«Очень интересно жить в этом пространстве, видя, как оно изменяется»
Рассказчик: Евгений Львович Ломако.
Собеседница: Екатерина Ойнас.
Дата интервью: 25 сентября 2024 года.
Давайте начнём рассказ с самого начала: где, когда вы родились, какая была семья на момент вашего рождения.
В 1974 году я появился на свет в Коломне, и с этим городом была связана вся моя жизнь, жизнь моей семьи. И здесь, в этом окружении семьи я себя ощущаю до сих пор. Когда мы беседуем со студентами, школьниками, я всегда задаю очень интересный вопрос: а сколько вам лет? И все начинают: мне 17 лет, 10 лет… Тогда следует второй вопрос: значит, мир, который вокруг вас, тоже считывается десятью, семнадцатью годами? И мы начинаем задумываться. Потом в процессе беседы мы говорим о том, что человеку столько лет, сколько он помнит не только себя, но и свою семью. Наверное, это очень и очень важно ощущать. Потому что в этом ощущении ты существуешь, и как-то странно, когда ты говоришь, что жизнь – это только твоя жизнь, потому что в этом случае теряется даже смысл самой жизни. Здесь мы выходим уже на такие философские порядки, но в этом нет ничего страшного, потому что что такое человеческая жизнь? Это действительно постоянный ответ на вопрос: а почему мы делаем тот шаг, этот шаг, почему мы делаем это дело и другое дело? Семья как раз помогает найти ответ на это. Когда у меня идут лекции в политехническом институте, то первая – это лекция-рассуждение: что такое история, почему мы должны знать историю? И ребята начинают понимать, что это необходимо. Опять же, среда, в которой мы живём, тоже очень интересна, потому что Коломна – это потрясающий город! Очень интересно жить в этом пространстве, видя, как оно изменяется. Ты знаешь этот город по тому, как в нём жили твои бабушка, дедушка, мама, папа, как ты живёшь в нём. И это ощущение сопричастности просто даёт силы идти дальше.
Я всегда говорю, что для меня даже не существует слова «я», я всегда стараюсь говорить «мы».
В этом смысле вы кого имеете в виду?
Отдалённое поколение. Я могу сказать: я люблю свой город. Но обычно у меня звучит: мы любим свой город. И в этом тоже очень хороший подтекст, потому что сразу вспоминается, как мы оказались в Коломне. Можно сказать, что я родился в Коломне, но можно сказать, что я не только урождённый, но уже и коренной коломенец, это совершенно другое звучание. И уже совсем другое, когда мы говорим о том, что здесь не просто жили твои предки, но они здесь и похоронены. Так получилось, что мой прапрадед оказался похороненным в коломенской земле и прожил на Коломенской земле порядка 10 лет. В следующем году у нас будет 110 лет пребывания на Коломенской земле. То есть это такой солидный отрезок. Опять же, семья очень интересная, потому что семья никогда не стремилась к династийности: у нас нет того, что называется передавать одну профессию другим. Есть стремление общее к истории, но у нас просто называется династия коломенская. Как я смеюсь, у нас династия одной школы – сейчас это гимназия № 9 имени Сергея Георгиевича Горшкова. С этой гимназией у нас связана практически вся история семьи. Самый ранний документ, который мы нашли, датируется 1923 годом, но вообще, как была основана девятая школа в 1918 году, так мы в ней и пребываем. Такая вот интересная история.
Как дедушка был связан с гимназией?
Он там учился. При этом дедушка пропустил один год, то есть он был второгодником вследствие болезни – он был достаточно болезненным ребёнком. Но он прожил дольше всех! Он не дотянул до 100-летнего юбилея трёх лет.
Получил все прививки в детстве, видимо, от каких-то болезней!
Есть такая известная пословица: кто в младости хворает, тот к старости крепчает. Наверное, в нём это отразилось в полной мере.
«Из Минска пешком пошла в Коломну»
Сначала на Коломенской земле появилась прабабушка Елена Серафимовна. Она была чистокровная полячка. По воспоминаниям, она говорила на польском языке, то есть русский у неё перемежался с польским. Она могла кипятиться даже из-за этого, что она говорила: «Скирочки, скирочки режь», – а это означало не что иное, как потоньше, и она выходила из себя, когда её не понимало следующее поколение. Елена Серафимовна, судя по всему, была очень интересной женщиной, она прибыла сюда из-под Минска, мой дедушка, её сын, Евгений Петрович Ломако, родился в Минске. Там они обитали какое-то время. Во время Первой мировой войны, когда, видимо, начала нагнетаться не очень хорошая атмосфера в тех краях, она взяла троих детей (мой дедушка, его брат Иосиф и их сестра Марися), собаку и практически пешком пошла в Коломну. Почему в Коломну? Есть предположение, что отца деда, Петра Ломако, призвали в армию, и он оказался в Коломне. Другое предположение: потому что здесь была достаточно хорошая, крепкая польская община. Наша семья и общалась с таким кругом, у которых тоже были польские корни. Как-то они находили друг друга. Почему есть это предположение? Потому что одна знакомая, опять же, из девятой гимназии, Елена Павлова, она сейчас там психолог, нашла у себя фотографию нашего прадеда.
В архиве гимназии?
В архиве своей семьи! У неё тоже польские корни. На этой фотокарточке рукой её бабушки было написано: «Пётр Ломако, мой крёстный». То есть очень интересные находки, такие переплетения!
В каком году они приехали в Коломну?
Мы сначала думали, 1914-й – начало Первой мировой войны. Но затем у нас пошло дело о наследовании брата Иосифа Петровича Ломако: он умер, сын его умер, наследников не было. Мы стали поднимать документы. Поскольку он был капитаном первого ранга, то есть, по сухопутному, полковником, у него осталось личное дело в военно-морском архиве Санкт-Петербурга. Мы это дело нашли, там была его автобиография. И там он чётко пишет, что это 1915 год. Нужно просто подивиться мужеству Елены Серафимовны, у которой на руках дедушка, которому исполнилось три года, Иосиф, 1910 года рождения, и самая старшая Марися, по-моему, она родилась в 1908 году. Как говорится, мал мала меньше! Они приехали в Коломну, и с тех пор город стал родным. То есть они не стали уезжать, здесь осели.
Где они обосновались?
О, обосновались они очень интересно! До сих пор рядом с проходными Коломзавода стоит большой пятиэтажный дом, который был предназначен для инженерных работников и так далее. Бабушка стала посудомойкой, уборщицей, и они обосновались в подвале этого дома. А уже мой прадед, Пётр Захарович Ломако, поступил на Коломзавод и был там мастером. С тех пор слово «Коломзавод» и фамилия Ломако сплелись вместе. Потому что та же девятая школа построена рабочими Коломенского завода и когда-то, но под другим названием, размещалась тоже в этом здании. То есть моему дедушке было очень удобно ходить на занятия! Уже потом для школы было отстроено другое здание, которое мы сейчас знаем, на улице Октябрьской Революции – тогда это было сначала Астраханское шоссе, потом улица Шоссейная. И у нас даже адрес был потом: улица Шоссейная.
Затем они кочевали по разным квартирам. Одно время они жили, по-моему, на Окском проспекте, это Бочмановское шоссе бывшее. И дальше они уехали в эвакуацию вместе с Коломзаводом. Но до этого было очень много всего интересного. Потому что 1920-е, 30-е годы очень интересны тем, что происходило становлением государства, и очень интересно посмотреть, как существовала семья. Смотря на нашу семью, кажется, что было достаточно благополучно.
Какие истории сохранились из того времени?
История о том, что после революции сюда приехал дед моего дедушки, Захар Григорьевич Ломако, где-то в 1917 году. О нём сохранились сведения, что в своём детстве он упал с лошади и тоже был не очень хорошего здоровья, но, опять же, судя по всему, он прожил достаточно большую жизнь. Как рассказывал дед, он родился за 20 лет до отмены крепостного права, то есть где-то в середине 19 века, и умер в Коломне, был похоронен на Петропавловском кладбище в 1927 году, то есть ему было около восьмидесяти лет. В коломенском архиве я нашёл справку о смерти Захара Григорьевича Ломако.
Ещё какие истории – даже сложно сказать, потому что такое впечатление, что плохое старались не запоминать.
Не передавать дальше.
Да. И, кстати говоря, если перекидывать на нашу современность, то я очень хорошо это почувствовал, когда открывалась выставка «Россия – моя история». И когда я вошёл в рассказ о 1990-х годах, я просто-напросто там не смог находиться, потому что это переживания уже глубоко личные. И когда вспомнишь, что творилось у нас в 90-е годы… я уже постарался просто пройти…
Судя по всему, это было и тогда. То есть, скорее всего, была достаточно дружная семья: трое детей, мама, папа – они старались дать детям образование, то есть дети были нацелены на то, чтобы быть образованными прежде всего. Это хорошо видно по свидетельствам об окончании той же девятой школы. Дед окончил семилетку, потом чертёжно-конструкторские курсы, и, судя по всему, Иосиф тоже прошёл такой путь. Ну, а дальше началась опять же нацеленная, очень интересная студенческая жизнь. Иосиф пошёл по военной стезе, уехал в Ленинград, поступил в морское училище. А дед один год проработал чертёжником на Коломзаводе, а дальше поступил в Институт стали и сплавов имени Сталина в Москву. Это начало 1930-х годов, то есть деду исполнилось 20 лет, когда он стал студентом.
Могли направить от предприятия его, как-то ходатайствовать?
Это даже было не направление: чтобы поступить в институт (и это, кстати, одна из историй), у тебя должен был быть рабочий стаж. И дед целенаправленно год работал на Коломенском заводе. И поэтому когда говорят: «Ну, сколько ты собираешься работать?» – я говорю: «Я хочу переплюнуть дедушку!» Дедушка работал с 1929-го до 1986-го – то есть практически вся жизнь, 57 лет – это работа. Это очень хороший пример.
«У неё рождались каждый год по ребёнку – всего 10 детей»
Сохранилось память о характере вашего дедушки, о каких-то чертах личности?
Если говорить о дедушке, в честь которого меня назвали, то мне очень повезло: я с ним общался очень длительное время – больше 30 лет, и это было большое счастье. Очень интересно было наблюдать за характером непосредственно. С одной стороны, человек был достаточно закрытый, и закрытость объяснялась тем, что он был очень занят. Наше утро обычно начиналось побудкой, когда гремели кастрюли на кухне – это было около шести утра, когда дедушка собирался на работу. Он шёл на работу, и в течение дня практически мы его не видели. То есть вся его жизнь была посвящена работе. С другой стороны, он очень правильно научил относиться к семье: семья всё равно для него была на первом месте, и всё, что он делал, он делал ради семьи. Он научил прежде всего тому, что нужно воспитывать исподволь. Он не говорил, что нужно сделать так-то или так-то, – он просто-напросто, даже иногда не говоря, помогал. Очень интересные моменты первых моих институтских занятий. Я окончил технологический факультет нашего пединститута, и у нас были такие предметы, как технологии конструкционных материалов и так далее – то, что связано с металлургией, чему посвятил себя дед. И я поражался: ему было 80 лет, а он мне помогал во всём этом разобраться! И вот здесь, наверное, пошло даже больше общение с дедом, чем в детские годы.
Больше профессиональное?
Да, и, наверное, это тоже было своего рода воспитанием. Это показатель того, что не нужно навязывать себя своим детям: ты становишься им нужен, когда ты им действительно нужен. То есть ты должен присутствовать в их жизни, делать эту жизнь комфортнее, а дальше уже само собой всё устроится. Может быть, это громкие слова, покажется, что дети растут как трава, но это не трава, это просто глубокое понимание того, что нужно. Возвращаясь к 1920–1930-м годам, я думаю, что это шло именно оттуда – понимание семейственности, что семья – это всё. Да, в семье могут быть разлады, мы можем поругаться, но всё равно через некоторое время всё затихает, и ты понимаешь, что первые, к кому ты обращаешься, – это твои родственники.
Вот характер дедушки. И очень интересное существование с ним бабушки. Бабушка всегда следила за тем, чтобы всё было приготовлено, все были накормлены и так далее. Это при том, что она тоже полностью себя посвящала работе. Даже с дедушкой они ушли в один год с работы: дедушка ушёл, а бабушка ещё могла бы работать, но она сказала: «Раз он ушёл, значит, и я тоже ухожу». И в 1986 году они полностью ушли на пенсию.
Бабушка кем была?
Бабушка стояла, можно сказать, у истоков советской фармацевтики в 1930-е годы. Я имею в виду, конечно, не российский масштаб, а в Коломне. История бабушки несколько загадочная и интригующая, мы до сих пор её разгадываем как такую небольшую головоломку. Потому что мы все очень хорошо знаем её маму (о ней вообще можно говорить если не часами, то посвятить несколько десятков минут – это точно). А вот отец её как-то очень странно исчез. То ли они развелись, то ли что-то случилось – так до сих пор мы и не знаем. То есть начало 1930-х годов – они уже вроде бы живут отдельно или не живут отдельно – бабушка, как мы смеёмся, так и не раскололась.
В Коломне живут, они коломенские?
Бабушка родилась в Зарайске, поскольку у прадедушки (то есть у её отца, Николая Васильевича Орлова) там была работа – он был ветеринарным врачом. Его жена Марья Михайловна носила девичью фамилию Гомзина, она была из Рязани. В последнее время нам очень повезло: мы начали потихонечку разбираться с рязанскими корнями. В Рязани до сих пор очень много Гомзиных – скорее всего, это наши отдалённые родственники. Почему мы так считаем? Совсем недавно мы встретились со своей родственницей (я её племянник, но там третья или четвёртая линия, потому что они с моей мамой то ли троюродные, то ли двоюродные сёстры). Мы к ней съездили в гости в Рязань. У них сохранилось достаточно много документов, в том числе и очень интересная фотография, где стоят мой прапрадед, прапрабабушка и сидит, судя по всему, мой прапрапрадедушка. То есть мы углубились достаточно далеко! И мы выяснили наконец-то, как отчество моего прапрадеда – Михаил Михайлович Гомзин. А его папа Михаил Карлович Гомзин. То есть что-то такое интересное, относящееся к немецким фамилиям и именам. Почему мы говорим, что Гомзины в Рязани – это наши родственники? Дело в том, что прапрабабушка вышла замуж около 1890 года, и у неё рождались каждый год по ребёнку – всего 10 детей! И среди них – как раз моя прабабушка, мать моей бабушки Марьи Николаевны, в девичестве Орловой, потом Ломако. Эта линия тоже оказалась весьма загадочной и интересной: при разговоре с моими родственниками из Рязани мы заметили: посмотришь на этого на человека – и не скажешь, что он крестьянин. Потом я посмотрел памятные книги: он работал в крестьянском банке Рязани. И у этого крестьянина до 1917 года все дети получили гимназическое образование!
Почему крестьянина? Он же банковский служащий был!
Вот здесь загадка! У нас сохранился очень интересный документ – аттестат моей прабабушки, и в нём совершенно чётко написано: дочь крестьянина. При этом образование было такое, что моя мама, Елена Евгеньевна Ломако, вспоминала, что вплоть до восьмого класса бабушка ей помогала делать уроки. То есть образование было потрясающее! И вот этот крестьянин тоже является некой загадочной фигурой, которую мы постепенно продолжаем разгадывать.
«Дед в 1917 году брал киевский арсенал!»
Из Рязани бабушка вместе со своими братьями (Николай и Георгий Орловы, их родственники живут в Коломне, мы с ними связи не теряем) и мамой оказались в Коломне, потому что дедушку, Николая Васильевича Орлова, перевели в Пески. И в Коломне произошла встреча бабушки и дедушки – их просто познакомили друг с другом.
Есть подробности этого знакомства?
Никаких особых романтических ухаживаний, насколько я понимаю, не было. Там всё, с одной стороны, достаточно прозаично, но, с другой стороны, опять же характеризует эпоху. Два брата, Николай и Георгий, работали на Коломзаводе вместе с дедушкой, были знакомы, и в какой-то момент они познакомили свою сестру с дедушкой. Это случилось сразу же после окончания института, 1935-1936 год. И достаточно быстро люди создали крепкую ячейку общества. Бабушка была первостатейной красавицей! Она даже и в зрелые годы отличалась красотой! И есть очень интересная фотография: медицинское училище Коломны, 1938 год, на ней Брушлинский, а прямо над ним – бабушка. Практически звезда кино!
Она окончила училище медицинское?
Она окончила медицинское училище и не пошла в институт. Она с подружкой поступала в мединститут, подружка не поступила – и она вместе с ней, сказала: «Я одна учиться не буду!» Высшее образование она не получила, но все, кто её знал, всегда отмечали, что у неё такое образование, как будто она училась как минимум в университете: постоянная работа над собой, чтение, постоянное самосовершенствование.
У нас легенда сохранилась, что бабушка ездила с дедушкой в санаторий, и за их спинами достаточно отчётливо шептались: старый еврей привёз молодую жидовку. Может быть, грубовато звучит, но действительно поляки очень часто похожи на евреев. У дедушки это прослеживалось. Он был невысокого роста, достаточно полноватый, а бабушка всегда себя держала на высоте.
У них была разница в возрасте?
Пять лет. Дедушка родился в 1911, бабушка родилась в 1916. В 1937-м году они создали семью. И они были вместе до бабушкиной смерти, она умерла в 1998 году, ей было 82 года, то есть они прожили вместе больше 60 лет. И этот союз являлся для нас образцом всегда. И вокруг себя они формировали всех и держали всегда связи: приглашали на праздники и так далее. Это было очень здорово.
Вы начали о бабушке рассказывать как основательнице фармацевтики в Коломне.
После училища она стала работать в аптеке. У неё сохранились воспоминания, где она писала, что на её долю выпало формирование первой аптечной системы. Затем уже долгие годы она работала в 99-й аптеке заведующей. Потом она перешла на аптечную базу, где сейчас у нас клиника «Зубр». Я до сих пор помню, как приходил к ней на работу (меня было, в принципе, некуда девать) и там рецепты перекладывал. Это тоже был очень интересный жизненный опыт!
Мама была терапевтом на Коломзаводе, проработала там 50 лет. И я до сих пор помню, как мы ходили с мамой в кинотеатр имени Зайцева. Там были Дни донора, и моя задача была брать направления и сортировать. Направления были со скрепочкой, я скрепочку отцеплял, складывал, это сюда, это туда. После этого у меня образовался запас скрепочек!
Сколько вам лет было?
Это детский сад, начальная школа, то есть совсем маленький. И это было очень интересное погружение.
То есть вы чувствовали свою ответственность?
Да, да! Обязательно!
Что касается женской линии, то это до сих пор, ещё раз подчеркну, некая окутанная романтическим флёром линия, которую очень хочется разгадать, понять, кто откуда. Николай Васильевич – он тоже из села под Рязанью, я знаю, где метрические книги находятся, где можно поискать даты его рождения, понять, кто его родители. Ниточки появляются постепенно, и это очень-очень интересно.
В Коломне у нас, получается, такая агломерация сложилась: Белоруссия (это наши побратимы, Молодечно), Зарайск, Рязань – они сливаются в одном городе. И очень интересно смотреть на семью в истории страны и в истории отдельно взятого города.
Тут уже даже международная связь, я бы сказала.
К сожалению, сейчас такое время, когда мы почему-то называем белорусов иностранными гражданами, хотя это наши братья. С Украиной не очень хорошо… На Украине до сих пор живёт очень много наших родственников – оказалось, что под Харьковом живёт достаточно много Ломак. Какое-то время жили родственники в Киеве, и, скорее всего, сейчас живут. С Киевом, кстати говоря, связана очень интересная история. Дед, брат Петра Захаровича Ломако, оказался в рядах революционеров и в 1917 году брал киевский арсенал! И когда заходит разговор о Киеве, я говорю: «А, там мои родственники ещё в 1917-м арсенал брали!» В газете «Правда» была напечатана фотография, и по этой фотографии его нашли. Наши бабушка и дедушка даже ездили один раз в Киев к родственникам, то есть в определённой степени были установлены связи. Дед мог остаться на Украине, в Харькове, потому что после кировской эвакуации их перебросили на восстановление харьковского завода. Но когда мы спрашивали деда, почему он вернулся (казалось бы, родственников много и так далее), он отвечал, что его сын, мой дядя Владимир Евгеньевич, должен был пойти в первый класс, а в Харькове, как это ни странно, не было русскоязычных школ. Дед сказал: «Я хочу, чтобы мой ребёнок учился в русскоязычной школе», – и поэтому они оттуда уехали. И вернулись в Коломну, на Коломзавод. Дед стоял у истоков ВНИТИ (сейчас ВНИКТИ – Всероссийский научно-исследовательский и конструкторско-технологический институт подвижного состава – ред.), он перешёл работать туда начальником отдела и до самой пенсии работал в этом институте.
«Её первый белый фартук был сшит из белой дедовой рубашки»
К моменту вашего рождения вернёмся? Где вы жили, какой состав семьи был?
В 1947-м году, когда дед вернулся из эвакуации в Коломну, ему выделили две комнаты на улице Шоссейной, 119 – это сейчас ул. Октябрьской Революции, дом 330. И когда я говорю, что мы уже более 75 лет живём на одном месте, люди не понимают, как это можно. Можно! 75 лет в квартире, 100 лет в одной школе! Можно и очень важно!
Дом 330 – это район?..
…Дворца культуры, знаменитые директорские дома. И это не случайно, потому что дед принадлежал к директорскому корпусу: был начальником цеха, одно время был главным металлургом, возглавлял партийный комитет Коломенского завода. То есть значимая была фигура на Коломенском заводе, и ему выделили две комнаты. Сначала жили в коммуналке, то есть была соседка…
В этом доме была сначала коммуналка?
Да. Несмотря на то, что это директорские дома! По большому счёту – те же коммуналки, очень пёстрое окружение, не только начальники цехов. Конечно, в нашем доме жил и главный конструктор Лебедянский, в соседних домах жили директора завода. Да, окружение есть окружение. Но были и семьи, которые сидели в тюрьмах, были и нормальные рабочие семьи. То есть такая обычная советская биография.
Это конец 40-х – начало 50-х?
Да, это очень интересное время. И не надо говорить, что в чём-то люди отличались друг от друга. Если брать, например, деда: по рассказам мамы, у неё было такое же детство, как у всех. Она как говорит: «Мы во двор спускались, нас Птанские учили матом ругаться…» То есть обычное детство! Они дрались, они ели гудрон. Яркое воспоминание, она говорит, что её первый белый фартук был сшит из белой дедовой рубашки! Вот такие интересные штришки.
Затем, где-то с середины 50-х годов, или ближе даже к 1960 году, квартира полностью стала нашей, но была, по большому счёту, такой же коммуналкой: в ней жили бабушка, дедушка, мама, дядя, затем прибавилась семья дяди. В трёхкомнатной квартире!
Кухня была своя?
Ванная, кухня – там всё нормально было! Сначала было дровяное отопление, потом провели газ в середине 50-х годов. Я всегда говорю, когда приходят к нам домой: «А теперь пойдёмте на экскурсию!» Потому что у нас ванная с окном, которое выходит на ул. Октябрьской Революции!
Какое самое раннее ваше воспоминание об обстановке дома? Как интерьер складывался? Из каких вещей? Куда смотрели окна?
Бабушка с дедушкой у нас жили привилегированно – у них было две комнаты. В 1974 году, когда я появился, у нас произошло очень важное событие: из нашей квартиры выехал дядя с семьёй, это четыре человека. Но всё равно у нас было четыре человека и бабушка с дедушкой – шесть человек, ну, всё-таки не 10 человек в одной квартире! То есть я попал в более-менее комфортные условия. Но мы понимали важность работы деда: ему очень важно было уединиться. Это такая священная корова: когда человек занимается интеллектуальным трудом, его не надо трогать. И у бабушки с дедушкой было две комнаты, которые выходили во двор, в спокойную атмосферу.
Видимо, одна жилая, а вторая кабинет деда?
Да. Но одна была комната встреч, она до сих пор у нас называется центральной – она не центральная, но центральная по своей значимости, по статусу: где вместе все собираются, смотрят телевизор. Ну, а так жили вчетвером в одной комнате. И, вроде бы, ничего, выжили!
Первые воспоминания интерьера… это то, что сопровождало меня очень долгое время, потому что мебель не менялась очень долго. У деда был массивный стол, за которым он работал, вокруг стола стояли типичные деревянные полки с книгами. Эти полки до сих пор у нас сохранились: собрания сочинений русских авторов, Советская энциклопедия – всё, что окружало с детства. Мебель обычная, ничего выдающегося: диван, который раздвигался, с подушками… Никаких изысков. Опять же, с одной стороны, обыденное советское детство, которое было, наверное, у всех, но, с другой стороны, в этом есть своя прелесть. Потому что это всё-таки детские годы, они характерны ощущением общности и ощущением того, что о тебе заботятся. Заботятся не только родители, но даже соседи. И до сих пор у нас живут наши соседи, напротив, это семья, как мы говорим, Гасилиных, хотя давно они уже не Гасилины. Дядя Серёжа, Сергей Николаевич Гасилин, был председателем городского совета в годы войны – значимая фигура. О нём можно найти много воспоминаний на страницах книг. И, в принципе, они были нашими родственниками, потому что практически не закрывалась квартира; мама вспоминала, как она выходила замуж: они предоставляли и место, чтобы переночевать гостям, и стулья, и так далее. Над нами жила баба Дуся, и когда мне не хотелось идти в садик, я брал ножницы, по трубе стучал… И баба Дуся знала, что Женя хочет в гости. И никаких проблем вообще не было! То есть спокойно оставляли с бабой Дусей и шли на работу. При том, что садик-то находился – откроешь дверь – и садик.
Во дворе?
Да, садик «Колыбелька», сейчас это филиал 9-й гимназии. Всё было рядом. Если меня спросить, куда я выходил, то, по большому счёту, выходить-то было особенно некуда, потому что даже школьные годы протекали в достаточно замкнутом пространстве: пять минут до девятой школы, два шага до садика, два шага до парка Мира. То есть вот такое пространство, с одной стороны, ограниченное, но с другой стороны, достаточно значимое.
Видимо, в нём всё было, что нужно было для вашего детства.
Да. Если мы вспоминаем 1940-е, 1950-е и моё детство – очень много общего. В мамином детстве, как она рассказывала, было очень много детей, то есть общества хватало. Образовывался замкнутый двор – стоит дом № 1 по улице Калинина, наш 330-й дом, рядом 328-й, дальше идёт 120-й, 326-й. И эти дома наполняли пространство просто фантастично. Точно так же, когда я рос, у нас было путешествие: мы могли пойти в 120-й, у одних посидеть, могли пойти в соседний дом, ещё в одну квартиру.
Чувствовали себя более-менее свободно? Это разрешалось?
Да. Собственно говоря, это был один двор, то есть мы даже не чувствовали, что это принадлежит этому дому, а то – тому. И жизнь не просто протекала там, она кипела! Прятки, ножички, лазание по разным подвалам, походы на стадион «Авангард»… Ну и, конечно, иногда экстремальные были развлечения, когда лазили в разрушающиеся подвалы театра рядом с Дворцом культуры, который не был достроен ещё в наше время – там ещё не до конца было всё засыпано, и поэтому были подвалы. Впечатлений хватало более чем!
Можно предварить вопрос следующий: а почему, собственно, фамилия-то у меня Ломако, ведь это фамилия дедушкина, а не папина? Потому что, к сожалению, через 10 лет после моего рождения мама развелась с папой, и было решено взять фамилию деда – разрыв был очень серьёзный. Но удивительное дело: все родственники со стороны папы считали маму своей до конца. И до сих пор мы с этой линией очень хорошо общаемся. Тот же Михаил Александрович Ширкалин – это мой троюродный брат, директор колледжа «Коломна» сейчас…
То, что так сложилось, вы относите к особенностям своей семьи? Или так было в то время?
У нас произошёл полный разрыв с папой, мы практически 40 лет не контактируем, хотя прекрасно знаем, где кто находится. Но с другой стороны, установки на то, чтобы прерывать отношения с родственниками, не было. Может быть, это особенность какая-то была: вот с этим человеком мы порвали, но это не касается абсолютно других людей. Я не знаю даже, как это характеризовать – принято, не принято… Почему отношения одних должны переноситься на других? Поэтому здесь, я думаю, в определённой степени такая установка была. Ну и плюс сказывался характер мамы: она стремилась всегда всем помочь, очень открытый, добрый человек. И в какое бы время ей ни позвонили по врачебной части, она всегда: «Я!» – и вперёд, помогать людям. Наверное, эта черта характера помогла тому, что это оказалось неразрушенным.
«Мама достаёт батон, достаёт колбасу, и мы идём к этой траншее, общаться»
А если поговорить о маме, где она училась?
Мама училась в Рязанском мединституте. То есть, с одной стороны, она пошла по стопам бабушки, осуществила её мечту, но она всю жизнь жалела, что не пошла на исторический факультет. История – это была её голубая не сбывшаяся мечта. Это сказывалось в её постоянных поездках. Она нас таскала (в хорошем смысле, конечно) по различным местам: мы с ней побывали в Севастополе, Новороссийске, в Москве неоднократно. То есть человека всегда тянуло куда-то съездить, что-то посмотреть, новое что-то узнать. Затем она приехала в Коломну, устроилась работать на Коломзавод и не изменяла этому предприятию.
Тогда разве не было распределения? Или это миновало как-то её?
Честно говоря, я не вдавался в эту подробность, у нас это было как-то естественно. Скорее всего, всё-таки распределение было, но, может быть, сказалось то, что какое-то время она уже работала на Коломзаводе.
То есть, возможно, её как бы целево забрали?
Да, возможно, на неё был целевой запрос, и она устроилась цеховым терапевтом. Это, конечно, отдельная история, потому что 70-е годы – это расцвет Коломзавода. 25 тысяч человек! У неё самые большие цеха – чугунолитейный, сталелитейный, самые тяжёлые цеха.
То есть они распределялись по цехам?
Да, они курировали определённые цеха, определённые отделы. Но даже с других цехов и отделов стремились попасть к Елене Евгеньевне Ломако. Потому что всегда человек спокойный, может, конечно, накричать, построить, но исключительно поэтому: почему ты так болеешь, а до сих пор не пришёл?! У неё удивительная способность ставить диагнозы, назначать правильное лечение. Ну, и просто по-человечески: можно ведь лечить человека, но лечить без души. У неё этого никогда не было.
Вы узнавали от окружения, что ваша мама – это хороший специалист?
Семья никогда не была замкнутой. Работа всегда перемежалась с обычной жизнью. И кипение работы, которая перетекает в твою жизнь, когда раздаются звонки, мама начинает объяснять: при этих симптомах нужно сделать то-то, при этих то-то, – плюс к этому, конечно, общение с коллегами мамы, с её друзьями, которые тоже работали на Коломзаводе. И люди зачастую просто от души говорили, что мы себя не мыслим без помощи Елены Евгеньевны. Это вот очень ценно! В определённой степени здесь закладывались и наши характеры: когда дело есть дело, когда ты понимаешь, что иногда нужно жертвовать семейной жизнью ради дела, но, с другой стороны, очень важно, когда твоя работа и твоя жизнь – это практически одно целое. То есть когда тебя понимают, когда ты понимаешь… Даже сейчас у моей жены начальная школа, у Людмилы, и у нас практически эта начальная школа живёт дома. Так и моё увлечение тоже живёт в семье. И это очень важно. Даже не важно, а просто здорово!
Вы сказали, что путешествовали достаточно много семьёй. В каком составе вы путешествовали и в какой период это происходило? В отпуска?
В основном в отпуска, конечно. Главное направление – это был дом отдыха «Альбатрос». Это Азовское море, город Приморск, Бердянская область. Так как мама работала на Коломзаводе, ей выделяли путёвки. Эта база была совместная с украинским предприятием, и рядом у нас были украинцы: Токмак, Запорожье – очень тесное общение было. Мы путешествовали с семьёй: мама и я. До 1984 года в основном мы ездили с мамой вдвоём, потому что брат в это время уезжал в деревню к бабушке по отцовской линии – это Коломенская земля, деревня Пестриково, он там проводил всё время с друзьями под кровом бабушки. Ну, а мы уезжали на юга.
Брат старше вас?
Да, старше на пять лет. У него своя дорога – он полковник в запасе, то есть он выбрал Коломенское артиллерийское училище. Его жизнь плавно втекала и в нашу жизнь, потому что в школьные годы мы, конечно, знали всех его друзей, они постоянно у нас бывали. Если брать годы артучилища, это вообще отдельная сказка! Это четыре года, которые перемежались такими звонками: «Мама, мы копаем траншею на улице Комсомольской». То есть мы – это либо отделение 10 человек, либо весь взвод 30 человек. Мы уточняем, сколько их копает, мама достаёт батон, достаёт колбасу, делает бутерброды, их в сумки, и мы идём к этой траншее на улице Комсомольской, общаться. И курсанты – это тоже отдельная история. Особенно яркое впечатление, которое в определённой степени характеризует курсантскую жизнь, это когда брат женился. Пришли, наверное, человек 30 – и выстроились в очередь в ванную! Один встал с шампунем, другой с полотенцем… И вот они как на конвейере себе голову моют! Один намыливает, другой вытирает!.. Очень интересное братство! С этими ребятами брат общается до сих пор, и общение очень хорошее, и мы все друг друга очень хорошо помним.
Возвращаясь к путешествиям: мы старались, конечно, выезжать и втроём, чтобы было хорошее семейное времяпрепровождение, потому что работа – это хорошо, но иногда просто нужно закрывать дверь и уходить семьёй в сторону, чтобы никто тебя вообще не трогал. И вот эти поездки, конечно, сближали и давали очень много.
«Если я падал, подъезжали два человека, ставили меня опять в ворота»
Чем запомнились школьные годы?
О, школьные годы! Как я смеялся, самое яркое впечатление школьных лет – три портрета в чёрной рамке на Дворце культуры! Ну, это когда у нас сначала Леонид Ильич, потом Андропов, потом Черненко – через год… Я пошёл в школу в 1981 году – это как раз закат брежневской эпохи. И вот я помню: идёшь – висит Леонид Ильич. Потом смотришь телевизор… Ну, это, конечно, смехом, но это такие яркие внешние впечатления. А школьные годы запомнились очень хорошим общением со школьными друзьями, потому что те, с кем мы бегали во дворе, плавно перетекали в школу. Наверное, самое ценное – это то, как ты входишь в коллектив, как ты общаешься даже не на уроках, потому что уроки – это одно, а совсем другое – это когда складывается очень хороший коллектив. И у нас сложился не просто школьный коллектив, у нас сложились очень хорошие внешкольные отношения, у нас была целая хоккейная команда, практически из одного класса. И хоккейные баталии – это вообще отдельная история, когда мы несколько лет подряд завоёвывали главный приз «Золотая шайба города».
Занимались на стадионе «Авангард»?
Мы практически не занимались. Самое интересное, практически никто не был в спортивных секциях. Ну, то есть были вольные упражнения на стадионе и прочее. Здесь очень интересное отношение государства к этому моменту. Например, экипировка хоккейной команды полностью обеспечилась за счёт того же Коломзавода, у нас была детская комната во дворе, и она была очень хорошим объединяющим моментом.
Где-то было отдельное помещение?
Да, отдельное помещение в доме, которое предназначалось для того, чтобы организовать свободное время детей. Мы там могли рисовать, лепить из пластилина, с нами занимались. Это было в соседнем доме, в одной из квартир. Когда наступала зима, завозилось обмундирование хоккейное. Но обмундирование было, можно сказать, взрослое. Я стоял на воротах. Страшное дело!
Голкипер?
Да, голкипер! И щитки были такие, что они, в принципе, должны были доходить до колен, но так как мы были маленькие, они доходили (кстати говоря, интересный момент: в школу я пошёл, во мне было роста, по-моему, метр восемнадцать, то есть я был очень маленький) доходили до пояса! Если, не дай бог, я падал, подъезжали два человека, ставили меня опять в ворота, и игра продолжалась! Потом, когда мы с Александром Андреевичем Мешканцовым беседовали, я говорю: «Александр Андреевич, мы же с вами ещё в 1986 году встречались». Он говорит: «Когда?» – «А у меня грамота за вашей подписью». Как раз он был председателем комсомольского комитета.
А где соревнования проходили?
На «Авангарде», там была коробочка, и в ней у нас проходили соревнования. Но у нас коробочку ставили даже и во дворе, заливали каток, мы во дворе тоже катались, тренировались. То есть была очень хорошая и насыщенная жизнь. Затем девятую школу решили расширить, как раз в конце 1980-х. Сергей Георгиевич Горшков сказал: «Давайте я вам помогу». Началась реконструкция, и нас выселили во вторую гимназию (тогда это была вторая школа). Там очень… напряжённо к нам относились, потому что с целой школой делить все коридоры… Конечно, я понимаю сейчас, но тогда столкновения шумели серьёзные. Потом мы въезжали в девятую школу и по ходу её доделывали. Это тоже было очень ярко! Потому что это была возможность немножко прогулять уроки. Ну, то есть: давайте я помогу чего-нибудь там… – и идёшь, что-нибудь делаешь.
На год вы вышли из школы?
Мне кажется, года на два, то есть достаточно продолжительный был период. Вернулись мы уже в последних классах, это был 1989 год, и помогали всё собирать – парты и так далее. Это была отдельная история, когда начинаешь собирать, а там не хватает деталей!..
Потерялся болтик!
Нет, болт – это ещё хорошо, там не хватало целых ножек!.. Поэтому проявляли чудеса инженерной мысли, чтобы всё это как-то собрать.
Преподаватели те же собрались или уже поменялись отчасти?
Преподаватели были те же самые – как коллектив ушёл, так и пришёл.
То есть они за вами ушли во вторую школу?
Да, преподаватели были наши, поэтому особых проблем не было.
Я попал в период, когда уже комсомол сходил на нет, и так получилось, что я был единственный, кто не вступил в комсомол. В определённой степени это было хулиганство интеллектуальное, можно сказать. Нам сказали: «Давайте вступать в комсомол». Собрали комиссию, там сидели из пионеров, из комсомола. Это 1989 год. И я вхожу в кабинет, где они сидят, и вижу, что они, вместо того чтобы решать нормальные вопросы, чтобы устав был открыт… они сидят и крестики чертят, ещё что-то… Я про себя думаю: «Ребята, нам не по пути!» Они начали задавать вопросы. Ну, я начал прикалываться – отвечать неправильно. И они мне сказали, что я недостоин. Ну, раз недостоин, значит, недостоин. Развернулся и ушёл.
Это было спланированной акцией или сиюминутно вы решили, что вам не по пути?
Это был какой-то порыв!
Это как-то отразилось на вашей жизни?
Нет, абсолютно. Это уже были совсем другие времена, ничего не отражалось.
Потом, когда всё посыпалось, вам не показалось, что вы провидцем оказались?
Нет, не показалось. Я не считаю, что там сыпалось, не сыпалось… Дело в том, как человек ощущал. В тот момент я ощущал, что можно жить без значков и прочих атрибутов. Главное – что в человеке. Этот посыл, кстати говоря, потом уже развился, потому что когда ремонтировали школу, то оказалось, что самым активистом был я. Собралось большое комсомольское собрание, где вручали грамоты за активную работу, всего было вручено, наверное, две или три грамоты, и одна из них была моя. До сих пор у меня лежит грамота – за активное участие в подготовке школы после ремонта. Не комсомольцу вручила комсомольская организация! Дальше ко мне подходили, говорили: «Ну как же так, все в комсомоле, вступай!» Но я упёрся и придумал обалденную отговорку, после чего они отставали. Я говорил: «А за что мне вам две копейки платить в месяц?»
То есть все посчитали, что вы очень рациональный человек? И действительно, за что?
Да. Но при этом, если брать моего деда, то он, наверное, один из последних в Коломне, кто получил золотой значок «50 лет в партии». Он был действительно правильным человеком, коммунистом до мозга костей. У него никогда не было ничего лишнего, всегда он рационально говорил: «Зачем мне это? Это вообще лишнее и не влияет никак». Яркий эпизод: начальствующему составу после войны давали машину «Победа», но он отказался. Он сказал: «А зачем мне машина, когда я водить не умею?» Вроде, можно было взять, потом продать – но нет, никогда ничего лишнего у него не было. Плюс было спокойное отношение к идеологии. Я маме говорил: «Знаешь, почему я такой правильный? Я понял: в 1974 году ты ходила мной беременная – и посещала Институт марксизма-ленинизма!» Я её так, по-дружески, подкалывал: «Меньше надо было ходить по институтам марксизма-ленинизма!»
Зачем ей это понадобилось? По службе?
Нет. Самое главное, окончив его, она не вступила в партию.
У неё случилось гораздо более важное событие в жизни, отвлекающее, видимо!
Институт-то она окончила.
В Москве?
Скорее всего, да, в Москве.
Видимо, какой-то заочный.
Да. Бог знает, что её подвигло: может быть, действительно у человека были какие-то мысли, а может, просто захотелось ощутить что-то новое. Поэтому отношение к коммунистической идеологии у нас абсолютно спокойное. Мы прекрасно понимаем, что настоящие коммунисты – это очень хорошие люди. Другое дело, как потом это всё испортили. Это, конечно, уже совсем другой разговор.
«Начиналась некая вседозволенность. Это было страшновато»
Как в семье комментировали период, когда уходил Брежнев, потом Андропов, Черненко?
Никак не комментировали. Я бы назвал течение нашей жизни спокойно-созерцательным. Может быть, это опять же передалось от деда – он достаточно спокойно и без каких-либо переживаний шёл по этим эпохам. Мы иногда смеялись: «Ну, дед царя пережил, Ленина пережил, Сталина пережил, вообще советскую эпоху пережил, теперь Россию переживает!» Абсолютное такое принятие, даже, я бы сказал, в чём-то православное, принятие ситуации: всё приходит, всё уходит, а мы в этом живём, а мы в этом существуем, мы в этом работаем. Поэтому сильных переживаний не было.
Или наоборот, какого-то сарказма?
Не было. Это спокойное принятие смены исторических эпох. Этому, наверное, нас тоже научили – принципу Соломона: всё проходит, и это пройдёт. Вспомните Соломона: когда он начинал нервничать, он смотрел на кольцо, где было написано: «Всё пройдёт». Когда его это не удовлетворило в определённый момент, он сорвал это кольцо и бросил – и только тогда заметил, что внутри тоже что-то написано. А там было написано: «И это тоже пройдёт».
Можно считать, что это ваше жизненное кредо в какой-то степени?
В принципе, да. Это не отстранённость, не безразличие к судьбам, это, я считаю, то, что должно являться стержнем человека. Человек понимает, что это его страна, это его город, это его семья, и он понимает свою ответственность. А переживать – да, он переживает. Кто скажет, что сейчас мы не переживаем ту же специальную военную операцию? Мы переживаем за своих родственников, мы переживаем это. Но доводить дело до истерики – это последнее дело. Опять же, опыт семьи показывает, что всё делается так, как должно быть. Это самое главное. У деда было очень спокойное отношение к разным историческим моментам. И показатель этого я вижу в следующем: когда расстреляли Берию, то всем, кто владел Советской энциклопедией, были разосланы новые страницы с указаниями вырезать биографическую статью о Берии и вставить новые страницы, а о Берии просто уничтожить. Дед вырезал, вставил, но там же он оставил и биографическую справку о Берии. Это показатель. Ты не должен бросать историю своей страны. Ты переживаешь с ней всё, что происходит вокруг. Ну, умер Брежнев, ну, умер Сталин, ну, жалко человека, но не более.
Говоря о страничках заменённых… Вы же окончили 10 классов или уже 11?
Нет, я уже окончил 11 классов, я перепрыгнул из восьмого в десятый класс.
Тогда менялись при вас прямо учебники по истории? Вы заметили это в то время?
То ли я был таким балбесом, то ли ещё что-то, но я заметил, уже по истечении времени, некую расхлябанность в преподавании вообще. У меня сохранились школьные дневники 10–11 классов, и я иногда смотрю: господи, чем же я занимался?! Наверное, я просто наслаждался жизнью! Сейчас анализирую уже с той точки зрения, что, наверное, начиналась некая вседозволенность. Вот это было немножко страшновато.
Может, вследствие возраста?
Ну, я не знаю! Может быть.
Дома не прессовали по поводу учёбы? Родители, дедушка контролировали успеваемость?
У нас никогда такого не было. Бывали (когда начинаешь чересчур много, например, «троек» хватать) какие-то всплески, но в целом тотального контроля у нас не было. Это такая жизненная установка – тебе давали понять, что это твоя жизнь, и чтобы эта жизнь прошла хорошо, ты должен сам за ней следить. Конечно, контролировали посещаемость, контролировали, чтобы всё лежало на месте – без этого никуда. Но жёсткого контроля, в принципе, не было, и, наверное, это правильно. Потому что иногда просто-напросто человек дорастает до того, что он понимает, что дальше нужно что-то делать. И когда я перешёл в институт, там был уже совсем другой разговор.
«Самое главное впечатление – это ощущение уходящей эпохи»
Вот важно, как вы выбирали институт! Как строился выбор?
Выбор строился достаточно банально: я хотел поступить на исторический факультет, но в силу обстоятельств получилось так, что выбрал технологический, то есть я просто-напросто понял, что, скорее всего, на исторический я не пройду.
Тогда был большой конкурс?
На исторический был достаточно большой конкурс. А моя подготовка, как я сам оценил, оставляла желать лучшего.
Но это был самостоятельный выбор? Или члены семьи тоже помогали вам как-то, обсуждали этот вопрос?
Мы вместе собрались, обсудили, потому что это достаточно важный шаг. И когда дело касается таких ключевых моментов, то, конечно, здесь нужна помощь семьи однозначно. Человек должен, с одной стороны, сделать шаг к тому, что ему нравится, но с другой стороны, важно обсудить все моменты. Было решено, что образование нужно получать дальше, но другой вопрос – возможности. И выбор был сделан в сторону технологического образования. На это повлияла в определённой степени специальность деда.
Но всё-таки не политехнический институт.
Да. Потому что было понятно, что у меня всё-таки больше гуманитарный склад, и выбор был сделан в пользу педагогической специальности.
Не сложно было поступить?
Ну, относительно сложно. Конечно, стрессовое состояние-то всегда присутствовало: ЕГЭ не было, и сначала нужно было сдать экзамены в школе, затем в институте. И после экзамена по физике голова болела!..
Нужно было физику сдавать?
На технологический да. И ещё, по-моему, математику и русский.
Пользовались репетиторами в то время?
Нет. Репетиторов у меня не было: несмотря на то, что немножко такое состояние было… свободное в 10–11 классах, того, что было тогда заложено, хватило. То есть преподавание всех предметов достаточно ровным было, наши учителя старались, чтобы мы знали и математику, и физику. Физику, например, у нас вела потрясающая учительница Галина Михайловна Колбешкина, она очень хорошо давала. При этом у неё была коронная фраза: «Вы абсолютно не знаете математики!» Она и показывала связь физики и математики, и очень здорово готовила. А дальше 14 лет я отработал учителем трудового обучения.
Чем институтские годы запомнились? Как вы оцениваете уровень образования?
Самое главное впечатление – это ощущение уходящей эпохи. Причём очень хорошей уходящей эпохи, потому что мы попали, можно сказать, на излёт этих монстров, которые были преподавателями, которым уже было за 70, к 70. Нам посчастливилось у них учиться. У нас был очень хороший преподавательский состав в институте, и у нас сложилась очень хорошая группа, девочек было 2-3 на курс, 100 человек, все остальные мальчики. В нашей группе девушка была одна. Сейчас придёшь на технологический – девочек больше, а тогда это был чисто мужской коллектив. Наверное, запомнилось именно мужским таким окружением, это было действительно очень здорово. Мы с ребятами очень хорошо общались во время учёбы. Не сказать, чтобы общались за пределами института, но общения было более чем достаточно даже в стенах вуза. Мы очень интересно проводили занятия, нас хорошо загружали, преподаватели не давали нам расслабиться.
Кого из преподавателей можете вспомнить?
Во-первых, декан Анисимов. У нас вёл сопромат бывший проректор Савинкин. Геннадий Иванович Бычков вёл историю России (он писал книги об истории Коломны). Просто замечательная была преподавательница Лидия Ивановна Гынина, которая вела у нас сначала историю КПСС, а потом политическую историю. Педагогику вела Светлана Ермолаева. Физику у нас вёл очень сильный преподаватель, Аникин, который был, по-моему, одно время даже деканом физмата. То есть состав был очень сильный, нам дали очень хорошие знания. Поэтому когда говорят об образе трудовика – весь такой в непотребном виде и состоянии, – я всегда говорю: вы глубоко неправы. Потому что если брать технологический факультет (раньше он был общетехнический, когда я поступал), то уровень того, что нам давали, был очень-очень высок. И я вообще без иронии до сих пор считаю, что учителя труда – это одни из самых интеллектуальных учителей. Мы считали, сколько мы предметов за пять лет прошли – их было около 60! То есть это очень большой объём! Как я говорю, мы можем разобраться, как работает теплоэлектростанция, как работает двигатель внутреннего сгорания…
Универсальные солдаты.
Да. И даже в дипломе эта универсальность отражается – там написано: преподаватель общетехнических дисциплин и воспитатель школ-интернатов. Что такое общетехнические дисциплины? Это физика, математика, черчение и всё, что с этим связано. Ну и плюс к этому – воспитатель школ-интернатов. У нас вёл профессор Башкатов, это, можно сказать, звезда пединститута – он вёл спецпедагогику. Это педагогика, которая учит работать с неблагополучными детьми, проще говоря, с преступниками. И нам даже он преподавал теорию допросов!
А чем вызвано такое совмещение?
Просто так была построена программа.
Именно в то время, или вы не знаете, что было до?
Это традиционно было – у нас читали спецпедагогику. И это было правильно. Потому что у нас есть и неблагополучные дети. Но за 14 лет, которые я преподавал труды, у меня ни разу молотки не летали друг в друга. Это очень хороший показатель. Потому что когда у тебя собираются одни мальчики, и этих мальчиков иногда доходит до 20 человек, среди них попадаются не самые лучшие… Для такой работы нужно мастерство. И мастерство давалось именно этим факультетом.
Время-то было уже переходное. У вас сохранилось распределение после института?
Нет.
Много ли из однокурсников пошло в профессию?
Мало. На сегодняшний момент, я думаю, вообще никого не осталось в профессии. Это 1996-й год выпуска. Но моя карьера началась в 1995-м – я пришёл в 18-ю школу колычёвскую. Там освободилось место преподавателя, мы об этом просто узнали, и, посоветовавшись с семьёй, я решил, что надо начинать работать. 90-е годы – лишняя копейка на дороге не валялась. В октябре я пришёл в 18-ю школу, Владимир Евгеньевич Петровский меня очень радостно встретил. Потому что уже больше месяца у него не было преподавателя, и это было страшно, потому что у него была открыта вся вторая смена. 18-я школа была одной из самых густонаселённых, и я пришёл в тот момент, когда девятых классов у них было девять! То есть у них был девятый «И» класс! Владимир Евгеньевич сказал: «Как я рад! Вот тебе 30 часов, вот тебе параллели с пятого по девятый, завтра приступаешь к работе!»
Как вы совмещали это с очной учёбой?
Слава богу, в институте пошли навстречу: я смог договориться, чтобы приходить на полторы пары. Потом я шёл обедать, и с часу до шести у меня были уроки. То есть шесть уроков каждый день, пять дней! Пятый курс уже был немножко попроще: нас поступало порядка 100 человек, к пятому курсу добрались, наверное, человек 60, достаточно много было отчислено, поэтому те, кто дошёл до пятого курса, – это были уже!..
Именно отчислено? Не то, что у людей менялись планы?
У кого-то менялись, но кто-то был отчислен – отбор был достаточно суровый, не все выдерживали, многие просто уходили. Опять же, 90-е годы – мало ли с чем было связано… Поэтому мы в таком поредевшем составе подходили к выпуску. Как всегда в институте: главное – пережить первый, максимум второй курс, дальше к тебе уже отношение немножко другое. И когда на пятом курсе говорят: «О, а у тебя красный диплом выходит!» – ты так удивляешься, говоришь: «Ну… хорошо». И когда красный диплом выходит – немножко полояльнее отношение. Поэтому удавалось совмещать.
«У человека должно быть ощущение своего места»
Немножко вспомните про сам город.
Честно говоря, советская Коломна производила на меня не очень хорошее впечатление. Город был немного запущенный. Тот город, в котором мы живём сейчас, и прежний – это две разные Коломны. Город был где-то пыльноватым и так далее… Но было очень хорошее начинание, когда жители сами следили за городом. Я всегда вспоминаю, как мы осенью выходили всем двором и начинали убираться. Это был очень большой плюс. Благодаря этому город смотрелся всё-таки достаточно ухоженным.
Я говорил, что в детские годы был такой круг, за который мы выбирались достаточно редко, но мы ездили на ту же площадь Советскую…
В кинотеатр?
У нас кинотеатр был рядышком – кинотеатр имени Зайцева, «Зайчик». Это было очень интересно, потому что, во-первых, там работали знакомые, которые иногда пускали бесплатно. Во-вторых, там стояли игровые автоматы. Мы очень любили, например, стрелять из винтовки или играть в морской бой. Плюс в «Зайчике» устраивали достаточно часто встречи с писателями и другими известными людьми. Мне особенно запомнилась встреча с режиссёром Вячеславом Котёночкиным, который создал «Ну, погоди!». Очень интересно было ходить на это всё.
Вы ходили организованно или могли семьёй пойти?
Мы семьёй в основном ходили на различные фильмы. Фильмы 1980-х годов особенно врезались, потому что пошли индийские фильмы. Я до сих пор помню, когда сидишь, переживаешь «Танцор диско»: чем же кончится?! Незабываемое ощущение от этих новых фильмов! Плюс замечательные фильмы с Бельмондо…
И дальше, конечно, район Коломзавода – те же магазины, первый номер – это всегда запомнишь. Моя жена Людмила старую часть помнит лучше, потому что её бабушка жила на улице Толстикова, и она постоянно «варилась» здесь – ходила в библиотеку Лажечникова, в керосиновую лавку и так далее. И о старой части города, наверное, она помнит больше, чем я.
То есть у вас не было вообще поводов сюда ездить? Ни на Коломенку, ни на Москву-реку на пляж?
У нас на Москве-реке был собственный пляж: мы проходили через Митяево – и там был великолепный пляж, мы там купались. То есть в определённой степени был свой мир. Но с другой стороны, конечно же, мы сюда выбирались, мы лазили по кремлёвским стенам. Я прекрасно помню провалы на Маринкиной башне, когда ты заходишь, по остаткам деревянного настила аккуратненько идёшь, чтобы не свалиться. Если говорить прямо, старая часть советского, моего времени мне представляется несколько запущенной и не особо привлекательной. Да, мы ходили, мы гуляли, но очень часто мы здесь не были. Особо не тянуло, потому что хватало того, что было вокруг.
Наверное, ваша часть вам казалась более городской и развитой, чем здесь – старая, деревенская.
Она действительно была достаточно развитой: магазины, рядом кинотеатр, рядом парк Мира, в который мы постоянно ходили, рядом школа, детский сад, рядом была больница. То есть практически был какой-то свой мир. И это даже в определённой степени неплохо, потому что вот это сохранение своего очень сильно даже сейчас помогает. Потому что когда говоришь: а, ты не с нашего района, ты не с нашего двора! Когда вырастаешь, понимаешь, что вот эти маркеры просто-напросто необходимы, потому что у человека должно быть ощущение своего места. Я, честно говоря, не принимаю теорию человека мира. Я её не понимаю. Возвращаясь к началу разговора, в этом случае задаёшься вопросом: а для чего ты живёшь? То есть ты живёшь, чтобы пошляться по миру, чтобы повидать его и прочее? А дальше что? Мы разговаривали совсем недавно со студентами, я им говорю: вы понимаете, все мы рано или поздно уходим, и когда мы уйдём, что останется после нас? А останется именно то, что человек думал, о чём мыслил. Да, человек мира тоже может оставить свои мысли, свои воспоминания и так далее. Но очень важно оставить своё место и передать ощущение этого места тем, кто идёт дальше. Это, наверное, самое главное.
Ещё два слова про парк Мира. Какие воспоминания про него сохранились?
Честно говоря, когда я зашёл в современный парк Мира, я сказал: очень причёсанный. Благоустройство хорошо, всё замечательно. Но иногда надо останавливаться и думать: а что нужно сохранять? Потому что не всегда, например, нужно класть ту же плитку… Впечатления детские от парка Мира – очень семейные. Когда ты входил в парк Мира, ты ощущал, что ты всё равно дома. Мы гуляли по парку, мы катались на аттракционах: цепочки, ракеты… Кафе «Ромашка» – до сих пор вспоминаю мороженое в шариках знаменитое! Фонтан. И ты вспоминаешь, как ты ходил не просто один, а ходил с тем же геном. Парк Мира – это особая среда, потому что это место, которое тянуло, в которое хотелось возвращаться.
Каждые выходные вы могли там проводить?
Да. И старались проводить именно семейные выходные, идти в парк Мира именно семьёй. И это тоже было очень-очень важно. И опять же, парк Мира – это часть Коломзавода. То есть ты ощущал эту потрясающую историю, которая тебя в себя втягивала. Когда мы говорили о той же изгороди парка, мы говорили о Холодилине – знаменитом инженере завода (разработчик изгороди – ред.), который жил на Калинина, 1. Мы его все прекрасно помнили, он был в очень большом возрасте, но тем не менее. И совсем близко от нас жил Александр Фёдорович Кирсанов. И он был не поэт – такой Поэт, это был обычный человек, который под окнами садился играть с мужиками в домино! Это тоже было здорово.
«Я засмотрелся на дедушку Ленина и оступился»
Мы сейчас посмотрим фотографии…
Вот эта фотография попала к нам очень интересно. Это родственница, которая жила в Москве. Она, к сожалению, умерла совсем недавно. Она вышла замуж за профессора Кана, который эмигрировал в Швецию в советское время, в 1920-е годы, и даже получил какую-то высшую награду Швеции из рук шведского короля, там было всё очень серьёзно. И они нашли меня по телевизору! То есть они увидели сюжет «Вестей», и мы с ними состыковались. Встречались несколько раз, и она переслала вот эту фотографию.
Бабушка Мария Михайловна родилась в 1892-м году, то есть это где-то 1910–1912-й, где-то в этом районе. Михаил Михайлович, рядом сидит его супруга, здесь сидят родители невесты, это такая, наверное, свадебная фотография. Очень характерная и интересная. Когда мой младший сын Алексей увидел своего дедушку, он сказал: «Какая борода! Я хочу такую же!»
Это Луховицы, 1924 год. Бабушке здесь 8 лет.
А почему написано: Москва?
Я говорю, что история – это такой детектив, что приходится разбираться. Может быть, фотограф выезжал, либо была контора, филиал в Луховицах. Как я смеюсь, сапожник без сапог: я вроде занимаюсь историей, но до истории семьи не то что руки не доходят, но занимаемся медленно, к сожалению, некоторые пробелы остаются.
Это бабушкин аттестат, а к нему прилагалось интересное свидетельство, которое говорило о том, что она может быть домашним учителем. Это Рязанская Мариинская женская гимназия.
Вот переснятое личное дело Иосифа Петровича, который поступил в морское училище. Он прошёл всю Великую Отечественную, служил в Каспийской флотилии и был награждён орденом Красной Звезды, медалью «За боевые заслуги». Серьёзный был человек. И, как гласит семейное предание, был знаком с Сергеем Георгиевичем Горшковым.
Это первое свидетельство того, что мы учимся в девятой гимназии. Здесь написано полное название школы: Бобровская школа № 9 Сандырёвской волости Коломенского уезда. Когда я это говорю, никто не верит, что Сандырёвская волость была.
Это свидетельство Евгения Петровича, который в 1924 году поступил в девятую школу и, соответственно, опять Бобровская школа Коломенского уезда Сандырёвской волости. Он окончил семилетку, в 1929 году окончил чертёжно-конструкторские курсы девятой школы и в 1929 году поступил на Коломенский завод учеником чертёжника.
От деда сохранилось такое вот интересное свидетельство, оно нам показывает очень хорошо, где он родился, в какой церкви был крещён в городе Минске. Но когда мы запрашивали белорусский архив, чтобы подтверждать родство и так далее, ответ мы получили следующий: при освобождении Минска в архив попал снаряд, и всё сгорело. То есть, по сути, это такие осколки прошлого, которые, к сожалению, сейчас уже нечем дополнить.
Это Ломако, Пётр Захарович. Одна из его поздних фотографий, насколько я понимаю. Он умер в эвакуации: он очень серьёзно заболел в 1942 году и умер в городе Кирове, там же был и похоронен. Дед пытался найти могилу, но там захоранивали в общие могилы… Я никогда не отрицаю подвига на фронте, но был ещё один очень серьёзный фронт – это тыл. В тылу они переживали такие времена, что лучше об этом вообще не рассказывать. Дед рассказывал: когда умер Пётр Захарович, они поехали на кладбище, а там просто штабелями стояли гробы. То есть смертность была в эвакуации очень большая, даже не успевали захоранивать.
Кто снимал в семье?
Дедушка. Это была отдельная история. Дед очень любил фотографировать! Осталось много фотографий, которые он сделал. Мы завешивали окно в ванной, затыкали все щели, которые у нас были, и начинали проявлять фотографии. И это было такое особое действо, непередаваемое! Ванна наполнялась водой, там все эти проявители, закрепители и так далее…
Вас допускали к какому-то процессу?
А как же! Я должен был включать на несколько секунд свет, чтобы был отпечаток на фотобумаге, затем выключать. Потом это всё полоскалось, потом сушилось – мы не на прищепках сушили, а у деда был специальный сушильный аппарат, очень интересный: такая металлическая пластина, которая закрывалась в материи; мокрые фотографии туда помещались, закрывались защепкой, включался обогреватель – и через несколько минут были уже готовые, хорошие фотографии. То есть были такие посиделки под красным фонарём (там свет должен был быть красным, чтобы ничего не испортилось), особая такая была атмосфера.
Это первый класс. Как мы искали форму – отдельная история: рост маленький, найти было очень сложно именно такого размера, и только на вырост купили.
Это приём в пионеры на Красной площади, 1986 год. У нас были очень активные родители, которые дошли до коменданта Кремля, добились разрешения съёмки на Красной площади. Нас индивидуально провели в мавзолей, а клятву произносили в музее Ленина. То есть у нас это было целое событие, незабываемое событие! Мне оно запомнилось ещё и тем, что я засмотрелся на дедушку Ленина и оступился – там такая ступенечка идёт, где саркофаг стоит, – и даже военнослужащий, который стоял на посту, вышел из своего неподвижного состояния, чтобы меня поймать! То есть нас приняли, сфотографировали, провели, дедушку посмотрели, сзади прошли, весь этот микрополь – по полной советской программе!..
Про дачу мы не поговорили.
Дача – типичные шесть соток в Подлипках, в садоводческом товариществе «Медик». Это было бабушкино приобретение. Стоял домик, совсем маленький, и было очень много яблонь. Когда был яблоневый год, мы не знали, куда их девать. Перерабатывали, но очень часто просто хранили, благо был подвал. Аккуратно снимали, чтобы не битые были яблоки, и они лежали достаточно долго. У нас были подвалы, до сих пор остались, и там были места для хранения. Зиму яблоки переживали, были достаточно хорошие. Ну и плюс к этому – смородина и так далее. Прочие радости жизни советских людей, когда приезжают на шесть соток и начинают эти грядки обрабатывать.
А вот это Сельцы. У дяди Володи жена Зауреш Аргингазиевна, казашка, была преподавателем физики в артучилище. И в одно лето они взяли меня в Сельцы – это база для подготовки наших курсантов под Рязанью. Как я смеялся, после двух недель пребывания там укусы оводов – это как укус комара, а комары уже не ощущались вообще! Там сосновый лес, Ока и полное отсутствие цивилизации. Но интересно!
Вот интересная фотография. Мы долго не могли понять, кто это. Оказалась сестра прабабушки. И вот здесь как раз про её семью было написано. Написала наша родственница Светлана Владимировна. Оказалось, что они породнились с очень богатыми купцами Шульгиными в Рязани. И здесь рассказывается о том, чем они там владели, какие магазины были… Ну, то есть такие непростые люди…