Рубрика: Материалы

Рассказчик: Нисон Семёнович Ватник.
Собеседник: Екатерина Ойнас.
Дата интервью: 19 октября 2023 года.

Коммуналка, коммуналка,
ах, была ты приживалка,
возле сталинок, хрущёвок так принижена, бедна.
Нас жалела коммуналка ―
то скромница, то нахалка,
то тихоня-недотрога, то гулёна дотемна.
Коммуналка, коммуналка,
ах, была ты выручалка,
много лучше чем подвалы и барака жёсткий быт.
Ностальгия, коммуналка,
нам тебя немного жалко.
Мы ― в квартирах, ты ― в легендах, но твой облик не забыт.
Подарок коммуналке. Оно написано было давно, в 2015 году.

И только сейчас случай, чтобы подарить это стихотворение Арткоммуналке!

Я поясню. Оно было сочинено к посвящению в студенты. Дело в том, что каждый год, в ноябре, проходило и проходит посвящение в студенты факультетское. И я практически каждый год на сцене посвящаю через специальную церемонию – с помощью ребра мамонта… там целое действо! Одновременно, выходя на сцену, а я завершаю эту двухчасовую, полуторачасовую программу (она очень интересная, её готовят с выдумкой студенты). Я как хранитель традиций, меня так и представляют на факультете, меня так назвали, так оно и тянется. Я выхожу, их поздравляю, и практически каждый раз я придумываю какое-то небольшое стихотворение. Тема, с которой они выступали… Это не просто концерт, это обязательно настоящий спектакль, имеющий хорошую, продуманную тему, и она адаптирована ― литературная, бытовая, политическая ― к факультету. Кульминация ― это в итоге церемония их посвящения в студенты. Это исторический факультет.

В 2015 году была тема «Советская коммуналка», к ней я придумал это. Правда, половина была придумана раньше, когда я был здесь на одном из мероприятий, будучи в составе уважаемой публики, приглашённой, кстати, Викторович (В.А. Викторович, профессор КГПИ, достоевсковед – ред.) был в том числе. Я на ходу набросал первые четыре строчки.

Арткоммуналка вдохновила?

Конечно! Я сочинил его. Я сидел, слушал и писал. Когда мы здесь после завершения сего очень интересного мероприятия занимались тем, чем занимаются на коммунальной кухне, то есть пили чай, даже там ещё блины были очень вкусные, я эти несколько строчек прочитал. Реакция была такая же, какая сейчас вами была воспроизведена. И на том это дело было забыто. Когда же пришла «Советская коммуналка» уже на сцене, я, зная, что будет коммуналка, остальное дописал. Распечатал, отдаю.

 

Мама расписалась на Рейхстаге

Начнём наш разговор с того, когда и где вы родились. Расскажите о вашей семье на момент вашего рождения.

Родился я 22 июля 1948 года в городе Кишинёве, Молдавская ССР. На момент рождения я был первым ребёнком, и родители мои в сравнении с сегодняшними нашими, так сказать, относительно рано родящими мамами и папами родили поздно. Причина — Великая Отечественная война. То есть я послевоенный ребёнок. Соответственно, маме было 33 года, когда я родился, папе было 34 года.

Взрослые родители уже, осознанные.

Более того. Причём я появился через 8 лет после заключения ими брака, потому что они расписались 29 августа 1940 года в селе Кремяное Смоленской области. Почему там? Потому что мама туда получила распределение для работы в больнице после окончания Смоленского медицинского института. И она туда поехала врачом. Её сходу сделали ― как молодую, энергичную ― заведующей этой больницей.

Специализация какая у неё была?

Видимо, лечебное дело общее. Она там проработала около года, даже меньше года. Успела сделать очень много полезного, хорошего, включая своими руками с персоналом ремонт больницы, наведение порядка, оказание помощи всех и вся с любыми диагнозами, потому что понятно, что такое сельская больница ― включая роды, вполне понятно, простейшие хирургические вмешательства. Затем она была в мае командирована в Ленинград в Военно-медицинскую академию по специальности военно-полевая хирургия.

Это было ещё до начала войны?

Да, это 1940–1941 год. Когда началась война, она была 16 июля призвана в армию. Только после демобилизации конца 1945 года она вернулась уже к мирной жизни. Она, кстати, в армию могла не идти: у неё был с детства очень неприятный, постоянно напоминающий о себе отит ― воспаление внутреннего уха, причём с гнойными выделениями и так далее. Она скрыла по понятным причинам. Когда же война закончилась, ей предложили остаться в армии, она сказала: «Я не могу, у меня такая болезнь». На неё наорали: что же вы молчали! Она себя лечила там по мере возможности. Таким образом она в армию пришла, и таким образом она из армии ушла. Между этим была служба, ранение было под Сталинградом, участие в военных действиях. На Рейхстаге расписалась, закончила под Берлином военные действия, ХППГ 767 (хирургический полевой подвижный госпиталь – ред.).

Вы знаете полностью её биографию? Уже в наше время восстанавливали?

Да.

Она мало рассказывала?

Она рассказывала очень много! Папа к этому времени окончил Новгородский учительский институт, это 1940 год. Они друг друга знали, потому что оба жили и учились в маленьком городе Рыбнице на берегу Днестра, это до революции Подольская губерния была и, соответственно, уже в советское время это была Молдавская АССР в составе Украинской ССР. Они в одном классе учились, окончили в 1935 году школу. Папа остался в школе работать как пионервожатый, он человек очень энергичный был в этом смысле и в педагогическом весьма успешный. Он поступил ― у него не было никакого образования, кроме школьного, ― в 1938 году в Новгородский учительский институт.

Почему так далеко?

Я так и не выяснил. Но, скорее всего, речь идёт о каких-то направлениях. Исходя из опыта изучения истории Коломенского учительского института и других учительских институтов, я увидел, что у них были проблемы с набором, это первое. Во-вторых, такие провинциальные, периферийные вузы привлекали к решению кадровых вопросов фактически по всему Советскому Союзу, и скорее всего, он получил туда направление. Учитель русского языка, литературы ― он получил это после окончания, в 1940 году, и поехал из Новгорода Великого, к своей невесте в Смоленскую область. Там они заключили брак, разъехались, и до 1946 года.

 

Папа строил сахарный завод в Киргизии

Это счастливая история всё-таки по тем временам.

Да! Они прожили вместе до кончины, то есть, 60 лет были вместе, с 1940 по 2000-й, такой у них стаж был. Папа вернулся после окончания Новгородского учительского института и после заключения брака в Рыбницу, обратно, по направлению, там проработал уже учителем русского языка и литературы меньше года. Началась война. Он же молодой, 25 лет ― их привлекли к охране моста через Днестр. Там шла эвакуация, потому что немецкие и румынские войска выдавливали советские с территории правобережья Днестра (советская Молдавия, Бессарабия, как ещё называли по-старому). Ну, они там контролировали этот переход.

Когда уж совсем близко воинские части подошли, немецкие, когда прошли наши, их командование ― части, которая занималась этой охраной, ― вызвало, им сказали: «Сдайте оружие и идите вглубь страны». То есть это не эвакуация. А куда идти? «Военкомат ближайший, и там сообщите о вас, мы вам документы дадим, что вы к призыву». Ну, они пошли, человек 10–15, в один военкомат в городе, там им: «Да вы что, какое там!.. Идите дальше». В общем, где шли, где ехали на подводах с беженцами, через реки переходили, через мосты, там пропускали, не пропускали. Ночевали они в стогах, никто их в дома не пускал, боялись, ко всему прочему, перебивались с едой, где могли. В общем, они шли больше двух месяцев вот таким образом, и он в конце пути (это уже было где-то недалеко от Ростова-на-Дону, через всю страну, они прошли) заболел, тяжело заболел, пневмонию получил. Как её лечили в то время, вы понимаете. Соответственно, она переросла в туберкулёз, таким образом он оказался уже по-настоящему в больнице. Затем его подлечили, сняли форму эту ― намечалась открытая форма, ― перевели в закрытую форму. И его отправили уже по-настоящему в тыл ― в Киргизию. Он там на строительстве сахарного завода в городе Беловодске. Нахождение там его спасло по здоровью: климат сухой, кумыс ― молоко известное лечебное, он долгое время работал на свежем воздухе, потому что его не рекомендовали для работы в помещении с людьми, по причине этой болезни. Причём получилось так, что, когда приехали, их опрашивали, кто что умеет. А он учитель. «Кто с лошадьми заниматься умеет?» Он говорит: «Я!» Дело в том, что у них до коллективизации была земля: когда раздача земли была, его семья взяла землю. А земля ― значит, лошади и всё прочее. Он за ними ухаживал, землю обрабатывали, пахали, сеяли, собирали. И вот он был возчиком, возил стройматериалы и всё, что нужно, для этого комбината. Потом в Орск его перевели, в рабочее снабжение.

Он всю войну проработал там, медаль честно заработал «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». В 1946 году он вернулся обратно, в Рыбницу, а там уже ничего нет: домик был занят, родители погибли, ничего нет, ноль, сёстры разъехались, в эвакуации они были. Мама туда тоже приехала ― тоже ничего, родители погибли.

Дальше они переехали в Кишинёв, потому что там была одна из сестёр маминых, которая со своим мужем вернулась из эвакуации. Они там уже как-то обжились, он работал. Он очень талантливый человек ― всё что угодно мог сделать руками, начиная от мебели и кончая сложнейшими телевизорами. Он работал в радиокомитете, занимался монтажом всей радиоаппаратуры, ему дали квартиру. Они приехали в Кишинёв, и там остались. Мама занималась врачебной деятельностью, она начала работать в консультации взрослой, в больнице, у неё была хирургия, потому что она всю войну прошла как хирург, и у неё была специализация ранения головы и шеи. Но делали всё, лечили всех. Отмечали, что она такая хваткая, умелая, решительная. Нерешительных хирургов не бывает! И характер соответствующий.

Дальше ей предложили в ординатуру, чтобы она шла по хирургии. Тут я родился ― и всё кончилось, не получилось у неё ординатуру получить. Больше того, она не возвращалась больше ни к ординатуре, ни к хирургии. И уже после рождения моего (соответственно, в то время она не работала), место это было занято уже. Она пошла на детскую отоларингологию ― ухо, горло, нос. Она в этом качестве проработала до конца. Так что у нас был свой доктор под руками, нос, горло, ухо лечил! Весь набор был её инструментов, он до сих пор у меня сохранился, полный набор инструментов, в том числе зеркало знаменитое, которое на лбу. И набор военно-полевых инструментов, который у неё был с войны, он у меня остался.

Как реликвия такая?

Да!

 

«Он будет учиться и научится!»

О каких-то ваших кишинёвских воспоминаниях, каких-то небольших историях примечательных, особенных? До какого времени вы там прожили?

Я прожил до 1966 года, до окончания школы.

Вы пошли в детский сад там?

Конечно. Одно из самых первых воспоминаний ― это то, как я в ужасе был от того, что меня привели в ясли и оставили! Я запомнил эту травму, ужасная травма. Второе воспоминание из таких, бьющих по уму и чувствам, ― это инвалиды послевоенные. Это, конечно, ужасное было зрелище. Они были везде. Их называли «самоварами», возили на таких платформах, платформы были на подшипниках. Обычно женщины или дети их везли как санки везут, на мостовой, на асфальтированных тротуарах, дорогах. Они, естественно, гремели, трещали, звенели. Они просили милостыню. В трамваях они проезжали, отталкиваясь такими колотушка. С орденами все были. И просто инвалиды на костылях, с палочками и так далее. Многие пьяные были… Ужасно!.. Я понимал, мне родители объясняли, отчего и почему.

До какого года они были в Кишинёве?

До середины 1950-х годов примерно, потом начали постепенно то ли из жизни уходить, то ли их начали пристраивать в какие-то лечебные или, как сейчас говорим, социальные учреждения. Я сейчас не скажу, но, скорее всего, так оно и было. Они начали постепенно сходить на нет, на нет, на нет…

Из ярких ещё воспоминаний ― когда собирались у моих родителей выпускники этой рыбницкой школы. Все они участники войны. Приезжали к нам, встречались, сидели, вспоминали, шутили, смеялись, пели, выпивали. Я чуть позднее, когда уже научился играть на аккордеоне, меня учили играть на аккордеоне…

Музыкальную окончили?

Нет. Дело в том, что в музыкальных школах мест не было! Очень тяжело было поступить туда, во-первых. Во-вторых, очень далеко от дома было, одна школа была на весь город. И мне наняли учителя. Я потом выяснял: это, оказывается, было повсеместно ― нанимали учителей.

Они, видимо, были доступны?

Я полагаю, да. Инициатором папа был. У папы практически абсолютный слух был. Он играл на домре, играл на мандолине.

Это всё дома были эти инструменты?

Да. Правда, редко играл, но тем не менее. Он сказал, что нужно, чтобы я научился. Меня отвели на прослушивание к учителю будущему. Тот меня прослушал. Обычно нажимают на ноту и прочее, но на ноту, то есть на клавишу, не нажимали, не пианино, а аккордеон был. Я там что-то показал, у меня очень хороший слух. Дальше я учился ― это было в пятом классе. Особенно я учиться не хотел, это обязанность была. Я исполнял так быстро-быстро. Когда же надо было отчитаться перед учителем, тут я многое забывал. Хотя несколько минут перед его приходом я что-то судорожно вспоминал, но всё равно это никоим образом проблемы не снимало. В общем, на меня жаловались. Мама сказала: «Хватит мучить». А у меня или чтение в качестве интереса, или на улице футбол, или какие-то детские игры другие. Папа сказал: «Он будет учиться и научится!»

Но понимание того, что это интересно, пришло в шестом классе, через год примерно, когда уже вслед за гаммами, арпеджио и простейшими пьесами пошли уже серьёзные вещи, там уже был и Моцарт, и Бах…

Классическая программа музыкальной школы?

Да. Единственное, не было сольфеджио ― это было вполне понятно, да и не надо. И истории музыки не было. Всё остальное практически было, по программе я шёл.

 

«Я шёл в сопровождении двух пажей»

В седьмом классе я получил общественное признание. Дело в том, что не было в школе, где я учился, учителя музыки. Занятия проводила наша классная руководительница. В чём состояли эти музыкальные занятия или просто музыка: я должен был притащить аккордеон, благо метров 400–500 от дома школа находилась, меня сажали перед классом, перед первой партой, вместе со мной «приходил» маленький пюпитр, чтобы держать ноты (в связи с тем, что парты были под углом, по этой причине он стоять не мог ровненько, его держали ― это престижно было для тех, кто держал: один держал, другой переворачивал ноты), я сидел и играл.

Вы были «звездой»?

«Звезда», не «звезда», но я играл. Пели, как положено в то время: «Катюшу», песню о Щорсе «Шёл отряд по берегу, шёл издалека, шёл под красным знаменем командир полка». Эти песни пели, заранее тексты они им начитывали, тексты записывали, я проигрывал мелодию, потом они соединяли мелодию с текстом, и в итоге хорошо получалось. Как раз на одно занятие хватало! Звёздный час не только в этом состоял. Когда я первый раз притащил этот аккордеон, он большой на 80 басов! У меня первый аккордеончик был маленький, фирмы итальянской Soberano (папа купил его на базаре), он как скрипочка пел ― тоненько-тоненько, нежно-нежно. Второй был Weltmeister (тоже на базаре, естественно, купленный), он уже был тяжёлый, с футляром. Когда я его приволок в первый раз ― всё-таки шестой-седьмой класс, не так много сил: это большой футляр, большой аккордеон, ― видя мой потрёпанный, взмыленный вид, сказала учительница, чтобы мне этот аккордеон помогали доставлять. И двое человек приходили и несли его, причём несли его, не давая мне в руки: «Руки береги, ты у нас музыкант!» И, соответственно, дальше я таким образом шёл в сопровождении двух пажей. Когда концерты школьные ― я играл, всякие шефские концерты, выходили в другие школы, плюс воинские части. Это был уже седьмой класс. Дальше я начал делать то, что мне запрещал Михаил Борисович, мой учитель музыки, ― я начал подбирать. Он мне запрещал, чтобы я себе не портил слух, вообще ничего не портил. Я честно не подбирал. К тому времени уже занятия прекратились по музыке, мы переехали в другой район города, дали новую квартиру, то была однокомнатная, а это двухкомнатная, папе на работе дали, это оказалось далеко от места, где был мой учитель. На том всё закончилось. Но я же подбирал! А если я подбирал, то это означает, что все современные, модные в то время песни я подбирал и играл.

Припомните, что?

Практически весь репертуар Островского. «А у нас во дворе есть девчонка одна» ― это полностью шло. Песня из югославского кинофильма, бешено популярная, «Не вой, камала, песни Новограда». Кстати, японская интерпретация этой песни потом была. В общем, я всё играл, в том числе репертуар Магомаева, он тогда восходящей звездой был, репертуар Лещенко тоже, только-только они начинали, кобзоновский репертуар. И на наших всех вечерах я там, естественно… Это потом продолжилось в институте, когда я учился.

До какого времени вы держали инструмент так активно?

Да и сейчас, конечно, он у меня в руках! Мой аккордеон Weltmeister, он позднее служил моему внуку ― он на нём играл 7 лет в музыкальной школе здесь, в Коломне, он, конечно, его добил хорошо. К тому же он, старенький: это ещё ведь трофейный аккордеон! Ему 60–70 лет, по меньшей мере! Уже на нём было тяжело играть, тем более что меха рассохлись, дело кончилось тем, что я начал себе искать аккордеон новый. Я знал, что такое хороший аккордеон, потому что, будучи в институте, я в лице Виктора Михайловича Андреева, нашего декана, встретил человека, который сам играл на баяне, музыку любил. Был набор инструментов на факультете полный, струнных, был баян и аккордеон.

Это означало, что была постоянно действующая музыкальная группа?

Она была раньше, до меня. Когда мы, так сказать, возобновили чуть-чуть. Аккордеон, который купили незадолго до моего поступления, это был аккордеон невероятный по своей по своему качеству. Это Royal Standart, немецкий аккордеон, концертный, 120 басов, 12 регистров правая рука, четыре регистра левая рука! Это аккордеон, с которым выступать на сцене надо было! В 1967 году мне его дали в руки в общежитии, и там он у меня был полностью востребован, потому что общежитие ― это не только место ночлега и учёбы, но и студенческих пирушек ко всему прочему. Я играл. У него голосина, у этого аккордеона, он уши забивал, глушил! В условиях маленькой комнаты его нельзя было развернуть и свернуть безнаказанно, он по ушам бил. Отсюда я узнал, что такое хороший инструмент.

Через многие годы я себе подобный инструмент купил здесь, в Коломне, с рук, хотя я смотрел, выбирал в интернете, из Москвы хотел купить, но здесь было объявление, я купил его. И вы можете представить моё счастье. В деталях это таким образом всё выглядело. Мы с зятем поехали за аккордеоном. Соответственно, я его опробовал. Аккордеон оказался очень-очень мало используемый, его для девочки купили, аккордеон ГДР, в конце 1980-х годов его собрали на заводе, и он был вывезен оттуда, видимо, во время ухода наших воинских частей как раз в начале 1990-х годов. Девочка не играла на аккордеоне, мало был использован, его продали не очень дорого. Мы его после моего опробования взяли с зятем и поехали. Я его в футляр не уложил, я его на заднем сиденье, и сам сел на заднее сиденье. На нашей даче меня ждали. Мы приехали, открывается дверь, я уже с аккордеоном, надевши его на себя, я вышел с музыкой из этой автомашины ― настолько я был рад, что он есть!

До сих пор он работает, играю на нём с удовольствием, с великим, и на сцене играю, потому что мы на сцене пели, и я пел перед студентами. Ни в коем случае не волнуюсь и так далее…

Музыка в вашей жизни спутница и поддержка.

Абсолютная поддержка! Релакс психологический абсолютный, и к тому же это просто хорошо для меня.

 

«Я был ужасно травмирован: я плохо нарисовал человека!»

В 1966 году вы оканчиваете школу?..

Одиннадцатилетку ― уже тогда перешли на неё. Я окончил с двумя аттестатами: первый об окончании, о среднем образовании, второй о присвоении квалификации чертёжник-деталировщик. Это было время, когда проводилось производственное обучение, оно было серьёзно поставлено, с девятого класса. Выбор там был, и я выбрал чертёжник-деталировщик. Выбрал намеренно ― я хотел научиться хоть чуть-чуть рисованию. Дело в том, что один из предметов, который у меня очень плохо шёл, ― это рисование, а с ним и черчение. Так получалось. К тому же родители говорили: «Ты если будешь инженером, тебе нужно уметь чертить, нужно готовить себя к будущей специальности». Я тогда историей ещё в полной мере не был поражён.

Семья ожидала, что вы пойдёте по технической специальности?

Да. Правда, папа говорил, что лучше идти во врачи, привёл пример мамы ― врачи везде нужны, в семье нужны, людям нужны, работа всегда есть, как он говорил, кусок хлеба всегда заработаешь. Так что отсюда этот момент выбора для него был решён ― врачом. Я иначе сделал. В этом смысле переход на рельсы инженерные намечался родителями. Когда я от этого отошёл, заниматься начал историей. Но ведь специальность есть, и нужно этим всё-таки овладеть. А я по рисованию «тройку» имел, для меня это вообще было чрезвычайно неприятно, потому что на мои старания я получил в шестом классе «двойку» по рисованию: я плохо нарисовал человека, не получился человек. Я был ужасно травмирован этим! Я же старался! Надо было этим овладеть, и я потихонечку овладел, овладел через «не хочу» и «не могу».

У меня в девятом классе нелады были с этим черчением, я «четыре» получил в итоге за девятый класс, эта оценка шла в аттестат, и я из-за неё не получил медаль. Это была третья «четвёрка», остальные «пятёрки». Но надо было экзамен сдать и прилично сдать. Я начал этим заниматься серьёзно. Мне времени просто не хватало, я другим занимался. Я упросил родителей, но они не сопротивлялись, они понимали, что это надо мне, ― купили доску. Я её дома закреплял, дальше ватман на кнопках, дальше карандашом, все инструменты были. Работал рейсфедером, с тушью, как положено. Почему это сделали родители? Дело в том, что я начал безобразничать. Конечно, то, что я сделал, было полнейшее безобразие. Занятия по производственному обучению, т. е. по производственному черчению, проходили не в школьном здании ― рядом небольшое старое деревянное здание было. Но дело в другом. Я там просто не успевал делать, другие быстрее справлялись, а у меня то ли навыка такого не было, то ли желания особенного не было. В общем, я начинал опаздывать с точки зрения исполнения работ. Причём теоретически я хорошо сдавал, а у нас были все предметы, которые необходимы будущему инженеру, в том числе, элементы сопромата. Поэтому все эти формулы на изгиб, скручивание и всё прочее, растяжение, я все помнил, сдавал задачи, всё решал. Но руками ― отставание. Кстати, то, что сопромат у меня был, очень пошло в пользу, потому что я когда строил домик в саду, считал его, слава богу, стоит, и строил своими руками, кстати.

С черчением надо было как-то довести до конца, и я начал заниматься там в воскресенье, ходить дополнительно. Мне втихую дали ключ, я открывал, там кульман стоял, всё есть ― я там занимался. Я уходил на воскресенье. Родители в итоге сказали: «Вот тебе доска, с этой доской занимайся дома». В итоге в 11 классе я сдал на чертёжника-деталировщика, получил «пятёрку». Там очень сложная была конструкция, проекции сложные были ― всё это я сделал, причём сделал в туши, аккуратность у меня этот предмет 100% воспитал, такую въедливость в лучшем понимании этого слова привил, точность абсолютную, потому что рука должна быть твёрдой, не дрожать, потому что ведёшь ты рейсфедером, а он с тушью, она же ляпается хорошо, не дай бог её потом снимать, счищать. Так что я получил два диплома. До сих пор оба лежат. Я горжусь, что у меня есть вторая специальность.

Такое преодоление?

Да, преодоление получилось, такое самовоспитание. История меня потом увлекла, это уже было третье моё увлечение. Первое было паровозы, железная дорога и всё прочее, это в начальной школе. Второе ― астрономия, удивляться не надо, это пятый-шестой класс, полёты в космос, спутники летали, звёзды, что называется, рядом, о полёте Гагарина я слышал.

 

«Ура, человек в космосе!»

Вы помните этот момент?

Этот момент очень точно помню. Я в шестом классе учился, весна, апрель, яркий солнечный день, вторая смена. Я сижу, делаю уроки, радио включил, чтобы скучно не было. И вдруг сообщение ТАСС ― одно, а через какое-то время второе, что сел. Я бешеный от этого, никого дома нет. Я выскочил на улицу, во двор, бегаю, ору: «Ура, человек в космосе!» Соседи: что случилось? Ребёнок не своим голосом орёт. Мне было меньше, чем 13 лет, 1961 год.

Вы осознавали важность?

Конечно!

Вы оказались единственными во дворе?

Конечно! Все люди, как люди, а я уроки делал и случайно это всё услышал. Соответственно, отсюда увлечение астрономией. Я читал очень много по астрономии, невероятно много читал. Я когда сейчас уже осмысливаю и говорю с теми, кто немного понимает в этом, ― я на уровне первого курса уже смотрел по истории космоса, всё до сих пор помню.

Откуда вы черпали источники информации, в библиотеки ходили?

Конечно. Я был записан в три библиотеки, потому что мне в одной давали с большим временным, как говорят сейчас, лагом: я книжку взял и через неделю должен был принести, если я принесу раньше, я книжки не получу в обмен, потому что мало времени прошло. Поэтому я в три записался, «съел» книгу за 2–3 дня, лежит она, во второй взял, потом в третьей ― таким образом, у меня книги были постоянно, и я был совершенно книгами обеспечен.

Это ваша система была или кто-то подсказал?

Нет, для себя.

Собственного изобретения.

Да. Соответственно, уже в трёх библиотеках я литературу эту получал. Тем более, когда увидели библиотечные работники, они мне начали давать книги за пределы моего возраста, то есть шестой, седьмой, восьмой, девятый, десятый классы. Отсюда и книги по астрономии я читал, очень много книг по астрономии. Правда, это дело постепенно прошло, поскольку за общей информацией начали следовать математические формулы, причём довольно сложные. Они мне начали отбивать руки, эти формулы, уже не столь интересно это всё остановилось. Тем более, что пришла учительница история очень талантливая, интересная, и я на историю переключился, и пошло.

Но ничто не бывает бесследно! Это означает, что когда в институте, уже будучи преподавателем, я должен был вести вспомогательно-исторические дисциплины. Это такой набор дисциплин, которые носят источниковедческий характер, изучаются вкупе на первом курсе, без этого невозможно быть историком, считающим себя профессионалом. Для учитель это тоже имеет значение. Дисциплин несколько: палеография ― изучение письма и чтения древних письмен; хронология ― изучение календарей; метрология ― изучение мер в историческом их развитии; нумизматика ― без комментариев, её все знают; генеалогия ― всем понятно; геральдика; топонимика как дисциплина. Это только часть. И хронология, которая была связана с историей календарей, она же опиралась на явления звёздного неба ― и вот тут-то мне все эти знания астрономические 100% пригодились! Я этим не овладевал, они мне были в голову уже забиты тогда, в нежном возрасте, я с ними очень легко расправлялся, и с задачами по хронологии легко расправлялся, вообще до сего дня это один из моих любимых предметов, хотя я не веду уже его.

Я к чему говорю: ничто не проходит так, всё это в копилочку собирается и потом рано или поздно даст выход. По крайней мере, не было ещё такого, чтобы оно не состоялось.

Соответственно, история пришла ― и всё! Я говорю студентам: я глубоко «испорченный» историей человек. Второе ― глубоко «испорченный» трудом преподавательским, учительским.

 

«Начал для себя открывать немецкий язык»

Как Коломна возникла у вас в биографии?

В 1965 году, за год до окончания, как это обычно бывает, в школу начали приходить те, кто занимался профориентацией в своих вузах. Пришли, в том числе, преподаватели Кишинёвского университета. Они все были историки и рассказывали о самом предмете, о науке. Произвели самое благоприятное впечатление, они просто меня утвердили в том, что надо. «Есть ли вопросы?» И я тоже вопрос задал по ходу дела и получил ответ. Когда завершилась эта встреча, то ведущий, профессор Кишинёвского университета, сказал: «Кто желает ещё что-то спросить, пусть подходит». У меня желание спросить не было, я просто подошёл среди других, которые подошли спрашивать. Меня он увидел, выдернул из этих задних рядов, их всего два ряда и было, и спросил: «У вас очень хороший вопрос был. Вы хотите заниматься историей?» Говорю: «Да. Хотел поступать в Кишинёвский университет на исторический факультет». Он говорит: «Вы не уходите, я вам кое-что скажу, когда всё закончится». Всё закончилось, я к нему подошёл, он говорит: «Не поступайте вы к нам». Я: «Почему?» Он говорит: «У нас два языка преподавания ― молдавский язык и русский язык. В русских группах очень большой конкурс, невероятно большой конкурс! Вы хотите быть учителем истории?» Я говорю: «Нет!» ― «А как?» ― «Я в музей, может быть, заниматься работой научной». Он говорит: «Тем более! Вы не поступите. А если поступите, то вам никакую аспирантуру никто не даст, потому что аспирантские места уходят обычно в молдавские группы. И вы просто поедете работать учителем в школе, не более того. Езжайте в Ленинград или в Москву. Есть два хороших места: Историко-архивный институт или Московский университет, исторический факультет». Всё понятно. Я начал готовиться на исторический факультет Московского университета. Историю читал сам. Родители сказали, нужно готовиться по-настоящему.

Родители поддержали вас?

Сначала нет, сомневались очень. Мама моя даже ходила к учителю математики, спрашивая, могу ли я учиться в техническом вузе? Он говорит: «Само собой, разумеется, у вас какие-то сомнения могут быть? Как уж хочет… а так вполне». В этом смысле я пошёл в историю не из-за плохих успехов в математике, хотя экзамен выпускной сдал на «пятёрки», но по математике у меня «четыре» была, потому что по совокупности с десятого класса считали, там у меня где «четыре», где «пять».

Вы всё равно были в числе крепких учеников по математике?

Это бесспорно! Ещё потом помогал внуку, дочке…

Поступать надо, готовиться надо, соответственно, будешь готовиться: по истории, само собой, и по двум предметам ― по русскому и по немецкому языкам. Я сказал, что по немецкому не надо. Мне сказали: «Всё равно найдём учителя, ты будешь готовиться». Почему не надо по немецкому? Дело в том, что я с пятого класса учил немецкий язык, мне он очень не нравился и не получалось, не знаю, в чём причина ― может, учитель был не тот, но не хочу кидать камни в учителей. Я в шестом классе получил по немецкому языку «тройку» за первое полугодие. Почему для меня было очень тяжело? Я получил за первое полугодие сразу шесть «троек», за что получил серьёзный разговор с родителями. Ну, читал и на улице бегал ― всё!

Начал мозги менять свои в конце концов. Здесь роль сыграло следующее. У маминой сестры в соседях была очень хорошая учительница немецкого языка Эстрелла Марковна. Она сама из прибалтийских евреев происходила, знавших немецкий язык, потому что там немецкий язык ― это был язык преподавания до революции, в Прибалтике был Дерптский университет, там на немецком языке было преподавание, там городские жители ― это немцы по преимуществу. Литовское, латышское население обычно сельское было. Соответственно, все там жившие русские, евреи, немцы прекрасно знали немецкий язык. Начал я заниматься с ней, я начал для себя открывать немецкий язык. Оказалось, что в немецком языке есть артикли, о которых я не имел представления! У неё книжки были детские, она со мной детские песенки разучивала. Книжки ещё тех времён, дореволюционных, на немецком языке.

Яркие, богато иллюстрированные…

Не то слово! Прекрасно сделанные книги, маленькие, небольшие брошюрки. Я их брал к себе домой, с ними дома занимался, и я в язык немецкий влюбился. Кончилось тем, что я в седьмом классе занял первое место на олимпиаде городской по немецкому языку, с грамотой, всё честь по чести. Поэтому я считал, что я немецкий хорошо знаю. Я сказал, что не буду и деньги жалко. Родители настояли, и я действительно занимался немецким языком с школьной учительнице, и она меня хорошо подготовила. Потому что там о грамматике шла речь. Немецкая грамматика, как известно, сложнее, чем английская грамматика.

С литературой ― учителя нашли, преподавателя из Кишинёвского университета, она работала там, тоже знакомая оказалось моих родственников. Я на собеседовании ей понравился, особенно впечатлило её, когда она начала проверять на общую культуру, что я читал работы Энгельса «Роль труда», читал философские работы Маркса и Энгельса, простейшие. В общем, она была крайне удивлена, в итоге я был взят, естественно, не философией, а литературой занимался.

Ну, а историей уже сам.

 

«Тему на сочинении дали убийственную!»

Приехал я с папой в Московский университет, под Москвой жила и живёт семья папиной сестры, в городе Наро-Фоминске, от Москвы 70 км ― мы у них остановились. Я получил общежитие как абитуриент и на курсы там походил.

У вас были подготовительные курсы?

В Москве двухнедельные курсы были, бесплатные, прекрасно читали их преподаватели, я благодарен им. Там был такой расклад: семь человек на место. Это считалось мало, потому что там ещё набор на специальность история искусств ― там 10 человек на место, в историко-архивном ― 15–20 человек на место. Дальше начал сдавать экзамены. Получилось 753 заявления на 100 человек набора ― 7,5 даже. Пошли экзамены. Первый экзамен ― сочинение, на предмет отсева всех и вся. Тему дали убийственную! Я такие темы никогда не писал: «Образы рабочих в романе Горького “Мать”». Это на убийство тема! Только на это она была рассчитана. Я писал сочинение очень хорошо, без хвастовства, мои сочинения зачитывали в других классах как такие творческие сочинения. Но они по другой совершенно тематике были, по другим писателям! Хотя Горький достойный, я был готов про Клима Самгина писать, но не про образы рабочих! Даже про «Мать» был готов писать, но не про образы рабочих!

Короче говоря, я получил «тройку» по сочинению. Взял, посмотрел ― там одна или две ошибки были орфографические, всё остальное ― что-то там не раскрыто. Слава богу, «тройку», потому что было получено за этот первый экзамен больше 200 «двоек»!

Ребята, наверное, всё-таки не глупые туда шли!

Да. Дальше пошли другие устные экзамены. Я по русскому языку получил «четвёрку», полагаю, несправедливо. На немецком языке вообще был большой завал, элементарно: зашли шесть человек, из них пятеро вышли с «двойками». Я вышел с «четвёркой». Причём я на все вопросы отвечал, всё ответил. Я экзамен сдаю, слева, справа сидят два учителя. Я отвечаю и разговорный, и конструкции грамматические. Она говорит: «Вы так хорошо знаете, а вот это вы знаете?» Вытаскивает мне ещё что-то. Я по своей глупости: «Знаю, сейчас отвечаю». Она: «Для вас это очень легко». Убирает этот листочек, который я уже фактически пошёл отвечать, вытаскивает другой, на котором я получил «четвёрку». Шестеро зашло, пятеро получили «двойки». Я выхожу, что называется, с опрокинутым лицом. Из нашей шестёрки там сидят: «Слушай, тебя заваливали по-чёрному!»

По истории получил «пять». Даже не до конца слушали! До сего дня помню: Февральская революция и монгольское нашествие ― в деталях всё отвечал. Баллов не хватило.

Как описать ваше состояние?

Состояние растерянности абсолютное! Главное ― воплощение несправедливости того, что произошло. Гадать, почему это было, я даже не хочу. В итоге, я где-то и благодарен, потому что и без них всё состоялось: я занимался и занимаюсь тем, что хотел и что нравится. Но осадочек остался. Есть такое выражение, очень хорошее, очень точное! Я до сего дня в разговоре об этом откровенно говорю.

Родня моя наро-фоминская говорит: «Слушай, у тебя же сдано всё-таки. Попробуй подать документы в один из подмосковных вузов, в частности, в Коломне. Может, там недобор». Поехал.

Не теряя года?

Абсолютно. Через три-четыре дня я уже был в Коломне. Это был конец августа, тогда экзамены сдавали с 1 августа. Время сдачи экзаменов было определено с 1 августа по 20 августа, зачисление до 25, это практически по всем вузам страны, кроме нескольких вузов, которые были в Москве и в Ленинграде ― это сверхпопулярные вузы: МФТИ, МИФИ ― они были с 1 июля, пораньше. Для того чтобы те, кто не прошёл там, могли с 1 августа поступать туда, куда они хотели.

Вам пришлось заново пересдавать всё?

Нет. Я приехал, мне справку дали, соответственно, показал приёмной комиссии, меня направили к Петру Михайловичу Андрееву, что он скажет. Андреев сказал: «У нас набор завершён, но у нас сейчас есть категория абитуриентов, которые не набрали баллы, но баллы в общем-то хорошие, и оценки хорошие и так далее». Показал свой аттестат, у меня там три «четвёрки» только. Эта категория ― кандидаты, которые принимались с правом посещения лекций, семинарских занятий и сдачи экзаменов, но без стипендий, без общежития, в общем, на птичьих правах. Но я в списке, меня спрашивают и так далее, и так далее.

Соответственно, после первой сессии, что с нами делать, понятно: или оставлять или выбрасывать. Если учесть, что в то время достаточно жёстко подходили к первому курсу, и отчисления на первом курсе были на раз-два-три, то это освобождались места для этих самых кандидатов. Это была практика экспериментальная, она год или два всего-навсего применялась по стране, и в Коломне в том числе, потом её отменили. Я, сдав первую сессию на все «пятёрки», был зачислен.

Сколько таких кандидатов было на вашем курсе?

Человека три-четыре.

Эти полгода вам как-то приходилось же решать бытовые вопросы, жилищные?..

Да. Папа уехал, его функция была исчерпана. Я сейчас вернусь к вступительным экзаменам, точнее, перед вступительным экзаменом. Папа как чувствовал, он говорил: «Я в тебе уверен, но с немецким языком надо ещё позаниматься». Я с этим юношеским гонором: «Да зачем? Я и так, меня же готовили!» «Нет, ― говорит, ― надо!» Он посмотрел висящие объявления, а там немецкого нет, только английский. Папа ― человек уже взрослый, опытный, он позвонил репетитору по английскому языку: «Вы не можете по немецкому репетитора порекомендовать?» Тот говорит: «Конечно». Назвал адрес, назвал имя и отчество человека. Это уже в Москве было, когда мы приехали в Москву, остановились у родственников в Наро-Фоминске. Папа туда-сюда ездил всё время, приезжал ко мне, когда я в общежитие находился, он с этим немецким ко мне и пристал. Я поехал к этому учителю, оказался очень-очень возрастной профессор, это дома на Старом Арбате ― я зашёл в академическую квартиру, с этими книгами, которые уходили под потолок, со стеллажами, сзапахом книг, который я до сего дня помню, с этим обращением ко мне на «вы» ― видимо, это та старая профессура, он так ко мне обращался. Он меня по языку чуть-чуть поэкзаменовал (я пришёл с папой в первый раз, конечно), он говорит: «Неплохо, но нужно шлифовать». И я у него занимался практически каждый день, где-то через день, до момента экзамена. Но не помогло.

Но в чём-то другом наверняка помогло!

100 %! Потому что он меня в язык не просто влюбил, он прелесть этого языка показал. Он мне говорил: «Все считают немецкий язык грубым языком, языком жёстким, языком команды, который скорее для плаца подходит, чем для общения. Тем не менее, когда начинаешь читать по-настоящему Гейне или Гёте, это совершенно другой язык! Он у фельдфебеля лающий язык, потому что он фельдфебель. Это другой язык». Он мне читал стихи Гейне и Гёте, и действительно я услышал по-настоящему. Вопрос возникает: почему я раньше не слышал? Не читалось в школе, а учительница немецкого языка больше грамматикой со мной занималась, темами разговорными, которые на экзамене бывают ― то есть, прагматическая цель решалась. Единственное, на что было похоже занятие с этим учителем, московским преподавателем, это то, что с Эстеллой Марковной я детские песенки пел и стихи читал. Так что всё здесь оказалось своеобразно.

Когда уже я в Коломну приехал, я оказался очень хорошо знающим немецкий язык. Мне потом говорили, что я единственный мог разговаривать с нашей учительницей по немецкому языку свободно: она нам что-то говорит, я отвечаю, остальные слушают. Это дали предыдущие занятия.

 

«Я получил место в коридорчике»

Какой состав вашей группы был? Это в основном ребята приезжие или местные?

Местные ― Коломна плюс округа: коломенские, озёрские, зарайские, серебрянопрудские были, московские были в том числе, егорьевские. Были одногодки мои ― после школы, были несколько человек после службы в армии. Нас всех удивил студент, который уже имел двух детей. Это был Заидов Алаверды Кулиевич. Он работал в Егорьевске, точнее, под Егорьевском, в детском доме, и у него не было высшего образования. Мы его все уважали. Он инвалид был, у него нога была повреждена, он ходил прихрамывая, в специальной обуви, очень хороший человек, товарищ очень хороший, душевный абсолютно, понимающий нас, относящийся к нам строго. Он старше нас был на 7-8 лет, если не больше, дед, что называется. Но мы с ним на «ты», он с нами на «ты». Он закончил вместе с нами прекрасно, уехал потом работать. Больше я его не встречал. Дальнейшую его судьбу пытался через интернет выяснить ― нигде он не проявлялся. Но у меня осталось очень хорошее о нём впечатление.

Да, бытовые вопросы. Приехала мама уже.

Папа уехал, нужно было маме устроить вас!

Да, она нашла квартиру ― и очень быстро, и недалеко. Она, как человек решительный, зашла в первый дом по улице Дзержинского, из этих старых домов, которые вдоль линии электропередач идут, где-то на середине. Спросила, где здесь дают квартиры студентам. И она получила сразу же адрес. То, что для меня было бы, конечно, неподъёмно, довольно быстро было решено: на улице Спартаковской, в старом деревянном доме, обычном доме я был пристроен. Кроме меня там было ещё пятеро таких жильцов. Комнаты я не получил ― они все в комнате жили. Я получил место в коридорчике. Там был топчан, туда принесли маленький столик, стульчик, этот тупиковый коридорчик отгородили занавесочкой, туда лампу настольную провели ― таким образом, я был с лампой. Понятно, вся постель у меня была. Всё, живи!

А я абсолютно спокойно к этому относился. Кроме меня там ещё два студента жили и трое рабочих с Коломенского завода. Двое были из Озёр, один коломенский, он почему-то решил не жить с родителями, трое работяг, двое этих студентов, я шестой. Отношения были очень хорошие между нами. Народ попивал, я к этому не пристрастился, хотя и не отказывался, вместе с ними за столом сидел. Кстати, с того времени я полностью этот ассортимент, от «Зубровки» с ценами в голове держу! Хотя любителем не стал, и слава богу, конечно! Кстати, когда уже стало ясно, что здесь я остаюсь, папа сказал: «Ты будешь жить среди молодёжи, а молодёжь пьёт. Тебе тоже придётся». Хотя у нас дома ― Молдавия, вы же понимаете! ― и вина стояли, коньяк стоял, папа чуть-чуть в рот брал. В подвале обычно стояла пара десятилитровых бутылей вина. Но это не привело к пьянству абсолютно никакому! На праздники ― пожалуйста. Мама чаще, но здесь была причина: она когда операции делала, в больнице работала, у неё операции были детские ― она после того, как операция сделана, домой возвращалась и выпивала или немножко водки, если водки не было, то вина (коньяк нет). Ложилась спать больным ухом вверх, чтобы не слышно было. Если честно, операции у неё были практически каждую неделю, операционный день у неё был, она таким образом «злоупотребляла», снимала стресс таким образом. Она сама посмеивались над этим и говорила: «Я на фронте не спилась, здесь что ли спиться?!» Она на фронте отдавала свои фронтовые 100 грамм мужчинам.

Вас папа-то остерегал таким образом?

Да, он сказал: «Тебе тоже придётся пить. Пей. Но главное, чтобы ты носил, а не тебя носили!» Так оно действительно и было.

Это было ваше погружение в среду?

Да, в другую совершенно среду, потому что среда, в которой я был в Кишинёве, это среда другая, такого рода среду я просто не знал. Я как-то в неё погрузился, адаптировался, не считал, что я столичная штучка и всё прочее, ни в коей мере. Я себя совершенно спокойно вёл, и с этими ребятами у меня были прекрасные отношения. Тем более, что я рассказывать любил. «Чему тебя там учат, расскажи». У меня был опыт таких рассказов со времён ещё ученичества, когда я в школе был школьным политинформатором. В своё время было то, что сейчас начали у нас вводить ― раз в неделю разговор о важном, о главном. Это придумки сегодняшнего дня, неплохие, кстати, здесь нужно похвалить. А в своё время в каждом классе был политинформатор, на уроках истории обычно или классный час, по-разному (раз в неделю был классный час) выступал и рассказывал, что происходит в стране, в мире. Я ни в коем случае не хотел повторять то, что говорили по телевизору или писали в газетах. Родители мои выписывали всякие журналы и газеты. Я не обременял их, я покупал каждую неделю два издания. Одно ― «За рубежом», такая была газета. В нашем понимании сегодня ― дайджест тех публикаций, которые были в мире о текущих событиях, еженедельник. Там преимущественно были публикации из газет стран социализма, но в том числе и капитализма, и нейтральных стран. Это была совершенно другая трактовка, многие события, которые у нас проскакивали мимо, или рассматривались крайне ограниченно, там более полно звучали. Второе издание ― журнал «Новое время», он выходил в Москве на нескольких языках: на английском, на немецком языке, на итальянском, на французском и на русском. Его готовило Агентство печати «Новости». Там были аналитические прекрасные статьи по международной политике, по событиям в мире и так далее. Это означало, что я то выдавал, что ни в телевизионном экране, ни на радио не присутствовало, ни тем более в газетах. И неплохо у меня получалось. Когда у нас были семинары учителей или директоров, то меня выпихивали ― политинформацию образцовую показать учителям, как такое бывает. Это не ради хвастовства ― я просто говорю, откуда это желание говорить и умение говорить взялось. И я этим ребятам рассказывал, им интересно было и мне тоже приятно. Больше там по древней истории было, но всё равно интересно! Так что такое погружение.

Полгода вы там прожили в таких условиях?

Год я прожил.

Даже после того, как вы сдали зимнюю сессию, вам сразу не дали общежитие?

Нет, уже всё было распределено. Но я получил аккордеон! Я его принёс на квартиру, и мы там песни пели, даже выплясывали соответственно. В связи с тем, что это же аккордеон, он же орёт, его слышно было далеко за пределами комнаты, где мы устраивали эти песни иногда и пляски (песни шли под стакан, в первую очередь), хозяйка говорит: «Что ты здесь только играешь? Соседи мне говорят: “Что он играет в доме? Пусть выйдет на улицу!”» Это же улица Спартаковская, тип деревенской улицы, с обеих сторон обычные деревянные дома с палисадниками. Она сказала: «Выходи и поиграй!» Нельзя не уважить!

Было место, где это можно сделать, скамеечка?

Да. Перед палисадником, перед заборчиком дом, там скамеечка, чтобы бабушкам выйти посидеть. Я выходил туда, садился, публика возле меня располагалась, я играл публике на аккордеоне, народ ещё подтанцовывал. Я делал это с удовольствием! Народ пел, я тоже вместе с ними подпевал.

Собиралась улица?

Не улица, конечно, но ближайшие дома собирались, и те, кто постарше, потом те, кто помоложе. Любой должен был быть репертуар представлен: и песни, и танго, и русского, вполне понятно, ― что хотите!

 

«Аккордеон меня и подкармливал иногда»

Это 1966—1967?

Да. Потом я получил общежитие, уже жил в общежитии, там нас было пять человек в комнате, шестой спал «на вертолёте» ― это раскладушка.

Как определяли, кто на раскладушке будет спать?

Он последний пришёл! Нужно приходить вовремя!

Это его уже постоянно место было?

Совершенно верно. Когда зашли: там моё место будет, возле окна ― там возле окна я и находился, в отдалении от двери. Это первое общежитие, потому что в перевозе из старого здания в новое здание мы участвовали ― мы книги перевозили, часть мебели из старого здания, стулья и прочее, с Зайцева. Общежитие раньше сдали. Но ведь каждый раз заново заселялись. Оттуда ушли четверокурсники, пришли новые. Я там жил с аккордеоном.

В этом смысле аккордеон меня и подкармливал иногда: я на свадьбах студенческих играл, но не за деньги, а за еду. Правда, там потом звучало: «Гармонисту стакан!» Я не отказывался, пригублю чуть-чуть, так смочу губы ― и дальше играю. Неплохо было в смысле еды, тем более что ещё с собой давали. То же самое было, когда меня однокурсник попросил поехать к нему в Конобеево на свадьбу. Я сам нёс аккордеон, я уже был взрослый, физически крепкий, я качал себя. Там то же самое: денег никаких я не взял, зато наелся, ещё с собой дали.

Вопрос в том, чтобы наесться, всё-таки был? Стипендии особо не хватало?

Стипендия была 28 рублей. Конечно, мало было. Родители мне присылали в месяц по 30 рублей, плюс посылки были. Естественно, я не жрал эту посылку сам под кроватью, ели все. Присылали то, что предполагало условно долгое хранение: сало с прожилками, хорошее сало, сухая колбаса, орехи были, они питательные, и время от времени мама какой-нибудь туда пирог закладывала или конфеты забрасывала.

Как это всё способно было храниться долго?

Колбаса хранится долго. Неделю мы это ели. Каждый приносил своё: то картошку привозил, то сало привозил, то самогон привозил… Я его не любил, запах у него свекольный, ужасный, а я «испорчен» был хорошим вином. Это не гонор мой. Кстати, все знали, не приставал никто в этом смысле, всё спокойно было.

Так что в смысле бытовом общежитие было. В общежитии как все жил. Благо, оно находилось рядом с институтом ― добежал, даже не надевали пальто зимой, свитерок…

 

«Коломенские ворота ― их руками прямо трогал!»

За пределы кампуса институтского выходили? Когда состоялась ваша первая встреча со Старой Коломной?

Это я пошёл сам смотреть город. Вообще Старый город ― это место, где находился пединститут, поэтому туда приехал ― и уже в Старом городе. Я пошёл смотреть кремль. Не считая московского, я нигде не видел кремлей так близко, что можно было куда угодно зайти, залезть и всё прочее. Тем более, что можно было спокойно подниматься на колокольню в то время. Поразительно!

На вас это произвело впечатление?

Не то слово! Огромное сооружение! Но с другой стороны, на меня произвела впечатление степень заброшенности. Успенский собор был закрыт, я глазел внутри, неухоженно было, где-то побито, грязь и пыль. Разбитый кремль меня просто угнетал. К тому же ещё не началось расселение из монастыря Ново-Голутвина, там полно всякого люда было. Я ходил, смотрел. На меня так: «Что ты здесь ходишь?» Понятно, общежитие же было, там люди жили. Отсюда парадокс величественности сооружения и степени его сохранности. Какая-то горечь была. Всё-таки памятник истории, мы учили, там написано: охраняется государством. Только что танками не разрушили, а всё остальное вполне естественно…

Плюс в Старом городе особняки мне очень понравились, коломенские ворота ― их руками прямо трогал! Потому что они особое какое-то сооружение, ворот специально где-то я не видел, а ту всё это… Меня удивила компактность города и сочетание, как мы сейчас говорим, и я теперь уже знаю, застройки регулярные, но квадратные застройки, с элементами хаоса в старой части города и того, что в самом кремле было. Виды очень красивые открывались с Блюдечка, на Москву-реку, очень красиво, особенно вечером. Как-то я попал туда вечером, просто был летний вечер, туда пошёл, прогулялся ― картина уникальнейшая! Я таким же образом погрузился в древнюю историю, когда был в 1990 году в Николаеве на конференции большой всесоюзной по краеведению историческому, и нас повезли на территорию античного города. Тоже вечер был поздний, потому что туда поздно автобус добрался, там несколько других точек было. Уже плохо видно, но уходящее солнце, стоящие эти колонны античные, настоящие, с канелюрами (с желобками), честь по чести, тишина и собак нет, никто не лает. Я сразу вспомнил Блюдечко, этот взгляд на Москву-реку с этими поворотами, излучинами ― тоже тишина, тоже народу нет, тоже я один… Такое погружение в историю действует. С этой стороны город показался.

С другой стороны, когда я ехал первый раз, я название не знал станции. Мне сказали ехать до Голутвина, а я понял «до Голубкина». Когда спросил в кассе, там сказали: «Голубкина нет, есть Голутвин. Скорее всего, просто ошиблись». Потом увидел настоящее название. Трамвай есть ― я удивился.

Что вы ожидали?

Ничего, потому что я не видел таких городов. Я был в небольших городах в Молдавии, но они другие.

Вы знали, что вы в маленький город едете?

Конечно. Оживлённый город, раз. Во-вторых, трамвай ― удивление было абсолютное. Такое сочетание внутри старого города и старого и нового для меня было удивительно. Что я имею в виду: эта средневековая часть, условно связанная с кремлём, прилегающий посад, там, чуть в отдалении, бывшая гостиница Фролова ― бывший горком партии, напротив, памятника Ленину, площадь такая красивая, обрамление красивое ― клумбы красивые, сквер такой идёт, двухзальный кинотеатр рядом прекрасный… Сочетается и то, и другое!

Скорее благожелательное впечатление у вас было от города?

Да. Хотя контраст был с городом, где я родился и жил, огромнейший с точки зрения ухоженности города, с точки зрения тротуаров, дорог ― разбиты были, отремонтированности домов городских… Большое было количество улиц, вообще не имеющих никакого, условно говоря, твёрдого покрытия, булыжника даже. Особенно в районе Зелёной, где я жил, на Спартаковской, там деревенская улица с просёлочной дорогой и не более того. Я был просто поражён, как такое может быть.

 

Революция в торговле

Ещё такой контраст магазинов, интерьеров, внутреннего устройства магазина, которые были для меня весьма понятны ― это XIX век. И одновременно лавки, которые были на первом этаже домов бывших купеческих, которые были маленькие, тёмные и так далее, и так далее. Я сейчас поясню, чтобы было понятно. Если вы знаете, был такой Морозовский магазин хлебный на Октябрьской Революции, на углу, здесь недалеко от нас. Там кафельный пол, там красивые витрины старые, деревянные со стеклом, там большие окна, всё залито светом. Всё это были магазины образца второй половины XIX века. Это сейчас я это знаю, потому что я изучал историю предпринимательства, изучал архитектуру, теперь я могу говорить. Такие магазины и сегодня нас радуют на отрезке улиц Октябрьской Революции, между площадью, условно говоря, аптекой (кстати, аптека тоже из такого рода) и улицей Грунта. Там прямо от угла идёт небольшой магазинчик, там книжный магазин был, с большими окнами, огромными витринами. И книжный магазин такой же, по Октябрьской Революции. Это другие совершенно интерьеры! Напротив ещё магазин был канцелярских товаров, в таком полуподвале находится ― тоже.

Сейчас, конечно, не сохранились, эти интерьеры.

Нет, конечно. Тогда и окна эти сохранялись, дающие свет. Ведь смысл этой революции своеобразной в торговле, когда пошёл отказ от торговли лавочной в пользу торговли магазинной. Переход состоялся в крупных городах ― Москва, губернские центры (я говорю о второй половине XIX века), потом по системе трансляций он добрался до уездных городов. Как раз тогда эти уездные города обзавелись такими новыми магазинами, совершенно иной конфигурации, с возможным там выставлением всяких рекламных элементов. Эти самые «Три поросёнка» ― откуда они? Оттуда шли. Нынешний магазин, может быть, это бывший магазин ювелирных изделий, напротив, за углом, ― он же такой же, из этих магазинов!

Я такие магазины видел в крупных городах, и в Одессе в том числе. И в том же самом городе, чуть-чуть подальше отойти, там дальше находятся магазины, которые располагались в старых купеческих лавках. Они небольшие были, я понимаю, что они свою функцию исполняли в то время. В этом отношении построенный магазин, бывший Ханзель, нам хорошо известный, это был из тех же магазинов нового типа, его строили с панорамными окнами, с тяжёлыми дверьми. Всё это оттуда шло.

В Ханзель заходили? Как там всё было устроено?

Конечно. Но мне надо отделить впечатления более поздние от более ранних.

Если более раннее, прямо к моменту вашего появления в городе.

Это был универсальный магазин. Это означает, что там было всё. Если я не ошибаюсь, то с правой стороны от входа была одежда (там же два зала больших было), а с левой стороны было всё то, что связано было с промышленными товарами, в нашем понимании. Из всего, что там было, я запомнил очень хорошо музыкальный отдел!

Это был единственный музыкальный?

Да, насколько я помню. Там трубы лежали, это я точно помню, духовые там лежали, там были аккордеоны. Несколько раз было следующим образом: семья покупала аккордеон, и продавец говорил: «Видите, как? ― меха разводили, нажимали, его подводили. ― Как тебе эти ремни подтянуть… нажми». Он нажимал ― звук есть как будто. Я ещё в студентах был, подходил: «Давайте, попробую как он работает». ― «Умеешь?» ― «Умею». Дальше я его надевал, все ноты туда, все обратно правой руки, потом все басы левой пробегал. «Ну, сыграй что-нибудь хотя бы!» Я чуть-чуть поиграю ― «Берите, хороший аккордеон». Сразу скажу: все аккордеоны были наши, советские. У них звук был, конечно, другой, чем у Royal Standart или Weltmeister, но я об этом ничего не говорил, потому что они с точки зрения своего состояния рабочего были, конечно, в идеальном состоянии. В этом смысле всё хорошо.

Струнные там были, гитары, мандолины. Домры не помню, балалаек не запомнил. Домр, скорее всего, нет, потому что она как-то здесь не очень работает.

Что касается одежды, она была с правой стороны, но я там ничего не покупал по причине отсутствия денег.

Хотя книги я покупал. Книги покупал я в Голутвине ― один магазин «Книжный мир» на Окском, второй магазин в центре города, здесь, у нас за углом. Потом уже, когда позднее открыли магазин на улице Зелёной, которая упирается в Добролюбова, в этой точке, это уже было много позднее. В своё время покупал именно в этих двух местах.

Вас устраивал состав книг в книжных магазинах?

Конечно. Тем более там много книг было продаваемых за очень маленькую цену. Их не брали, они были никому не нужны. Например, Манфред «История Французской революции» за 10 копеек. Книги были, например, Августа Бебеля. Я эти книги брал, покупал. Они у меня реально были, читал книги.

Это относили в общежитие, в комнатку?

Не комнат, я их под кровать или на шкаф забрасывал, и они там себе спокойно жили.

Ваши однокурсники у вас просили книги?

Так они тоже покупали! К сожалению, отсутствие денег не дало возможность купить то, что было предложено кафедрой по подписке в 1960-е годы. Это Ключевский, Соловьёв и Карамзин, это были первые издания 1960-х. Но их купил наш уважаемый институт, библиотека, и они в этом смысле были: пользуйся, пожалуйста. Себе такие книги я просто не покупал. Зато я в Москве ходил в букинистические магазины постоянно, когда туда приезжал, на Арбат особенно любил ходить в букинистический книжный и в антиквариат ― туда я ходил просто поглазеть, откровенно говорю, на красивое. Это в студенческие годы.

 

«Музей до обеда, потом свободный человек»

Как часто в Москву ездили?

Во-первых, я ездил к родственникам в Наро-Фоминск через Москву. И ездил примерно раз в две-три недели. Я выезжал обычно днём в субботу, если там какая-то не очень важная пара, то я её пропускал. На первую я ходил, потом на электричку и в Москву.

Тогда уже электрички ходили?

1.45 рублей стоил билет, не меняясь долгие годы.

Вы покупали билет?

Как студент, за половину, 73 копейки.

Не жалели, не бегали?

Редко. Несколько раз я пробегал со своими вместе, не один же я ездил. Потом я раз поскользнулся и после этого перестал.

Туда я уезжал в субботу, там весь день, до Наро-Фоминска 1:10-1:20 ехать. Там меня кормили.

На следующие две недели!

Это точно! Уезжал в 4-5 часов оттуда обычно, чтобы приехать. Моя тётя, меня очень любившая, после того, как я поел уже (завтракал, потом обедал) и где-то часа в 4-5 собирался уезжать, она мне ещё давала на дорогу полную глубокую тарелку гречневой каше. Я, как мог, отбивался. «Ты что, гречневой каши тебе до утра хватит!» Плюс давали ещё с собой несколько бутербродов, чтобы я вечером в рот взял. Так что такие туда-сюда проезды были. К тому же я выезжал так просто в Москву один.

У вас свой маршрут был какой-то?

Да. Плюс мы выезжали с нашей преподавательницей любимой, Натальей Александровной Рощиной, в музее. Но музей до обеда, потом свободный человек. Поэтому можно было или в театр пойти или в магазин пойти. Одна из покупок у меня до сих пор лежит, и я очень рад. Покупка была сделана совершенно случайно, перед магазином букинистическим на Арбате. Я когда к этому магазину подошёл, меня остановил старичок, спросил: «Газетами не интересуетесь?» ― «Какими газетами?» «А старыми». Дальше открывается этот самый «сундучок» ― у него портфель был старый кожаный, он его раскрыл и вытащил. Я смотрю ― это газета за май 1941 года. Он говорит: «Интересно?» ― «Интересно». Он вынимает ещё газету ― за 9 мая 1945 года. Ещё две газеты ― смерть Сталина и похороны Сталина. Я, когда всё это увидел, спросил: «Сколько?» Он говорит: «Рубль». Я ему рубль отдал сразу, потому что такого рода раритет!.. У меня до сих пор из этих газет три сохранились. 1941 год я отдал в надёжные руки собирателю газет, который делал выставку у нас в институте, потом и в Парфентьевской школе, где я работал. Он выставку делал газет, которые коллекционировал. Я не жалею, что отдал газету за май 1941 года ― она пошла в дело.

 

«Сердобольные поварихи нам подливали чуть-чуть побольше»

Что касается денег, их с трудом хватало, но в общем-то можно было в эти деньги уложиться. Но когда я получил после первой сессии 35 рублей, это уже много ― плюс 7 рублей. Если учесть, что стоило общежитие рубль…

За общежитие тоже из стипендии вы платили?

Конечно! Всего рубль платил из этого. Получалось на каждый день по рублю, плюс ещё родители присылали, это уже было, так сказать, неплохо. Это повышенная стипендия ― 35 рублей. В технических вузах 35 рублей была стипендия обычная, а повышенная ― ещё 20%. Педвузы меньше оплачивались, если это слово к стипендии применительно. Нам хватало. Нам обед стоил копейки.

Где обедали?

Можно было обедать в двух местах. Первое место ― это в нашем институте. Туда набегала толпища! Ты стоишь возле этих запахов невероятных, эта очередь медленно идёт ― это, конечно, пытка, испытание то ещё. В итоге мы нашей комнатой нашли местечко, где можно было прекрасно поесть, и больше того, даже могли подлить добавки. Идёт речь о том, что на улице, за улицей Калинина следующей (по направлению от нашего института к улице Осипенко) была домовая кухня. Эта домовая кухня было изобретение того времени, по городу они были раскиданы. Там готовили не очень много, не для контингента студенческого, чтобы сотни кормились: там кормились, но не так. Туда служащие ходили, туда приходили с судочками. Там они готовили сами на месте. Там обед стоил в пределах 35 копеек. Он в себя вмещал: первое ― хорошие щи, обычно, борщ, суп; второе ― это была картошка, макароны, там ещё другое мясо было, но мы брали иное ― без всяких костей, без жил ― это коровье вымя, субпродукт (какая разница, это же мясо!) ― с картошкой, самое дешёвое; запивали компотом или чаем. Приходили студенты ― сердобольные поварихи нас уже хорошо знали, они нам подливали чуть-чуть побольше первого, и мы за эти самые 35 или 40 копеек, даже бывало и меньше, благополучно наемшись (после занятий мы срывались, после третьей пары, летели сразу же голодные в эту домовую кухню), дальше в общежитие ― и там спали! Полное пузо ― как не спать! Но недолго! Потому что дальше был подъём ― и в библиотеку. Библиотека раньше до 9 часов работала. Мы там сидели, или у нашей заведующей кабинетом Валентины Матвеевны Макаровой, где были книги, журналы. На факультете мы занимались до окончания её рабочего времени, а потом она нам ключи оставляла ― старые времена!.. До 8 мы там точно сидели, потому что уже к тому времени в общежитии нас ожидал ужин. Ужин ― обычно привезённая картошка, её варили (ребята привозили картошку из дому, её эту картошку чистили на кухне).

У вас дежурство было такое?

Нет, кто хотел, тот привозил. У кого время было, тот и готовил. Ужин в себя включал обычно картошку или макароны, но с ними возиться… проще было картошку сварить. Дальше банка шла с мясными консервами, с ними эту картошку перемешали, съели. Второй вариант ― вообще без условно второго: покупалась банка щей или борща, с водой разводили и ели ещё раз на ночь благополучно. Покупали стеклянную банку в магазине, всю её съедали, как раз на пятерых вполне хватало. Кухня была, там газ был, всё это делали.

Молочное минимально ели ― хранить же… По этой причине, принесли ― утром съели. Я не запомнил холодильник, наверное, были, но как-то я лично практически не пользовался. С утречка если брать, то чай, бутерброд с колбасой. Колбасу покупали так: днём купили, вечером она была частично съедена, утром её оприходовали, конец. И одно из любимых видов ― это было сгущённое молоко на хлеб. Моя жена потом смеялась надо мной, что я приходил в институт, у меня на свитере пятнышки от сгущёнки! Поэтому никаких проблем с едой, в общем-то, практически не было, нам вполне хватало. Привозили из дому ещё. Ребята ездили раз в неделю домой, к себе в Луховицы, в Зарайск, в Озёры, они привозили оттуда домашнюю еду, её доедали. Посылки были. Поэтому ни о ком голодании речи не было, но кушать хотелось! Если вкусное, то почему не оприходовать?!

 

«Помощь людям была стопроцентной»

Завершим бытовую студенческую тему: бани, постирочные ― эти вопросы как решались?

Всё по тем временам было предусмотрено. Постель нам меняли в общежитии кастелянши. Когда я жил в квартире, то я свою постель собирал и относил в приёмный пункт стирки белья. Получал обратно глаженое и чистое.

Эти пункты ― Дома быта?

В районе улицы Калинина и подальше, по направлению к Осипенко, кажется, улица Красина. Там был такой приёмный пункт. Я туда относил, живя на частной квартире. Потом, будучи в студентах, тоже туда относил для постирки. Постельное бельё. Получал обратно глаженое, чистое. Номерок только пришит. Полотенца туда же шли, майки шли. Остальное сам стирал. Рубашки туда отправлял. Где-то раз в неделю примерно это всё происходило. Когда уже я в общежитии жил, там выдавали постельное бельё и полотенце. Но рубашки всё равно иди стирай. К тому же я хотел иметь своё полотенце, его тоже относил и майку свою туда тоже относил.

Эти пункты так и назывались?

Да, пункты приёма белья.

Кто этим пользовался? Горожане?

Тоже пользовались. Я получал обратно перевязанный или в бумагу завёрнутый пакет с бельём, с номерами своими. Там всегда были заполнены стеллажи. Один из таких пунктов находился в домах по улице Кирова, где сейчас находится библиотека Королёва, там было внутри. Улица ― парадная часть, там, со двора, в полуподвальчике… Я туда носил, даже когда семья у меня была.

Машинками они стирали?

Насколько я понял, за нашей большой баней на площади нынешней Шевлягинской был большой комбинат банно-прачечный, там были большие стиральные машины, там всё это стиралось.

То есть это сеть такая была?

Да. Приёмные пункты ― только пункты, а всё уходило туда, на этот комбинат. Аналогично с химчисткой. В этом смысле помощь таким, как я, и не только я ― многие люди этим пользовались, была стопроцентной! Никаких проблем я не испытывал. Это недорого было, я в студентах это делал.

Что касается бани, туда, где коломзаводская, было далеко, я ходил в баню ЗТС. Даже когда в общежитии уже можно было мыться в душе, я всё равно в баню ЗТС ходил, потому что привычней была баня с детства.

Никакой трагедии здесь не было и быть не могло. В этом смысле для меня самообслуживание ― совершенно нормальная, естественная вещь, и она не вызывала у меня никакой стрессовой реакции, что я что-то не умею. Я всё умел. К самообслуживанию до сего дня полностью готов! И в этом смысле проживание в общежитии, да и жизнь в Кишинёве, меня ко всему приучила. Потому что мама работала очень много, у неё полторы ставки было. И когда она не успевала приготовить, она мне давала денег: иди в студенческую столовую. Недалеко находился городок студенческий Кишинёвского университета, я туда шёл благополучно, там ел всё подряд, рыбу не любил, рыбный суп не брал, всё остальное ел. Если учесть, что в то время, это начало 1960-х годов, на столах был хлеб общей доступности…

Ещё хрущёвская инициатива…

Да-да-да! И белый, и чёрный хлеб. Можно было сколько хочешь этого хлеба есть. Правда, не поощрялось с собой уносить, и никто не уносил. Кусочек кто-то возьмёт, спрячет, но чтобы буханки таскать ― этого не было.

Эта общественная еда для меня была совершенно естественной вещью. Кушать где-то ― это не трагедия. Единственное, что мне мама говорила: «Ты должен обязательно есть каждый день первое. Чтобы не заработать язву желудка. Поэтому обязательно ешь, не голодай!» Но я не голодал.

 

«Я был внесён в институт и поднят на третий этаж!»

Про неформальную студенческую жизнь. Складывается ощущение, что у вас аудитория, библиотека, ну, и на каких-то праздниках студенческих… А в город были вылазки на какие-то танцы?..

Я не любитель был танцев, ещё со времён своего школьного детства, потому что один раз был там ― такое количество пьяных… Там постоянно возникали драки.

В Кишинёве?

Да. Плюс я стеснялся одновременно. Внутренне такое было, юноша совсем. Там пригласить… Со своими одноклассниками ― это понятно, но куда-то ходить… ты не знаешь, тебя не знают. Тем более это всё сопровождалось неприятной атмосферой назревающих драк. Один раз я в Коломне, пошёл ― здесь то же самое. Не то чтоб что драки были, нет, конечно, но тоже такая немножко напряжённая, для меня, по крайней мере, атмосфера. Жена моя ходила на танцы, но не особенно любила тоже. Так что на общественные танцы ― нет. А у себя в общежитии собирались студенты, отмечали те или иные праздники, в комнате, собирались, песни пели и всё прочее. Я уже об этом говорил, танцевать не танцевали. В моде была гитара, вполне понятно, отсюда песня Высоцкого, репертуар до сих пор в голове сидит. Естественно, что в этой ситуации как-то аккордеон не очень котировался, больше гитара работала, аккордеон немножко для другого был. Но всё это было в дело.

Вы гитару не хотели освоить?

Я пытался, как-то не получалось, я начал пальцы сбивать. Если пальцы сбить, то как играть на аккордеоне? На том дело закончилось. Хотя очень хотелось, и я некоторые мелодии до сих пор могу на одной струне подобрать, но не более того. Остающиеся от струн следы…

Устраивали групповые праздники ― 8 Марта, 23 Февраля ― на этаже у себя. Украшали аудиторию картинками всякими, покупали элементарные пирожные, какие-то пирожки для интереса. Там аккордеон был уже востребован, потому что под него танцевали. Были, конечно, и проигрыватели.

Один раз был случай, когда я вспомнил своё школьное детство с доставкой аккордеона. К 8 Марта мы готовились, я поскользнулся и ногу подвернул, простейший элементарный вывих ― не пойдёшь, но всё было запланировано. Дальше было самое весёлое: аккордеон несли впереди меня. Я, сидя на руках у двоих однокурсников, которые руки вот так сложили, обняв их за плечи, был внесён в институт и поднят на третий этаж! Правда, последний пролёт я уже шёл сам, прихрамывая, потому что до второго донести тяжеловато, дальше я сам уже поднимался, на третий этаж. Поиграл ― и таким же образом вернули меня. Как вещь положили на место! Это реально было!

Что ценно, что с лучшей стороны характеризует наших преподавателей, в частности, Наталью Александровну Рощину: она нашу группу пригласила к себе на дачу в Пески, и мы к ней поехали. Это было на 9 Мая. Поехали утром рано к ней. Я с аккордеоном, вполне понятно, на электричке до Песков, дальше через лесок, через посёлок, через лесок, дальше дачный посёлок наших преподавателей. Она нам там устроила соответствующий стол с минимальным питьём, хоть там водки не было, так, чуть-чуть, и мы сами понимали, что это такое. Мы там пели, танцевали, потом в лес ушли, в лесу ещё костёр сделали. Куда без знаменитой сгущёнки, которая стала коричневой по причине её вываривания в кастрюле на огне, она стала шоколадным маслом! Мы на костре это делали.

День провели прекрасно. Обратно решили на электричку не ходить, на автобусе решили поехать. Наталью Александровну мы как могли благодарили, сели в автобус. Я для того, чтобы не таскать футляр аккордеона, я взял его за спину, чтобы спину не оттягивать, он большой, за спиной рюкзак любой носит, чтобы спину не оттягивать. Сели мы все в автобус в Коломну. Народ едет с 9 Мая, увидели меня с аккордеоном: «И что ты сидишь так впустую? Играть умеешь ― давай!» До Коломны пели военные песни. Всем автобусом! Это был 1967 год.

 

«Колонна была костюмированная ― матросы с кобурами, солдаты…»

Уже тогда активно праздновали 9 Мая?

Его активно праздновали с 1965 года. Каждый год праздновали мои родители с одноклассниками, все приходили с орденами. 9 мая 1965 года была демонстрация на центральной площади, по центральной улице в Кишинёве. Я сам ходил с этой демонстрацией. К этому рассказывали о своих родителях и выступали в школе. Я мамины ордена вытащил: у неё Красная Звезда, медали «За боевые заслуги», «За победу над Германией», «За оборону Кавказа» и ещё медали… Всё это я притащил, показывал фотографии военные.

Родители как относились к этому празднику?

Особым образом, конечно, всегда так было, и до сего дня мы так к нему относимся. Здесь без каких-то изъятий. Оскорбительны были попытки нововведений в начале 1990-х годов, когда убрали с Красной площади военный парад, переместили в другое место, вообще эти демонстрации запретили фактически по Красной площади… Спасибо ветеранам.

Демонстрации в Коломне чем-то запомнились? В то время вы выходили?

Да! Флаг таскал! Факультетский флаг мне доверили нести! Это были большие демонстрации, которые начинались так: место сбора ― наш институт, когда я был студентом, уже получали готовые и несли впереди эмблему института, факультетский флаг, потом портреты членов политбюро, всякие плакаты, лозунги на растяжке, транспаранты. Настроение весёлое, хорошее.

Как к этому относились?

Очень хорошо! Пообщаться, походить, погулять! Тем более что Виктор Михайлович Андреев, декан наш, всегда болел за факультет. Он невероятный в этом смысле патриот факультета, декан наш. Всегда с деканом физмата находился в такой соревновательной части, всегда два факультета соревновались ― самые большие, самые старые в конце концов. И он всегда стремился из общей колонны нашего института выделить истфак. Это шло, по крайней мере, с того как я помнил, с самых первых демонстраций 7 Ноября и потом 1 Мая, это 1966-1967 год. Приём, который он использовал, был до безобразие прост. Когда вся колонна институтская вступала на площадь ― сначала это была та площадь, где памятник Ленину, потом это была площадь уже перед «белым домом», сегодняшняя площадь Советская, ― Виктор Михайлович, который шёл вслед за нашей эмблемой (он шёл, шли преподаватели, потом студенты), давал команду идущим впереди с эмблемой: короче шаг. Это означало, что мы должны были немножко отстать от идущего впереди факультета. Так формировался своеобразный прогал, пустота. И получалось, что все факультеты шли кучей, а эти вступали почти отдельно. Это не сепаратизм, это его желание показать факультет! Как следствие, мы получали с трибуны: «Привет преподавателям исторического факультета!» Мы орали соответствующими голосами «ура» и махали, чем можно было махать ― руками, цветами и так далее ― и шли дальше. И это было всегда!

В какой момент этот прогал начался?

Мы подходили на площадь все вместе. Когда уже ближе к трибуне, этот момент наступал ― там всего нужно 10 секунд, ведь скорость движения человеческих ног довольно велика, ― и сразу формируется расстояние 5-10 метров, чтобы мы были заметны, выделены и так далее. Так было всегда. Когда уже я, уже будучи преподавателем, сам отвечал за эту колонну, за демонстрацию, мы из этого особое представление делали. Виктор Михайлович себе не изменил, он, когда мы вступали на площадь колонной, колонна была костюмированная ― шли матросы с кобурами, шли солдаты…

Прямо из числа студентов?

Конечно, одеты в шинели! Я из воинской части привёз шинели, от моряков нынешних привёз флотскую форму соответствующую. И девочки с красными платочками шли, плюс отдельно транспаранты, на шестах, сделанных из проволоки, были цветы искусственные. Нечто невероятное было! Особенно когда мы ещё потащили «Аврору» ― это вообще было за пределами разумного! Семиметровый макет! Мы его готовили несколько дней. Он сделан из дерева и картона. Это была моя инициатива. Это уже был 1977 год, я уже был преподавателем. Чтобы такое всё придумать, я консультировался у дизайнеров, которые украшали на Коломзаводе и на ЗТС свои колонны, и они мне эту идею подсказали. Виктор Михайлович мне идею согласовал, всё было устроено. У Андреева было очень всё просто, он меня вызвал, я только начал работать: «Ты отвечаешь за демонстрацию, за нашу колонну. И она должна быть лучше, чем физмат!»

Вот это часть наших торжеств, которые были. Когда всё это завершалось, я благополучно на электричку ― и к своим родственникам в Наро-Фоминск.

 

«Культурная часть была материально обеспечена»

Ездили в театры. Будучи на экскурсиях в Москве, мы с преподавателями ездили в музей имени Пушкина, где древности и всё прочее, в Третьяковку, в Музей революции на Тверской, бывший английский клуб там располагался исторически. Ездили в Исторический музей, в музей Советской Армии ездили. Каждый раз выезд обычно предполагал для меня, что потом будет продолжение ― театр. Я тогда уже ухаживал за своей нынешней супругой, и мы с ней вечером в театр шли.

Отделялись от своих и шли вдвоём?

Да. Билеты покупали самые дешёвые, покупали в этот же день. Это не были сверхмодные спектакли, но хороший текущий репертуар. Для нас это было прелесть. Кстати, в этой связи просмотрели Островского, ещё «Маскарад» в Малом театре. Возвращались поздно на электричке. Я её до дома провожал, потом сам шёл в общежитие. В общежитии я предупреждал, что я поздно приду. Холодно было зимой, это ужас, конечно! Пешком шёл. Она жила в районе пушки, там дома 1925 года (пушка, которая стреляет, у Музея боевой славы). Я провожал её и дальше сам, мороз не мороз…

Вы шли от Голутвина?

От Коломны (станция железной дороги – ред.), там выходили, рядом потому что, поздно ночью, полвторого даже. Но это неизбежная плата за… Мы там в кафе ходили, в Москве, «Лира» и «Арфа», это два кафе за Кузнецком мостом. Я к тому времени, уже это был третий курс, был богатым человеком, поскольку я летом уже поработал в стройотряде, раз. Во-вторых, я подрабатывал, и у меня была подработка очень хорошая: я работал музыкальным руководителем в школе № 3, где я практику проходил, меня попросили там остаться, хору аккомпанировать. Я получал свои полставки 30 рублей, плюс стипендия повышенная 35, плюс родители ― 30 рублей. Это у меня получалось под 100 рублей! Я мог в кафе водить, книги мог покупать, театры мог оплачивать. Ухаживать, разумеется! Цветы не дарил. Но это всё можно было делать, я себя с деньгами, конечно, свободно чувствовал. 90 рублей получать по тем временам… Минимум зарплаты был 60.

Культурная часть была материально обеспечена. Скучно не было. Как следствие, учёба плюс то, что связано было со свободным времяпрепровождением, плюс поездки в Москву, плюс библиотеки ― это всё делало жизнь насыщенной. Читал я очень много в то время, выходило за пределы.

Институтской библиотекой в основном пользовались?

Да, в основном институтской библиотекой.

Библиотекой Лажечникова?

На первом курсе ею очень много пользовался. Я там очень много времени проводил, благо она была в нынешнем кафе, которое там сейчас располагается, шахматный клуб был позднее. Там же было деревянное здание, бывшее глухих, ещё называли его, оно сгорело, к несчастью. Оно тогда было прекрасное! Ещё нынешний магазин на улице Лажечникова, с правой стороны, где сувениры, ― там была часть библиотеки, большой читальный зал. Я там занимался, очень много, у них литература была хорошая, особенно по истории КПСС, по истории СССР. По этой причине очень интересно было там именно заниматься. И не только мне.

Свободного времени практически мало было. Учёба была просто для меня счастьем.

 

«Нас преподаватели мыслить учили, это бесценное»

Вы хорошо себя чувствовали в качестве студента? Как вы сейчас оцениваете уровень вашего образования?

Скажу слова Алексея Борисовича Мазурова, который произнёс это, отвечая на такой же вопрос, он давал интервью. Он сказал так: образование, которое он получил здесь (он про себя говорил, в бытность, когда я уже был преподавателем, но я его совершенно спокойно транслирую назад, такая реконструкция), на историческом факультете, было для него вполне достаточно, чтобы себя чувствовать уверенно и в Московском университете, и в аспирантуре, и в Институте истории Академии наук. Оно было достойным образованием!

Конечно, в силу того, что это была всё-таки не университетская, а педагогическая программа, там курсы были сокращены. Это неизбежно, это не какой-то камень в огород преподавателя. Но они очень много компенсировали из того, что говорили за пределами учебников, исходя из того, что учили нас думать, мыслить, читать, и мы сами ковырялись, нас подталкивали к этой творческой мыслительной работе. Главное было не отрапортовать, что называется, а при работе с источниками поразмышлять. Это делали все, на всех предметах, я имею в виду, и на предметах нашего специального цикла: история древнего мира, средневековья, позднее история СССР, история КПСС, кстати, один из самых любимых предметов был. Но и по предметам иного: идёт философия ― с текстами работать философскими…

Философия ― это первый курс?

Нет, это второй. На первом курсе у нас была история КПСС из общественных предметов. На втором курсе была философия, на третьем ― политэкономия, на четвёртом ― теория научного коммунизма.

Нас мыслить стимулировали, и мы сами выросли в хрущёвскую эпоху, когда нас наши преподаватели тоже в школе мыслить учили, и мы пришли с этим запалом думать. Это бесценное, что я вынес с тех времён.

Кстати, по истории партии у нас был Василий Максимович Шилохвостов, сильнейший преподаватель. Мы всё, что угодно, могли нести ― любую, с позиции того времени, ересь, в том числе обсуждали темы, которые сегодня кажутся совершенно естественными, но по тем временам это было на полном серьёзе. Культ личности ― это только советский признак? Или это вообще характерно для коммунистического движения, революционного движения? Вот в Китае тоже культ личности ― Мау Цзэдуна, в Албании ― Энвера Ходжа, там очень похоже, Чаушеску в Румынии… Как это всё осмысливать? Или темы обсуждаемые: были ли закономерными Февральская и Октябрьская революции? Как соотношение революции, революционности и революционаризма ― оттеночки рассматривались. Почему НЭП закончили? Это уже 1967 год. Как нам с Хрущёвым быть и с культом личности Сталина? Что это такое? Что это за явление? Мы думали, говорили, спорили взахлёб! И неслучайно, когда мы закончили первый курс, на втором курсе мы сфотографировались все вместе с Василием Максимовичем Шилохвостовым, который нам давал возможность говорить, как с одним из любимых преподавателей. Поэтому когда я слышу про историю КПСС, которые наши деятели культуры не любили, понятно, почему не любили ― у них другая совершенно стезя была. История вообще и история партии, ко всему прочему, эти съезды заучивать!.. Им это претило, они неслучайно это всё с минусом абсолютным говорят. Мы иначе совершенно всё это воспринимали. Поэтому всё то, что потом пошло в перестройку, мы уже практически большинство знали.

Наверное, всё-таки были какие-то границы дозволенного?

Мы антисоветчину прямую не говорили. И не потому, что мы чего-то боялись, а потому что мы это не считали столь важным. Часть мы не знали просто, т. е. репрессии нам были известны очень хорошо, а вот что после войны было, это было менее известно. Известна борьба с космополитизмом, дело врачей ― об этом знали, но как-то на это внимания особо не обращали. Вопрос по XX съезду, выносу Сталина ― об этом речь шла в рамках истории партии, но плюсы советского времени, советской власти, реальные изменения, которые были в быте народа, в судьбе каждой семьи, практически, даже если были репрессированные, настолько были впечатляющими, что мы на критику власти как таковой не то что не осмеливались, даже не переходили, не имели такого позыва на это перейти. Хотя довольно критически относились к Хрущёву в этой связи, прекрасно понимали, что глупость с кукурузой. Она на юге прекрасно растёт! Я любитель был этой самой варёной кукурузы, «папушойка» по-молдавски. Но расти в нашей зоне, кроме как кормовой, нельзя, на севере вообще она не нужна. В этом отношении, когда мы говорим о наших воззрениях, они были как раз в той части. Был ещё за пределы выходящий кружок политической карты мира. Его Митрофан Егорович Сучков вёл. Там все проблемы мировой политики обсуждались, все абсолютно, и благоприятные и неблагоприятные, и ввод войск в Чехословакию тоже обсуждался, и отношения с Югославией, которые были, и отношения с Китаем, которые были. Всё-всё-всё это говорилось. Но на выраженную борьбу с властью и всё прочее ― мы к этому и не подходили в своём сознании, именно на этой дистанции: что было и что стало.

 

«Мы должны ноги целовать советской власти»

Тем более, что в моей семье примерно то же самое было. И хотя к Сталину отношение было в моей семье разное, я сейчас такую деталь просто введу. Когда Сталин умер, я очень хорошо это помню, я ходил в детский садик, март месяц, и мне на левую руку на мою кофточку, в которой я ходил (до сих пор запомнил, синяя кофточка), ― чёрную повязку, красная окантовка. Я с ней ходил несколько дней, не понимая! Ходил до похорон, остальные дети тоже ходили с таким траурным элементом. Папа мой сказал, когда умер Сталин, два слова, после которых мама с ним не разговаривала. Это потом мне они рассказали. Два слова были такие: «Поздно умер». Мама вступила в партию в 1945 году на фронте. И она с ним была не согласна. Они потом помирились. Пришёл 1956 год, XX съезд, все партийные организации получили письмо соответствующее, которое зачитывали в партийных организациях. Мама приходит, что называется, с белым лицом, рассказывает: так и так. На что папа сказал торжествующе: «Я же тебе говорил!»

Она приняла это как данность?

Она переживала, конечно. Говорила, что войну выиграли с его именем, и всё. Это если в той части, которая связана с этой персоной. Бабушка со стороны мужа моей тёти говорила, что мы должны ноги целовать все советской власти. Вот так, на контрасте. Потому что выходцы из этих маленьких городов. Из их семьи мама моя стала единственной, которая получила высшее образование. Брат её был трактористом, потом рабочим, слесарем, моложе её на несколько лет. Сестра окончила финансовый техникум, и она всю жизнь проработала бухгалтером. Она единственная имела высшее образование.

Папа мой тоже имел высшее образование единственный в их семье, потому что одна сестра вообще никакого не имела образования. Она была хорошим работником, она хорошо полола, прекрасно полола. Другая удачно вышла замуж, и она за мужем была. И отсюда отношение к советской власти.

Они были благодарны системе?

Абсолютно! Разница в быте, в отношении к людям. Про репрессии все знали. Дело в том, что мама моя была из семьи лишенцев. За что? Дело в том, что в городе Рыбница народ жил мелкой торговлей, ремеслом и так далее. Но там же были месторождения, залежи известняка, шла добыча известняка, на другой стороне Днестра. Часть людей работала на этих работах. Дедушка был в том числе, со стороны мамы, на этих работах, именем его меня назвали, он до войны умер. В 1918-1919 годах, когда шла Гражданская война, всякие бродили, зелёные, белые, красные, коричневые… Была такая борьба за власть, и всякие банды ходили, был организован отряд самообороны в городе Рыбница. Он был вооружён, мой дедушка был командиром этого отряда. Коль он командир отряда, где-то он раздобыл кожанку. Все ходили с винтовками, он ходил в кожанке и ещё с маузером. По крайней мере, так говорили, что он с ним ходил. Город патрулями такими закрывали. Он шёл по берегу Днестра вместе со своим отрядом, а на той стороне уже была Румыния, которая оккупировала Бессарабию в январе 1918 года. Оттуда пограничник, который не очень любил живущих на советском берегу, выстрелил. В кого он стрелял? Конечно, в командира. Командир был ранен. Я понял, что какое-то не тяжёлое ранение было, лёгкое. Но рана была, по тем временам это шум. Там уже к тому времени была пограничная служба, заявили протест. Всё честь по чести, как положено в таких случаях. Никто не обнаружил румына, кто стрелял, может, это и не солдат румынский. Дедушка сразу стал героем, пострадавшим. Он получил медаль красного партизана с соответствующим статусом в самом городе.

Кончилась Гражданская война. Начался НЭП. Дедушке моему нужно было кормить семью, в которой были четыре девочки и один мальчик и ещё жена, больная диабетом. Нужно их кормить. Он уже раненый был, и он решил у себя открыть ― это же НЭП наступил! ― лавку. Смысл этой лавки был следующий: крестьяне из окрестных сёл привозили ему кукурузу в початках, вся семья садилась, эти початки обдирала, получали кукурузу уже россыпью, зерно. Это зерно он в своей лавке продавал. Или он это зерно вёз на мельницу, там его превращали в муку, кукурузная мука тоже продавалась. Вот такой был «большой» бизнес. И то, и другое пользовалось спросом, потому что из кукурузы делали мамалыгу ― ту самую кашу знаменитую молдавскую, которая заменяла чаще всего хлеб. Кстати, не очень сытная, но вкусная.

Он этим кормил до тех пор, пока НЭП не кончился. Дело было всё это выгодное, потому что початки шли в печку, и таким образом они ещё получали дрова! НЭП кончался, нужно было платить налоги. Семья большая, прибыль в такой «большой» коммерции невелика, и он стал должником. Это уже плохо, но главное было другое: если он стал нэпманом, у него забрали медаль красного партизана, книжку, потому что он стал теперь маленький, но буржуй. А если он нэпман, то дальше последовали все наказания: он был лишён избирательных прав и вся семья его тоже была лишена избирательных прав. Отсюда название «лишенец». Их, детей лишенцев и самих лишенцев, в армию не брали, чтобы не давать в руки оружие. Налоги платить надо ― пришли из финотдела фининспекторы его, что называется, раскулачить. Ничего не нашли. Забрали две вещи: крупорушку, где они зерно мололи, когда небольшие были объёмы, и забрали его выходной костюм, в котором он ходил молился. Всё. Больше брать было нечего!

Дочь лишенца ― по этой причине она, которая хорошо училась, не была принята в Одесский университет (она на химический факультет хотела поступить). И дальше она оказалась поэтому в Смоленске. Но она всё равно была из семьи лишенцев, поэтому стипендию не получала. Родители посылали, что могли ― деньги, посылки посылали. Плюс время от времени подкармливали её смоленские девочки, с кем она вместе училась. Так что она в этом смысле пострадавшая. Но никакой ненависти к власти она не испытывала.

У папы такого не было, он был из совершенно другой семьи, тружеников. Потому что его папа взял землю, они землю эту обрабатывали, выращивали всё, что положено, сдавали государству, себе оставляли. У них была лошадь, папа сам занимался вспашкой. В то время он ребёнком был, потом подрос. Потом пошла коллективизация, они в колхоз вступили и отказались от всего, на том дело закончилось. Они землю имели, потом они вступили сельскохозяйственную артель «Красная звезда», потом эта артель влилась в колхоз, и они отдали свою землю колхозу, отдали всё, что у них было, колхозу ― весь инвентарь, лошадь туда ушла.

Понятно же, что это под давлением!

Никакой ненависти к власти ни они, ни родители тоже не испытывали! Они благодарны были: дети учились, потом получали образование. Папа учился в институте, мама то же самое. Потом оба говорили: «Если бы родители видели, как мы живём (это уже 1950―1960 годы), ― мы же буржуи настоящие!» Вот их отношение было. И отношение было в массе такое. Хотя отчасти пострадавшими себя… Было, за что обижаться на эту власть вполне, но были и те, кто не хотел не хотел обижаться. Хотя из той же самой школы, где учились родители, был арестован, репрессирован директор школы за просто так, что называется. Папа мой избежал с трудом такого рода репрессалий. Это 1937 год. Дело в том, что один из учеников, играя, бросаясь, кинул тряпку и попал в портрет Сталина. Тягали папу в НКВД: что это такое?! никто не подговорил? это не специально? как вообще воспитываете?! Он был старший пионервожатый в своей школе. В этом смысле не то что притеснение, это, с точки зрения пострадавших по-настоящему, ерунда, комариный укус. Но отношение в принципе такое.

 

«Исторической памяти в нашем понимании тогда не существовало!»

Об истории семьи, про бабушку и про дедушку вы узнали, уже будучи взрослым?

Я уже занимался этим, когда был уже совсем-совсем взрослым. Больше того, когда появились возможности интернета, и там я эту линию всю восстановил.

До этого вы не знали таких подробностей?

В самом общем виде.

Не принято было это обсуждать?

Не было повода. Родня приезжала из разных мест, как таковая она присутствовала, и к ней уважение абсолютное. Но туда, в дебри, далеко-далеко просто никто не забирался. Учтите, это такое было мировосприятие в целом у всего населения. У нас очень часто путают систему мировосприятия, исторической памяти, идущую от людей образованных, дворянства, образованного купечества, даже мещанства образованного и тех, кто к ним не принадлежал. Мы невольно транслируем на ту эпоху наше сегодняшнее представление. А людей, живших тогда, в крестьянской среде или среди бедных мещан, то, что было 100 лет назад, 50 лет назад, мало интересовало, никак не интересовало. Жили и жили, были такие и были. Фамильные драгоценности не оставались и не могли остаться, это исключалось напрочь. Известно было минимально.

Я вытащил по линии папы примерно до начала XIX века, но только имена, чем они занимались, мне абсолютно непонятно. Хотя принципе я себе представляю ― есть подсказка, в том числе фамилия, которую я нашёл. Идёт речь о том, что система ценностей того времени была абсолютно иной в сравнении с нами. Это было массовое явление, ещё раз напомню, оно касалось не только семейной истории, но касалось и большой истории, в том числе. Я приведу пример, который вас удивит. Я наткнулся, будучи преподавателем, читая документы Белинского (он из Пензенской губернии), его дневники, и в том числе, как он проезжал через город Коломну. Это нормальный путь, и сейчас автобусы через Коломну идут на Пензу, Тамбов (раньше, по крайней мере, ходили). Так вот, проезжая через наш город, он оставил следующую запись: в городе имеется крепость, скорее всего, её разрушил Наполеон. И как?! Это образованный человек! Более того, коломенская дума обратилась с предложением о разборе крепости нашей, кремля. Мазуров это описал, и я это сам читал.

Исторической памяти в нашем понимании тогда не существовало! Она только формировалась, и в этом ничего удивительного нет. Говорить о каком-то тупом народе и так далее ― это оскорбительно, потому что не берётся в расчёт миропонимания людей, живших 150―200 лет тому назад. Так что здесь я делаю такую трансляцию от семейного до общего. Ценностна была башня Свиблова, которую уничтожили? Конечно. Уничтожили благополучно, под крики «ура» её обрушили. Почему? Да всё потому.

 

«Практика меня примирила с учительством»

О практике.

Практика, которая была, изменила вообще всё в моей жизни. Я говорю всё, поскольку она меня примирила с учительством и развернула в пользу школы и преподавания в целом. Потому что до этого я учителем быть не хотел. Когда я участвовал в конкурсе «Золотые имена Высшей школы» в номинации «За преданность профессии, нужно было эссе написать. Я написал, что учителем быть не хотел, из принципиальных соображений. Я потом те соображения скажу. И изменили эти соображения фактически обстоятельства, связанные с практиками ― в пионерском лагере и в школе. Без неё говорить о моей преподавательской деятельности в Коломне, о влияния Коломны на меня не получится.

Дело в том, что меня пригласили в 2022 году на пятидесятилетие выпуска Парфентьевской школы, где я работал с 1971 года. 51 год. 50 лет было в 2021 году ― это был год ковида, поэтому не собирались. Это были первые мои выпускники, начал я работать в 1970 году. Через 50 лет меня пригласили для встречи. Там я о себе очень много узнал. Я к их юбилею и к моему, к моей встрече (мы встретились на их площадке, в доме одного из выпускников, там ещё одна была учительница), я им написал. Название ― «Выпускникам Парфентьевский средней школы 1971 года к пятидесятилетию окончания». Там упоминается одна фамилия, это фамилия завуча, очень жёсткой женщины.

Ах, какое было время!
Я в нём молод, а вы юны,
и годов не давит бремя,
и в душе аккордом струны.
Сеет школа знаний поле,
я ж с уроками в полночи,
ну а племя молодое
рвётся знати, превозмочи.
Центр встреч в библиотеке,
книжек чтение в почёте,
и бурлят дискуссий реки
на собраньях, на зачёте.
Память держит то, что ярко:
галстук, хор, уборка в классе.
На экзамене так жарко,
был разбор на классном часе.
В год по два, по три похода,
плюс концерты к разным датам.
Голос Мухиной у входа:
«Что же ты такой патлатый?!»
Волейбол, три дня на свёкле,
диафильмовы картинки…
В школу шли, совсем промокли.
Танцевали под пластинки.
Как наполнено вы жили!
Жили, не существовали.
Бытием же в сельской школе
вовсе не комплексовали.
Воздадим годам минувшим
благодарность и признанье.
Ведь для нас всё было лучшим.
Это внукам в назиданье.
Вы жизнелюбы. В чём секрет?
Источник ― радость школьных лет!
Переориентир полностью состоялся.

Прекрасно! Спасибо, Нисон Семёнович, и доброго здоровья вам, спасибо за ваше время.

Спасибо. Мне очень было приятно с вами это всё вспоминать!

«Хрущёвка проходная мне снится каждую ночь, милей её нет»

Рассказчик: Павел Юрьевич Уваров.
Собеседник: Екатерина Ойнас.
Дата интервью: 28 июня 2023 года.

 

Я родился в Коломне 4 июля 1970 года.

Давайте начнём с ваших родителей, с самых ранних воспоминаний.

Мой отец родился, как и я, в Коломне. Дед его был родом из Воронежа и приехал в Коломну служить в армии. Здесь он познакомился с моей бабушкой, матерью моего отца, они поженились, у них родился мой отец, который здесь родился и вырос. Дед был при Коломзаводе КГБ-шником, он остался здесь после армии служить, во время начала войны его вместе с заводом и семьёй эвакуировали в Ленинабад. Там он в 1942 году отказался от брони, у него бронь была, и ушёл на фронт, сразу в Сталинград. Через две недели пришла похоронка ― его сразу убили. Времени было доехать до линии фронта ― и похоронка вернулась обратно.

После войны, не сразу, бабушка с сыном ― моим отцом ― вернулись в Коломну, купили часть дома в Митяеве, на Ямках, там он вырос, в армию ушёл. Продолжал жить в городе до самой смерти, умер он в 2020 году.

Назовите имя отца.

Его фамилия была Паршиков Юрий Иванович, 1934 года рождения. Мама родилась в Белгороде, потом её семья переехала в Курск, когда ей было 9 лет, во второй класс она пошла. Там она окончила школу, вот её школьные фотографии: это в седьмом классе, а это уже выпускница, она стоит в выпускном платье. После школы она хотела поступать в медицинский институт в Курске, не поступила и, как тогда было положено честным комсомольцам, пришла в горком комсомола и попросила комсомольскую путёвку на стройки коммунизма. Её направили на обувную фабрику, вот её фотография с фабрики. Там она работала честно два года, после этого уехала в Москву поступать и учиться на инженера-строителя, поступила в Московский инженерно-строительный институт. Его она кончила. В 1957 году она школу окончила, в 1959-м поступила в институт или в 1957-м, в 1961-м она его окончила. По распределению её отправили сюда, в Коломну. Здесь она познакомилась с моим отцом, и здесь они поженились. Всю жизнь она здесь проработала в ТПМ-7 (территориальная проектная мастерская № 7 Мосгражданпроекта – ред.), которая изначально называлась по-другому, построила тут полгорода. Она была инженером вертикальной планировки. Вся новая часть города, начиная от старой заставы, от улицы Пионерской в сторону Колычёва, и Щурово, и Радужный ― все новые районы города она знает, во всём она принимала участие. Это на она третьем курсе, на четвёртом (здесь и далее рассматривают фотографии – ред.), в общежитии на первом курсе, вот она на практике ставит знаменитую ракету на ВДНХ. Она была на строительной практике в институте ― эта ракета тогда строилась (ракета в таком положении ― очень редкий кадр). Это 1965 год. Ей дали комнату в общежитии, здесь они сидят. Здесь они поженились с отцом. Здесь родились дети: сначала Инна моя сестра, потом я маленький тут сижу с гармошкой. Отец был фрезеровщиком 8-го разряда, работал на всех заводах, которые есть в городе: Коломзавод, ЗТС, ВНИКТИ, КБМ, канатная фабрика. Это сидит бабушка Надя ― мама моей мамы из Курска, её фамилия была Уварова.

 

«Родина моя снится мне постоянно…»

Где вы родились? В каком роддоме?

Был один роддом, его сейчас нет, он выходил фасадом на улицу Гагарина. Там я родился, моя сестра там же родилась.

До этого был на Комсомольской роддом?

Самый старый роддом ― это трамвайная остановка «Сад дворца», где улица Калинина упирается в улицу Октябрьской Революции, вот там стоит самый старый роддом. И сейчас стоит это модерновое здание на перекрёстке трамвайных путей. Где был второй, не помню.

Вспомните ваши первые воспоминания, где вы жили в то время?

В этом общежитии, где фотографии показывал, там моя сестра родилась. Это улица Кирова, дом 12А, он стоит перпендикулярно улице Кирова, напротив трамвайного управления. Тогда это было общежитие, у них была комната с балконом, трёхкомнатная квартира. До моего рождения они получали двухкомнатную квартиру, сейчас это улица Макеева, дом 6. Всё мой детства ― это была улица Дзержинского, дом 104, квартира 30. Там воспоминания моего раннего детства, там я учился до второго класса в 8-й школе. Рядом детский сад «Ладушки», Кирова дом 24 или 26.

На Макеева дом 6 и Дзержинского дом 104 стоял во дворе деревянный магазин, который сгорел в моём детстве. На его месте была мусорка, остался только тарный склад, где принимали пустую посуду с деревянными ящиками, из которых мы каждую неделю разводили костры, и каждую неделю приезжала пожарная машина тушить! Я помню отчётливо своё детство с двухлетнего возраста. Меня надо привести в детский сад, в группу, я скажу, где стоял шкаф, какая погода была на улице, какой мальчишка рядом стоял, это был Саша Рябов, какой самосвальчик мы разглядывали, что было надето на мне и что было надето на нём. Я всё помню!

Вы ходили в ясельную группу?

Ясли были на улице Кирова ― перекрёсток улиц Ленина и Шилова, там на первом этаже были ясли, я туда ходил.

Кто вас водил?

По-разному. Чаще мама, потому что папа уходил на работу рано, к 8 утра, ему на Коломзавод надо было в трамвай протиснуться, а маме было проще. Было разделение: мама водила меня, а папа мою сестру, потому что были два разных детских сада, надо было разорваться. Забирала чаще мама. Папа тоже забирал. Он работал до четырёх, а она до пяти, или наоборот. Кто-то одного ребёнка забирал, а кто-то другого.

Вам нравилось в садик ходить?

В садик никому не нравится ходить. Красоты садика понимают, когда начинают ходить в школу. Я как детям своим говорил, когда они не хотели ходить в садик: будешь вспоминать садик как сладкий сон, когда пойдёшь в первый класс. Так и получилось: через два месяца он осознал всю тяжесть своей неправоты. Сразу стал понимать, что тихий час ― это хорошо, а не плохо, а в школе надо уроки делать, хоть пораньше идёшь домой. Моя сестра любила школу.

Как лето раннее проводили? Садик работал летом?

У нас садик был практически шестидневным. В субботу ходили в детский сад, но был короткий день, до двух-трёх часов дня. Родители часто работали по субботам в 1970-е годы. Даже когда я работать начал в 1980-е, «чёрные» субботы, рабочие, каждый месяц были. Когда садика не было, мама нас часто брала на работу в субботу, поэтому ТПМ-7 ― я вырос среди этих макетов, которые по стенам видят. Когда я болел, мама брала на работу. Отец всё время по заводам, туда детей не возьмёшь, а мама брала. Помню, между кульманов ходил, рейсшины двигал. Может, поэтому это отразилось на выборе моей профессии в дальнейшем. Воспоминания в детстве, картинки меня преследуют. Родина моя снится мне постоянно…

Потом нам дали трёхкомнатную квартиру на Калинина, 10, меня перевели во 2-ю школу. А моя сестра старшая пошла в 9-ю школу, для меня в 9-й школе места не нашлось.

 

«Я подумал, что судьба моя предрешена: буду пожизненным двоечником»

Вы сами ходили в школу?

Сам, с первого класса. Я помню, страшно зол был на родителей за то, что они меня законопатили в пионерский лагерь между детским садом и первым классом. Меня в семилетнем возрасте отправили в детский лагерь имени Павлика Морозова, от Текстильмаша он был. Он был Берхино, за Осетром, когда Осётр переехать, от него руины сейчас остались, одни фундаменты стоят и каменная столовая, остов от неё остался. Маленький был, четыре отряда всего.

Почему злоба? Что-то пошло не так?

Я хотел быть дома, а меня куда-то от родителей оторвали!

Это был первый опыт лагерной жизни?

Да. И он не удался. Я же был маленький, стеснялся попроситься в туалет, например, в тихий час, до утра мог терпеть. Хотя нам вожатые, помню, просто ведро ставили, чтобы туда дети ходили. Туалеты же были как клозеты, на улице, ничего же не было… А потом уже каждое лето одну-две смены я был в лагере.

Это тоже было мучительно?

Да. Я вообще домосед. Моя сестра и лагеря и школу любила, была передовая очень, всё время лезла во всё.

Если оставались дома, то чем занимались?

Ничем! Отдыхал. Пластинки слушали. Телевизор был чёрно-белый.

У вас был проигрыватель?

Да, «Кантата-203», был с самого детства.

Что из пластинок помните?

«Бременские музыканты» были, он же мюзикл, мультик такой, его показывали очень редко, а слушать его можно было. Где-то сохранились у меня пластинки…

Что читали?

Ну что мы там читали! «Мойдодыр» да «Чиполлино» мы читали. Читать я не любил. Я был троечником в школе. У меня первая оценка была «двойка», я даже помню, за что: я слово «трава» перенёс ― поставил чёрточку, перенёс букву «а» на следующую строчку, за это мне «двойку» влепили. В первом классе. Я подумал, что судьба моя предрешена, я буду пожизненным двоечником, но оказался неправ ― был троечником!

Сестра училась с «четвёрки» на «пятёрку», чуть-чуть до отличницы не дотягивала.

Как родители относились к вашей успеваемости?

Заставляли делать уроки, которые я делал из-под палки, мне было лениво и неинтересно. На самом деле, от преподавателя очень многое зависит, потому что когда я впоследствии поступил учиться в техникум в Москву…

В какой?

После школы я уехал покорять в Москву ― в институт, по маминым стопам, в инженерно-строительный я не поступил в первый год, я поступил во второй на вечернее отделение. Учиться я там не смог, полгода проучился и просто завалил сессию. Очень тяжело было учиться в вечернюю сессию в масштабах Москвы: рабочий день с 8 до 5, а учёба начинается в 6. Если у меня объект в подмосковных Ватутинках, я должен был успеть на Ярославское шоссе. Я физически не успевал доехать туда. Большие очень расстояния. Сидеть носом клевать, жить в общежитии, где никто не покормит, общежитие рабочее, а не студенческое, там поспать могут не дать. Было очень тяжело, я ушёл оттуда. Потом я поступил в техникум, без экзаменов меня взяли, у меня был красный диплом профессионально-технического училища, я там даром времени не терял, когда в институт не поступил. Тогда было положение такое: в институт брали без экзаменов тех, кто окончил школу с золотой медалью, либо тех, кто окончил ПТУ с красным дипломом. Я сделал ход конём, взял красный диплом.

Вы прошли всю программу, экстерном сдали?

Нет, какой экстерн?! Тогда было дневное отделение. Вот техникум я экстерном сдавал, мне надо было проучиться три года. Я с первого семестра второго курса перевёлся на второй семестр сразу четвёртого. Я всё посдавал, мне надоело сидеть фигнёй страдать. Учительница по сопромату была просто очень хорошей женщиной, она объяснила хорошо, смогла заинтересовать предметом. Но, правда, она заинтересовала только меня изо всей группы, все остальные почему-то обращались ко мне, чтобы я им щёлкал как орехи эпюры моментов, рассчитывал фермы, я мог это за положенное время сделать не одно задание, а 6-7 сразу всем окружающим. В школе то же самое: Лидия Ивановна, моя первая учительница в 8-й школе, она была почему-то лучший учитель города, она была с деревенским образованием, всё время была в зелёной юбке и белых валенках, зимой. Она очень грозная, суровая была. На весь класс стучала громко пальцем, когда шалил кто-нибудь. Я сидел на первой парте ― и весь грохот был на меня, я боялся дышать просто!

В школу вы пошли в 1977 году?

Да. В 1977 году. Вот 8 школа, сейчас она иначе выглядит, её застроили. Подписано: 8 школа, 1977 год, учитель Лидия Ивановна Мухина.

Воспоминания у вас жутковатые из вашей школьной жизни?

Школа дала мне меньше любви, чем родители, наверное. Поэтому это контрастировало. Хотя моя сестра любила школу, она обожала и ждала, когда 1 сентября наступит. Но она странный человек ― она, например, любила, когда ей зубы сверлили, мне это было непонятно. Сейчас ей непонятно, когда мои дети не хотят идти в школу.

Сколько у вас с сестрой разница?

Три года. Когда она пошла в четвёртый класс, я пошёл в первый класс.

 

«Как показали фильм про Будулая, все начали кнутами хлестать»

Дворовая компания у вас была одна?

Разные. На Дзержинского, 104 они нас считали малышнёй. Она играла в хоккей, футбол, делала самострелы, рогатки, она была всегда в первых рядах. Все новости двора я узнавал от её. Сейчас в моде самострелы ― мы начинали делать самострелы, стрелять пульками, камнями. Потом рогатки пошли. Когда показали по телевизору фильм про Будулая, все начали кнутами хлестать ― из палки и верёвки, из чего попало делали, развлечься же нечем было. Когда были постарше, жили на Калинина, ходили на Вторчермет, мы пилили железки ножовкой по металлу, этот магний (до сих пор не могу понять, как мы магний отличали от немагния), опилки смешиваешь один к двум с марганцовкой, получалась страшная взрывуха. Бабахало! Если привязать в подъезде этот пакетик к звонку, зажечь, позвонить и уйти, то будет весело. Наверное. Потому что мы убегали. Что только не делали! Поджигали почтовые ящики, лазили на стройки, катались на крышах, залезали на башенные краны… Куда мы только не лазили! В отличие от сегодняшних детей, они только в интернете сидят, никуда больше не залезают. Никуда не заставишь, на велосипедах кататься не умеют, плавать только Ивана научил, сейчас бы Анфиса заплыла… на велосипеде он так и не хочет кататься…

До Коломенки, Москвы-реки купаться доходили?

Мы доходили. На велосипедах доезжали. Все водоёмы измеряли. Я плавать-то не умел, я учился плавать сам, когда мне было лет 18.

В Мезенке был дачный участок, там я сам научился плавать. Отец меня не научил. Училась сестра в пионерском лагере «Юный ленинец», который сейчас в руинах. Все лагеря сейчас в руинах, прямо жалко, весь правый берег Оки, все базы отдыха, там только «Чайка» действует и пионерлагерь «Сокол» или турбаза «Сокол» закрылась сейчас тоже на ремонт. Всё это погибло, было жалко. Турбаза «Белый лес», которую проектировала моя мама, вот её проект неосуществлённый, не весь, не так осуществлённый, как в проекте. Это макет. Название турбазе мама придумала: ехали, думали, как назвать, а вокруг белые берёзы, она предложила «Белый лес» ― красиво.

Что припомните в целом про Коломну, про город из своих ранних воспоминаний, чуть позже? Как менялся город?

Менялся, конечно, на моих глазах менялся. Строились девятиэтажки, в одной из которых нам дали потом трёхкомнатную квартиру. Было двое детей, две комнаты было тесновато. Хрущёвка проходная наискосок, которая мне снится каждую ночь и милей которой, мне кажется, нет. Оргалитовая дверь давала защиту от всего мира, от всех невзгод, защищала просто железно, на третьем этаже. Далее на Калинина, 10 на восьмом уже этаже, дом коломзаводской был. Те дома строил трест ― Мособлстрой-3, а там были коломзаводские рабочие, служащие (на Калинина, 10).

Там была своя атмосфера, компания?

Кто выходил во двор гулять. Моя одноклассница была: я жил в пятом подъезде, а она жила в третьем. Я об этом узнал буквально три года назад, что она со мной в одном доме жила! Она просто была домашней, никуда не выходила, сидела дома всё время, такая тихая, скромная девочка. Сейчас уже у неё муж моряк, курит, ругается скверно.

Вы почувствовали, что в многоэтажке другая жизнь пошла?

Я же родился в пятиэтажке, я в частном доме не жил. Бабушка, мать моего отца, Варвара Николаевна, она жила в частном доме, на Ямках. Мы к ней приходили. Я обожал топить печку, сидеть смотреть на огонь. На Ямках ― это поворот через тоннель в сторону Митяевского моста, здесь ПТУ-6, а здесь район называется улица Ямки (чуть проехали дальше ― там Митяево), потому что там раньше была Ямская слобода, жили ямщики. Там бабушка после эвакуации приехала, купила одну треть дома. Дом маленький, в три окошка ― вот одно окошко было их, с печкой. Печку я эту помню, с тех пор я обожаю печку топить. Этой зимой даже у себя построил своими руками печь, о чём мечтал всю жизнь, ― красивая получилась, изразцы 19 века нашёл, применил. Этой зимой буду топить, сейчас она сохнет. Она для красоты, там отопление есть, конечно.

Тогда вам тоже доверяли печь топить?

Подкидывать поленья. Была открыта дверца, и я мог подкидывать поленья, мог смотреть на огонь бесконечно. Специфика жизни в своём доме: свой двор, можно побегать… дворик был маленький, полторы сотки всего. Но всё равно это лучше, чем многоэтажный жилой дом ― девятиэтажка, 36 квартир, в каждой по три-четыре человека, все в одну дверь входят, у кого-то собаки, у нас пианино было, за что нас весь подъезд ненавидел, что мы бренчали…

Кто играл на пианино?

Инна. Я не стал учиться, в музыкальную школу походил и перестал. Я просто очень стеснительным был. Я и сейчас, в принципе, такой социофобный интроверт, я не люблю быть в центре внимания, выступать, если мены засунуть на трибуну, я там ничего не промямлю, хотя будет что сказать. Я не любил это. А она очень любила быть в центре внимания, в хоровой студии занималась: она на сцене поёт, на неё все смотрят. Она честно отучилась семь лет в музыкальной школе, возможно, это дало ей какой-то толчок в будущем, в актёрском образовании. Она получила актёрское образование. Она тоже училась в МИСИ, бросила на четвёртом курсе, пошла в театральный институт.

Как к этому семья отнеслась?

Отрицательно, конечно! Она была на четвёртом курсе, а я заканчивал школу. Я тоже учиться не хотел, меня из школы выпихнули ― наконец-то это кончилось, каторга, я просто ждал, как срок тянул, когда это школа кончится! А тут опять надо идти в институт ― меня пихают, а я не хочу, не могу! Я вообще не знаю, чего хочу. Мне посидеть бы дома, я бы лучше на завод пошёл работать, чем туда. Но родители пихали, и правильно делали, мама меня выпихивала в Москву. Вся жизнь такая была: в Москве всё образование, у нас образование можно было получить на уровне педагогического. Был ещё политехнический институт, но это было не моё. Я строить любил. Я рос когда, под окнами на Калинина, 10 строился 12-этажный дом, он на глазах у меня рос всё детство, мне нравилось смотреть, наблюдать, как это строилось. Строить я люблю, и сейчас это делаю.

Потом моя сестра одумалась. Театральный она окончила, два года преподавала в ГИТИСе. У неё на курсе училась дочка Пугачёвой Орбакайте, сын Семёна Фарады, Деревянко актёр ― это всё это бывшие студенты. К тем порам я уже окончил академию, в должности архитектора бегал зарабатывал, она увидела, что в нулевых годах строители стали зарабатывать, она вспомнила, что у неё есть незаконченный институт МИСИ, пришла туда, окончила заочно за полтора года, получила диплом, у неё два диплома. Проработала в Минатоме где-то, и грянул кризис банковский, строительный бизнес стал опять не в фаворе. Сейчас она работает в театре. Но инженером она проработала во МХАТе много лет, инженером по отделу реконструкции. Сейчас работает в театре имени Пушкина начальником отдела снабжения. Она и строитель, и, получается, театрал. Но не актёрской деятельностью занимается. Тем не менее, она снималась в некоторых фильмах, в «Следе» сериале, но она театральный актёр, театральные актёры от киношных немного отличаются.

 

«В школьном пиджаке уехал покорять Москву»

После института ваша работа была связана с Москвой или с Коломной?

Я как закончил школу ― в школьном пиджаке уехал покорять Москву. Прямо после выпускного бала, не выспавшись, на котором все танцевали, плясали, а я просто спал на стульях, не знаю, зачем. Надо было домой идти спать! Наутро я не выспавшись уехал в Москву. В школьном пиджаке, фиолетовый четвертак с Лениным в кармане. Пошёл в институт, общежитие. По общежитиям я таскался года два ― в ПТУ-шном, учебном, и в рабочем. Потом трёхкмонатную квартиру на Калинина, 10 мама разменяла на однокомнатную квартиру в Коломне и комнату в коммуналке в Москве, в Лефортове. Я перестал жить в общежитии, стал жить в этой комнате. Там я поступил в техникум (понял всё-таки, что надо учиться, а не дурака валять), который я окончил экстерном. После него я сращу пошёл поступать в МАРХИ, хотя я не рисовал. Я в детстве умел рисовать, любил, но для меня в художественной школе места не нашлось. А в МАРХИ я взял карандаш в руки и стал учиться рисовать по академическому рисунку.

Поступили на общих основаниях, по конкурсу?

Я поступил на подготовительное отделение, на дневное ― год там учат и платят стипендию как студентам. Выпускные экзамены на подготовительном отделении засчитываются в качестве вступительных. Я их всё равно завалил ― не нарисовал, не помню, что, что-то не начертил. Я тогда поступил в Академию живописи, ваяния и зодчества Ильи Глазунова. В ней я проучился шесть лет, её окончил. Это наши студенческие пьянки, вот я со студентами на третьем курсе (здесь и дальше ― на фото – ред.).

Как вы там себя ощущали?

Я был в стадии превращения из обезьяны в человека. Вот наши скульпторы, мы у них в мастерской всё время зависали.

Расскажите об атмосфере.

Хорошая атмосфера. Она и сейчас, наверное, хорошая. С 2020 года я оттуда ушёл, после пандемии. Я уже не преподаю, потому что умер наш ректор Илья Сергеевич, умерла декан, завкафедрой, другие люди пришли, грянула пандемия. Обмерная практика, которую я вёл в Коломне, стала невыездной, а я уже совсем переселился жить в Коломну. И если честно, дело неблагодарное ― преподавание.

Вы остались преподавать после окончания?

Они меня после диплома попросили остаться преподавать.

Что вы преподавали?

Профилирующий предмет ― архитектурное проектирование. Это я с работами на пятом курсе. Вот мой диплом: церковь Троицы в Новых Черёмушках ― её там построили, кстати. Вот Глазунов, я защищаюсь, он на меня смотрит. Он всех ругал всё время, он был такой человек: всё плохо было ему. Система оценки была просмотровая по профилирующим предметам ― архитектурное проектирование, рисунок и живопись. Остальные предметы выставляют путём зачёта (зачёт или оценки). А это просмотр: вывешиваются работы, приходит комиссия и смотрит. Сначала преподавательский просмотр, потом ректорский. Приезжает Глазунов ― и всех разносит: кому поставили «пять» ― тому «три», кому «четыре» ― тому «кол», кому «два» ― тому «пять» могут поставить… Непредсказуемо. Он всех ругал, все тряслись. Обещал приехать к 10 часам утра ― придёт в 10 вечерам, все ходят голодные, ждут, когда приедет. С людьми не считался особо. У нас единственное заведение оставалось, которое работало вручную. В МАРХИ давно чертили на компьютере, а нас заставляли чертить вручную. И я заставлял. Люди должны уметь, потому что на компьютере любой дурак может начертить: три месяца курс ― и он любую программу освоит, если есть голова на плечах. А вот вручную поди научись! Нас заставляли.

Мою основную картину с диплома оставили в метфонде. В каком-то году устроили конкурс среди всех вузов ― архитектурных факультетов, меня даже не спрашивали ― мою работу взяли из метфонда и на этот конкурс отправили. Методический фонд есть в любом учебном заведении, оттуда отбирают. Например, я возил сына в Питер, в Академию художеств зашёл, там музей, там висят студенческие работы Маковского, всех наших мэтров живописи, которые теперь в Третьяковке висят, их студенческие работы. Это и 19 век, и 18-й ― она же в 1747 году была основана, её Екатерина основала. И вот оказывается, я выиграл, моя работа заняла первое место, мне позвонили, сказали: заберите приз. Она была лучшей среди всех вузов, имеющих архитектурный факультет. Там были МАРХИ, Строгановка, Суриковский институт и наш.

Во время защиты вы такую отличную оценку не смогли получить, при Глазунове?

Мне «пять» поставили. Но он всех ругал: «Почему зелёные фасады?! Что за непонятная архитектура?! Это что за ерунда такая?! Всем “пять”, всем “пять” однозначно!» Приходит человек, чертит фасад, отмоет бледненько, чтобы воздушно всё было, он придёт: «Что же у вас всё бледненько? Может, болеете? нет? Хорошо себя чувствуете?» На следующий семестр человек отмоет, ярко, как конфету сделает. Он придёт: «Хорошо. А почему такой красный свет? Вы не губной помадой случайно красили?» То есть невозможно угодить на него.  Непонятно. Все старались, лезли как могли. Но он всё время такой вопрос задаст!..

Я возил студентов на выездные практики, наш вуз единственным был, который возил на выездные практики ― в 1990-х годах, когда страна почти в руинах, образование никому не нужно… МАРХИ, Строгановка половину зданий своих посдавали в аренду, студенты скидывались натурщику, чтобы он сидел и не уходил, чтобы можно было рисовать… А у нас были натурщики, мы ездили на выездные практики, нам выдавали даже спецодежду, нам кирзовые сапоги выдавали, нам выдавали краски, ватман, бумагу, этюдники. Но с нас требовали! Он возил нас бесплатно в Питер на месяц, оплачивали нам гостиницу, кормили нас два раза в неделю, выдавали суточные, и ещё он нас возил за свой счёт в Псков, чтобы мы посмотрели Псков, Псково-Печерский монастырь. Всех студентов! Потом я в 2000 году окончил академию, меня попросили остаться преподавать, и меня тут же направили на эту практику, я уже повёз студентов на следующий год в Питер и из него в Псков. Возили весь курс, наверное, человек 80 ― первый курс факультета архитектуры с тремя кафедрами ― реставрация, архитектура и охрана культурного наследия. Факультет живописи с тремя мастерскими ― портретная, пейзажная и историческая живопись. Факультет скульптуры и факультет искусствоведения. Вот всех возили на каждом курсе. У нас было на архитектуре человек 30, на живописи человек 40, скульпторов 10, искусствоведов 10. Всей толпой возил. Но он требовал! Он собирал всех в академии художеств и начинал экзамены устраивать: кто где был, кто что видел. Вызывает любого: «Что можешь рассказать про Павловск?» ― «Строил архитектор такой-то, стоит памятник…» ― «А кто скульптор?» Не знает. Вызовет искусствоведа: «С чего начинал Петербург?» ― «Приехал архитектор Доменико Трезини, Пётр призвал…» ― «А откуда приехал?» Кто же его знает! Парень знал: из Лугано. Искусствоведов он не любил, он от них пострадал, Илья Сергеевич, поэтому на экзамене любил гонять страшно, в основном девчонки там были. Он считал, что девочки идут в Академию художеств ради удачного брака, нечего им тут делать. На живописи вообще девочек не было, за пять лет одна только была. В основном на реставрации девочки были, на архитектуре девочек было побольше почему-то. Когда я начал возить студентов, у меня один курс были вообще одни девочки, 20 девчонок и ни одного парня. Архитектор, я считаю, профессия мужская, потому что надо разговаривать с прорабами, найти подход к рабочим, чтобы они тебя уважали, тебя слушали. Девочки архитекторами реже и работают, они больше уходят в дизайн, выходят замуж, разбредаются кто куда. Следишь, как их жизнь складывается: меньше половины работают в архитектуре.

 

«Это был чистый альтруизм»

Расскажите, как студентов в Коломну возили.

В художественном вузе любом три семестра. Первые два ― теория, там есть практический курс: рисунок, живопись и архитектурное проектирование, третий семестр ― практика: либо это пленэр, живописцы всё время рисуют, либо у нас была выездная ознакомительная практика, мы должны были ездить, смотреть памятники архитектуры. В первые годы основания нашей академии Илья Сергеевич возил в Италию людей! Тогда и студентов было мало: на первом курсе два человека, на втором один, на третьем четыре, на каждом факультете. Он основал её в 1987 году, про неё никто ничего не знал. Я о ней узнал случайно от своей однокурсницы, с которой мы вместе учились в МАРХИ. Мы с ней встретились на улице. «Где учишься?» ― «А вот тут». ― «А как про неё узнала?» ― «Шла по улице, табличку увидела, заглянула». Тогда же интернета не было, никто ничего не знал. Когда я поступал в 1994 году, нас поступало 12 человек на архитектуру, а брали 10. Кто нарисовал на «кол» по десятибалльной системе, того отмели. Я нарисовал на «два» ― меня взяли! То есть учился рисовать я фактически в академии. Подготовки практически не было, поэтому я и в МАРХИ не поступил.

Вы довольны образованием в академии?

Да. Это серьёзный пласт моей жизни. Я там шесть лет учился и потом ещё 20 лет преподавал. 26 лет ― это серьёзный жизненный пласт. Я после академии работал: я преподавал два дня в неделю, не считал нужным уходить,чисто из альтруистических побуждений. Меня попросили остаться, я мог бы отказаться, потому что меня не одного просили, с каждого года выпускников просили. Они работали год и уходили, потому что зарплата была минимальной. Стипендия в 2000 году, когда я уходил из академии, была у нас 700 рублей, а зарплату мне стали платить 1040 рублей! Это едва хватало на проездной ― до места работы доехать. То есть это был чистый альтруизм. Платить стали только в 2012 году: уже вместо 12 тысяч заплатили 20 тысяч. Ставка голая 2 000. Все, кто преподаёт, у них сейчас зарплаты там тысяч 40. Не так уж много.

За счёт этого текучесть была?

Старые преподаватели работали, пенсионеры потому что, всё равно дома делать нечего. Для меня это было напряжно. Нулевые годы, Рублёвка цвела, всюду деньги рекой были, можно зарабатывать, а я два дня в неделю ходил вместо того, чтобы работать. Я вёл одновременно четыре объекта, три из них в Вологодской области были. Один аж в Хабаровском крае был. В Подмосковье, в Москве ни одного не было. Надо было прямым подрядом, не просто приходить и следить, чтобы делали, я набирал рабочих, завозил материал, смотрел, довезут ли. На фоне этого руки чесались зарабатывать деньги. Но я заработал. Я за год работы купил квартиру в Москве. Не преподавал бы ― купил бы две, кто знает. Поэтому надо понимать, что с моей стороны это было хорошее такое пожертвование. Шесть лет прошли: шесть лет я учился, шесть лет я учил ― могу уходить с чистой совестью; но я остался и преподавал вплоть до 2020 года. С 2016 года я остался только на обмерную практику, которую проводил в Коломне, чем, считаю, сделал для города большое дело: мы померили эти обмеры, часть я привёз, могу показать.

Расскажите с точки зрения концепции практики.

Студенты-архитекторы должны уметь мерить. Обмеры везде нужны, даже если новое здание строится: надо вставить окна ― бери рулетку и иди обмеряй, потому что как они там построили, бог его знает, могут с проектом не совпадать, т. е. нельзя, глядя в проект, заказать окна, они не подойдут, надо обмерить. Про памятники архитектуры, которые с какого-то века косые, кривые, перекошенные стоят, вообще речи нет, они строили без уровней, в лучшем случае ― ватерпас, и ещё 300 лет это простояло, всё покосилось, провалилось, бывает здание в руинированном состоянии… Там в альбомах есть церковь, которую восстановили в Вологодской области: после пожара простояла 20 лет, была в руинированном состоянии, мы её воссоздали, за четыре года подняли из руин буквально. Мы эти обмеры обмерили ― это надо уметь сделать быстро, профессионально, точно, потому что на основании этих обмеров потом составляется дефектная ведомость: то, что утрачено, выявляется и то, что должно быть, делается проект реставрации, разница между вторым и первым ― дефектная ведомость составляется, смета работ.

На практике вы занимались только обмерами?

Да. Я должен был студентов научить мерить. Сначала практика была три месяца, потом три недели, потом две ― мало средств выделялось. Я за две недели должен был людей научить обмерять. Причём это единственная работа в коллективе, с которой студенты сталкивались. Любое задание дают ― каждый делает своё: на первом курсе какой-то парковой павильон, на втором делают жилой дом-коттедж, на третьем театр, общественное задние, на четвёртом храм. Каждый делает своё ― фасады, планы, всё придумывают. В коллективе они работали именно на обмерной практике, когда один мерит, другой кричит размер, вместе сидят вычерчивают кроки… Им в перспективе надо уметь работать в коллективе: когда три человека, а один заболел, они не могут сказать: извините, мы не сделали, потому что он заболел. Такого не бывает ― надо брать и делать вместо него. Это им в голову надо было вбить: все в одной лодке, если кто-то весло бросил, двое гребут вместо него, иначе всех вынесет в океан.

Удавалось эту мысль донести?

Нет. Им это удавалось с трудом большим. Они плакали, на просмотрах им выставляли «двойки». Был просмотр на обмерной практике. Даже если есть обмеры, то я настаивал, чтобы поставить «тройку» или «двойку», потому что я их не видел некоторых вообще: один день побудет и уедет. Причём обидно: мы им всё оплачиваем ― гостиницу, суточные, а ему это не надо! Я понимаю Илью Сергеевича Глазунова, который возил нас в Псков ― он по списку проверял, кого нет, и шутил: всех в газовую камеру, кого нет. Он 1,5 тысячи долларов отдал ― тогда же доллары были, в 90-е, ― чтобы людей вывезти, чтобы они посмотрели памятники архитектуры! А они не приходят! Спит, ему лень! Здесь то же самое: мы их размещаем, с ними возимся, я вместо своих дел за три копейки хожу, им что-то вещаю, а они просто не идут. Дети же, они ленивые, это первый курс, 18-19 лет. Кто постарше, те понимают. Остальные, такие девочки, сидят сейчас в телефонах, им это ничего не надо.

На практику возили первый курс?

Между первым и вторым курсом. Мы спешили вывезти, пока деньги есть. Люди поступили, деньги есть ― быстрее вывезти, потому что в любой момент это могло прекратиться. Финансирование ― это было исключительно усердие Ильи Сергеевича, он просто шёл к президенту, к Путину или Медведеву, и выбивал, объяснял, что это нужно, что это будущее нашей страны, нужно деньги давать на это. Ему давали. Что не давали, он давал из личных, он был не бедный человек, за свой счёт оплачивал. Книги часто покупал в библиотеку. И того же требовал от других, от нас, преподавателей: вы должны быть такими людьми, это понятно, что времена такие, времена сякие, 1990-е годы, есть нечего, продукты по талонам, ходить не в чем, бумаги нет элементарно. Он закупал гипсы из Америки, холсты привозил за свой счёт. Того же требовал от всех остальных.

Академия в моей жизни ― это серьёзный пласт. Её выпускники у нас работают. Моя супруга ―тоже выпускница академии. И тут в Коломне моя бывшая выпускница работает, прекрасно себя чувствует архитектором. Устраиваются в жизни, когда хотят. Но не всем удаётся, конечно. У всех жизнь по-разному складывается. Но общая направленность такая.

 

«Здесь не порезвились коммунисты»

Расскажите об объёмах этих обмеров.

Приезжает 20 человек, мы их размещали. Сначала город шёл навстречу, бесплатно селил в общежитии Текстильмаша на Яна Грунта, дом 3. Потом они перестали это делать. Года три они нас селили, потом мы стали сами платить, арендовать хостелы: 10 человек здесь, 10 там. Я между ними бегал. Я их выставлял на объекты по два человека на каждый объект. Если объект крупный, например, Шанинская богадельня в Запрудах, которую того гляди снесут, она памятником не была, поэтому её хотели снесли, но благодаря тому, что собственник сел в тюрьму, её не снесли. Туда я ставил четыре человека. А так в среднем по два человека на объект. За восемь приблизительно лет обмерной практики мы где-то 80 объектов обмерили, мы не повторились ни разу, и есть ещё улицы, на которые мы ни разу не заходили, потому что город наш уникален. Я сам был удивлён: когда окончил академию, начал заниматься изыскательской работой, я пришёл в музей архитектуры Щусева, в фототеку, и стал искать объекты Коломны. Там у них сейчас, наверное, всё оцифровано, а тогда было в бумажном виде ― на карточках. Стоят стеллажи с ящиками, их выдвигаешь, на каждом стеллаже написано название города. Я ищу в стеллаже, Коломну не нахожу, меня это удивляет. Я спрашиваю: «А где Коломна?» Мне говорят: «Вот Коломна». Я поворачиваюсь ― стоит целый стеллаж «Коломна», в нём уже ящики по улицам. Понимаете, насколько у нас в городе много гражданской архитектуры? Это результат того, что здесь не порезвились коммунисты, как резвились в других городах! В других городах не считались, просто всё сносили.

Снимки откуда?

Это делали архитекторы. Люди интеллигентные, которые понимали, зачем это надо, все титаны реставрации, начиная с Барановского, Давида… много кого было …мой учитель Медович, его церковь очень любит, потому что он много сделал для церкви, восстановил фактически Троице-Сергиеву лавру. Отпевали его на Бауманке в соборе, он был кафедральный, до Храма Христа Спасителя, отпевал его лично патриарх. Он был моим учителем по реставрации, он меня учил реставрации. У нас в городе был Орловский, архитектор, он просто ходил и всё фотографировал. Я тоже свою лепту внёс ― я пошёл мерить эти памятники, насколько возможно. Много обмеров они тоже делали. Это всё хранится в архивах. Некоторые объекты нельзя было померить. Например, Тихвинская церковь в Вологодской области: мне на обмеры дали один день. Дали машину с шофёром, бывший военный оказался, хороший парень, мы с ним вдвоём по пояс в мартовских сугробах за один день обмерили всю церковь. Он сначала подошёл, кротко так спросил: «Может, помочь чем?» Я говорю: «Давай, бери палку, беги туда». В конце дня он стоял уже в изнеможении, я загонял его. Я за неделю вычертил, составил дефектную ведомость. Заказчик сказал: «Да, буду восстанавливать церковь». Частное лицо. Восстановил, на этом не остановился, в соседнем селе восстановил алтарь, я там тоже строил купол, из кирпича заставил его выложить на известковом растворе. Есть приёмы реставрации: если надо восстановить купол, они ставят опалубку и просто в бетоне его отливают. Я заставил выложить в кирпиче на известковом растворе! Нашёл систему перевязки ― в Лавре, в библиотеке, нашёл специальные книги 19 века, в которых есть система перевязки сводов. Научил рабочих, которые ничего не умеют, а работали белорусы: один ― учитель физкультуры, другой ― токарь с завода… Они ни разу этого не делали, и обучить их, заставить выложить ― это тоже дорогого стоит. Дом причта построили из архангельского леса, в общем, жизнь там идёт, всё хорошо.

С коломенскими объектами удавалось так?

Здесь был Орловский, он никого сюда не пускал. Сейчас он умер уже. Как сейчас идёт реставрация, я не знаю, как-то идёт. Финансирования мало на это, государственная реставрация почти не идёт, восстанавливается многое благодаря частным музеям нашим новым ― музею пастилы, музею «Калачная», Арткоммуналка. Радует, что люди понимают, почему это нужно, что это культурное наследие есть, несмотря на то, что вроде обычные столы, стулья, рамы, которые на помойку выкидывают,― тем не менее, это культурный пласт нашей страны, нашего города, который я бесконечно люблю. Когда я пожил в Москве, вернулся в родной город, потому что начал строить дом для себя (где его строить, как не здесь!), и сам сейчас живу в Старом городе, наслаждаюсь пейзажами его.

 

«Зачем лезть в Старый город!»

Профессионально как-то связаны?

Частная практика, если заказывают, если это кому-то надо. Сейчас кризис глубокий, строят мало, сильная конкуренция: в интернете эти проекты есть, их просто можно взять, не платя архитектору, отдать рабочим. Люди же многие не понимают, что можно красиво, а можно подешевле, как попало, и будет стоять коробка. Да и пусть себе строят, ради бога, пусть строят в Подлипках, но зачем лезть в Старый город! Перекрёсток улицы Пушкина и Посадской ― снёс историческое здание, половину дома отпилил. Предыдущий собственник сделал крышу мансардную, изуродовал, вторую половину спасало то, что жили просто алкаши, а когда их убрали, человек ничего умнее не придумал ― отпилил полдома, вывез на мусор, стоит пустой участок. Зачем он это сделал? Что он вместо этого хочет построить? Был хороший крепкий сруб, можно было просто привести в порядок. Но у людей понимания нет совершенно никакого.

А вот эти обмеры где хранятся?

В академии, в фонде. Периодически его выкидывают, через пять-десять лет обновляют постоянно.

Вам не жалко этих трудов?

Жалко. Поэтому все эти обмеры я множил. Нам большое содействие оказывала Ольга Милославская, она делала нам протекцию в администрации, убеждала администрацию, что нужно студентов разместить, что большое дело делаем. Мы заплатить не могли, делали обмеры. Мы за это ей давали возможность эти работы откопировать. В копировальном центре множили, оригиналы я сдавал в академию, а копии отдавал Милославской, часть оставлял себе. У неё с каждого года. Они остались Администрации это не нужно, они про это забыли, им вообще непонятно, зачем это нужно, перестали нас селить. Они нам оказывали содействие ― в лучшем случае давали лестницу. Потом и это перестали делать, лестницу нам давала Милославская, я свою купил. Мы с ней вдвоём продолжали это делать на автопилоте. В общем, у неё обмеры сохранились, что мы обмерили. Почти то же самое есть у меня. Оцифровать ― там очень мелко всё, очень тонкие линии студенты делали, очень много размеров ― на экране монитора это невозможно увидеть, это надо воочию увидеть. Некоторые здания сгорели, их нет, а мы их померили, у меня есть обмеры, если кто-то захочет восстановить ― пожалуйста. Низ каменный, верх деревянный, например, он был не памятник, но были хорошие двери. Две двери я, кстати, со студентами спас, они у меня хранятся, двери в гостиную (это улица Пионерская, дом 1, он нежилой сейчас, и тогда-то там один человек жил, бомжи отирались, они всё и сожгли).

Польза от этого есть, я считаю. Например, благодаря обмеру Барановского, был такой архитектор-реставратор, он сделал обмеры в 1920-е годы, когда была революция, эти церкви жгли, на дрова пилили, с бесовщиной боролись. Он просто один ездил и обмерял, он Русский Север весь обмерил, благодаря чему есть возможность восстанавливать. Церковь до сих пор помнит. Сгорела церковь в Кондопоге в 2010 году, мирового значения памятник подожгли какие-то сатанисты. В музее в Коломенском, в Москве, под открытым небом стоит башня Кирилло-Белозерского монастыря деревянная. Мало кто знает, что он лично за свой счёт её оттуда вывез один, лично сам грузил на подводы и здесь собирал, он это музеефицировал. Благодаря ему восстановлена Казанская церковь на Красной площади, в которой был общественный туалет, потом её взорвали. Иверская часовня… он просто всё обмерил, хотя хотели снести. Сухаревой башни нет, а обмеры есть, он обмерил, если понадобится воссоздать, её можно воссоздать.

Это дело нужное. Хотя времена прошли, когда всё сносили. В Успенском соборе был овощной склад, то же самое было в собор Брусенского монастыря, в Коломне была одна действующая церковь ― Рождества Богородицы у станции Коломна. Всё остальное было в запустении, но слава богу, не взрывали. Разбирали колокольни: Николы-на-Посаде церковь, там колокольни нет, её разобрали просто на кирпич. Или церковь не трогали, а выпиливали связи металлические, когда металла не хватало на войну, подрезали эти связи, а то, что колокольня могла рухнуть, это никого не касалось. В Ярославле много взрывали, даже не на кирпич, а просто на щебень, зачем ― мне не понятно. Просто стоит колокольня ― давай взорвём, комсомольцы-атеисты это делали. Храм Христа Спасителя несколько раз пытались взорвать, никак не могли. Чудов монастырь снесли. Тогда тенденция была при Сталине: они понимали, что это памятник, и вот есть 17-й век ― давай от 17 века один-два памятника оставим, а остальные снесём. Будет, на что посмотреть, как выглядел наш 17 век, с вас достаточно, а остальное снесём. Сейчас никто не будет по Старому городу рубить ― как Калининский проспект в Москве прорубили, всё посносили. Хорошо, что церковь не задели, в которой Суворов венчался, только это остановило.

Поэтому я дело сделал, насколько мог, нужное. Обмеры сделать было невозможно особенно ― людям же платить надо. А силами студентов я это сделал. Что сделано, то сделано, пригодится ― хорошо. Нет ― буду жить с чистой совестью, что всё, что смог, я сделал со своей стороны для своего любимого города.

Надо это сохранить. Найти способ это опубличить, чтобы это было в общем доступе ― это цифра.

У меня всё хранится. Тут надо осторожно к этому подходить, потому что во многом это собственность академии. То, что я себе оставлял, они на это закрывали глаза и не знали особо.

Если они это хранят ограниченное время… склад же тоже не бесконечный…

Да, метфонд лопнет просто, ещё тогда говорили, что надо что-то отсеивать. Причём отдавать авторам не приветствуется, это особенность академии. Один студент пришёл забрать работу свою ― вызывали милицию, как будто пришёл воровать. Студент сделал, как он привык: всё равно же валяется в коридорах ― дай заберу. Его поймали.

 

«Туристам эти тротуары не нужны!»

Какими ещё воспоминаниями вы можете поделиться?

Хотелось бы про город сказать, пользуясь случаем. Очень обидно было, когда делалось… Я понимаю, что администрация приводила город в порядок, хотела сделать лучше для поддержания туристической отрасли в городе: мостили тротуары, сделали улицы, пять лет назад. Но делалось всё таким варварским способом! Часть проектов делалось в ПК «Проект», у них ни одного вертикальщика в штате не было: они подняли уровень тротуаров и дорог выше, чем уровень зданий окружающих. Так быть не должно! Здание при этом начинает погибать. То, к чему мы приводим туристов, чем мы гордимся в нашем городе, начинает исчезать благодаря тротуарам, по которым ведут туристов. На самом деле туристам эти тротуары не нужны, потому что этих тротуаров мощёных они в Москве насмотрелись. Они сюда едут посмотреть провинциальную жизнь провинциального города. Траву косить перед собой косой дедовской начинаешь когда ― просто визжат: «Дайте попробовать! Дайте покосить» Если они увидят козу, они кидаются сразу. Если бы они шли по обычной улице с обочинами, травкой засеенными, с лопухами растущими, это бы их привлекало больше, чем тротуары с красивыми фонарями, лавочки на каждом шагу, когда должны были завалинки. Я сам такой же! Мы ездили, провинциальные города смотрели: Мышкин, Гороховец великолепный… Дух провинции, по которому душа истосковалась у человека, живущего в каменных джунглях, зажатого индустрией. Люди хотят именно это увидеть. Сделали тротуары, может быть, и стало красивее, взгляд к ним уже привык. Зелень повырубали, или она стала погибать… Самое обидное, что стали погибать памятники, потому что дорога высокая, дождевая вода, которая должна из дворов вытекать на эти улицы по всем законам, наоборот с дорог втекает в эти дворы, в бутовые фундаменты, которые подмокают, здания начинают трещать, рушатся. До администрации города почему-то это никак не доходило. Они это сделали лишь бы, видимо, освоить деньги, выделенные из федерального, регионального бюджета, сделать эти тротуары. На самом деле это уничтожает город, его архитектурно-историческую среду, потому что, извините, при царе Горохе этих мощёных силикатными камнями тротуаров не было! Была булыга в лучшем случае или дощатые помосты на случай слякоти или распутицы. В остальное время жили куры вместе с людьми. Наш кремль коломенский уникален тем, что он единственный из российских и европейских кремлей сохранил свою изначальную функцию ― жилую: у нас в кремле до сих пор живут. Нигде не живут ― ни в Москве, ни в Зарайске, ни в Нижнем Новгороде! А у нас живут, простые люди, как жили тогда, в обычных домах. Даже верблюд живёт в монастыре, ослы там кричат, козы, курят ходят. Я сплю ― меня будят петухи, собаки лают, хорьки всю ночь спать не дают, лиса бегает, ёжики. Где ещё такое можно видеть?! В Московском кремле даже президент не живёт, все уже посбегали, хотя вплоть до 1930-х годов там жили люди, были многоэтажные жилые дома. Поэтому это надо сохранять, этим надо гордиться просто и знать, как правильно это использовать.

Радует, что музеи открываются с уклоном на историзм, а не музей ЛЕГО! В Калуге будет приемлем музей космонавтки, а у нас ― лавки: калачная, пастила… в историзм уклон имеющие музеи. Плохо, что они частные, почему государство этим не занимается, не понимаю, почему оно не видит культурное наследие собственной страны и не поддерживает. В лучшем случае администрация занимается тем, что просто не мешает тому, кто хочет это сделать. Хотя иногда бывает. Вот когда мы были студентами, восстановили усадьбу в Захарове, в которой родился Пушкин, жил там. Это уже после нас, но мы были там студентами, копали, участвовали в раскопках. Я был ещё на Валааме, будучи студентом, там восстанавливали церковь.

 

«Кто-то пошёл и стуканул участковому милиционеру…»

Это они сидят во дворе у себя. Это она школьница, выпускной. Из-за того, что сами шили это платье, на её маму возбудили уголовное дело, потому что нашли лоскуты в сарае ― значит, кто-то пошёл и стуканул участковому милиционеру, что они шьют и продают. Надо было доказывать, что шили не на продажу, а просто соседке, потому что она выпускница.

После школы она поработала на обувной фабрике, потом поступила в МИСИ. Это на обувной фабрике. Это она студентка третьего курса, 1958 или 1959 год. Потом она приехал в Коломну, ей даже комнату в общежитии, на Кирова, 12А, кажется. Здесь она вышла замуж за моего отца, вот они на свадьбе. Это ракета, которую она, делала, будучи студенткой, на практике. Это они тоже студенты в общежитии, на Электрозаводской было общежитие. Это появились дети, мы ― сначала сестра, потом я. Это вот отец, это мама с нами тоже.

Это в вашей квартире?

Это сейчас Макеева, дом 6, там я уже родился в двухкомнатной квартире.  Сестра Инна родилась в этой общаге. Потом им дали квартиру, в 1969 году, в 1970-м я родился, в этой квартире мы жили двумя детьми. Это мы с бабушкой Надей ― маминой мамой. Это я в детском саду. Отец, сестра и я.

Что это за дворик?

Это была лавочка, за спиной ул. Октябрьской Революции, Дома торговли тогда не было, а это забор старого кладбища, где сейчас Мемориальный парк. Там была стела, её снесли, с лавкой.

Это ограда?

Кирпичная ограда, на углу часовня стоит, справа пойдёшь ― будет пушка, гаубица. Это вид на Соборной площади.

Это какой год?

Это я ходил, будучи пионером, в кружок, снимал (нас гоняли в город). Это я в первый сад пошёл. Это уже 1982 год.

Ещё не приводили в порядок?

Нет. Это 1982 год, Олимпиада только прошла, ещё такая тихая уютная провинция, монастырь ещё монастырю не отдали, там были жилые квартиры. У нас же 101-й километр, сюда высылали неблагонадёжных личностей из Москвы, их селили в эти монастыри, потому что там не было туалета, ванны ― с них и так хватит. У меня одна одноклассница была, она родилась в этом монастыре, потом им дали квартиру, она со мной в одну школу ходила. Это я в первом классе, это уже в третьем классе во 2-й школе. Это первый класс с учительницей в 8-й школе.

Это моя мама в ТПМ-7 со своими сотрудницами. Вот она руководитель бригады в ТПМ-7. Это вся наша семья, это я во втором классе, Инна в пятом.

Это вы в студию ходили?

Да. Чаще всего мы ходили на улицу Ленина, там фотостудия «Юпитер», рядом был магазин. Раз в год, раз в два года ходили ― наряжались и ходили фотографировались. Эти фотографии ― это наш отец звал своего знакомого фотографа, он у нас дома снимал, очень хорошие по композиции снимки. Кто там снимал, я не знаю, но мужик был молодец. Он очень хорошо сажал в кадр, подбирал моменты. Фотография же была плёночная. Это сейчас на цифру нащёлкать 15 раз, а потом лучший кадр выбрал. А тогда же надо было поймать, чтобы все смотрели в кадр, чтобы ребёнок не заплакал: я страшно боялся, когда видел камеру, начинал реветь ― надо было момент подловить. Тут меня поймали, а к маме я пересел ― уже начинаю хныкать. Тут я отвлёкся на солдатика, поднял глаз, он меня успел поймать, молодец был дядька, хорошо своё дело делал.

Это я уже школу закончил. Инна учится в МИСИ, причёска ― «взрыв на макаронной фабрике»! А я только окончил школу, это где-то 1988-1989 год. Это мы с отцом сходили, где-то 1988 год, он меня взял на фотостудию «Юпитер». А буквально через год, в 1990-м, она перестала существовать.

Это мама проектирует, это она в 1970-х в ТПМ-7, кульманы стоят. Это мы в пионерском лагере с моей сестрой, какие-то подписи она там делает. Описывает только себя: Паршикова Инесса, слева от вас, 12 лет, рост метр 55, цвет глаз серый, тёмный. Всё! Кто стоит рядом, её не интересовало, что это брат, младший, любимый, в каком отряде ― себя любимую описала и всё.

Это я в пятом классе, пионер, 1980-1981 год, прошла Олимпиада, умер Высоцкий.

Это наш вид из окна на площадь, где автобусы разворачивались, тут ещё нет никакой застройки, домиков 1990-х годов, вид на эту башню.

 

«Я два года жил в монастыре на Валааме»

Это уже в Москве. Это интересный снимок: когда я уже оканчивал академию, 1999 год, мы в Можайске на обретении мощей преподобного Ферапонта, там был он погребён под спудом, и в конце 1990-х эти мощи церковь решила обрести. Мы туда поехали, наша преподавательница повезла двоих лучших студентов ― меня и моего приятеля Олега Климова. Местное духовенство, владыка, местный журналист, глава района с мордой вот такой, наша преподавательница… А вот эта маленькая личность ― самая ключевая фигура во всей затее, это главный археолог Московского кремля, благодаря ей мы нашли эти мощи. Местный мэр пригнал экскаватор, узнав, что там идут раскопки, обретают мощи, и начал ковшом искать мощи. Она единственная закричала: «Стойте!» ― она увидела длинную чёрную полосочку. Я вообще не понял, что это, она по своему опыту узнала, что это остатки древнего гробовища, хоронили в колоду в гробах, мы нашли эти мощи, они сейчас находятся в можайском монастыре. Это было археологическое обретение мощей. Через неделю было официальное обретение мощей, приехал патриарх, накрыли там поляну и сделали сцены необходимые. Местное духовенство, монахи приехали, это игумен отец Борис этого можайского монастыря. Это исторический кадр. Он даже написал икону, мы там даже присутствовали на этой иконе ― «Обретение мощей преподобного Ферапонта». Это святой 16 века, глубоко чтимый, Можайский женский монастырь, там фрески Дионисия сохранились. Наши преподаватели помогали сделать так, чтобы вода не стояла в соборе, открывали фундамент, вода ушла (фрески Дионисия, а вода по колено стояла ― конечно, надо что-то делать!).

Это в академии, я заканчиваю диплом. Это на пятом курсе я черчу работы. Всё вручную, они тоже в конкурсах принимали участие, я завоёвывал первые места. Это мы на первом курсе с гитарами. Это на четвёртом курсе, уже взгляд осознанный появился: сразу понятно, что интеллект у человека нарастает по сравнению с этой фотографией, где я обалдуй, взгляд пустой, неосмысленный совершенно!

Это мы на третьем курсе. Это восстановленный благодаря нашей обмерной практике археологической дом: этот дом сгорел, мы его восстанавливали. Потом наша преподавательница, она была реставраторам, она восстановила эту усадьбу, какая она была при Пушкине.

Илья Сергеевич на моём дипломе. Я защищаю диплом. Это, будучи на третьем на курсе, я поехал на Валаам. Я два года жил в монастыре на Валааме, мы там восстанавливали скит Александра Свирского, церковь восстановили. До сих пор там стоит корпус, который по моему студенческому проекту восстановлен ― трапезная братского корпуса (братский корпус не смогли восстановить, а трапезную восстановили). А церковь сгорела потом, она пережила финнов, пережила коммунистов, а в монастыре она сгорела, какие-то алкаши сожгли.

Это я уже со своими студентами, уже я преподаватель. Это я в Коломне в 1998 году, наслаждаюсь видами, ещё будучи студентом. Это я тогда же вместе с отцом стою, на Ямках он жил. Это уже после академии, мы связь поддерживали, всё время ездили и смотрели памятники архитектуры по областям. Начинаются каникулы новогодние, с 1 по 10 января мы так просто не сидим, мы собираемся и едем в Ярославль, Ферапонтово… мороз ― не мороз… был мороз 47 ― мы ехали и смотрели памятники архитектуры.

Это мы в Звенигороде. Архитектор должен видеть вокруг себя среду и постоянно в ней крутиться. Он должен постоянно ей питаться, иначе просто ты перестанешь поддерживать свой профессиональный уровень.

Это тоже Валаам. Остров Валаам, вокруг него архипелаг, некоторые скиты расположены на этих островах, куда даже паломников не пускали, это был закрытый скит, мы там находились только в целях реставрации церкви. Надо было воссоздать его. Был замкнутый круг людей, дьякон один, он каждое лето проводил ― там и принял постриг, там остался. Это игумен, дети какие-то вместе с нами приехали, я там стою в рабочей спецовке, восстанавливаю. Это всё восстановительные работы.

Это после академии, молодые, но ещё не женатые: за окном уже ночь, мы сидим чертим, нас за уши не оттащишь! Это я уже будучи преподавателем на ректорском совете, где-то тут Глазунов, где-то наш декан, мы сидим в академии нашей, в хорошем интерьере, обсуждаем, как будем жить дальше, как учебный план составлять. Это мы по памятникам архитектуры в Тверской области, надгробие 16 века. Это я уже с сыном нахожусь в нашей академии, среди скульптур в фойе академии ходим. Это ему два года, смотрит на скульптуры. Это всё наши студенты делали. Это Аполлон. Это дипломные проекты наших скульпторов. Это диплом архитектурный двумя курсами младше меня учился парень, у нас в академии висит в метфонде. Я с Ваней на фоне его проектов, это мы с Ваней в Коломне ходим, целая же эпопея, когда родились дети, это следующий целый пласт жизни пошёл. Это я в церкви Симеона Столпника за Яузой, мы там проект реставрации колокольни делали, это я ещё студентом тогда был. Это бабушка Валентина Михайловна, приходила к вам сюда, Иван, Анфиса, Анфисе три года, Ивану семь лет. Это мы с Иваном ездили на ёлку, сын работал в театре МХАТ, мы на ёлку ездили туда. Это актёры с детьми, это Трухин, по-моему, который в «Улицах разбитых фонарей» играет. Это мы с Иваном, ему два годика. Такая жизнь.

 

«Для меня это вся жизнь»

Про вашу семью сейчас что-то добавите, про Ваню и Анфису?

Это отдельная песня. Ивану 13 лет наступило. Для меня это просто ужас! Он ходит, с меня требует: «Ты должен меня обеспечивать. Ты почему не проводишь интернет?» Интернет мобильный гикнулся, нужен безлимит, ему нужен постоянно. Я говорю: «Тебе же нужно, мне не нужно особенно, давай дом помогай строить!» Пытаюсь его к труду приучить. Он говорит: «Мне это неинтересно». Я говорю: «А мне неинтересно интернет проводить». ― «Ты мой родитель, ты обязан обеспечить всем необходимым. Интернет, телефон ― это необходимое». Какое это необходимое?! Унитаз ― это необходимое! А интернет этот… Такие споры постоянно у нас с ним ― переходный возраст. Суворов, говрят, за 10 дней Альпы перешёл, когда он перейдёт, не знаю. Анфиса подрастает, ей 9 лет, то же самое будет. У Ивана возраст этот закончится, а у Анфисы начнётся.

Мои альбомы. Тогда же не было цифровых фотоаппаратов, мы снимали на плёнку. Церковь в псковском стиле ― я на четвёртом курсе делал, всё вручную, тоже первое место на каком-то конкурсе заняла. Интерьер внутри с иконостасом…

Это часовня, которую я делал вне программы. Мне академической программы было мало. Нам давали задание на три месяца, я эту церковь делал за месяц, а остальные два месяца я не знал, что мне делать, проектировал часовни, потом пытался продать, никто их не покупал.

Дипломный проект ― вот такая красота. Мои студенты смотрели и спрашивали: «Как вы это делали?». Это всё вручную сделано, не на компьютере. Иконостас, к нему делал ещё дом причта, размещал функции: приходская школа, трапезная, книжный магазин, свечной ящик, даже пихал сюда подземные гаражи, будку сторожа. Прихожане приедут ― они же должны машины поставить куда-то. Картину рисовал зимой.

Оригинальные рисунки сохранились?

Да. Это у меня есть. С этим я, кстати, судился, потому что председатель приходского совета эту работу взял у меня, 400 долларов несчастному студенту не заплатил, опубликовал в газете, издал рекламный буклет и собрал большие деньги. Мне стало обидно, я подал на них в суд по авторскому праву. Все юристы и адвокаты удивляются, спрашивают, судились или нет. Я отвечаю, что судился. Спрашивают, с чем связано, ― отвечаю: с авторским правом. «Без адвоката?» ― «Да». ― «Это же очень тяжело!» Я говорю: «Мне это не стоило труда: авторская подпись есть на работе». Я на уши всех поставил: управу района Калужского Москвы, газету эту несчастную, присудили 1000 рублей газете, которая опубликовал эту картинку. Я просто не пошёл брать исполнительный лист, потому что считал, что газета не виновата: он принёс мою картинку и попросил напечатать…

Эту церковь построили в Хабаровском крае, я делал эскизный проект, они её сделали. Немного в другом виде, но она стоит в Хабаровском крае, был заказчик такой, лесопромышленник, он добывал лес, он просил сделать проект. Вот её освещали. Из лиственницы она построена, лемех сделан, деревянная крыша. Хотели золотые крыши сделать, я сказал, что не надо, давайте деревянные, как положено. Вот её основу кладут. На болотине её поставили ― там сплошь одни болота.

Это то, что я строил в Вологодской области: алтарь пристроил к церкви 19 века снесённой. Когда строили, нашли скелеты людей. Часто находишь скелеты людей, расстрелянных, в черепе дырки, ставили к стенке и расстреливали. Всё на извести, кирпич, белый камень, опалубку ставили, на неё выкладывали свод. Так это в конечном счёте получалась церковь с таким иконостасом. Всё это никому не доверишь. Ворота кладут, арки… Подряды сам брал ― не было так, чтобы продать проект и кто-то другой делает. Вот она с руин поднимается, церковь, постепенно. Была в таком состоянии. И то это мы уже крышу делали. Дырка была, такие были руины. Она в этом виде простояла 20-30 лет. Была школа, школа сгорела. Мы её воссоздали и восстановили. Для меня это вся жизнь. Может, лучшие годы моей жизни ― нулевые годы, когда было финансирование, были добрые люди: ведь это же восстанавливало церковь просто частное лицо, просто давал деньги. Зачем, непонятно. Было обидно видеть, когда местные, которые живут в деревне, не понимали, зачем это. Раньше были коммунисты, строили клубы. Сейчас пришли попы, строят церкви. Зачем это им надо?.. Пришёл КамАЗ с цементом, их зовёшь разгрузить, они просят деньги. Я говорю: вы живёте в квартире, я, чужой посторонний человек, звоню вам в дверь, и говорю: я вам плитку кафельную купил, от вас требуется помочь разгрузить ей. А вы мне скажете: а сколько ты мне заплатишь за то, что я затащу плитку в свою квартиру и бесплатно получу? То есть они не понимали, что для них бесплатно кто-то строит, свою лепту, хотя бы в виде разгрузки, они не могли внести. Когда такой же КамАЗ приходил в клуб и председатель колхоза просил их разгрузить, они разгружали. Им не заплатили деньги, но они всё лето будут бесплатно танцевать. Я говорю: вам строят церковь, вы будете ходить бесплатно всю жизнь! Нет, они не понимают… Это мы ставим крест на эту церковь. Со школы всех детей с уроков сняли привели ― знаковое событие.

А это я был штатным архитектором в Первой градской больнице, там церковь Царевича Димитрия, там был тогда настоятель Аркадий Шатов, сейчас он отец Пантелеимон, епископ Наро-Фоминский. В его церкви был миссионерский отряд, они ездили по деревням крестить людей. Меня просили сделать походную палатку, храм походный. Я её соорудил. Синженерил сам, придумал, изготовили: боковые стенки поднимаются, больше людей влезает, здесь алтарь с крестом. Собирался он за два часа. Если четверых людей толковых дать, то собирался он за час, разбирался за полчаса. Он мог в навес превратиться ― в случае непогоды закрыться. До сих пор он там и есть, до сих пор куда-то с ним ездят. Служба там идёт. Походная палатка так ставилась. Это с местными мужиками мы ставим. Сколько прихожан вмещалось. Цель была ― приехать, всю деревню окрестить, один раз в реке даже крестили ― макали, как в иордань. Раз было человек по 400. Столько людей туда влезало. С детьми работали. Приезжал недели на две-три священник, миссионерский отряд, с которым мне приходилось ездить. Оплатил всё спонсор, он же купил автобус, сделали багажник ― храм лежал наверху в сложенном виде. Садились в этот ПАЗик и ехали. Ехали километра за 2-3 тысячи, в северные районы, Архангельскую область, где церкви не было вообще никогда. По пути останавливались, застревали, нас КамАЗом вытаскивали. Я построил палатку, и мне приходилось с ней ездить, потому что её никто собрать не мог кроме меня.

Тут стоит одноэтажный дом частный на два хозяина. Я взял только совсем малую долю. У меня папок много.

Это формат А1?

Это да. Ноль. Они чертят их на планшетах, потом срезают, уши убираются.

Где они висели у вас?

На просмотр вешаем. Ставим оценки, потом снимаем. 2014 год. Писал, кто выполнил, для чего. Козлова Марина, Вахрушева Анна, преподаватель Уваров, ул. Савельича, дом 24. Это он же, но с дворовой части. Такой же буквой Г стоит.

Это Луковкиных усадьба. Тоже в жутком состоянии, оттуда сверху съехал художник, мастерская была. Это я носил оригиналы, сфотографировал, оригиналы в академии остался. Так они отмеряют методом триангуляции, потому треугольник ― жёсткая фигура, три размера дадут вам точку. Прямоугольник запросто может превратится в ромб, а треугольник никогда. Этим методам моя задача была их обучить, что им в жизни пригодилось, в работе. Деревянное здание на Октябрьской Революции, 56 стоит, красивое с наличниками. Так это приблизительно выглядело. Заставляли адрес писать, кто что, курс. Кроки все подписываются, передаются в архив. Если что-то в чертеже непонятно, они потом ищут размер в кроке, ищут того, кто чертил, могут разыскать и спросить, что ты наваял 15 лет назад, объясни нам. Вот они наличники мерят: если что-то сгорит, то можно взять и восстановить, было бы желание. Пока у всех желание только рушить.

Переулок Москворецкий, 4. Это 18 век, дом, где стенка сейчас отходит?

Да. Который в аварийном состоянии. Пока он не рухнул, я одним из первых загнал туда людей и померил: вдруг кто будет ломать.

Это объект культурного наследия.

Да. Надо восстанавливать, а не ждать, пока сам рухнет. Они ждут, пока рухнет, ничего не делают. Они входили вовнутрь, там окна позаколочены, в темноте мерили, фонарями светили. Это он же. Ул. Савельича, дом 40. Он же, другой фасад. Ул. Левшина, 16.

Как вы определяли, какое здание надо померить?

Профессиональным чутьём. Я вижу: памятник, отличаю 17, 18 век…

Вы шли от самых ранних образцов, которые сейчас под угрозой исчезновения?

В первую очередь мерили то, что в руинированном состоянии, что могут уничтожить, например. По-разному… Люди там живут, возьмёт, окно растешет, ему плевать, что это 18 век, ему света мало ― и всё.

Спасибо за ваш рассказ.