и был творческий процесс! Когда берёшь концентрированную жизнь и просто её записываешь, почти не обрабатывая при этом.

Я вот о чём: как вы думаете, для поэта важнее то, как его воспримут читатели, поймут ли его, или то, что он сам хочет высказаться?

Для него важнее, чтобы это совпало – то, как его увидят читатели, и то, как он хочет высказаться. Если это совпадает, то да, он достиг своей цели, выстрелил в яблочко, а если не совпадает, то это халтура какая-то.

Всегда ли это зависит от писателя?

Всегда, конечно.

У вас бывали случаи, когда не совпадало?

У меня бывали такие случаи, но я сейчас, читая некоторые свои ранние стихи, понимаю, почему: просто я ещё очень мало умела. И вот тогда оно не работало, а если сейчас его обработать, довести до ума, то оно, может, и выстрелит.

Вот один наш резидент сказал, что ему хочется быть недопонятым…

Мне кажется, он кокетничал. Быть недопонятым – это зачем?

Ну, какой-то флёр таинственности…

Флёр таинственности всегда будет. Флёр таинственности в том – как тебе это удалось сделать гениальное! Вот в чём флёр! Вот в чём таинственность. Мы же читаем того же Толстого – у него предельно ясно всё написано. Но как ты, Лев Николаевич, это сделал-то, ты мне объясни?!

Попробуй напиши так же!

А вот попробуй напиши так же! Может быть, в этом плане резидент имел в виду недопонятость?

Вы себя гением, кстати, ощущаете?

Конечно! Кто не ощущает!

Я просто вспоминаю, как в интервью мне один артист рассказывал: первое, что сказал их преподаватель, известный режиссёр, новому курсу: «Кто не считает себя гением, встаньте». Ну, люди скромные встали…

«Пошли вон!»

Да! «Потому что вы обязаны ощущать себя гением, иначе вам делать нечего в этой профессии». Вы согласны с этим?

Абсолютно согласна! Если ты чем-то занимаешься, ты должен быть в этом лучшим, должен быть в этом гением. Если тебе можно заниматься чем-то другим – видимо, другое может стать твоим истинным призванием, и стоит рассмотреть этот вопрос. Вот я могу не писать прозу, я могу не писать драматургию, да даже переводы, может быть, я могу не делать, но не писать стихи у меня не получается. То есть они приходят – и всё! И что хочешь с этим делай. Просто моя задача – довести их до ума. Гениальность в том, чтобы услышать какой-то божий замысел, какими он их видит, какими они должны быть. То есть вот такая работа демиурга. И тут нужно быть гением, да. А если ты себя не ощущаешь гением… Не знаю. Как можно не ощущать себя гением?!

Ну, как – из скромности.

Ой! Хочется быть недопонятым! «Я, гений Игорь Северянин…» Если ты утверждаешь, что ты гений, то рано или поздно тебе все поверят.

Поэт, у которого есть циркулярка

Тогда смежный такой вопрос. Помните: «Быть знаменитым некрасиво…»

Ну, это тоже кокетство! «Не это подымает ввысь. Не надо заводить архива, Над рукописями трястись». Если тебя никто не читает, то зачем ты это делал? Зачем ты это писал?

Можешь не писать – не пиши?

Да, да. А если ты просто пишешь – и всё в стол… есть в этом нелогичность.

Но ведь графоман тоже не может не писать.

Не может, наверное. Хотя я искренне уверена, что может. У меня есть несколько знакомых…

Они тоже себя гениями, наверное, ощущают. Так где эта грань?..

Главное, что человек не сворачивает с пути. Я же говорю: если ты ощущаешь себя гением, рано или поздно мир тебя услышит. Многие из графоманов всё-таки иногда приходят к тому, чтобы писать что-то достойное или вообще прекратить заниматься писаниной, а заниматься какими-то смежными областями – продюсировать, например, то есть тоже творчеством, но при этом… не терзая мою нежную душу своим творчеством! И у меня есть два таких образца: они прут, как танки Гудериана! И я даже не знаю, вообще смысл их останавливать есть? Они же меня снесут! Да, тут тоже человек ощущает себя гением, человек работает для того, чтобы доказать это миру. Может быть, в этом его гениальность-то и есть – в упорстве, в вере в себя? В конце концов, останутся не гении, даже не те, кто опубликован, это вообще какая-то случайность – кто остаётся в литературе, кто не остаётся.

А какой тогда главный критерий гениальности? Ваше самоощущение, время, которое покажет, читатели, которые скажут?..

А критерий для кого? Для меня или для вас? Для читателей?

Для вас, скажем.

Кто-то из великих сказал, что гениальность – это устойчивое вдохновение, когда человек постоянно что-то делает. Поэтому если графоман впахивает на свою известность – он гений. Если я со своими всеми талантами сижу и ничего не делаю – это уже… Дашенька, может, ты займёшься мебелью?

А были варианты?

Я люблю делать мебель. Я стол недавно сделала и узкую выездную тумбу, которая в кухонный гарнитур встраивается, зовётся каргосистемой. Причём я сделала из ничего, из дощечки, принесённой со свалки. Вообще я таким образом кухню сама отремонтировала. Теперь полы не скрипят – я их стянула, потом заложила плитами ОСБ, и линолеум ещё новый сверху. Красота!

Мне прямо опять-таки вспоминается: «Землю попашет, попишет стихи»…

Да. По канону! Это был любимый сериал этого года у моих подписчиков – как Дашенька делает ремонт, и тоже многие вспоминали эту фразу. Сейчас надо доделывать эту каргосистему, потому что столешницы нет и нет фасада – у меня лобзик кривовато пилит. Боковины я с его помощью могу соорудить, потому что они короткие и неширокие, их легко отрезать. А если фасад делать – нужны уже другие инструменты, циркулярка… У меня есть циркулярка, но мне лень везти её с дачи. Да! Поэт, у которого есть циркулярка! Но мне больше нравится мой шуруповёрт – он такой мощный. Я бы без него полы не сделала. Дрель у меня тоже неплохая…

Замечательно просто! Какие, однако, поэты! А говорят, что они витают в облаках и не способны… сделать себе бутерброд!

Мне кажется, это преувеличение, идущее от тех людей, которые пытаются накормить поэтов бутербродами!

«У Пушкина стихи пахнут, как порошок “Миф-универсал”»

У вас, как у творца, есть какие-то авторитеты?

Пушкин!

Это авторитет, который просто авторитет или тот, на кого вы ориентируетесь в творчестве? Вообще вы на кого-то ориентируетесь или нет?

Тот, на кого я ориентируюсь. На пушкинскую лёгкость и простоту, на эту абсолютную свежесть – у него стихи пахнут, как порошок «Миф-универсал»! Морозной свежестью! Потому что там всё есть: запах, вкус, цвет. Причём это одна строфа – а у тебя уже картина. И умение создать эту картину дорогого стоит. Раньше я любила Цветаеву, а потом сложность её поздняя, когда начались нагромождения звуков (я люблю нагромождение звуков, но не в таком количестве!), меня как-то оттолкнула. Ну, кто ещё? Я их всех люблю на самом деле – и Золотой век, и Серебряный век.

Это классика. А что-то современное?

Я училась у Олеси Николаевой, начнём с этого. Это очень известная поэтесса, прозаик, эссеист. И, естественно, она для меня тоже авторитет, при том, что она пишет совершенно в другой плоскости, мы с ней, мягко говоря, даже не соседствуем, не то чтобы тереться бочками. Кто ещё из современников? В последнее время я стала ценить Дмитрия Мельникова, он всегда хорошо писал, всегда мне нравилось его творчество, но тут он вышел на какую-то запредельную щемящую ноту… И для того, чтобы писать об СВО, он не примкнул к Z-компании, он их отделяет: ребята, я не с вами, я поэт, я гений. Он прямо так и заявляет, на самом деле. И мне эта его честность поэтическая очень дорога.

Есть ещё поэт Максим Жуков, очень мне нравятся его стихи, у него есть великое, по-моему, стихотворение про кота: «Мой кот не знает, что умрёт. А я – не знаю – как… И лес умрёт. Не так как кот, А как-то так…» – рифму цитировать не буду, советую загуглить и прочитать в оригинале.

Вот те, кто вспоминается, кого я читаю в последнее время. А так в основном да, классики, потому что классики уже проверены временем, они фигни не напишут.

«Человеку всегда интересно прочитать про себя самого»

У нас есть два обязательных вопроса, я их вам тогда в обратном порядке задам, раз уж зашла у нас речь такая. Должно ли искусство быть социальным?

В смысле, искусство для народа?

А как вы это вообще понимаете? Я вас не буду ограничивать в понимании этой фразы.

Искусство, естественно, привязано к жизни, оно всегда являлось выражением жизни. Просто в разное время оно с разных сторон заходило и отражало жизни разного населения. В советское время у нас на первом плане были доярки, в дворянское – дворяне, в Древнем Египте вообще тутанхамоны всякие. Человеку всегда интересно прочитать про себя самого. И у нас сейчас большая часть населения грамотная, люди умеют читать, умеют более-менее ориентироваться в картинах, кино, в литературе. И когда они видят на экране или на страницах: «О, это же я!» – это тоже несомненная удача творца – найти типаж, найти яркую социальную черту, отразить её. Ну да, искусство должно быть социальным.

А если, перефразируя опять же известную фразу, искусство должно ли быть социально ответственным?

Хороший вопрос, особенно на данном этапе. Вы знаете, что дело Беркович и Петрийчук сейчас рассматривают в военном суде? Гражданских лиц судит военный суд по делу о терроризме, который нашли в спектакле, основанном на невиннейшем тексте, который защищает на самом деле русских женщин. Кто судьи? Искусство должно быть социально ответственным, но оно должно быть социально ответственным с точки зрения и с точки воспитания самого творца. Потому что человек должен сознавать ответственность за своё творение, за свои идеи. И если он действительно вкладывает какие-то такие сомнительные мысли в свои произведения, тогда он должен быть готов ко всем карам, которые его потом постигнут. А если он ничего не вкладывал… Можно же притянуть за уши очень много, невероятно много! Творец, по сути, должен отвечать, конечно, в первую очередь перед своей совестью. Поэтому я считаю, что люди пишущие должны иметь какие-то самоограничения.

Самоцензуру.

Да, самоцензуру. Я не говорю о том, чтобы молчать и ничего не говорить. Я говорю, что если ты какие-то вещи пишешь, доводи их до того состояния, в котором форма и содержание будут идеальны. Потому что только тогда ты сможешь себя защитить. Или пострадать за свою идею и стать легендой. А если у тебя находят то, что ты не вкладывал, или тебе хочется быть загадочным… то о какой ответственности может идти речь?

Тогда последний вопрос: что для вас искусство?

Жизнь.

Невидимая нить, которая проносится через века

Представляем вам августовского резидента Арткоммуналки 2023 года: Махбубе Хосрави Хафтари (Mahboubeh Khosravi Khaftari).

Махбубе – автор и иллюстратор детских книг. Имеет степень бакалавра в области графического искусства Художественного института Шираза и магистерскую степень Университета искусств в Тегеране по специальности «Иллюстрация». Участница ежегодных выставок Иранской ассоциации иллюстраторов (2018–2021), выставочной программы ЮНЕСКО «Искусство за мир» и многих других. Победитель конкурса иллюстраторов детских книг (Иран, 2020), второй приз международного конкурса «Искусство и дизайн» (Accademia Riaci, Флоренция, Италия, 2019). Ведёт различные учебные курсы по иллюстрации в художественных учебных заведениях Шираза, а также курсы развития креативности для детей.

Творческие умения: иллюстрация, создание иллюстрированных детских книг и сторителлинг для детей, преподавание креативности для детей, разработка и нанесение принтов на ткани, ручное плетение и ткачество (kilim weaving), портняжное дело, фотография.

В Арткоммуналке Махбубе создала книгу «Проблемы вежливости». Об этом проекте мы и побеседовали с нашим резидентом из Ирана – с участием переводчицы Елены Рыбиной (которой выражаем особую благодарность за сотрудничество).

Как вы узнали о конкурсе Арткоммуналки?

Изначально я узнала о конкурсе Арткоммуналки на одном из иранских сайтов. Я зарегистрировалась, но заявка не прошла. Тогда уже на следующий год мне пришло письмо от Арткоммуналки на электронную почту, и я подала заявку на участие в конкурсе напрямую.

Были ли сложности с участием в конкурсе? С чем они связаны?

На самом деле я не вижу никаких сложностей с участием в конкурсе и в процессе пребывания здесь. Для меня важно открывать новые места и получать новый опыт. Конкурсы дают стимул для развития моего творчества, это большой плюс. Так, во время участия в конкурсе и пребывания в Арткоммуналке ко мне пришло вдохновение и новые идеи. Мне всё нравится, я очень рада.

О диве и пакетах

Как родилась идея вашего проекта? Проект придуман специально для резиденции в Коломне или вы думали или работали над ним и прежде?

По условиям конкурса мне нужно было представить идею своего проекта до резиденции в Коломне. Поэтому идея проекта зародилась ещё до пребывания в Арткоммуналке. При создании любого проекта я стараюсь избегать нравоучений и пишу рассказы в игровой, шутливой форме, чтобы детям было интересно.

Изменился ли как-то проект за время резиденции в Арткоммуналке? Если да, то как, что повлияло на это?

Идея осталась той же, но за счёт того, что здесь я постоянно знакомлюсь с новыми людьми и обстановка располагает, идея получила развитие и расширилась. Я добавила новые интересные детали и таким образом улучшила проект. Это, прежде всего, связано с тем, что я работаю здесь, в Коломне. Я вдохновляюсь всеми местными пейзажами и видами, и они находят отражение в моих иллюстрациях. Также я развила сюжет о маленьком диве и добавила тему о младенцах и пожилых людях. И я надеюсь, что я успею сделать всё до фестиваля, воплотить идеи и показать их публике.

Что было самым интересным или сложным в работе над проектом? Всё ли удалось реализовать?

Самое интересно – связь, коммуникация с людьми в процессе создание персонажа книги. Мне нравится, что как иллюстратор я могу выстроить взаимодействие аудитории с персонажем и погрузить их в другой мир. Самым сложным для меня оказалось нарисовать дива – наше мифологическое существо. Я рисовала – и стирала, рисовала и стирала… Работа над образом дива показалась мне самым сложным в этом проекте. Я сделала около 50–60 различных эскизов, используя специальный метод рисования при помощи акварельных красок и пакетов.

Интересно, как это – пакетами?

Есть художественный метод, который я хочу представить на фестивале, он необычный. Я покажу его – и станет понятно, каким образом всё происходит.

Какое будущее у вашего проекта после окончания резиденции?

Я прежде всего хочу рассказ о диве закончить, издать полноценную книгу для детей. А затем воплотить в жизнь идею, которая мне пришла здесь, в Коломне, – написать рассказ о путешествии тутового шелкопряда из Ирана в Коломну.

Книга выйдет массовым тиражом?

Пока это всё обсуждается с Арткоммуналкой: на каких условиях выпускать, какое издательство возьмёт, а затем мы решим вопрос о тираже.

Иранские читатели эту книгу увидят?

Хотелось бы представить книгу как в России, так и в Иране, чтобы все дети могли увидеть этот рассказ.

О людях

Ваше впечатление от публики, которая вас встретила в Коломне.

Я очень рада встретиться со всеми людьми, которые пришли сюда, и я считаю, что все очень дружелюбные, и мне очень приятно здесь жить. Я думаю, что в целом Коломна очень дружелюбный город с прекрасными людьми.

Как вам кажется, мешает ли языковой барьер и принадлежность к разным культурам пониманию творчества вообще и вашего в частности?

На самом деле, для меня нет каких-то барьеров и сложностей, потому что это новая культура. Культура России очень богатая, разнообразная. Здесь очень много присутствует традиционных элементов, как и в Иране. И для меня всегда очень интересно исследовать новую культуру, новый язык. Я бы хотела, в том числе, погрузиться в изучение русского языка, узнать больше о нём.

Почему ваше творчество связано именно с детской тематикой?

Перед тем как стать иллюстратором детской литературы, я прочитала очень много разной литературы, в том числе связанной с психологией. Я показываю детям разнообразие мира, чтобы они при просмотре моих иллюстраций могли испытывать различные эмоции: радоваться, видеть красоту мира, исследовать его. Чтобы они погрузились в мир иллюстрации таким образом, чтобы через мои рисунки могли больше узнать об этом мире и улучшать своё восприятие.

Об искусстве

Что для вас искусство? Как вы оцениваете его место в современном мире?

Я считаю, что искусство – это, прежде всего, отражение разнообразия мира, его красоты. Конечно, искусство играет важную роль в современном мире, оно помогает нам видеть эту невидимую нить, которая проносится через все века – и таким образом мы можем с помощью искусства исследовать мир и историю.

Должно ли искусство быть социально направленным?

Да, я считаю, что искусство должно быть социально направленным и отражать те барьеры, препятствия, которые есть у нас в жизни. Но не стоит этим злоупотреблять, потому что и так в нашей жизни достаточно проблем, и если их будет ещё много в искусстве, то мы все устанем от этого. Поэтому моя точка зрения такая: отражать проблемы нужно, но в меру.

Об Арткоммуналке

Какие плюсы и минусы вы видите в резиденции Арткоммуналки? Какие пожелания к работе у вас есть?

Я считаю, что резиденция в Арткоммуналке – это очень интересно, потому что мы присутствуем в музее, посвящённом великому писателю. Мне очень интересно узнавать о его жизни, творчестве. И сама идея для меня очень интересна, удивительна. Жить в музее – это невероятно, не везде такое встретишь. Мне здесь точно нравится!

В Арткоммуналке представлены очень интересные работы и конкурсы, но, например, можно было бы добавить конкурсы по различным видам иллюстрации. Потому что иллюстрация очень обширна и есть что показать. Но общее впечатление такое: мне очень нравится здесь, здесь всё очень интересно, и это помогает мне совершенствовать моё творчество. Все сотрудники Арткоммуналки прекрасны, они всегда меня выручают, очень сильно помогают и создают для меня атмосферу творчества и спокойствия. Общение складывается очень ровно, спокойно, я узнаю много нового.

Я очень благодарна за тёплый приём в арт-резиденции, за встречу со многими прекрасными людьми. Для меня очень интересно всё, что здесь происходит, потому что я расширяю свой кругозор, узнаю о совершенно новых вещах – и это поможет мне в моей работе. Надеюсь, что мои иллюстрации будут всё более интересными, с новыми деталями, идеями, которые я здесь приобрела.

از کجا درباره مسابقه هنر کمونالکا دانستید؟
در ابتدا از مسابقه «ارتکمونالکا» در یکی از سایت های ایرانی مطلع شدم. من ثبت نام کردم ، اما درخواست قبول نشد. سپس سال بعد من یک ایمیل از «ارتکمونالکا» دریافت کردم ، و من برای شرکت در رقابت به طور مستقیم درخواست کردم.

آیا در شرکت در مسابقه مشکلی وجود داشت ؟ اونا با چي ارتباط دارن؟
در واقع ، من هیچ مشکلی در شرکت در مسابقه و در روند ماندن در اینجا نمی بینم. برای من مهم است که مکان های جدید را کشف کنم و تجربیات جدیدی کسب کنم. مسابقه ها انگیزه ای برای توسعه خلاقیت من هستند ، این یک امتیاز بزرگ است. بنابراین ، هنگام شرکت در مسابقه و ماندن در «ارتکمونالکا» ، الهام و ایده های جدید به من رسید. من همه چیز را دوست دارم ، من بسیار خوشحال هستم.

ایده پروژه شما چگونه متولد شد؟ این پروژه به طور خاص برای محل اقامت در کلمنا اختراع شد ، یا قبلا فکر کرده اید یا روی آن کار کرده اید ؟
با توجه به شرایط مسابقه ، من مجبور شدم ایده پروژه خود را قبل از اقامت در کلمنا ارائه دهم. بنابراین ، ایده پروژه حتی قبل از اقامت در «ارتکمونالکا» سرچشمه گرفت. هنگام ایجاد هر پروژه ، سعی می کنم از اخلاقی سازی اجتناب کنم و داستان ها را به شیوه ای بازیگوش و بازیگوش بنویسم تا کودکان علاقه مند شوند.

آیا این پروژه در طول اقامت در «ارتکمونالکا» تغییر کرده است ؟ اگر چنین است ، چگونه ، چه چیزی بر آن تأثیر گذاشت ؟
ایده همان باقی مانده است ، اما به دلیل این واقعیت که من دائما افراد جدیدی را در اینجا می شناسم و وضعیت مطلوب است ، ایده توسعه یافته و گسترش یافته است. من جزئیات جالب جدیدی اضافه کردم و بنابراین پروژه را بهبود بخشیدم. این در درجه اول به این دلیل است که من در اینجا در کلمنا کار می کنم. من از تمام مناظر محلی الهام گرفته ام و آنها در تصاویر من منعکس شده اند. من همچنین یک داستان در مورد یک دیوا کوچک را توسعه دادم و یک موضوع در مورد نوزادان و سالمندان اضافه کردم. و امیدوارم که قبل از فستیول وقت داشته باشم تا همه چیز را انجام دهم ، ایده ها را اجرا کنم و آنها را به عموم نشان دهم.

جالب ترین یا سخت ترین بخش کار روی پروژه چیست؟ موفق شدي همه چيز رو اجرا کنيد ؟
جالب ترین چیز ارتباط است ، ارتباط با مردم در روند ایجاد یک شخصیت کتاب. من دوست دارم که به عنوان یک تصویرگر می توانم تعامل مخاطب با یک شخصیت را ایجاد کنم و آنها را در دنیای دیگری غرق کنم. سخت ترین چیز برای من نقاشی یک غول بود – موجود اسطوره ای ما. من نقاشی کردم و پاک کردم ، نقاشی کردم و پاک کردم … کار بر روی تصویر غول به نظر من سخت ترین در این پروژه بود. من حدود پنجاه و شصت طرح مختلف با استفاده از یک روش طراحی خاص با استفاده از رنگ های آبرنگ و کیسه ها ساخته شده است.

تعجب ميکنم که اين بسته ها چه ربطي به غول دارن ؟
یک روش هنری وجود دارد که می خواهم در فستیول ارائه دهم ، غیر معمول است. من آن را نشان خواهم داد – و روشن خواهد شد که چگونه همه چیز اتفاق می افتد.

آینده پروژه شما بعد از پایان اقامت چیست؟
اول از همه ، می خواهم داستان دیوا را تمام کنم ، یک کتاب کامل برای کودکان منتشر کنم. و سپس برای درک ایده ای که در اینجا در کلمنا به من رسید-برای نوشتن یک داستان در مورد سفر چهار تا پیله کرم ابریشم از ایران به کلمنا.

آیا این کتاب در گردش جمعی منتشر خواهد شد ؟
در حالی که همه اینها با «ارتکمونالکا» مورد بحث قرار می گیرد: در مورد چه شرایطی برای انتشار ، کدام ناشر خواهد گرفت ، و سپس ما مسئله گردش را حل خواهیم کرد .من خیلی دوست دارم همه ه کتابهای من در روسیه چاپ بشوندچون روسیه یککشور پهناور با یک فرهنگ غنی است.

آیا خوانندگان ایرانی این کتاب را خواهند دید ؟
این کتاب را هم در روسیه و هم در ایران تقدیم می کنم تا همه بچه ها این داستان را ببینند.
برداشت شما از مخاطبی که شما را در کولومنا ملاقات کرد.
از آشنایی با همه کسانی که به اینجا آمده اند بسیار خوشحال هستم و فکر می کنم همه بسیار دوستانه هستند و از زندگی در اینجا بسیار خوشحال هستم. من فکر می کنم که به طور کلی کلمنا یک شهر بسیار دوستانه با مردم فوق العاده است.

آیا فکر می کنید مانع زبانی و تعلق به فرهنگ های مختلف مانع درک خلاقیت به طور کلی و به طور خاص شما می شود ؟
در واقع ، هیچ مانع و دشواری برای من وجود ندارد ، زیرا این یک فرهنگ جدید است. فرهنگ روسیه بسیار غنی و متنوع است. عناصر سنتی زیادی در اینجا وجود دارد ، درست مثل ایران. و همیشه برای من بسیار جالب است که یک فرهنگ جدید ، یک زبان جدید را کشف کنم. من می خواهم ، در میان چیزهای دیگر ، خودم را در یادگیری زبان روسی غرق کنم ، بیشتر در مورد آن بیاموزم.

چرا کار شما به طور خاص با موضوعات کودکان مرتبط است؟
قبل از اینکه تصویرگر ادبیات کودک شوم، ادبیات مختلف زیادی از جمله ادبیات روانشناسی خواندم. من تنوع دنیا را به بچه ها نشان می دهم تا وقتی به تصاویر من نگاه می کنند، احساسات مختلفی را تجربه کنند: شادی، زیبایی های دنیا را ببینند، آن را کشف کنند. به طوری که آنها خود را در دنیای تصویرسازی غرق می کنند به گونه ای که از طریق نقاشی های من می توانند بیشتر در مورد این جهان بیاموزند و درک خود را بهبود بخشند.

هنر برای شما چیست؟ جایگاه آن را در دنیای مدرن چگونه ارزیابی می کنید؟
من معتقدم که هنر قبل از هر چیز بازتابی از تنوع جهان، زیبایی آن است. البته هنر نقش مهمی در دنیای مدرن دارد، به ما کمک می‌کند تا این رشته نامرئی را که در تمام اعصار می‌گذرد، ببینیم — و از این طریق می‌توانیم جهان و تاریخ را با کمک هنر کشف کنیم.

آیا هنر باید اجتماعی باشد؟
بله، من معتقدم هنر باید اجتماعی باشد و موانع و موانعی را که در زندگی داریم بازتاب دهد. اما از آن سوء استفاده نکنید، زیرا مشکلات به اندازه کافی در زندگی ما وجود دارد و اگر در هنر بسیار بیشتر باشد، همه ما از آن خسته می شویم. بنابراین، دیدگاه من این است: باید مشکلات را منعکس کرد، اما در حد اعتدال.

مزایا و معایبی که در اقامتگاه آرتکومونالکا می بینید چیست؟ چه آرزوهایی برای کار دارید؟
من فکر می کنم که اقامت در «ارتکمونالکا» بسیار جالب است، زیرا ما در موزه ای که به نویسنده بزرگ اختصاص داده شده است، حضور داریم. من بسیار علاقه مند هستم که در مورد زندگی و کار او بدانم. و خود این ایده برای من بسیار جالب است، شگفت انگیز. زندگی در یک موزه باورنکردنی است، شما آن را در همه جا نمی بینید. من قطعا اینجا را دوست دارم!
«ارتکمونالکا» آثار و مسابقات بسیار جالبی را ارائه می دهد، اما، به عنوان مثال، مسابقات برای انواع مختلف یک کتاب تصویری کامل می تواند اضافه شود. ایده جدید برای آنهایی که خودشان داستان را مینویسند و سپس آن را تصویرسازی میکنند یعنی نویسنده و تصویرگر یک کتاب یک نفر باشد، زیرا تصویر بسیار گسترده است و چیزی برای نشان دادن وجود دارد. اما تصور کلی این است: من واقعاً اینجا را دوست دارم، همه چیز اینجا بسیار جالب است و به من کمک می کند تا خلاقیتم را بهبود بخشم. همه کارمندان «ارتکمونالکا» فوق العاده هستند، آنها همیشه به من کمک می کنند، کمک زیادی به من می کنند و فضای خلاقیت و آرامش را برای من ایجاد می کنند. ارتباطات بسیار یکنواخت، آرام توسعه می یابد، من چیزهای جدید زیادی یاد می گیرم.
من از استقبال گرم در اقامتگاه هنری، برای ملاقات با افراد شگفت انگیز بسیار سپاسگزارم. همه چیزهایی که در اینجا اتفاق می افتد برای من بسیار جالب است، زیرا من افق های خود را گسترش می دهم، در مورد چیزهای کاملا جدید یاد می گیرم — و این به من در کارم

Денис Осокин: «Свободнее художника в качестве человека быть нельзя»

«Я не был ни сорняком, ни домашним ребёнком. Я и путешествовал по болотам – и сидел дома с книжками и пластинками. Сначала один, потом с младшей сестрицей. В своих любимых болотах четыре раза тонул. Тогда же научился почитать уток главными личными божествами – их всегда было так много вокруг, и я верил, что это они меня спасали. И продолжают спасать. На воде – утки, на земле – рябины, в небе – Полярная звезда, всюду – ветер. Так выглядит моя вера».

Денис Осокин снова стал резидентом Арткоммуналки – в марте 2023 года (первая резиденция состоялась ровно 10 лет назад – в 2013-м). О том, что снова привело его в Коломну, что «зацепило» здесь, о новом проекте, о дорогах искусства – наш разговор с известным писателем, автором прекрасных «Овсянок».

– Денис, я так понимаю, что в Коломну вы приехали с бессмертным Аистом Сергеевым?

– В этот раз ещё его отец приехал.

– Вот с отцом я как раз не очень поняла. Ведь отец-то не бессмертный. И отец-то умер…

– Ну, это же не помеха, чтобы ходить дорогами искусства. Потому что авторы родились внутри меня, это мои герои-авторы, я волен обходиться с их судьбами как необходимо – продлевать, отменять, менять, прибавлять, обретать любым способом… Просто 10 лет назад Аист приезжал в Коломну один и написал книгу «Снежные подорожники», и когда я размышлял, с чем податься на нынешний конкурс, подумал: пусть снова приедет Аист, пусть ещё и Веса Сергеев приедет. А я – такой их медиум-представитель (хотя я и с улыбкой это говорю). И два раза – уже традиция! Пусть Коломна становится одним из центров рождения мерянской литературы, она этого заслуживает более чем! Я ещё и от имени Дениса Осокина начал писать здесь одну вещь и надеюсь, продолжу.

– Давайте всё-таки разграничим эти рамки. Вот Аист Сергеев. Он кто? Он внутри вас живёт? Он – какой-то вы другой? Скажем, Денис Осокин русский, вы подчёркивали, что вы русский во многих поколениях. А это вы – мерянский писатель. Или как?

– Иногда я пишу от имени героев-авторов. И в некоторых моих произведениях герой-рассказчик очень ярко выражен. У него есть другое имя, отличное от моего, т.е. это не просто лирическое «я», а герой-рассказчик как герой-автор ещё и себя по имени называет, объясняет, почему у него такое имя, у него своя биография, всё очень сильно своё. У меня таких героев-авторов совсем немного. И Аист Сергеев, автор повести «Овсянки», родился во время моей работы над этой повестью. Я так назвал главного героя, от имени которого написана повесть, который нашёл в себе силы и способности поведать нам эту историю, поделиться этой суммой знаний и чувств.

– Но всё-таки он у вас родился. В традиции русской литературы это нормально, что от лица какого-то персонажа ведётся рассказ, и псевдоним – это тоже традиция. Но у вас какой-то интересный симбиоз автора-персонажа. И хочется понять, что это для вас, какую часть вас занимает.

– Это всё моя литература.

– Литературная игра?

– Это не мой рабочий термин. Это не игра, это всё всерьёз. И это не мистификация, не мистика, не расщепление личности (надеюсь: я дорожу здоровьем – и своим, и читательским). Просто в некоторых книжках герой настолько яркий (как автор повести «Овсянки»), что я пишу, что она им создана. Это моя литература. Это не какая-то специальная часть меня. Но если герой-автор имеет даже имя, я себя не идентифицирую с ним абсолютно. Я люблю его, симпатизирую, разделяю мироощущение во многом, но не во всём, любуюсь, сочувствую. Это мне в помощь как писателю – инструментарий, помогающий мне работать. Плюс это чистая поэзия. Плюс я очень люблю литературу и хочу, чтобы литературы было много, писателей было много, пусть их будет больше, чем один я даже в границах моей литературы!.. Почему нет? Я вот, по сути, создал мерянскую литературу, без специально поставленной цели – одного прозаика и одного поэта – литературу несуществующего народа, язык которого утрачен. Но меря внутри нас, и пишет она по-русски и помнит многое своё, а на Тот Свет мне помогает заглядывать бессмертие моего Аиста. Я и литературу окских финнов мечтаю создать – мещерскую и муромскую. Достаточно показать пример, написав что-нибудь важное, одно-другое-третье, а дальше пусть пишут другие, если когда-нибудь захотят…

«Это не игра, это какая-то любовь…»

– Писатель узнаётся по стилю. Или вы в таких случаях всё же где-то…

– Нет-нет-нет! И язык, естественно, мой, а я и не пытаюсь никого мистифицировать, я хочу, чтобы люди знали, что это моя литература, я же люблю свои книжки, горжусь ими и хочу, чтобы люди их читали. Это складывается естественным путём, таков ход вещей: иногда при моём письме герой-автор выходит в титульный лист.

Я написал «Снежные подорожники» в Коломне 10 лет назад. Т.е. Аист у меня, получается, вышел из воды (после «Овсянок»), дошёл сюда днами рек или как-то иначе, пришёл сюда и решил пожить здесь и попробовать разобраться, почему Коломна называется так, разобраться в тайне её имени (об этом «Снежные подорожники»). А Веса Сергеев пишет стихи. И когда я в «Овсянках» написал 10 стихотворений отца Аиста и включил их в повесть, мне ужасно стало жаль, что литературы Весы так мало, просто невыносимо! А я так Весу Сергеева люблю! И я ещё тогда подумал, что обязательно нужно творчество Весы Сергеева продолжать, и его стихи и дальше находить, обретать, пусть он пишет!.. В физической реальности это абсурдно и нелогично, а в реальности искусства это всё очень даже запросто. Художественная реальность – она единственная, где можно – и только здесь, будучи художником – быть абсолютно свободным человеком. Свободнее художника в качестве человека быть нельзя. И тогда даже смерть не помеха. Аист вот в конце «Овсянок» тоже из Мира Живых ушёл, но теперь он вездесущий, на дне где-то гуляет, бывает где хочет, знает то, чего не знаем мы, и нам не известны все его пути.

Я не стремлюсь полностью на все вопросы ответить, нет ни цели такой, ни возможности. Меня заботит, чтобы писались новые книжки, хотя бы понемножку. И в этот раз я решил, что я приведу в Коломну Аиста вместе с Весой, пусть они тут попробуют что-то написать ещё. Я ничего не изобретаю, я, получается, иду немножко дальше писателя, у которого произведение написано от имени героя, но на обложке стоит его собственное имя. У меня есть ещё Валентин Кислицын (я под этим именем ВКонтакте), который живёт на правом высоком берегу Волги, напротив Казани, в райцентре Верхний Услон, пишет весёлые, жизнерадостные стихи о лете, о Верхнем Услоне и его окрестностях, включая Казань, а я ему с низкой стороны, с левобережной Казани очень завидую!… И буквально ещё парочка героев-авторов есть, не постоянных, и новые могут родиться.

– Для вас как для писателя Дениса Осокина что даёт такая возможность? Это какой-то взгляд со стороны на то же, на что смотрите вы, или?..

– Всё это возникает внутри меня естественно, я не просчитываю эти вещи. Потом уже, вдогонку, я это осмысливаю – во время интервью, например, во время выступлений.

– Вот мне и интересно ваше осмысление.

– Это бывает довольно-таки редко, потому что подавляющее большинство моих произведений подписаны Денисом Осокиным. А когда появляются Аист, Веса, Кислицын – я просто расширяю количество писателей в Мире. Мне это нравится, я получаю от этого удовольствие. Плюс личным бонусом я сильнее дистанцируюсь и чувствую себя свободнее, я могу вкладывать герою-автору не совсем свои мысли. Когда, например, мысль для меня спорная, но мне хочется её высказать и на неё посмотреть, я могу высказать её в книге, написанной другим человеком. Но у меня при этом нет конфликтов, нет ничего противоречивого. Ни в одном произведении, написанном через героя-автора, нет ничего, против чего я бы лично возражал резко. Это не игра, это какая-то любовь… да, ближе к слову любовь…

– Любовь к чему? Литературе, человеку?..

– Да, к литературе, к жизни, к человеку – пусть всего этого будет больше! Темы поднимаются самые разные, даже небезопасные: пограничье миров, жизни и смерти – так я и мои герои часто ходим по обе стороны, и они в том числе и оттуда способны что-то сообщать. Это определённая техника безопасности для меня как для личности, это такое отстранение, защищающее меня в том числе. Моя органика и моя защита. Мне нравится знать, что в Верхнем Услоне – прекрасном районном центре на правом берегу Волги, напротив Казани – живёт Валентин Кислицын, зоолог-беспозвонок по образованию, и я ему со своего левого берега, где Казань, машу, а когда оказываюсь в Верхнем Услоне, думаю, что могу в гости к Кислицыну пойти, только знать бы адрес, но я могу выбрать любой дом!.. Знаю, что в Кологриве всегда живёт Веса Сергеев, даже несмотря на то, что земная жизнь его закончилась в 2001 году. Что в городе Нея Костромской области жил Аист… А теперь его постоянное место жительства – под мостом через Волгу в Кинешме… И я, когда иногда прохожу это место на туристических теплоходах, – опускаю своему Аисту в подарок листочки чистой бумаги. Я мысленно езжу к ним в гости. Если мои герои-авторы писали о каких-то других городах, допустим, тот же Аист Сергеев с овсянками, своим директором и его Танюшей проехались из костромской Неи в нижегородский Горбатов через Костромскую, Ивановскую, Нижегородскую области, – для меня теперь это ещё более заветная заповедная личная траектория. Кстати, не только для меня: «Овсянок» очень чтут прекрасные люди, которые интересуются мерей, дославянскими смыслами нашей земли, помимославянскими её составляющими и сегодня, оживляют мерю, изучают мерянское как русское, создают мерянские сайты, группы. Когда повесть уже была написана и фильм по ней уже пошёл к зрителю, они даже создавали маршруты, которые анонсировали в Интернете, по следам «Овсянок», собирали людей – вот такие получались туристические и сакральные одновременно движения по мерянским «внутренностям», мерянской географии. А поскольку мери официально нет – по сути это всё дороги вглубь самих себя, внутрь современных русских… И я очень-очень рад, что это всё происходит и что я поспособствовал тоже.

«Семечко, которое лежало в мокрой тряпочке моего сердца»

– Интересно, а почему у вас именно такой маршрут родился в «Овсянках»?

– Это всегда связано с конкретикой, с физической реальностью, как ни странно, с логикой вещей. Я очень люблю имена – они для меня пароли – имена рек, городов. Я смотрел на карту и думал, где поселить моих героев, куда привезти овсянок, где всё начнётся? Нея – красивейшее таинственное имя, оно меня потянуло. Явно мерянское, и явно этимология утрачена, значит можно её заново открыть. (В конце повести Аист уже из-под воды со смехом говорит нам, что «нея» по-мерянски означает «овёс», он начал учить там мерянский язык от мерян, ушедших из жизни через воду лет тысячу назад, и ему можно верить.) А рядом Кологрив – он тоже очень мой… Хотя в Нее и в Кологриве я никогда не жил и даже не был физически на момент написания «Овсянок». Я в такую любовь и тягу верю, к такой тяге прислушиваюсь. Потом я понял, что повесть будет от имени другого человека, что нужна какая-то простая русская фамилия – появилась фамилия Сергеев, она меня устраивала и фонетически и по-всякому (в том числе и потому, что я сам Сергеевич). Одновременно я нашёл имя Аист… Я чувствовал, что имя должно начинаться на «А» – этот звук главный позывной Мира Живых для меня. Это всё делается рефлекторно, глубинно, я сам себе этого не проговаривал, не доказывал. В какой-то момент внутри меня возникло слово очень дорогое, красивое – Аист… Птица… Но и больше чем птица… Прекрасное живое существо, даже в чем-то с королевскими чертами… Так не называют людей в знакомых мне культурах… А было бы неплохо, чтобы такое имя было! – пусть оно будет у мери. В общем, в какой-то момент у меня внутренне выстроилось: Аист Сергеев. Так будут звать автора повести об овсянках. Вот с этими паролями-именами – Нея и Аист Сергеев и овсянки – я довольно долго находился наедине, без малейшего знания о будущем, и уже растил будущую повесть из этого. Для меня это было то самое семечко, которое лежало в мокрой тряпочке моего сердца, и из него выглянул росточек. А что дальше – куда сажать, как растить – я ещё не знал. Начало написал сразу (как Аист случайно купил овсянок на Птичьем рынке в Костроме и привёз их домой), а потом стал думать, что будет дальше, с нового утра. Медленно, тихонько повёл Аиста на работу, по дороге обрёл его профессию: мне захотелось создать бумкомбинат в Нее, которого нет в физической реальности (когда читал про Нею, попалась на глаза история, что в 90-е годы на федеральном уровне обсуждалось строительство большого Нейского целлюлозо-бумажного комбината, там края лесные, люди его ждали, надеялись на перемены к лучшему в плане экономики, но не дождались…). Понял постепенно, что Аист фотограф, и довольно долго думал, что будет дальше происходить. Во многом это тайное сотворчество, взаимоотношение человека с Космосом: я и ждал, и искал… Меня всю жизнь очень сильно волнует тема прощания, расставания, и ненаписанные еще «Овсянки» с самого начала мне ведались трактатом обо всём самом важном, и вдруг я понял, что именно туда и нужно идти…. И с этого момента весь остальной рост повести стал уже вопросом моего времени и моей работоспособности. Быстро писать я начал со слов директора Нейского бумкомбината, вызвавшего Аиста утром к себе в кабинет: «Умерла моя жена Татьяна сегодня ночью», – после того как обрёл их.

– Почему вас волнует тема прощания? Что-то с этим связано в жизни?

– Ничего специального, не больше, чем у других. Например, я очень люблю народные песни, а в народной лирике всех народов мира – больше половины песен о расставании, о его преодолении, о невозможности преодолеть, об ожидании встречи наяву или в лучшем мире. Как расставание в физическом мире, когда все живы, так и любое другое – через смерть в том числе. Городочек Горбатов на Оке, где происходит кремация Татьяны, я сильно люблю, я там бывал и раньше. Я давно знаю и люблю Оку. Я думал сразу обо всём, когда вёл своих героев по трассе: и о физических законах, и о поэтических. В процессе Аист Сергеев всё более проявлялся как личность. Когда я уже был близок к завершению повести, Аист Сергеев превратился в писателя со своим письмом и языком, я этому очень обрадовался – тому, что его окончательно обрёл и всем сейчас подарю. И его отца обрёл и подарю Миру окончательно, мерянского поэта, писавшего на русском, публиковавшегося иногда в кологривской районной газете, давшего своему сыну имя Аист, со стихами, которые вмонтированы в повесть в конце… Кологрив – интереснейшее место, очень моё, я там поселил Весу Сергеева, это такая костромская-мерянская Шамбала, как сами местные говорят, там рядом в с. Шаблово родился чудесный великий художник Ефим Честняков, его ещё при жизни там чуть ли не за святого почитали: детей лечил и взрослых, учил, последним делился, хотя у него самого почти ничего не было, краски делал из разной глины с берегов реки Унжи, рисовал картины, ставил спектакли, писал сказки… В Шаблове сделали очень интересный дом-музей Честнякова, а в нескольких километрах в селе Илешево – кладбище с его могилой, туда люди приходят и даже землю с неё забирают. Люди приходят, прижимаются к могиле тем, что у них болит… И сам Ефим Васильевич завещал фельдшеру незадолго до смерти, чтобы люди и после его похорон к нему ходили и оставляли своё горе и свои боли здесь. В Кологриве я побывал после «Овсянок» и стал ездить туда каждый год – мне хотелось до него дотянуться давно, вот и Веса Сергеев раньше там поселился, чем Денис Осокин туда приехал, и в этом моя любовь к Кологриву, которая сильнее моей личной физики: и название красивейшее, кстати, редкое славянское в этих краях, и места интереснейшие, заповедные леса, где, как биологи говорят, никогда человек даже ничего не рубил – леса непроходимые, стволы неохватные, грибы в человеческий рост… По рассказам – я не видел, но охотно могу представить. Когда я хочу дотянуться до какого-то пространства, мне интересного, дорогого, я дотягиваюсь с помощью своей литературы, часто не выходя из комнаты, из-за письменного стола, ну разве что неподалёку пройтись, чтобы встряхнулись мысли. У меня много книг, где я дотягиваюсь до дорогих мне мест, не бывая там физически. Физически можно съездить и потом – уже в гости к своим любимым героям…

– Значит ли это, что вы создаёте всё-таки свой собственный образ места?

– Создаю, сильно, и влияю, да, но я не на ровном месте это создаю, я прислушиваюсь, я много работаю с картами, бумажными и электронными. Мне часто приятно просто с картой побыть, иногда я себя обнаруживал даже заснувшим под картой – так мило: просыпаешься, а тебя накрывает карта, например, Ямала со всеми своими реками, озёрами, океанским побережьем, тундрой! В одной книжке я об этом написал.

– Образы – который вы себе создаёте и тот, который видите, когда приезжаете в этот город, – совпадают у вас?

– И совпадают и отличаются. Но ни разу не было каких-то резких противоречий, разочарований. Чего-то оказывается больше в реальности физической, а что-то я уже привнёс сюда, построил – я это тоже вижу. Это такое взаимообогащение: в целом всё совпадает, а когда я приезжаю, получаю бонусами в подарок от физической реальности что-то ещё. А что-то она уже получила от меня: самый обычный мост через реку, который я с такой любовью живописал, населял сакральными событиями, заставлял героев с этого моста, например, бросать угощения для хозяина реки, духа местности, – я на него теперь всегда такими глазами буду смотреть и друзьям рассказываю, т. е. это мост такой навсегда для меня и для тех, кто любит мою литературу.

«Я вне берегов жизни не мыслю»

– А с Коломной у вас так же складывались отношения? Перед первой резиденцией вы здесь были?

– Был. Я сюда приехал первый раз в 1991 году на двухпалубном туристическом теплоходе «Вишера», с родителями и младшей сестрёнкой. Мы всей семьёй в июне тогда путешествовали по маршруту Казань–Москва–Казань по Оке, в начале навигации, когда вода высокая, двухпалубники ещё способны были пройти, подняться так высоко по Оке и Москве-реке. В конце 1990-х и в нулевые эти маршруты уже поисчезали. А у меня к рекам особенное отношение. Я сам хотел быть речником, собирался в Речной техникум, у меня родня весьма обширная по маминой линии – речники, и мужчины и женщины, я сам на больших реках вырос и живу: Волга, Кама, Казанка, Свияга, Вятка… Я всё это дико люблю! После техникума хотел поступать в город Горький, в Институт водного транспорта, единственный в наших краях. Но слишком проросли тогда и все мои другие любови, и в 8 классе я понял, что мне надо в университет на филфак или истфак, потому что мне нужны были языки и всё, чем я занимаюсь сейчас и всю взрослую жизнь. Но речную карьеру я взял с собой в свою литературу и как личность не могу жить без рек. В старших классах я начал писать, тихонько показывал друзьям, чувствовал: в художественной работе со словом заключены самые важные, самые родные для меня вещи на Белом Свете. И реки, и разное, что с ними связано, у меня есть в каждой книге.

– Вы себе отдавали отчёт, откуда такая любовь к рекам? Наследственность?

– А как их можно не любить, если на них живёшь и вырос? Если всё самое лучшее связано с реками и их берегами. Но даже если и без такой судьбы – реки не любить невозможно. Что тогда любить вообще?! Говорю про самого себя, конечно. Но я вне берегов жизни не мыслю.

– Некоторые вообще воды боятся, хотя живут на берегу моря…

– Да, в Казани и любом волжском городе-милионнике можно найти людей, которые не знают, где Волга находится или как к ней пройти, им это особо-то и не надо, они в дальних от берега районах родились, выучились, живут и работают, в центр выбираются редко, к Волге ещё реже или почти никогда. Я и Нижний Новгород первый раз увидел с палубы «Волго-Дона» – здоровенного грузового судна, где мой дядя был старшим помощником капитана в моём детстве. И много чего по Волге увидел впервые. И в Москву первый раз на нём пришел – по воде – на грузовом судне, в Северный речной порт, и очень горжусь этим. (И второй раз в Москву я прибыл на теплоходе – уже на туристическом и в Южный порт.) Дядя брал меня с собой. В Березниках, к примеру, они загрузятся технической солью – идут в Москву. Там разгрузятся, загрузятся ещё чем-то – идут в Карелию или в Астрахань. Первый раз я ходил далеко в многодневный путь по воде лет в 11–12. А недалеко – непрерывно с самого рождения. Я любил сидеть на носу «Волго-Дона» (а дядя мой сверху, из рубки, иногда для порядка говорил: «Денис, уходи уже оттуда, холодно, хватит сидеть!» – на всю реку!), в рубках я сидел на этих винтовых стульях чудесных, рядом с лоцманскими картами… Кстати, Волжский университет водного транспорта в Нижнем – для меня как личный храм. Я даже называю это место своей «Белой Альма Матер». Белой – в том смысле, что лучше, чем физика, и несбыточнее, ближе к искусству. Если у меня заканчиваются силы (а я бываю в Нижнем очень часто по разным поводам), у меня есть большое личное «зарядное устройство» – место между колоннами на входе в Речной университет. Могу просто прийти постоять, поулыбаться самому себе и пойти дальше. Личная таинственная психофизиология.

– Возвращаясь к Коломне…

– Мне было 13 лет в июне 1991, в августе 14 исполнилось. Родители мои тоже очень речные люди, родом с Камы, но я пошёл дальше них. И вот в июне 91-го я впервые здесь оказался. Коломна была остановкой нашего теплохода перед Москвой. Меня город очень впечатлил, исторический центр ещё во многом лежал в руинах, а я в полудетском возрасте обожал такое. Я помню, в Ново-Голутвине монастыре первые послушницы нитевидными руками глыбы известковые таскали, в ямах лазили, другие в руинах пели красиво-красиво… Мне это всё нравилось, развалины же нравятся детям, а я был очень впечатлительным. Я увидел старый-старый город с такой огромной судьбой, ещё и наружу изрядно вывернутой. Мы провели здесь часа четыре, и я уезжал с большой радостью, что познакомился с Коломной. И хотел бы вернуться. Потом в школе друзьям рассказывал, что это один их самых впечатливших меня городов на маршруте. И с возрастом всегда говорил, что Коломна – самый богатый и красивый город в Московской области. В общем, я знал, что Коломна есть. А потом мой друг Игорь Сорокин сказал мне в 2012 году: «В прекрасном городе Коломне открылась Арткоммуналка, там есть резиденция. Мне кажется, тебе бы понравилось и была бы такая взаимная польза. Попробуй, если хочешь, придумай проект, мы его рассмотрим». Я это сделал, хотя в 2012-м я был дико занят: мы только-только закончили «Небесных жён», писали сценарий к «Ангелам революции», ещё миллион всяких бытовых задач и событий… Несмотря на это я написал проект «Поворот Аиста». Мне было жалко Аиста: в 2006 я написал от его имени повесть «Овсянки», которая такой значимой получилась, так запомнилась не только мне, и мне хотелось, чтобы Аист написал ещё, но я для этого специально ничего не предпринимал, ждал. А здесь решил, чтобы Аист Сергеев весной (я и резиденцию попросил в апреле–мае) прибыл в Коломну. Был огромный паводок, но потихонечку уже начинало всё зеленеть, шёл Великий Пост, была поздняя Пасха, потом Радуница, которой заканчиваются «Снежные подорожники», – Аист уходит из Коломны на Радуницу… Я тогда много ездил в Москву: рядом с железнодорожным полотном сплошная вода, между зелёными-жёлтыми кустами и деревьями… И мы с Аистом думали, почему вот так вот с Коломной и её именем?

«Меня всю жизнь заботит Оживление»

– А почему вы решили на этот раз вернуться именно с Аистом в Коломну? Значение имени Коломны сыграло свою роль?

– По мерянской версии Аиста оно означает «смерти нет» (Аист пытался разобраться и так и не догадался до конца, ему подсказала вода, когда он в неё заходил, в чём там дело). Мне хотелось, чтобы продолжалась писаться литература Аиста и Весы, а они в Коломне люди не чужие уже. Это на уровне чувств и веры было решение. Если бы у меня была некая полуобязанность-полувозможность ежегодно приезжать сюда, я бы не только с Аистом приезжал, а и с разным другим. И Денису Осокину тоже есть чем здесь заняться. А пока в 2023 году по намеченной в 2013 году тропинке хотелось пойти дальше, чтобы это был не эпизод с «Подорожниками», а традиция – в Коломне создавать мерянскую литературу и смотреть отсюда по сторонам. Потому что каждый город – это такая уникальная площадка-лаборатория наблюдения над Миром, и Коломна – это очень роскошная, глубокая и высокая площадка, отсюда очень много что видно. И вот я написал новый проект, хотя мне опять было ни до чего нового – такие перегрузки у меня в текучке моей, в текущей работе. Я к таким вещам отношусь как к поворотам судьбы, событиям своей биографии, как и к выступлениям, скажем, когда меня куда-то зовут: нет сил, нет времени, но я думаю о том, что это судьба – и моя собственная, и тех, кто пересечётся со мной.

– А давайте о тайне имени Коломны. Вы не любите слово «игра», но ведь это всё-таки, наверное… фантазия?

– «Фантазию» тоже не люблю: не сами по себе эти слова и смыслы не люблю, конечно, но не считаю их своими рабочими. Мои рабочие слова: открыл, нашёл, создал… Здесь есть лингвистическая база: корень «колом / кулом» в современных финских языках почти везде связан со смертью. Например, в коми языке: олöм – жизнь, кулöм – смерть. В современном русском языке есть слова «околеть», «кулёма»… Кулӧма – это мертвец на языке коми, и шире – нечто неживое. Когда восточные славяне пришли и ходили по здешним лесам, в которых жили оставшиеся в летописях меря, мещера, мурома, чудь и предки современных народов мари, удмуртов, коми, – они видели на лесных полянах маленькие домики для умерших, где жили деревянно-тряпичные существа, в которых аборигены переселяли, упаковывали часть души умершего. У тех же коми было очень сложное построение души: одна часть души летает тетёркой, другая живёт в лесу в дереве, ещё часть – это дыхание, пар. И после смерти человека какая-то часть души возвращается, идёт на переплавку, а что-то остаётся здесь. И вот некую земную часть души помещали в это существо, напоминающее идола, которое сидело в этом домике такое спелёнутое, с предельно просто обозначенным лицом или даже без лица. И русские спрашивали: кто это? И местные отвечали: кулэма. Или говорили, уже подучив древнерусский, что это «наши бабушки-дедушки» или просто «наши, только кулёмы». Есть такая бородатая шутка: «кока кола» переводится с марийского как «тётя умерла». А ещё «кол» или «кал» – это рыба, и рыбы вполне себе пограничные существа между мирами, рыбник обязательно был на поминках и остаётся у многих финно-угров сейчас ритуальным блюдом перехода…

Меня же всю жизнь заботит Оживление – это базовое понятие моей литературы. Иногда я читаю лекции в литературных школах, и первая лекция посвящена именно Оживлению – это умение наиважнейшее, ради этого всё и делается, человек становится автором ради того, чтобы Оживлять. Например, многие специалисты разумно считают, что имя Коломны с корнем «колом» означает «кладбище». В прежнее время кладбище не означало страшноватое место, как сейчас – это было заповедное, храмовое место, где максимально открыта граница между мирами, чистое, священное место. Но Коломна как кладбище меня не устраивала всё равно, я ведь современный человек и пишу для современных людей, меня бы устроило нечто противоположное – отсутствие умирания. Поэтому Аист, который выучил на Том Свете мерянский язык (которого в физическом мире не существует, проверить правильность невозможно, но ему поверить я готов, мне его версия очень нравится), говорит, что «Коломна» это «Смерти Нет». «Колом» или «колем» – «смерть», а то, что после корня – это аффикс, означающий отсутствие признака! В агглютинативных языках словообразование именно такое. Например, на коми «кыв» – «язык», «кывтöм» – без языка, немой. В коми за отсутствие признака отвечает аффикс -тöм. А в мерянском – об этом поведал знающий Аист – аффиксы -мна/-мне или -на/-не. Но вот почему так первые жители назвали это место – он не знает, ведь даже самые старые меряне, которые бессмертны там, в реках, ему не сумели объяснить, забыли. Короче говоря, ему очень было по сердцу, что есть такой город современный, который называется Смерти Нет, и он пошёл специально сюда, чтобы пожить здесь, походить, попробовать разобраться, почему так называется. И вот он живёт, наблюдает за людьми, даже вмешивается чуть-чуть во взаимоотношения в одной семье и грустный-прегрустный на Радуницу уходит, потому что ему пора. Почему пора, мы не знаем. А тайну имени он не открыл. У него были только догадки, а подтверждений так и не нашлось. И вода ему шепнула, когда он её коснулся: «Ты почти всё правильно понял…» Вообще, для меня самое ужасное – когда человек погибает через воду, ведь вода – это сама жизнь, мы все любим воду, а уж я как люблю!… С детства моё самое страшное впечатление от Существования, когда кого-то вынимали из воды, это кажется настолько противоестественным, что я и сделал в «Овсянках» смерть от воды бессмертием: это настолько чудовищно, что можно закрыть только верой в то, что смерть от воды – это отсутствие смерти.

Я вот сейчас сказал на встрече в Коломне, что мои мерянские герои-авторы, видимо, ещё и уважают восточный календарь. Я это понял тоже в этот приезд. Я здесь впервые просчитал годы жизни земного пути Аиста и Весы Сергеевых. Аист родился в 1965, бессмертным стал в ноябре 2006. А Веса родился в 1937, прожил 64 года, из жизни ушёл в 2001, я его лишь чуточку перевёл в 21 век.

– Почему ненадолго? Не нравится наш век?

– Очень нравится! Я своё время очень люблю. Но ведь прошлое – не такое уж и прошлое. Можно все эти границы посносить и представить себе, что время идёт, как тянутся лучи солнца… Я сегодняшний день очень люблю, и это самое сложное – работать с сегодняшним днём.

…И вот Аист подумал, что у первых людей, которые давали здесь имена всему, дети тут утонули, а родители, когда их вынули, сказали, что этого быть не может, смерти нет – поэтому такое название города. Доказательств этому нет. И при обратном заходе в воду, при уходе из Коломны, ему вода шепнула: «Ты же почти догадался, только слово “чуть” потерял». Крошечное такое, смешное, милое, милейшее, простейшее слово «чуть» – а разница способна всё изменить: дети у первых людей здесь чуть не утонули, их просто вовремя вытащили. И вот эта последняя фраза мне очень дорога, для меня это было таким художественным открытием здесь. Я ходил вместе с Аистом, думал, догадывался. Так и с «Овсянками» было – я прошёл весь траурный путь моих героев, уставал ужасно, кровь моя выливалась в эти строчки… Я чувствовал, что я как кусочек сахара в кипятке растворяюсь, хотя я понимал, что я делаю не тёмную вещь: я никогда не стал бы делать что-либо, что затемняло бы мир, меняло его к худшему, отравляло воду и откачивало воздух. Я понимал, что повесть печальная, дымная-дымная, но при этом для меня это трактат о чистоте, это мой такой личный «Дао дэ цзин», потому что в «Овсянках» ответы на все основные вопросы, которые меня волнуют, все самые любимые мои расклады и решения. И я тихо думал потом, что когда-нибудь Аист Сергеев будет писать ещё. И почему бы не в Коломне? – на очень сильной и памятливой мерянской русской земле.

«Как понятие, ока – это бесконечная любовь и нежность, когда рождается скучание без мучений»

– Насколько разнится ваша задумка с тем, что получилось на выходе в этот раз?

– Я ничего заранее сюда не привозил, никаких идей. Ведь для меня резиденция – это не игра, не гастроли, а Судьба, я уже говорил. Я знал, что Аист будет писать прозу свою лирическую, поэтическую, а Веса будет писать стихи. И больше я ничего не знал. Тема Снегурочки возникла где-то в середине моей резиденции. Очень трудно превращать в слова, в объяснение, потому что это такое вылепливание: ты, допустим, идёшь по снегу, по мартовским лужам, зябко, потом всё растаяло, снова замёрзло, ты идёшь с мокрыми ногами глянуть на реки ещё такие совершенно зимние… а потом весенние всё больше и больше… ты живёшь, выступаешь (я в этот заезд много выступал: и я всегда волнуюсь, готовлюсь, потом долго волнуюсь-рефлексирую – это тоже довольно много сил забирает)… И вот я ходил, думал… А ещё надо сказать, что я всегда подолгу умываюсь утром, мне, чтобы перейти от ночи в новый день, необходимо очень много вылить на себя воды и по-всякому себя перетряхнуть – деятельность эта скучная, механическая, и я пускаю в это время в ванной комнате с телефона какие-то песенки, и Ютуб знает мои вкусы и сам предлагает миксы. А у меня музыкальные вкусы самые разнообразные, я всеяден, лишь бы это было по посланию хорошо и талантливо – от самой что ни на есть эстрады на 2–3 аккордах до рока, классики, оперных арий и, конечно же, любимой народной музыки в масштабах Мира – и наоборот. И вот я заметил, что почти каждое утро в ванной мне звучит «Третья песня Леля» из дорогой мне с детства оперы «Снегурочка» – и это тоже было мной считано. Плюс время года – март. Месяц года – это всегда такая плавильная лаборатория. Каждый месяц – лаборатория своя. Даже отдельные недели одного и того же месяца. Я за это очень люблю нашу природу – за то, что все 12 месяцев разные, и ещё начало, конец и середина каждого отличаются. И вот как-то из всего одновременно, и всё плотнее и плотнее, стало складываться понимание, о чём будет писать Аист, что он будет говорить о Снегурочке, признается ей в любви и вдобавок расскажет кое-что об Оке как о реке по имени Нескучание. У него, бессмертного, больше возможностей, чем у меня как у Дениса Осокина: Аист может почти ничего не объяснять, а просто говорить: он знает, что это так. И со Снегурочкой он может встречаться и вместе ночевать в Коломне в день её рождения, а я не уверен, что могу…

– Но это ведь тоже прощание со Снегурочкой?

– Прощание. Но не навсегда. Она исчезает по мере таяния снега и высвобождения рек ото льда, видимо, с ней невозможно встретиться до следующего первого снега… Но кто же их, бессмертных, знает? Да и потом – можно ведь отъехать туда, где снег лежит дольше… Неважно… Прощание, которое одновременно Встреча, причём Вечная – вот об этом «Снегурочка» Аиста Сергеева, по-мерянски «Луманзе». А ещё там ключевая фраза «Счастье – это когда ничего не происходит». Мое личное представление о человеческом счастье на 2023 год практически полностью умещается в эту фразу. Вот.

– Слились две ваши любимые темы – вода и прощание: прощание со Снегурочкой, превратившейся в воду…

– Да-да-да, в пар, и невозможность быть вместе всегда, тема нескучания, ведь разве пар – это плохо? Вот и скучать по человеку – это не только больно, но и очень хорошо. И лично я теперь за второе, за «Снегурочку» Аиста. Аист рассказал, что Ока – это не только слово, обозначающее просто Реку, как финское «йоки», но ещё и понятие, которое можно писать с маленькой буквы – «ока». На примере своих чувств к Снегурочке он рассказал, что ока как понятие, как состояние – это бесконечная любовь и нежность, когда рождается Нескучание, или скучание без мучений, когда желание быть вместе физически при невозможности быть вместе превращается в очень хорошие физические движения и поступки. Например, ты принимаешь решение объехать все окские города и в каждом попытаться написать что-нибудь хорошее или подарить просто по пуговице городу или реке, а потом поехать куда-то дальше, зимовать или без зимовки, что-нибудь сделать абсурдно-светлое, спеть песню, например, дальнему зимнему лесу или полазить по незнакомой церкви в селе с именем, означающем Снег, – это и называется ока. И это всё мои открытия в этот приезд. Я «Луманзе / Снегурочку» обожаю, она для меня самая актуальная, и она нравится людям, хоть и очень короткая, я это успел заметить; и это только на первый взгляд может ошибочно показаться, что Аист сегодня не столько поэт, сколько лингвист и краевед – ничего подобного, просто ему всё меньше хочется говорить, и говорить только о самом главном, а по самому главному слов не бывает много… И Аист и я – мы всегда в общем-то были немногословны…

Меня всегда заботит уровень послания художника: ради чего всё создаётся, говорится, пишется? Можно с лупой проанализировать содержание «Снегурочки», но это не главное. Это как пузырёк с эфирным маслом, такой сложный микс. В целом это такое нежное, светлое, грустное, помогающее жить, а не мешающее, окрыляющее Всё. Если попытаться пересказать то, что написано, получается, что в Коломне в конце марта Аист Сергеев встретился со Снегурочкой, заранее договорившись увидеться здесь на Снегурочкин день рождения, она приехала на станцию Коломна в темноте с сумкой с домашней одеждой и тапочками, они переночевали где-то здесь, а на следующий день он её проводил обратно на электричку, и где-то по пути она исчезла окончательно, а сам Аист пока что остался, но тоже ненадолго, поэтому давайте побудем вместе ещё несколько страниц, так редко ведь видимся, а Снегурочка-то уехала в самом начале этого рассказа о ней… Это такое Светлое Превращение, Отвоёвывание Всего Самого Лучшего, Вылепливание Мира и себя в нём одновременно. Мне очень хорошо на душе, что родилась эта вещь. И я, может быть, к Снегурочке буду ещё возвращаться, может быть, я только начал о ней говорить… А может быть, и всё уже сказал… А ещё я не знал, узнал во время работы над «Снегурочкой» в Коломне, что Александру Николаевичу Островскому в этом году 200 лет. И пьеса Островского «Снегурочка» – самая дивная у него, на мой вкус, и единственная в стихах, и я её цитировал в эпиграфе, как и письмо автора оперы «Снегурочка» Римского-Корсакова своей жене: «Кто не любит моей “Снегурочки”, тот не понимает моих сочинений вообще и не понимает меня».

«Пуговица – один из моих близких друзей»

– Кстати, почему подарить реке именно пуговицу?

– Это один из моих любимых символов-образов-предметов в предметном мире. Мне пуговица кажется совершенным предметом, совершенным существом. Она похожа на всё самое хорошее, начиная от Солнца и колеса, – всё, что помогало и помогает жить. Пуговица была изобретена, чтобы удерживать одежду. А одежда нужна только живым, мёртвым она не нужна. Поэтому пуговицы в моём понимании – это чудесные и верные Пограничники Жизни. Были они каменные, деревянные, костяные, металлические, потом появилась синтетика, что тоже прекрасно, потому что это значит из нефти.

– Кровь природы?..

– Да! Кровь драконов я её называю, Веса Сергеев тоже говорит, что это драконья кровь и что он носит её в своей канистре. Позже пошёл преразличный дизайн пуговиц – они стали такие красивые… К пуговицам часто рефлекторное почтение: их как хлеб не выбрасывают, срезают, хранят. Многим свойственно даже срезать пуговицы с одежды умершего: одежда выбрасывается или отдаётся куда-то, а пуговицы оставляются. Так или иначе, коробка с пуговицами – это богатство, особенно для ребёнка. Я помню, у мамы своей просил коробку с пуговицами, играл с ней. Малышу хочется целовать, кусать пуговицу, во рту держать, в кулаке, в кармане, просто на неё любоваться… Да и взрослым иногда хочется того же… Во взрослой жизни у меня была подставка под горячее из грубой ткани с нашитыми разными пуговицами. Это дико красиво! Особенно когда они подплавятся чуть-чуть – такие размытые становятся… И я свои личные приметы разрабатывал: с детства стал считать встреченную на дороге пуговицу добрым знаком. Видишь на улице пуговицу – это такая тебе улыбка и знак того, что всё будет хорошо, некое обещание успеха или отсутствия беды, пожелание удачи. Только не надо её с собой забирать, чтобы остальным идущим, даже если они об этом не знают и так совершенно не думают, пуговица тоже подсвечивала, работала для всех. У нас с режиссёром Алексеем Федорченко есть первый совместный фильм «Шошо» по моему рассказу «Новые ботинки», снятый в 2006. «Шошо» – это «весна» по-марийски. В рассказе одним апрельским днём сильно пожилой человек из марийского села поехал на рынок в райцентр покупать себе новые ботинки. А вся деревня, зная об этом, ужасно волнуется за него, хотя непонятно, чего ради. Кто-то молится в священной роще, кто-то забирает у жены только что приготовленную уху, идёт на трассу, по которой уехал герой, и выливает уху, угощая дорогу, чтобы она была милостива и вернула уехавшего. Кто-то бежит в райцентр и разбрасывает пуговицы… Я и стихи свои часто называю пуговичной поэзией – такой мой личный термин, говорю о том, что мне нравятся стихи простые, как пуговицы, и при этом бездонные, как пуговицы, и смешные, как пуговицы. В общем, пуговица – один из моих близких и дорогих друзей с детства и близких мне художественных образов.

«Это бумажный флот, который сильнее железного»

– Что для вас искусство?

– Это Правда-Преправда, которая способна быть сильнее, важнее, нежнее, нужнее и стоит гораздо дороже правды физического мира. Потому что в физической реальности всё происходит по законам физики и только по ним. А в искусстве, и только там, человек максимально свободен, там возможно всё.

– Это для вас способ изменять мир?

– Изменять мир к лучшему, поддерживать его, добавлять то, чего не хватает, преодолевать расставания. В моём последнем бумажном сборнике есть рассказ «Ночной караул», по которому в Государственном театре кукол в Йошкар-Оле мой друг режиссёр Алексей Ямаев поставил спектакль, за который мы, авторы, получили Госпремию Республики Марий Эл, а наш художник-постановщик Сергей Таныгин – «Золотую Маску». Там герой приезжает в заброшенную марийскую деревню, в которой родилась его мама, мамы уже нет… Этот приезд был порывом, хотя герой понимал, что только намучается и ничего из этого хорошего не выйдет. И вдруг ночью под окна заброшенного дома посреди пустой деревни приходит загадочная полуневидимая ночная стража, которая охраняет эту деревню от пожаров, как это заведено в марийских деревнях и до сих пор. Они забирают его с собой на дежурство, вкладывают в него марийский язык, которого герой не знает, хоть мама его и марийка. Вместе они ходят-бродят, изредка разговаривают, ничего особенного не происходит, и с рассветом караульщики исчезают. А из героя уходит, улетучивается марийский язык. Ночной Караул, видимо, был Духами Судьбы. И в самом конце рассказа, перед прощанием с нами, герой говорит, что ему вдруг очень захотелось сделать бумажный самолётик (среди караульщиков был девичий голос, который остальные называли Таней, который говорил, что любит бумажные самолётики, и герой думает: вдруг это и была моя невеста по судьбе?..). Он делает его из куска сырых обоев, сорванного со стены пустого маминого дома, и идёт в сторону трассы, чтобы уехать на попутке домой в город, идёт по октябрьским лужам, пускает самолётик, идёт за ним, поднимает, пускает снова:

«Я шёл и пускал самолётик впереди себя. Поднимал – пускал снова. Поднимал – пускал снова. Иногда он летел вбок. Иногда планировал в лужи – и я к нему бежал – чтоб не размок совсем. И мне кроме этого ничего не хотелось делать больше. И никто мне не нужен был. Никто кроме нас – дороги между Маскародо и Колокудо в месяц и час, когда на ней никого не встретишь, самолётика из обоев и меня».

И вот тут для меня наиважнейший момент насчёт искусства: для меня именно такой вот бумажный флот – и воздушный, и речной, и наземный – это тот самый флот, с помощью которого можно добраться абсолютно до всего, до чего в физической реальности не доедешь ни за деньги, ни на каких скоростях на обычных железных кораблях, самолётах, поездах: до умерших родителей, до несбывшихся надежд, до неслучившихся поворотов или поворотов, случившихся не туда… Нигде кроме как в искусстве это Преодоление, это Победа над чем угодно невозможны. Это вечная победа человека над всем, что осложняет ему жизнь, да и что попросту обрывает её. И это не фантазия, не игра, не выдумка, потому что это сверхправда, суперправда, правда-преправда. Она существует безусловно. В это можно только поверить. В этом вопросе вера и искусство происходят из одного корня. Просто вера – она для тебя одного, а искусство сразу для всех. Искусство – это как вечная Пасха, Пасха круглый год. Как Серафим Саровский всегда всех приветствовал словами «Христос воскресе!» – так и художник, даже если он неверующий человек, который не затемняет, а высветляет Мир, меняет Мир к лучшему, убеждает человека всякий раз в какой-то победе, даже если событийно в рассказе или в стихотворении это непрерывный проигрыш и прощание. Но победа – то, ради чего человек это вообще написал и поделился написанным с людьми. Да, это бумажный флот, который сильнее железного. Через него, через свою литературу, например, я могу создавать, скажем, мерянскую литературу, оживлять что угодно, раскрывать и дарить значение пуговиц, рассыпая их по Миру… Все художники так работают: никто не скажет, что хочет принести Миру вред…

– Может быть, некоторые просто не задумываются… А вообще может художник принести вред миру?

– Как личность – да, а как художник… вряд ли, потому что только его умение оживлять – это залог того, что он художник.

– Любое творение прекрасно?

– Может быть, не прекрасно, прекрасно – это вопрос таланта, а талантом человек не заведует, он его обнаруживает в себе и охраняет, бережёт, выучивается расходовать, как полезные ископаемые, на радость себе и Миру – но не вредно, не отравляюще, это никогда не есть распространение яда и выбивание почвы из-под ног. Если это искусство.

– Даже современное эпатажное искусство?

– Искусство ли это… можно рассуждать об этом, глядя на конкретные случаи. Для меня искусство там, где Оживление, не обязательно в прямом смысле: то, что улучшает, а не ухудшает, соединяет, а не разрушает, если даже все герои разлучились, но на выходе это воспринимается как высокое, очень важное и нежное гуманистическое послание, даже если оно проще пуговицы. И человеку в результате легче жить, а не тяжелее, у него прибывает, а не минусуется сил и покоя и желания жить. И если нет Оживления в произведении, я могу усомниться, что это искусство.

«Хорошая литература – это огромная помощь»

– Должно ли искусство быть социальным?

– Слово «должно» вообще к искусству не имеет касательства. С одной стороны. С другой стороны, искусство вполне может быть социальным. Оно точно не должно быть асоциальным. Социальным в таком прикладном смысле, допустим, наводить какие-то лупы и объективы на какие-то стороны жизни, подробнее изучать художественными методами – это очень даже неплохо может быть. Русская классика вот, например.

– Своё искусство вы таковым считаете?

– Я много и непрерывно работаю с национальной темой, темой Пестроты Мира, как я  это называю: все культуры такие разные-преразные, но при этом человек в своей короткой жизни во все времена хочет одного и того же. В каменном веке царапали камнем по скале, а мы сейчас со смартфонами – вот и вся разница, а задачи и вопросы, мучающие нас, вообще не изменились. Поэтому мы прекрасно понимаем древнюю литературу и фольклор, нам кажется, что там герои ведут себя как наши соседи по подъезду…

– Только иногда очень велеречивы!

– Да-да, точно! В эпосе особенно. Но их мотивация понятна абсолютно и абсолютно применима и сегодня. Если художник создаёт что-то о социуме, если у него получается не фальшиво – это прекрасно. Фальшиво – всегда во вред. Если кто-то искусственно пытается повысить градус социальной значимости своих произведений, если его заботит не искусство, а что угодно (тиражи собственных книг, например)… мне это настолько чуждо, что я не способен об этом и рассуждать. Если у человека так устроены глаза и душа, настроены на общественное, если это получается по-настоящему хорошо и нужно, если от искусства будет помощь физике и автор будет казаться нам умным и счастливым… Мы ведь тоже видим: автор счастливый художник или какой-то несчастный, измученный, кривит душой. Это не касается его как личности: он может бедствовать и часто бедствует, но при этом бывает рад своим творениям, благодарен Силам, которые его так создали, что он способен вот так воспринимать Мир… Мне кажется, так со всеми, даже в самой распечальной лирике, например, Есенина, чувствуется авторская гордость, радость автора, создавшего эти стихи, непобедимая радость несмотря ни на что и порой вопреки всему. Поэтому я за любое искусство, если оно не фальшивое, будь оно хоть про политику, хоть про что. Запретных тем для искусства нет.

Моя литература тоже социальна, хотя я об общественном явно не рассуждаю. Те же «Овсянки» – там вообще много рассуждений о современных русских, а это вполне себе социально. Наилиричнейшая лирика тоже социальна, потому что она очень сильно помогает человеку жить, независимо от рода занятия, степени образования. Хорошая литература – это огромная помощь, поэтому люди очень сильно доверяют поэзии, это как-то у людей в крови, неистребимо из человеческой психики и культуры. Даже если человек почти не читает, а смотрит фильмы и играет в компьютерные игры, генетически трепетное отношение к литературе у него сохраняется.

Фото: Александр Уваров

Анна Аркатова: Включить воображение и дать импульс

Беседуем с Анной Аркатовой (Москва), литрезидентом Арткоммуналки.

В октябре-ноябре 2021 г. Анна воплощала в Коломне проект «Однажды в Коломне», проведя несколько вечеров литературной импровизации «Египетские ночи» с самым разным составом участников на разных городских площадках. Итогом этой работы стал одноимённый сборник (почитать можно здесь: calameo.com ).

– Анна, то, что вы делаете в вашем проекте, то, что получается на выходе – это подходит под определение литература?

– Любое письмо, мне кажется, подходит под определение литература. Что мы сейчас считаем литературой? Это сакральный текст? Наверное, уже нет – это текст, который может привлечь внимание других людей, как и любое искусство. Любая непроизводственная деятельность становится искусством, как только у неё появляется зритель или слушатель. Скажем, танец был просто ритуалом, пока люди танцевали вокруг костра, заговаривая духов. А когда вокруг того же танца собрались зрители – танец превратился в искусство. Так же и литература: когда есть читатель, письмо становится объектом искусства. Но задача моего проекта связана с научением письму, с освобождением творческого внутреннего ресурса, который есть у каждого из нас. То, что получается в ходе практики, не претендует, конечно, ни на какую литературу, хотя у участников иногда получаются вполне завершённые экспромты, которые могут выступать как скетчи, короткие новеллы. Но в принципе цель – просто включить воображение, снять внутренние преграды, страхи, неуверенность, в общем, дать импульс, и не обязательно даже для литературной работы – для любого созидательного творчества. Потому что условия нашей так называемой игры: ограниченный временной регламент, неожиданность темы и небольшая компания, т.е. наличие того самого зрителя-слушателя, – как раз провоцируют, будоражат энергию, которая заставляет нас оперативно формулировать, вспоминать что-то давно забытое, высвобождать, раскапывать свои ресурсы. И всё это происходит мгновенно и даже неожиданно для нас самих. Поэтому да, опосредованно это связано с литературой.

Разбудить Моцарта

– Вы сказали, что творческий потенциал есть в каждом из нас. Прямо вот в каждом?

– По моим наблюдениям, да. Ко мне же приходят люди не обязательно связанные с писательским трудом: были врачи, банковские менеджеры, которые говорили, что они никогда в жизни ничего не писали, кроме протоколов, – тем не менее, они писали потрясающие истории. Ведь любой может быть хорошим рассказчиком. Во всяком случае, к какому-то возрасту, после подросткового, у нас уже бывает опыт, которым мы готовы поделиться.

– Рассказчиком – да, но ведь написать гораздо сложнее, чем рассказать!

– Это так кажется. Когда у тебя задача написать сочинение – да, ты сидишь и мучаешься… А когда задача за 15 минут быть не хуже других, ты хоть что-нибудь напишешь. Это практически автоматическое письмо. Оно может быть совершенно бессвязным, какой-то белибердой, но так или иначе ты что-то формулируешь. Иногда остроумное. Иногда афористичное. Почти всегда – неожиданное. Когда развивается воображение? Когда включается в игру. Почему с детьми предлагают много играть и всё детство построено на играх? Когда мы включаемся в игру, обязательно включается та часть нашей психики, которая ответственна за фантазию, надстройку, которая делает нашу жизнь не такой рациональной. Я считаю, что в каждом человеке есть творческий потенциал. Во всяком случае, у меня не было неинтересных высказываний за всё это время. И главное, наших участников всё это чудесным образом вдохновляет.

– Мне ваши слова напомнили в какой-то степени «Планету людей» Экзюпери, финальную мысль, помните: «Мучительно не уродство этой бесформенной, измятой человеческой глины. Но в каждом их этих людей, быть может, убит Моцарт».

– Будем считать, что мы будим Моцарта!

– Я вопрос даже в таком плане хочу задать: зачем вам это нужно – будить Моцартов?

– Это нужно, потому что нужно кому-то. С одной стороны, на таких занятиях я сама заряжаюсь, включаюсь в игру. С другой стороны, я вижу, насколько это вдохновляет других людей. Это отчасти такая даже психотерапия, потому что есть возможность проговорить то, что ты никогда не скажешь в рядовом разговоре, никогда нигде не опишешь, т.е. в некотором смысле каминг аут. Много разных сторон у такого, казалось бы, нехитрого опыта. И по тому энтузиазму, с которым люди занимаются, я понимаю, что это их очень сильно поддерживает.

– Для вас это важно, что их это поддерживает?

– Важно, конечно. У меня не так много посылов, на которые окликается некоторая часть народа, поэтому мне это приятно и интересно. С точки зрения наблюдения, хотя бы. В какой-то момент я думала всё это оставить. Но Коломна сделала такой апгрейд в этом проекте, он оживился: в Москве ко мне, в основном, одни и те же ходят, а здесь я вижу, насколько проект жизнеспособен. В него включаются люди совершенно разного возраста, и им интересно, они начинают верить в себя, становятся открытыми. Это то, что способствует гуманизации нашего общения.

– Один из наших традиционных вопросов о социальной направленности искусства. Вы бы как на него ответили? Должно ли искусство быть только для творца или должно нести разумное-доброе-вечное?

– Любое искусство требует какого-то отклика, аудитории. Художник рассчитывает на это.

– Кое-кто говорит, что им довольно того, что они это делают и им это нравится, а уж как там реагируют остальные…

– Нет, функция искусства, его продукта в любом случае состоит в том, чтобы произвести впечатление на кого-то, а не на самого творца (это такая субъективная категория, как красота). В этом смысле, конечно, да, надо представлять, какая будет реакция аудитории. Наверное, искусство может быть безответственным, но не может быть фальшивым. Когда мастер делает что-то специально для публики, это будет не очень искренним. Когда он делает то, что хочет делать, и понимает, что у него могут быть единомышленники – это, наверное, самая большая удача.

Одинаково талантливые

– Вы ведь реализовывали свой проект не только в Коломне и Москве?

– Да, на большом семинаре в Сочи делала, в Риге, в Тобольске, но это были такие разовые акции, но такого масштабного, как в Коломне, не было. Коломна очень сильно меня вдохновила: люди приходили из раза в раз, становились всё активнее, и я поняла, что можно «высаживаться» на любой грунт. Причем каждый из участников проекта ставил разные задачи – начиная от приятного общения и заканчивая какими-то терапевтическими моментами. Это было интересно и важно.

– Мне интересно: несколько городов, один проект… а вы почувствовали какую-то разницу между городами, людьми в этих городах? Или наоборот нечто общее, характерное для всех? В любом плане: темы, отношение к написанному, как люди пишут…

– Всё примерно одинаково. Но в других городах была всё-таки литературная аудитория: литературные семинары, в которых участвовали люди, связанные с письмом. А Коломна хороша была тем, что участники проекта совершенно не были связаны с литературой (как профессией). Но писали совершенно не хуже, так же интересно, неожиданно, как и писатели. У меня есть идея провести этот опыт среди профессиональных прозаиков: что они смогут написать за 15 минут? Вот это будет легитимное сравнение. А так – все пишут одинаково азартно, вот так скажу. Кстати, однажды, когда я была ещё далека от этого проекта, я была в Шотландии, там вечерами люди собирались в пабе, и две пожилые пары писали рассказы: задавалась тема, каждый писал что-то своё, а потом читал. Много ли у нас, взрослых людей, игр осталось? Вот это – один из способов сыграть. Конечно, хочется, чтобы был какой-то приз, потому что все игры должны быть азартными…

– Ну, в нашем случае сборник – это приз всё-таки!

– Да, конечно. Московскую публику мы привлекаем публикациями в Журнальном зале (большом литературном интернет-ресурсе). Люди везде одинаковые. Одинаково талантливые. И главная задача – понять, кто ты есть и на что ты способен, даже не в смысле письма, а в смысле своего мироощущения, встроенности в этот мир. Такой вопрос самоидентификации. Мне кажется, что эта практика сосредоточения, хотя и короткого, помогает заглянуть в глубь себя или, во всяком случае, посмотреть под другим углом. Я недавно была на юбилее подруги в Америке, и у меня в качестве поздравления был заготовлен её текст, который она писала несколько лет назад на сеансе «Египетских ночей», когда она была в Москве (она врач, она тогда отмахивалась и говорила, что в жизни ничего не писала кроме рецептов!). Это был чудесный текст под названием «Рецепт семейного счастья» – эпизод из семейной жизни, очень трогательный, с обобщением. Я прочла этот текст – она рыдала просто… Поэтому я утверждаю, что все люди талантливы и каждый опыт уникален и интересен. Больше всего мы страдаем от того, что нам кажется, что мы не интересны другим, но это не так.

– Идея вашего проекта не в том пабе в Шотландии родилась?

– Нет, это просто я сейчас сопоставляю. Эту идею в своё время популяризировал американский культуролог, писатель и литературовед Михаил Эпштейн. Он проводил большие сессии в Москве, для нескольких десятков человек. Вот тогда меня это захватило. И мы с друзьями создали группу, такой закрытый клуб, и лет 10 занимались тем, что писали по такому принципу. А потом компания распалась, я осталась одна рулить этим проектом. Передо мной встала задача привлечь ещё каких-то людей – и я ещё лет шесть занимаюсь этим уже сама, так что проект такой, с историей.

Роль случая

– Давайте немного о вас. Как вы пришли в поэзию, в литературу?

– Я писала с юности стихи, не очень серьёзно к этому относилась, пока не переехала из Риги в Москву. Там, уже в 40 лет, я окончила Литинститут (до этого я окончила университет, филфак, и работала в школе, в том числе). В Москве у меня был знакомый, который учился в Литинституте на драматургии и привёл меня туда на семинар Евгения Рейна. Я ему показала подборку своих стихов. Параллельно я случайно познакомилась с известной шестидесятницей Риммой Казаковой. Я увидела её в парикмахерской, под большим феном, но я её узнала! Спрашиваю у маникюрши: «Это не Римма Казакова у вас сидит?» Та говорит: «Да, Римма Фёдоровна у нас обслуживается». Я попросила познакомить нас. Она меня подводит, и Римма Фёдоровна пишет мне на какой-то бумажке свой телефон, я ей звоню, прихожу к ней домой, приношу ей свои стихи, и она говорит: «Ну, отлично! Надо книжку издавать, надо ехать на семинар в Переделкино». И вот я съездила на этот семинар писателей, издала книжку – и с этой книжкой я поступила через два года в Литинститут. Хотя эта книжка была вся перечёркнута красным моим мастером Игорем Волгиным на первой же нашей мастерской. Институт – это был совершенно прекрасный опыт, хотя я практически второй раз получала филологическое образование. Но и атмосфера, и какая-то конкуренция, и энергетика вокруг этого очень сильно способствовали моему развитию. Плюс клубная жизнь, когда можно было послушать живых поэтов.

– Роль случайности очень важна в данном случае, я чувствую!

– Случай ни в коем случае нельзя игнорировать. Судьбу нельзя обижать! Надо случай использовать и не отмахиваться, я в этом неоднократно убеждалась.

– Смелый шаг – в 40 лет в институт.

– Да никакой тут особой смелости нет. Трудозатраты были: всё-таки все вступительные экзамены я сдавала по полной программе, готовилась серьёзно всё лето. Но у меня в это время сын поступил и уехал учиться в Германию, и я от тоски совершеннейшей тоже решила пойти учиться))

Стать прекрасным читателем

– Сейчас вы себя мэтром ощущаете?

– Не ощущаю. Я ощущаю, что делаю мало, гораздо меньше, чем должна. Я растворяю свою энергию вместо того чтобы сидеть и ловить все возможности поэтического и лирического сосредоточения. Я бы с удовольствием поехала на какой-то семинар, где я бы училась чему-нибудь, хочется, чтобы меня разобрали, что-то сказали. Хотя за эти годы я уже практически не сомневаюсь в своём литературном вкусе – это, пожалуй, единственное, в чём я уверена. Знаете, не все студенты Литинститута становятся прекрасными писателями. Но стать прекрасным читателем – это не меньшая заслуга, а уж какое удовольствие – это трудно себе представить! Всё-таки сейчас мало людей, которые разбираются в поэзии, с удовольствием её читают.

– Вы говорите о современной поэзии или о поэзии вообще?

– Вообще. У вас много знакомых, которые, будучи не связаны с литературным трудом, что-то цитируют или хотя бы что-то читают, перед сном, поэтическое? Для большинства это такая периферия… Поэтому научить слышать текст, отличать хорошее от графомании – в этом я вижу свою задачу, когда я общаюсь с начинающими авторами. А так… не существует ведь техники вдохновенного письма. Надо раскрепостить какое-то чувство, настроить слух, надо погружаться очень сильно в среду. Чтение очень сильно формирует вкус и твои собственные возможности.

Сакральность поэзии

– В этой связи ваш взгляд на современную поэзию? Как вы оцениваете коллег по цеху?

– Современная поэзия очень разнообразна. Она бьётся и в традиционном ключе, она уходит и в верлибры, в прозаический нарратив… Не всё мне близко. Но я понимаю, что это такой способ самовыражения. Интересно, что там в пределе будет. В самой, как сейчас считается, актуальной поэзии – феминистской, посттравматической или гражданской – для меня нет ничего сакрального. Наверное, надо пройти этот опыт, если его не было раньше, возможно, он переродится во что-то. Но мне кажется, что для того, чтобы считаться поэзией, стихи должны запоминаться. Читатель должен вспомнить хотя бы строчку из того, что прочитал, когда этого нет – это какой угодно текст, но не стихи. Хотя у моего мнения много противников.

– А какое вам направление близко?

– Это традиционная силлабо-тоника, которая расширяет свои границы за счёт не искусственного удлинения строки, а за счёт более глубокой мысли и наблюдательности, которая расшатывает этот ритм. Я за такой расшатанный ритм, который держится всё-таки в своих берегах. Он приближается к разговорной речи, к изначальному переживанию и в то же время ведёт линию какого-то сотворения, поэтического чуда. Современные поэты Андрей Гришаев, Дмитрий Веденяпин, Аня Логвинова, например, работают в этой поэтике. У них рифма всё время на прицеле. Для меня это очень существенно. Современный верлибр как бы теряет ответственность перед жанром. Он кажется совершенно синтетическим – в него можно вместить все что угодно… Но на самом деле в каждом тексте есть драматургия и композиция, даже в верлибрах, какая-то мысль и образ, к которому ты идёшь. Выхолащивание образа, называние всего своими именами в расчёте на то, что читатель будет сопереживать самому событию… это важно, но всё-таки, мне кажется, не в поэзии.

– Напоследок что-то добавите?

– Знаете, у меня в Арткоммуналке был первый опыт литрезиденции, когда я была один на один со своим проектом, и это было невероятно для меня полезно. Так что я испытываю искреннюю благодарность ко всему, что получила за эти три недели. Наверное, этот опыт мог быть ещё живее: в условиях пандемии несколько предполагавшихся площадок оказались закрыты. Но даже в таких «военно-полевых» условиях я свою задачу выполнила, и даже книжка сложилась, на что я, честно говоря, очень мало рассчитывала. Но она получилась! А уж спектакль какой был!.. И этому очень способствовало очень тёплое и дружеское отношение всех, кто со мной работал, спасибо!

Фото: Александр Уваров

Неместная Карина Папп: Через письмо я познаю мир

В июне 2021 г. лит-резидентом Арткоммуналки стала писательница из Берлина Карина Папп с проектом «Неместная: рассказ ручной работы».

– Елгава (Латвия), Санкт-Петербург (Россия), Берлин (Германия)… Карина, как у вас так получилось?
– Мне кажется, это, с одной стороны, уникальная история, а с другой – совершенно типичная для очень многих постсоветских семей. Мои родители родились в Латвии, но их родители приехали туда из других мест.
– Вы при этом русская или?..
– У меня одна бабушка и один дедушка русские, другая бабушка белоруска и дедушка венгр.
– Вот странно, а похожи на прибалтийку)
– Да, мне говорили, что у меня даже акцент. Это, видимо, свойственно для русских людей, выросших в странах Балтии. Наверное, я впитала воздух, дюны, язык, поэтому похожа…
Когда развалился Советский Союз, у моих родителей не было латвийских паспортов и им выдали паспорта РФ. В Латвии из-за экономической дискриминация стало невозможно заниматься бизнесом, было понятно, что нужно ехать куда-то. Мама рассказывала про плакаты «Езжайте домой!»… Когда ты там родился, слышать такое довольно странно. Ну, мои родители и поехали. Но далеко не отъехали – я выросла в Великом Новгороде. В 16 лет я поступила в университет в Петербурге, окончила журфак и филфак по специальности испанский язык и культура Испании и Латинской Америки. А в 2013 г. переехала в Берлин со своим партнёром. И когда я уже занималась проектом «Неместная», выяснилось: и мои родители уехали из Латвии в 25 лет, и я уехала из России в 25. Так смешно рифмуется жизнь…

Не стесняться работы уборщицей

– Причина того, что вы перебрались в Берлин, творческая или политическая?
– Отчасти политическая. Хотя тогда было скорее желание пожить в чужой стране, в другой среде, в другом мире. Так как я всегда увлекалась языками, работала с международными отношениями, мне было интересно проникнуться какой-нибудь новой культурой. И Германия стала такой культурой, вернее Берлин: в Германии, как в России Москва, Берлин – это отдельный мир. И когда я говорю, что живу в Германии, это не совсем правильно: я живу в Берлине – это очень интернациональный и гостеприимный город. С самого начала я чувствовала себя здесь как дома. Здесь очень много людей, приехавших из разных стран, говорящих на разных языках – ты не чувствуешь себя несвоей. Говорить по-немецки в Берлине не обязательно. Разумеется, с какими-то бюрократическими вопросами разбираться приходится на немецком, но в жизни, в магазине, например, можно обойтись английским. Мы оба были фрилансерами, когда переехали, и могли позволить себе жизнь в Берлине, работая на российские проекты. А когда евро взлетел, пришлось устраиваться иначе: я работала уборщицей, мой партнёр посудомойщиком.
– Не обидно было?
– Абсолютно нет. Это, кстати, тоже немножко про мой проект: когда ты живёшь в одной среде, а потом переходишь в другое пространство и понимаешь, что кому-то твоя жизнь может казаться странной. Пока я была в Берлине, моя работа нисколько не казалось странной – мне надо было заработать деньги. В Берлине особенно не спрашивают, чем ты занимаешься. Только на 5-й или 10-й встрече с новым знакомым, возможно, вы заговорите о том, чем вы зарабатываете на жизнь. Многие мои друзья и сейчас работают в сервисе или в клининге, потому что они творческие люди: художники, писатели. А как ещё зарабатывать, если ты хочешь творить? Ты находишь себе работу, которая помогает себя содержать. В общем, вопрос статусности работы не вставал, пока я не поехала в Россию. Вот тогда я немного напряглась. В Берлине я поступила в университет, но ушла, потому что мне показалось неинтересно: надо было очень хотеть строить карьеру в академической сфере. И я ушла, чувствуя себя абсолютной неудачницей, ведь я так долго стремилась к этому… И вот я приезжаю в Россию – только что бросив университет и работая уборщицей. Прихожу на встречу, не с близкими друзьями, и там: «Ну ка-а-ак? Расскажи…» В Питере мне требовалось усилие, чтобы не стесняться своей работы уборщицей, хотя в Берлине я её совершенно не стеснялась. Конечно, меня начали жалеть, и я старалась тоже не начать себя жалеть, потому что это было не то, что я на самом деле чувствовала. Правда, сейчас я не могу представить, что полтора года работала ночной уборщицей в ресторане. Сейчас я понимаю, что это было тяжело физически, а тогда казалось совершенно естественным.
– А во время работы уборщицей вы творчеством занимались?
– Я слушала очень много лекций. Нашла лекции своих университетских преподавателей (фольклор, этнография, антропология и т.д.) и слушала их.
Кстати, теперь думаю над новым рассказом о работе уборщицы. О том, как это важно – не связывать статус и работу, которую мы выполняем, о лишнем пафосе по поводу профессий, о бытовых моментах, когда друг начинает тебя жалеть, а ты понимаешь: зачем меня жалеть, ведь это же я, независимо от того, кем я работаю.

Зовите меня авторкой

– Карина, вы издаётесь?
– Недавно вышел мой первый рассказ в литературном журнале «Незнание» – рассказ о поиске себя, о том, что во мне живёт много языков, и какой-то из этих языков – мой дом, а какой из них, видимо, можно понять в процессе того, что я пишу.
– Тогда давайте к языку. Авторка, продюсерка, резидентка, как вы себя называете, – это в пику русскому языку, в пику гендерным тенденциям или какая-то ещё причина?
– Я не рассматриваю феминитивы как нечто противоестественное, нечто, что втыкается в язык. Для меня это наоборот развитие, естественный процесс, прибавление, не попытка сломать что-то, а попытка что-то расширить.
– Есть традиции, устоявшиеся словоформы.
– Да. А когда речь заходит про нетрадиционные слова, то все сразу говорят, что это не соответствует правилам русского языка. Мне кажется, что лет через пять этот вопрос будет настолько устаревшим, что мы даже не поймём, почему мы его задавали. Когда я общаюсь с молодыми русскоязычными ребятами, вопрос феминитивов даже не встаёт – это просто естественно. Для тех, кто по-другому впитывал в себя язык, это не кажется новым, отпугивающим. Моя позиция по этому вопросу очень простая: когда мне говорят, что слово «авторка» или «режиссёрка» унижает человека, который создаёт искусство, я не могу не соединить это с общим ощущением того, что всё женское всегда немного ниже, чем мужское. У нас есть серьёзная литература, серьёзные писатели – они все без суффикса «ка», они все в основном мужчины.
– А помните, как Ахматова говорила?
– Дойдём и до Ахматовой! И получается, чтобы меня приняло сообщество и сказало: да, это не какая-то женская литература, это просто литература, мне нужно сделать вид, что я как бы не женщина. Поэтому я настаиваю на том, что я авторка, которая может стоять наравне с авторами, и моя женскость никуда не уходит, она меня не принижает, не возвышает, мы просто все – авторки и авторы – вместе. Если я хочу так себя называть – прошу уважать моё желание. По поводу Ахматовой. Вышла монография в издательстве «Новое литературное обозрение» исследовательницы, которая занималась вопросами феминизма в литературе Серебряного века. Она объясняет так: в 20-е годы прошлого века женщины только получили возможность самовыражаться.
– Это она погорячилась!
– Безусловно, не в том плане, что они до этого не писали, я имею в виду, что с развитием культуры эмансипация набирала обороты, женщины стали сознавать, что главным и единственным призванием женщины может быть не только дом и уход за детьми, но и искусство. И многие женщины, занимавшиеся искусством, не хотели сравнения с женщинами, которые «немножко пишут», и неприятие слова «поэтесса» было связано с этим. Похожая позиция была у Ахматовой: «Воспринимайте меня как поэта, потому что поэт – это серьёзно». Мне кажется, это внутренняя мизогиния, взращённая культурными стереотипами.
– Вы считаете, что сейчас это ушло, не актуально?
– Я считаю, что, по крайней мере, уходит внутренняя мизогиния, я больше не стесняюсь называть себя поэткой, думая, что это меня унижает.
– Поэтессой…

– Поэтка – смешное слово)
– На мой взгляд, авторка тоже)
– А на мой – слово действительно политически окрашенное, но я уже к нему привыкла, хотя вначале я приучала себя. Чем дольше ты существуешь в среде с определёнными словами, тем более естественными они тебе кажутся. Посмотрим, как будет в 2026 году!
– В немецком языке есть такое разделение на мужские и женские признаки?
– В немецком есть такое инклюзивное написание: Autor*in. То есть в него включаются авторы всех гендерных идентичностей.
– То есть всё-таки тоже нововведение.
– Да.

Открытки как способ разговора

– Расскажите о вашем проекте «Неместная: рассказ ручной работы». С самого начала. Он ведь не под конкурс Арткоммуналки родился?
– Конкурс мотивировал меня собрать накопленный материал в единый проект. Работая над проектом, я осознала, какая это радость и удача – возможность закончить это дело. Наработок было много, но я не понимала, как всё реализовать. А когда проект ещё такой масштабный, требуется максимальное включение в проект, отсоединение от другого мира.
Наверное, идея родилась во время переезда из Петербурга в Берлин. Я стараюсь поддерживать отношения с близкими людьми в России, мы переписываемся, регулярно шлём друг другу открытки . И эти открытки для меня – особый способ разговора с близкими. Возможность подержать в руках что-то, что было в руках другого человека. Это не просто слова. Хотя слова – это всё, что у меня, как у писательницы, есть, одних слов мне часто не хватает. Я всегда хотела быть писательницей. Оказавшись далеко от близких людей и поняв, что разговор мне нужен для поддержания отношений, моё желание беседовать превратилось в потребность писать. Хотя открытки давно в моей жизни: я с 20 лет переписываюсь открытками с друзьями, но обычно отправляла их из путешествий.
– Модный посткроссинг?
– И он тоже. Но в данном случае открытка не важна, важен адресат. Когда я поняла, что мне важно содержание послания целиком, я потихонечку начала мастерить открытки сама. Получается такое двухстороннее послание, которое пересекается с посланием на открытке, а иногда и с моим состоянием в момент, когда я делаю его. Иногда в открытке я рассказываю о важном, иногда, наоборот, о какой-то мелочи. И кажется, что те, кому я пишу, переживают это со мной.

Все мы стали жить вымыслами

– А соцсети для этого использовать? Или вы не поклонница?
– Я их активно использую, это тоже специфическая для меня сфера, про это можно написать отдельный рассказ или целую книгу, потому что в соцсетях мой персонаж – это не совсем я. Я не блогерка, в моём личном Инстаграме я не пытаюсь привлечь аудиторию. Я стараюсь быть честной, веду свой аккаунт как личный дневник, но дневник этот выборочный, подсознательно я всегда знаю, что это лично-публичное высказывание.
– Ещё одно ваше литературное произведение.
– Типа того. И не только моё, все мы сейчас стали жить вымыслами. Поэтому очень часто мы видим несовпадение мира Инстаграма и реальности. А мои открытки про другое, это личное высказывание. В открытке я могу рассказать, что прямо сейчас я сижу и плачу.
– Кому-то одному. Кому вы доверяете.
– Конечно. И проект «Неместная» построен на исследовании этого лично-публичного высказывания. Потому что, с одной стороны, я обращаюсь к конкретному человеку, а с другой стороны, я знаю, что это будет публичное высказывание, потому что пишу для рассказа, который увидят люди, которые меня не знали. И у них будут совершенно другие смысловые связи.
Мой проект родился из расстояния, из желания быть в личном контакте с близкими мне людьми. А ещё я хотела разобраться: как я могу это написать – чтобы было и лично и в то же время на публику? Где мои личные границы как писательницы, моральные границы? Тонкий вопрос: как строится художественный мир, если он строится на твоей личной истории? Например, есть тексты, которые я не могу публиковать, а есть тексты, которые я публикую анонимно, потому что мне кажется, что высказывание важно, но примеры, которые я привожу, очень личные.
Ещё про проект. Наступил 2020 год, всеми нами замеченный особым образом, и стало понятно, что увидеться со многими дорогими людьми в ближайшее время не получится. Я поддерживала связь диджитально, но многие настолько утомились от онлайна, что стало нормальным отказываться от девайсов в личном общении. И вот тогда я начала вышивать вещи, чтобы отправить их близким. Для меня это стало возможностью быть вместе с человеком… немного терапевтической, немного фантазийной… У меня есть проект #найдено_на_улице (found_on_the_street), я работаю с повторным использованием вещей, в т.ч. одежды. Для меня с каждой вещью связана какая-то история. И попробовать вплести в уже существующую историю что-то своё, отдать своё тепло, укрыть, обнять этими вещами – вот такая была задумка. Я составляла из слов обереги, понятные только человеку, которому предназначалась вещь. Так и в мой рассказ ручной работы было важно включить тепло рук, сказать нечто важное без слов, воспроизвести побольше тепла, чтобы его отдать. В Коломне при поддержке людей, работающих с Арткоммуналкой, у меня появилась уникальная возможность претворить это в жизнь. Участие других людей питает мой текст дополнительно энергией, по крайней мере, мне хочется в это верить.
И, наверное, последний важный элемент проекта – то, что я пыталась по максимуму использовать «вторичное сырьё»: бумажные пакеты, в которых доставляли еду, обрезки бумаги… Лишнее, ненужное – это мои любимые материалы. Я всегда ищу варианты вторичного использования, не хочу ничего выбрасывать. Я придерживаюсь такой философии: стремиться не приобрести, потребить, а переосмыслить, перепридумать, отдать, обменяться. Но это отдельный разговор по поводу моих антикапиталистических убеждений. И я уверена, что за этим будущее.

Зависит только от вас

– Судьба вашего проекта?..
– Очень простая: книга останется в Арткоммуналке. Хочется верить, что её отсканируют и выложат в Интернет. В ней много игровых элементов, и то, как вы прочтёте рассказ, зависит только от вас. Я не первая, кто пишет вот так… странно, что ли. И не последняя. Для меня этот проект важен ещё и потому, что некогда я мечтала быть именно писателЕМ, а не писательницей, я считала, что мои беседы с друзьями, мои литературные приёмы, моя вышивка – это несерьёзно. А оказалось – нет, серьёзным может быть всё, что я считаю серьезным. А дальше посмотрим: будет это кому-то важно или нет, сначала надо написать. Пишу ведь я по большому счёту для себя, через письмо я познаю мир, объясняю себе его. И здорово, что то, как я его вижу, в какой форме я это делаю, может быть названо литературой.

Фото: Александр Уваров

ЛЮБОВЬ, СМЕРТЬ И ЧУВСТВЕННОСТЬ

Наталья Леонтьева – об опыте общения с «Арткоммуналкой»

О проекте

– Проект «Семейная книжная полка» – первый ваш проект, связанный с книгами?

– Далеко не первый. По одной из своих профессий я – библиотекарь-библиограф с 10-летним опытом работы в библиотеке для молодёжи, где моей основной обязанностью и страстью была организация нестандартных интерактивных мероприятий и проектов на самые разные темы, касающиеся культуры и искусства. Работая в других организациях, я продолжала сочинять собственные литературные проекты и сотрудничать с библиотеками, и сейчас, живя в другой стране, я делаю это время от времени в качестве консультанта. Одним из наиболее удачных и интересных, на мой взгляд, был мой проект для тех, кто любит читать вслух, «Клуб любителей экстремального чтения «Горячие пирожки», с которым я была приглашена к сотрудничеству с Международным яблочно-книжным фестивалем «Антоновские яблоки» в качестве координатора Английского павильона. Я люблю открывать новые книги (и буквально, и в переносном смысле) и безумно рада делить радость и другие эмоции этих открытий с людьми. А вот литературная резиденция в моей жизни случилась впервые, это так!

– Как возникла идея для вашего пребывания в резиденции?

– Во время первого посещения «Арткоммуналки» в 2017 году я увидела книжные полки, полистала книги и подумала, что с этим можно что-то сделать, чтобы этот случайных набор литературы стал живой библиотекой и в то же время информационно насыщенным, говорящим с посетителями музейным экспонатом. В течение нескольких месяцев после этого я слушала и читала интервью проекта «Коммунальная Одиссея» о людях, живших в коммунальной квартире № 205 по ул. Октябрьской Революции. Этого было достаточно, чтобы идея родилась.

– Всё ли удалось из задуманного или пришлось вносить творческие изменения?

– Конечно, пришлось вносить изменения. Одно дело – проектная идея, а другое – непосредственный контакт с музеем, книгами и людьми, как сотрудниками музея, так и посетителями. Все эти три фактора внесли в проект значительные коррективы и в результате, на мой взгляд, сделали его более соответствующим реальности и потребностям «Арткоммуналки».

– В чём важность проекта для Коломны и коломенцев?

– Книжное собрание в «Арткоммуналке» появилось именно благодаря жителям Коломны, которые подарили музею книги из своих домашних библиотек, со своих семейных книжных полок. Я надеюсь, что им будет приятно и важно знать, что их дар музею дорог, что эти книги ценят, с ними работают так, чтобы они стали проводниками в жизнь коломенцев прошлых лет, о которой рассказывает музей.

– Считаете ли вы свою работу над проектом успешной?

– Да.

О будущем

– Какая дальнейшая судьбы должна быть у проекта, на ваш взгляд?

– Это не просто мой взгляд, это план действий, который мы активно обсуждаем с директором музея. Во-первых, часть книг из общего собрания коммуналки была удалена из библиотеки, поскольку они не соответствовали тематике музея по году издания (1970 и позднее). Для них мы придумываем «Коммунальный книговорот», в котором смогут участвовать и коломенцы, и посетители музея из других городов и стран, а также могут быть задействованы новые книги, подаренные музею, но не подходящие по году издания. Во-вторых, примерно треть библиотеки была законсервирована, поскольку книги нуждаются в ремонте. В-третьих, в музее имеется собрание, так называемых, «толстых» журналов, которые никаким образом не описаны и пока не являются частью библиотеки. Работа с ними также станет продолжением проекта. Ну и главное: те книги, которые описаны и вошли в основную активную часть библиотеки, буду прочитаны, с целью сделать их содержание общественно доступным.

— Объясните, пожалуйста, поконкретнее, что вы имеете в виду.

— Музей не может выдавать книги на дом, так как его библиотека является одним многоэлементным экспонатом, а не обычной публичной библиотекой. С другой стороны, проводить дни напролёт в музее, как в читальном зале, чтобы читать наши книги, никто не будет. Поэтому, чтобы дать посетителям музея возможность стать постоянными читателями арткоммунальной библиотеки, мы создадим её аудио-версию. Разумеется, с участием коломенцев, любителей чтения вслух.

– Как работа в литрезиденции может повлиять на ваше будущее?

– Самое главное, что я получила от своего пребывания в литрезиденции, — смена профессионального статуса. Приехала я в Коломну как российский менеджер культуры, который умеет писать пьесы, лирику, рассказы и другие тексты, а уехала в статусе писателя из Англии, умеющего придумывать и реализовывать проекты в сфере культуры. Разница очень ощутимая и это, разумеется, как-то повлияет на моё будущее. Как? Очень любопытно узнать!

О взаимодействии с музеем

– Что способствовало или мешало реализации проекта?

– Ничто не мешало, всё только способствовало. В «Арткоммуналке» потрясающая атмосфера дружелюбия, заинтересованности, творчества. Все сотрудники – Вероника, Тамара, Алексей, Лиза – питают искреннюю любовь к музею и вдохновившей его создание теме – жизни советских людей, современников Юрия Гагарина и Венедикта Ерофеева, в коммунальных квартирах 60-е годы. Они полны всевозможных занимательных историй и готовы на любые подвиги ради посетителей и резидентов. Вот такое у меня сложилось впечатление. А кроме того, сама идея поселить резидентов в комнате при музее, что даёт им (нам) неповторимый и незабываемый опыт общения с этим удивительным местом, чувство того, что ты являешься одним из тех самых жильцов коммуналки, – мне кажется, это гениальная идея, очень способствующая активизации творческой фантазии! Ну и конечно, директор «Арткоммуналки» и куратор моего проекта Екатерина Ойнас – один из самых важных мотиваторов всего творческого, нового и прекрасного в музее-резиденции. Всем огромное спасибо!

– Что было самым интересным для вас в процессе реализации проекта?

– Книги, люди и долгие вечера один на один с музеем.

– Лично для вас были ли какие-то открытия во время работы (неожиданности, непредвиденные ситуации и т.п.)?

– Да, кое-что непредвиденное происходило в течение всего времени проживания в музее. Собственно, это и стало отправной точкой для написания «Дневника чтения» и основной движущей силой. В первый же вечер, когда сотрудники музея покинули его в конце рабочего дня, я осознала, что «ночь в музее» стала реалией моей жизни на ближайший месяц, а отступать некуда. Было жутковато, но и серьёзно относиться к этому было нельзя. Я сказала себе, что я – взрослый человек, не первый и не последний резидент, попавший в эту ситуацию, совсем было себя успокоила, но в первый же вечер, когда на город легла ночная мгла, всё утихло и на ближайшей башне часы пробили полночь, случилось нечто экстраординарное, жуткое и завораживающее… Что именно, описано в «Дневнике чтения».

Об искусстве

– Что вы думаете об искусстве? Что есть искусство вообще и для вас в частности? Какие личные или социальные задачи вы здесь видите?

– Это всё один вопрос, да? Хорошо, давайте попробуем. Искусство – это такая область человеческой деятельности, которая направлена на то, чтобы развлекать как его создателей, так и потребителей, при этом вполне серьёзно и чувственно поднимая вопросы любви и смерти. На мой взгляд, это – основные, необходимые и достаточные составные части любого произведения искусства и искусства в целом: любовь и смерть как темы, а чувственность как способ рефлексии автора на эти темы в его жизни, и всё это по большому счёту для развлечения, чтоб не скучно было жить. Вот и все личные и социальные задачи, я считаю.

Об арт-резиденции

– В чём, на ваш взгляд, состоит взаимодействие резидента и куратора проекта?

— Давайте сразу скажем, что взаимопонимание и поддержка должны присутствовать и присутствуют по умолчанию. А сверх этого, мне кажется, резиденты могли бы больше интересоваться вопросами, важными для музея, а кураторы деликатно их направлять на поиски ответов на эти вопросы. Заметьте, не должны, а могли бы.

– Как вы оценили коломенскую арт-резиденцию организационно, пространственно, технически?

– Идеально. Для меня – идеально.  Ещё раз хочу сердечно поблагодарить всех причастных к созданию и работе арт-резиденции в целом и к моему проекту в частности. И раз уж на то пошло, спасибо таким персонажам как бабулечка в зипуне, женщина в белом, огуречная фея, правая рука Ленина, группе товарищей, двум милиционерам и многим другим, с которыми можно познакомиться на моей страничке на сайте, где опубликован «Дневник чтения. Наблюдения библиотекаря «Арткоммуналки» Натальи Леонтьевой за живыми и мёртвыми». Это ещё один результат моего пребывания в резиденции, кроме библиотеки и каталога. Приятного чтения!

Андрей Мучник. Опыты в Коломне.

Литературный проект Андрея Мучника «Записки резидента». Литрезиденция «Арткоммуналки». Сентябрь-октябрь 2019. Само собой, Коломна…

Травелог.

– Андрей, в чём суть вашего проекта?
– Проект задумывался как травелог с художественными элементами и большим количеством фотографий – такой лонгрид.
– Вы собирали для него истории?..
– На самом деле нет: если истории сами ко мне приходили – хорошо, но это не было целенаправленно. Например, на презентацию проекта в «Арткоммуналку» пришли люди, я их поспрашивал, сделал несколько заметок. Я пообщался с экскурсоводами – тоже дали пару намёток, я их потом исследовал – вот и всё. Я просто ходил, смотрел, слушал.
– И в чём сокровенный смысл проекта?
– Сокровенного смысла, наверное, нет никакого – это же травелог: я приехал, путешествую, со мной происходят какие-то вещи.
– То есть «Записки резидента» не предполагают историй… исторических: как Маринка улетела вороной из башни, как вернулась украденная икона Николы Заразского…
– Я с этого начинал, но выяснилось, что это очень попсовые, миллион раз пересказанные истории: в передаче «Кладоискатели» на телеканале «Культура» тема городских легенд уже раскрыта довольно полно, ничего большего за этим не кроется. Мне неинтересно пересказывать в 55-й раз историю, как Марина Мнишек вылетала из башни по ночам в виде вороны.
– А с другой стороны, у нас была литрезидент, она написала «мусорную» историю по этому сюжету: другой подход к этой… истории. Вы такого не предполагали – другой подход к уже известным историям, осмысление, осознание их с какой-то другой точки зрения, с необычной позиции?
– Да, я читал. Но у меня проект изначально был заявлен как текст от первого лица, травелог, где большая часть – мои документальные заметки. Поэтому переделывать его в полностью художественное произведение не было смысла. Я начинал и супердокументальную вещь в стиле того, что делали предыдущие резиденты, но потом понял, что это уже пройденный путь. Было много и других идей, например, с путеводителем по столовкам, по кофейням… Но в результате я решил каким-то образом преломить в тексте свои ощущения и свои опыты в Коломне. Например, как я чуть не упал с колокольни церкви Иоанна Предтечи. Меня батюшка запустил, но не объяснил, что очень сложно будет обратно спускаться. Этот люк, который на тебя сверху падает, – это была, конечно, жуть… Или я ещё исследовал особняк Липгарта – тоже поднялся на верхний этаж, там довольно крипово… Или я прочитал в рассказе Осокина, одного из предыдущих резидентов, про то, что в Коломне есть четвёртая река, Репинка. Я решил исследовать и её, чуть не упал в овраг, весь в репейнике оттуда вылез, было весело…
– А как у вас вообще родилась идея проекта и идея поселиться в нашей резиденции?
– Об «Арткоммуналке» узнал давно – Юрий Сапрыкин про неё писал в связи с проектом Дмитрия Данилова, и меня это заинтересовало. Это было за год–два до моего поступления в магистратуру «Литературное мастерство» в Высшей школе экономики. А в 2018-м я приехал в Коломну, сходил в «Арткоммуналку», музей пастилы, «Калачную», погулял по кремлю. Я планировал тогда написать большую статью вроде путеводителя, в результате написал несколько маленьких. И я подумал, почему бы не подать заявку на конкурс. Вот, собственно говоря, и вся история.

Презентация проекта.

Учёба.

– Давайте отвлечёмся от проекта, поговорим немного о вас. Почему вы решили пойти в литературу?
– Я занимался журнализмом, СММ, был пиарщиком. А литература мне всегда была интересна, но на долгое время этот интерес отошёл на второй план, а потом стал всё больше и больше выходить на первый. Я не знаю, как это толком объяснить. Я очень много работал в ООН (специалистом по коммуникациям), и в какой-то момент жил в Нью-Йорке. Там я ходил на разные литературные мероприятия, и на одном встретил писателя Гари Штейнгарта – он из семьи русских эмигрантов, очень интересные вещи пишет про всё постсоветское пространство. Он зачитывал из своего очередного романа главы, я потом к нему подошёл, мы пообщались по-русски, и я у него спросил: куда стоит пойти, если хочешь научиться писать художественную литературу? Он мне посоветовал университет New School University. Там есть курсы для студентов, но пускают всех: надо только доказать, что ты умеешь писать по-английски, заплатить 700 баксов за семестр – и вперёд. Первый семестр я ходил на художественное творчество для начинающих, там больше половины было студентов, а на прозе для продолжающих во втором семестре были практически все такие же, как я: где-то работают, что-то пишут и хотят с другими людьми это обсуждать. Три года назад я узнал про Creative Writing School – CWS в Москве, они базируются в библиотеке имени Тургенева. Там познакомился с Майей Кучерской и Мариной Степновой, которые и организовали магистерскую программу в Высшей школе экономики. Именно поэтому я решил туда поступить и со второй попытки мне это удалось.
– Вы до этого что-то писали? Художественную литературу?
– До курсов в Америке у меня были идеи, заметки, дневникового типа. Пошёл на курсы – и многие из них переработал в какие-то подобия художественных произведений, пытался повесть написать, но у меня не очень получилось. Так что на момент поступления в Высшую школу у меня были только неопубликованные произведения.

Мастер-класс в «Арткоммуналке».

Талант.

– На ваших мастер-классах в «Арткоммуналке» задавался вопрос: нужен писателю талант или можно набрать всё тренировкой…
– Талант – это такое слово… Мне кажется, тут больше нужно желание.
– А если желание есть, а таланта нет?
– Если желание есть, то, наверное, есть и талант. Например, у людей, которые были на моём мастер-классе в Коломне, явно есть желание, и я думаю, что у них есть и талант, просто его нужно направить. Я уверен, что если с ними позаниматься, то они перестанут писать наборами клише и т.д. и будут выстраивать всё более логично, структурировано, интересно для чтения. Если у человека есть желание, значит, у него есть какая-то внутренняя искра. Мне кажется, нет дыма без огня. Всё от них зависит. Так же как от меня зависит – получится что-то из меня в этой сфере, от моих усилий. Я точно знаю, что у меня есть талант.

С куратором проекта Александром Соловьёвым.

Литература.

– Какие книги вас вдохновили?
– Например, есть такой Роберто Боланьо, чилиец, который жил в Мексике, потом уехал в Испанию, где и умер начале 2000-х. Несколько его произведений переведены на русский, но меня вдохновил роман, который не переведен, по-английски он называется Savage Detectives. Боланьо меня очень сильно мотивировал что-то писать: это такая смесь чего-то мегареалистичного, с вплетением каких-то исторических событий и с совершенно латиноамериканским абсурдом. Магическим реализмом я бы это не назвал, но абсурд, таинственность – это в нём чувствуется, когда вчитываешься. Харуки Мураками меня очень сильно вдохновляет. Мне нравится всё, что я у него читал. Вот он, наверное, действительно больше к магическому реализму относится. Кроме того, мне нравится относительно новая тенденция псевдодокументалистики, псевдоавтобиографичности. Авторов этого направления редко переводят на русский. Хотя вот Кристен Рупеньян перевели – она написала знаменитый рассказ про плохой секс, «Кошатник», который опубликовали в журнале Нью-Йоркер в 2017 году, и он стал второй самой читаемой публикацией за год. Этот рассказ меня очень сильно впечатлил.
– А какова тематика ваших произведений?
– Самая разная. Я пытаюсь ещё найти свою тему. Пишу истории, которые происходят в нашей стране, но это странные истории.

Записки резидента.

Нуар.

– Сейчас авторы часто обращаются к теме травмы, страха, к странной логике, которую сложно уловить, и т.д. В классической литературе это достаточно редко встречается, во всяком случае, всё и вместе. Это, скорее, примета нашего времени. Почему?
– Я считаю, что каждый пишущий человек, независимо от того, публикуется он или не публикуется, должен сам для себя выбирать тему. Если у тебя не было в жизни травм – пиши, пожалуйста, о счастливой и прекрасной жизни рассказы. Не знаю, мне тоже нравится всё мрачное, нуарное.
– Задумывались, почему?
– Это очень философский вопрос, я не задумывался, откровенно говоря, и не очень хочется развивать философские теории, почему тьма привлекает человеческие души. Я считаю, что моё поколение пережило ужасные совершенно вещи: развал Советского Союза, полный крах всего мировоззрения. Я шёл по стезе октябрёнок–пионер–комсомолец, даже был председателем совета отряда, даже участвовал в областном съезде (я тогда в Воронеже жил), тогда перестройка была – и мы все говорили про демократизацию пионерской организации и т.д. И вдруг всё это пропало… и ни у кого нет работы… и поступление в университет, когда идёшь учиться туда, куда можешь чисто финансово поступить (я историк по образованию) и т.д. То есть нас настраивали на одну струю – и вдруг всё кардинально изменилось. Так что начало 90-х наложило достаточно травматический отпечаток на всё поколение.
– А в западной литературе какая направленность? Мы вместе идём или травма только у нас?
– Да какая угодно. У них настолько сильно развиты литература, интерес к литературе, литературный бизнес, что люди там зарабатывают совершенно не сравнимые с нашими деньги, если они добиваются какого-то успеха. И все тенденции приходят оттуда, мы же пытаемся как-то адаптировать их. Там жанровая литература очень сильна. Люди гораздо больше читают научную фантастику и фэнтези, а не только фанаты этих направлений. А наши, даже топовые, писатели научной фантастики не дотягивают до этого уровня. Хотя вот у супругов Дьяченко есть книга «Вита ностра» – такой российский хтонический вариант Гарри Поттера, сибирская жуть. Это просто гениальная книга, и очень жаль, что она никогда не была отмечена никакими литературными премиями…
– Кстати, почему людей в последнее время так интересует фэнтези? Стремление к Deus ex machina? Прилетит дракон и воздаст всем по справедливости?
– Не знаю. Да всегда интересовало. Были мифы, были сказки. А в эпоху развитой литературы, романов, переродилось в фэнтези и фантастику. Не думаю, что это от того, что реальность достала. Просто сейчас всего больше, поэтому больше и фэнтези и фантастики.

Искусство.

– Вопрос напоследок. Что для вас искусство?
– Всё, что люди творят, – это и есть искусство. Это то, что нас окружает практически в каждый момент нашей жизни. Попасть в место, где нет никакого искусства, – это надо в лес уйти. Даже шкаф, чайник, грелка на чайник – это чьё-то дизайнерское искусство. В окно смотрим – архитектура, скульптура…
– Для вас занятие искусством – игра, профессия, отдохновение?..
– Образ мышления скорее. Который выливается в какое-то искусство.