Рубрика: Материалы

«Если среди добрых людей живёшь – это как-то впитываешь и по-другому не можешь уже»

 Рассказчица: Галина Константиновна Горчакова.
Собеседница: Екатерина Ойнас.
Дата интервью: 21 октября 2024 года.

 

Галина Константиновна, всех наших гостей мы просим вначале полностью представиться.

Галина Константиновна Горчакова. Это творческий псевдоним, а настоящая фамилия по паспорту Викторович. Меня город знает по псевдониму, по фамилии почти никто, только самые близкие люди.

Традиционно мы начинаем с самых ранних ваших лет, разговариваем о вашей жизни, о вашей биографии, о городе Коломне, в котором вы сейчас и уже давно живёте. Может быть, начнём с того, где и когда вы родились?

Я родилась в феврале 1950 года в городе Ленинграде. Но в паспорте паспортистка, она же умнее меня, написала: город Санкт-Петербург. При этом я задала ей вопрос: «Я там до Первой мировой войны, что ли, родилась, когда был Санкт-Петербург? Или уже после 1990 года, когда опять стал Петербург?» Она посмотрела на меня, подумала: «Учёная больно», – и написала: Санкт-Петербург.

Так это было при смене паспорта?

При смене паспорта, да.

У них, наверное, протокол такой, раз название города поменялось…

Ну, я своё мнение высказала, а она уж как хочет. Так что вот, Санкт-Петербург. И до сих пор, поскольку я ленинградского рождения, я называю город Ленинградом. У меня ассоциации с фамилией Ленин нет. У меня почему-то всегда это воспринималось по фонетике: Ленинград – виноград, такого типа. Потом это город, который и оставил в моей жизни много воспоминаний, и много начал мне дал. Но, правда, меня родители увезли, когда мне было девять лет.

То есть до девяти лет вы жили в Ленинграде?

Да. Мои родители, они же оба нижегородские, или горьковские тогда. И после окончания войны их по трудовому, по-моему, набору военкоматскому, направили на восстановление Ленинграда. Вот там-то они и познакомились. Познакомились, создали семью, я родилась, и первое место нашей прописки или местожительства (сначала-то они жили в общежитии) – это знаменитое место – Поклонная гора, не московская – ленинградская Поклонная гора. Это рядом с военным аэродромом Сосновка. Этот аэродром знаменит тем, что туда в 1943 году доставили партитуру Седьмой симфонии «Ленинградской» Шостаковича. Именно на этот аэродром. Ну и, естественно, аэродром – это взлётные и посадочные полосы, большущий бетонный забор. И при этом аэродроме посёлок, состоящий из бараков. Бараков там было прилично, может быть, двенадцать, может быть, даже больше.

Как раз послевоенного времени бараки-то?

Нет, военного. Там жили лётчики и аэродромная обслуга. После войны всё это дело, конечно, ликвидировалось, все выехали, туда заселили тех людей, которые приехали Ленинград восстанавливать. Причём семейных. Ну, что такое барак, не надо рассказывать?

Может быть, расскажете, как он выглядел?

Это длинное такое, одноэтажное строение типа сарая. И каждый там имел, по-моему, по комнате. Во всяком случае, у нас была комната. Отапливалось всё это голландскими печами. Голландская печь – это круглая такая печка, обитая оцинкованными, что ли, полосами.

Соответственно, туалеты – это всё «на этаже»?

Вот это не помню, потому что была очень маленькая. И был у меня собственный горшок, который стоял за голландской печью в уголочке.

Неудобств в этом смысле не испытывали?

Нет, я не испытывала. Как родители устраивались, не знаю. Но там, конечно, были никакие условия. Я помню прачечную, потому что она меня потрясла в своё время. Вот если бы я знала тогда, что такое ад, я бы, наверное, именно так его и представляла. Это отдельно стоящая избушка. Однажды мама пошла стирать, и я туда заглянула. Ой! Темно. Пар. Ничего не видно. Вода льётся со всех сторон и под ногами. Женщины в резиновых сапогах, одетые в фартуки клеёнчатые… Какие-то лохани. И всё это дело вручную! Никаких машин тогда не было. В общем, это было ужасно.

То есть каждый со своим корытцем приходит?

Нет, корытца тамошние. Со своим бельём и со своими… хозяйственное мыло, по-моему, тогда было, порошков тоже ещё не было.

Это где-то рядышком с бараком?

Да, в этом самом барачном посёлке. Это вот самое сильное впечатление. Но мы жили очень хорошо. Вот коммуналка, да? Вроде бы коммуналка, барак, много народу. Может быть, родители и помнят, какие были ссоры или претензии друг к другу высказывали люди. Но я этого ничего не помню. Я знаю, что у нас сосед был замечательный, дядя Миша. Тогда песня была модная: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?» Слышали?

Да, конечно: «…полная задора и огня. Самая нелепая ошибка – то, что ты уходишь от меня».

Я почему-то считала, что это про дядю Мишу песня и есть! Он был очень добрый человек, видимо, детей любил. А ещё у него был телевизор КВН. Если вы изучали эти времена, как тут у вас, то знаете, что это такое, да? Это такой ящик-прибор и маленькое-маленькое такое окошечко экрана. Мы совсем недавно были в городе Гагарине, и там в музее первого полёта такой стоит. Это прям был привет из детства. А чтобы можно было в маленьком окошечке что-нибудь разглядеть, стояла огромная такая линза. И все соседи, конечно, сбегались к дяде Мише. Тогда, по-моему, детских передач не было, а может, было, но я-то не очень интересовалась этим делом – мне было интересно просто посмотреть. Помню ещё случай, когда у одного из наших многочисленных соседей умерла жена. И весь барак ходил к нему, утешал, похороны организовывал. Он очень переживал, плакал. Меня это так потрясло: мужчина плачет!.. А больше никаких впечатлений… Друзей у меня было много. Мы очень хорошо там жили. Но в основном девчонки, с мальчишками мы не водились. А потом родителям предоставили квартиру, даже не квартиру, комнату – опять коммуналка – на проспекте Энгельса, угол Сердобольской улицы, в Ленинграде. Это уже не Сосновка. Сейчас-то Сосновка уже в границах Ленинграда, а тогда она была как пригород, что ли. И вот проспект Энгельса, угол Средобольской улицы, новый дом, построенный ещё до того, как Хрущёв сказал: «Хватит вам архитектурных излишеств тут, деньги тратить на них. Не будет никаких излишеств. Вот будет крыша, вот будут стены – и всё». Там были пандусы, первого этажа окна выходили на пандус, отстоящий от земли на метр-то точно, может, метр двадцать, метр пятьдесят, который был отделан как раз архитектурными излишествами и балясинами.

То есть так называемый сталинский ампир?

Да, сталинский ампир. С балясинами и львиными мордами – такие маскароны были на этом пандусе. Очень нам это всё нравилось! Дом у нас до какого-то этажа напоминал шоколадку с квадратиками такими, и такого же цвета шоколадного. Очень мы его любили. Он был огромный, загибался буквой «П». Там детворы, конечно, было полно. А вселили нас в обычную квартиру, она строилась как квартира для одной семьи, а туда вселили три семьи.

Это какой год был?

Это был 1957-й, наверное. Сразу, конечно, парадный вход… Ну, знаете, в Ленинграде парадное называется… В общем, все парадные закрыли сразу – такая пролетарская привычка. И открыли только чёрный ход со двора (но там был лифт!), и никогда этот парадный ход не был открыт. У нас была средней величины комната. В большой комнате жила многодетная семья. Я не знаю, сколько там было детей, трое, пятеро, может быть. Они гоняли по огромной прихожей на велосипедах, дрались и всё такое прочее, поэтому я от них в стороночке держалась. А в самой маленькой комнате жили бабушка и дедушка и их дочь. Сколько было лет дочери? Мне казалось, она взрослая. А бабушка и дедушка, они были, я не знаю, может, сорокалетние. Мне-то казалось, что они уже бабушка и дедушка. Это были замечательные люди. Дедушка был на фронте, а бабушка пережила блокаду. И вот она рассказывала, не мне, конечно, а родителям, как однажды на улице за ней гнались. И она решила, что её хотели съесть. Ну, был такой каннибализм в блокаду в Ленинграде… Вот с этими людьми добрыми, с бабушкой и дедушкой, потом родители долго переписывались…

Там было всё, даже мусоропровод, даже газовый счётчик на кухне. Всё было очень хорошо. Ну, лифт, понятно. Но в Ленинграде климат не очень был хороший, а родился брат, который сразу же заболел, и врачи сказали: «Или он у вас умирает, или вы уезжаете в другой город, где лучше климат». Решили возвращаться в Горький. Отец своеобразный был человек, он решил вот эту нашу благоустроенную комнатку в малонаселённой коммуналке поменять на какое-то жильё, которое было в историческом городе. В Горьком. И поменял. Бывали там? Знаете улицу Рождественскую (Маяковского раньше)?

Да, конечно.

Вот на Маяковского мы как раз и переехали. Там стоит самый длинный по фасаду дом – Блиновская гостиница, Блиновский пассаж. Такой громадный дом. У него центральный вход, один коридор и другой коридор. Вот такая коммуналка. Я думаю, что редко кому в такой огромной коммуналке доводилось жить. Там было много военных моряков, другие военные были. И у всех по одной, по две комнаты: идёшь по гостиничному коридору, направо-налево номера. Ближайшие соседи тоже были очень хорошие, мы с ними дружили. Две семьи только были такие… Одна очень простая семья, он регулярно напивался и бегал за своей женой по всему длинному коридору, один раз даже с топором. Ну, его, конечно, всей коммуналкой успокаивали, увещевали. Фамилия у них была Горбенко. И ещё одна была там тётя такая, офицерская жена, у неё муж был военный моряк, но, видимо, комплексовала она, что ли. Когда люди вредничают, не хотят жить мирно со своими соседями, мне кажется, они какие-то неудачники по жизни. Чего ей было не так? Может быть, эта вот стометровка наша не нравилась, а хотелось отдельной квартиры. Я её понимаю, всем хотелось, но никто же гадости друг другу не делал. Она делала. Вообще, она была такая скандалистка. Ссоры устраивала, крикливая такая была. Офицерская жена, муж военный моряк – это же всегда была военная аристократия. И если она не поскандалит день, это значит, он впустую прожит.

 

«Я несколько лет опомниться не могла от радости»

А как вы пережили вот этот переезд? Вам не хотелось уезжать?

Я очень плохо пережила. Школа была… где мост Канавинский, через Оку, в конце улицы, знаете?

Я была только однажды в Нижнем. Не очень хорошо помню.

Его, кстати, всегда называли Нижний. Мои бабушка и дедушка деревенские всегда говорили: Нижний.

Я плохо пережила, потому что я вообще, видимо, в таком возрасте плохо переносила всякие изменения в своей судьбе. Меня посреди учебного года ведь привезли, где-то зимой, я помню. Посадили во второй класс на первую парту. Меня нельзя было трогать, вообще нельзя было трогать! Ни вызывать к доске, ни говорить мне ничего… Мне, например, говорили: «Ну, Галя, давай читай», – и я сразу в слёзы. То есть у меня такая была…

Стрессовое состояние…

Стрессовое, да, очень долго – меня целую четверть не спрашивали. Я просто приходила в школу, сидела, делала всё потихонечку. Я вообще человек-то ответственный, училась хорошо.

Учительница с пониманием была?

С пониманием, да.

Вы её помните?

Нет. Вот ту учительницу, первую, которая в Ленинграде, помню. Эту не помню. Хотя я в этой школе училась восемь лет, ну, меньше… в общем, восьмилетка она была.

Да, так про эту тётю скандальную, про которую я хотела иллюстрацию маленькую рассказать. Ведь ванн не было, только был туалет, но, сами понимаете, с холодной водой. Кстати, вот эту стометровку сами убирали, не было никаких уборщиков. И я маме всегда помогала. И некоторые женщины так умилялись, говорили: «Ой, маленькая хозяйка большого дома!» Что я там делала, я тоже не помню. Может, шваброй возила.

Да, многие рассказывают о том, что было дежурство, у вас, наверное, тоже. Может быть, делали всё по очереди?

По очереди, да. И вот эти 100 метров, плюс мужской туалет, плюс женский туалет, а там несколько посадочных мест на такую кучу народа. И готовили на примусах, на керосинках. Столы стояли в коридоре. Ванны никакой не было, холодная вода – грели, стирать-то как? Если на Поклонной горе, на аэродроме Сосновка, была прачечная, то здесь никаких прачечных не было. В баню мы ходили тоже на этой улице недалеко, со своими тазами… Грели воду. Корыто было такое, стиральная доска, она у вас, наверное, есть. Такая ребристая.

То есть прямо в коридоре стирали?

Прямо в коридоре. Тут же и готовили, тут же и стирали. А рядом с нами была дверь на балкон. Балкон был до такой степени засижен голубями, что туда никто никогда не ходил. Но для проветривания открывали. И вот эта тётя, когда видела, что моя мама стирает, раскрывала балконную дверь настежь – чтобы не пахло мылом, стиркой и всё такое прочее. А что это зима и что мама заболеть может – это её совершенно не заботило… Мама никогда с ней не связывалась. Она просто уходила, одевалась потеплее, несколько кофт под фартук, и всё, и продолжала. То есть та специально набивалась на скандал.

Вам, наверное, обидно было всё это наблюдать? Вы были свидетелем?

А меня не посвящали! Мама потом рассказывала.

Один раз у нас там был пожар. У нас жил военный врач со своей военной врачихой, то есть они были оба военнослужащими. И, наверное, они были ещё не в запасе, потому что ходили в форме. А он был алкоголик запойный, и когда у него наступал этот период, жена как врач всё понимала. Она оставляла его дома, ставила ему бутылку водки на тумбочку и уходила. Ну, он «лечился» как мог и курил при этом. И вот однажды он, будучи в кондиции, ещё и курил. Как это всегда бывает, папироску уронил, папироска прожгла матрас и всё остальное прочее. Повалил дым, соседи вызвали пожарных. Пожарные приехали. Он обгорел, видимо. Я в коридоре была, когда его тащили на носилках. Он был такой грузный, большой и кричал очень сильно – обгорел. Видимо, начальное обезболивание алкогольное перестало действовать, и он очень кричал.

Вот такая у нас была коммуналка. Но это была не последняя коммуналка в моей жизни. А чтобы вас сориентировать, Блиновский пассаж, наш дом, был напротив речного вокзала. Речной вокзал как раз при нас и строили. Будете в Нижнем, приходите на Рождественскую, к речному вокзалу, и напротив как раз будет Блиновский пассаж. Я, когда там бываю, свои два окна на третьем этаже нахожу: вон там мы жили. Сейчас никто там не живёт, по-моему, там одни офисы, всякие конторы. Родители работали вместе в научно-исследовательском институте радиофизическом. И для сотрудников построили дом на площади Горького. Будете на площади Горького, встаньте лицом к Дому связи – и направо будет как раз наш дом. Это новостройка 1960-х, наверное, годов.

Это уже хрущёвка?

Типичная хрущёвка, с проходной комнатой. Но мама была счастлива, потому что вода, газовая колонка, лифт – всё есть. И те огромные 100-метровые площади убирать не надо. Она говорила: «Я несколько лет опомниться не могла от радости». Ну, это не последняя была моя квартира.

А вы как восприняли этот переезд?

У меня друзья там остались. Но дело в том, что мы окончили восьмилетку, мне нужно было всё равно куда-то два года доучиваться. И получилось так, что нам дали квартиру недалеко от той школы, куда я устроилась. Я не знаю, как это получилось – случайно или, может быть, родители ожидали, говорили: «Вот перейди в эту школу». Мы ходили пешком, у нас очень хороший был класс, мы друг друга ждали утречком, идём все вместе, хором, в школу. Как-то однажды мы со школьной подругой пришли в школу. Летом школа уже не работала, а нам так хотелось посмотреть наш класс и физический кабинет. Мы сказали: «Мы выпускники 1967-го года, пустите нас посмотреть». Нас пустили. Ну, сами понимаете, какое-то такое ностальгическое чувство.

Наверное, поменялась школа. Это уже в наши дни просились-то?

Это было, может, в 90-е, может, в 80-е. А потом нужно было поступать в высшее учебное заведение.

 

«Мама в такой шляпе с вуалькой – красавица необыкновенная!»

Давайте всё-таки о маме и о папе расскажем.

Они оба крестьяне. Ой, хотите, я вам сейчас фотографию покажу?.. Вот. По моде того времени одеты. Крестьяне. Папа – государевы казённые крестьяне его предки. Мама – помещичья крестьянка. Вот они в Ленинграде. Я не знаю, первый год их жизни в Ленинграде, или, может, я была маленькая уже.

Сколько им было лет, когда они в Ленинграде оказались?

В 1945-м их, к концу года, отправили. Отец с 1922-го, он не воевал, у него была бронь – он работал на эвакуированном из Ленинграда моторном заводе, командовал там бригадой девчонок. Он был инструменталист. Дело в том, что завод перевезли, а инструментальной базы не было, и пришлось создавать инструментальный цех, который инструменты и создавал.

У него было образование соответствующее?

У него была школа ФЗУ – фабрично-заводское училище. Всё приходилось на собственном опыте постигать, война идёт, прохлаждаться некогда. Требовали. И вот у него девчонки были 16, 17, 18 лет. Он был «сорок девок, один я» – бригадир. Было ему лет 18 или 19 в ту пору. Находился этот завод моторный ленинградский на территории Горьковского автозавода. А маму мою из деревни взяли в 13 или в 14 лет по трудмобилизации. В общем, автозавод бомбили, и разбомбленные строения нужно было, во-первых, очищать от осколков, обломков, а во-вторых, таскать кирпичи и раствор, чтобы строители ремонтировали.

То есть она была подростком практически?

Да, лет 14-15 ей было. Это трудмобилизация, хочу – не хочу, не спрашивали. А у отца была бронь, его не взяли, потому что его инструментальное производство было очень важным для этого самого моторного завода, он к самолётам ЛаГГ, истребителям, делал моторы. Считалось, что это очень важно и нужно, так он на войну и не попал. А если бы попал, кто знает, может, и меня бы не было. Они работали в одном месте, но территория Горьковского автозавода очень большая, и поэтому они там даже не встречались. Жили в общежитиях, в мужском и в женском. А встретились вот именно в Ленинграде. Он-то как раз там и работал, на этом, как же этот завод назывался, «Красная Звезда», что ли, не помню. А она в строительной какой-то конторе, или ремстройуправлении, как-то так называлось. Там они и познакомились.

То есть им было по 23, по 24?

Когда они переехали, им было меньше, потому что маме было 24, когда я родилась в 1950 году.

Мама намного младше?

На пять лет. Папа с 1922-го, она с 1927-го. Вот такие они. Молодёжь, понятное дело! Ленинград – это же одна из столиц, можно сказать, наших.

То есть они вполне вписались, мне кажется.

Приодеться-то хотелось! Ещё фотография, где мама в такой шляпе с вуалькой. Такая красавица необыкновенная! Я ту фотографию просто не нашла. И когда она ещё жила в Горьком, в Нижнем Новгороде тогда уже, к ней пришли к очередному юбилею Победы из соцзащиты или откуда-то, задумали они сделать уличный стенд, где поместить фотографии ветеранов (они оба у меня ветераны войны): юные фотографии ветеранов войны и нынешние. И вот ту фотографию, где она с вуалькой, отобрали. Она там как актриса!

Мама фактически не смогла образование получить?

Она, по-моему, окончила какие-то курсы или кто-то её там учил, это я хорошенько не знаю. Отец – ФЗУ, а потом большая такая практическая школа. Ему война помешала образование получить. Он же был очень, как говорится, рукастый, то есть рукодельничать умел. Он, например, писал картины маслом. Он мог сделать какие-то вещи… Вот ножи он любил делать с рукоятками интересными такими и всем дарить. Починить любое – замок, ещё там что-то. Он такой смышлёный парень. А потом, когда они поступили оба работать в научно-исследовательский радиофизический институт, это, можно сказать, оборонка: радиофизика, радиотелескопы у них были…

То есть это была служба?

Нет, институт был гражданский, но занимался он военной темой – оборудование для космических кораблей, вот это всё. Мама-то работала там в бухгалтерии, а отец был начальником экспериментальных мастерских. То есть чего-то там учёные изобретут и чертежи, сумеют – не сумеют, картинку нарисуют и к Константину Михайловичу идут: «Константин Михайлович, нам нужно сделать вот такой прибор или такой инструмент». А Константин Михайлович инструментами занимался всю войну, конечно, он это делать умел! И подбирали они людей тоже таких же смышлёных и рукодельных. И много они эксклюзивных приборов сделали, то есть не серийных, опытных, которые учёным помогали. В этом институте, радиофизики знают, Грехова знаменитая была – академик, член Российской академии наук. Другие, фамилии сейчас я не вспомню, надо было мне, может быть, как-то немножечко освежить в памяти. Нет, конечно, сейчас никого. И родителей-то нет, а Грехова тогда уже была не первой молодости. Вот такие мои родители.

Какие они были по характеру?

Отец был очень… Как бы это сказать? Ну, он цену себе знал. И хвастаться любил! Так он любил прихвастнуть… А мама? Мама любила порядок. Это я у неё наследовала. Я тоже люблю порядок. Мама тоже была рукодельница – шить, вязать. И шить, и готовить она любила, многому меня научила.

Ваша семья как-то отличалась в то время от других похожих семей?

Нет, не отличалась. И мы, когда переехали вот в этот новый дом на площадь Горького (этот весь дом институт НИРФИ строил для своих сотрудников), у нас весь подъезд населяли как раз сослуживцы родителей. И мы очень хорошо жили все на нашем этаже, и вообще в подъезде дружили многие. Взаимовыручка всегда была. Не знаю, мне кажется, что те люди, которые жалуются на коммунальные квартиры, они просто сами люди необщительные и не умеют строить отношения с людьми. Всё зависит от людей. У меня и сейчас соседи напротив замечательные люди. Мы друг друга с праздниками поздравляем, детям, теперь уже внукам, подарки дарим. Ключи друг другу оставляем, если надолго уезжаем. Всё зависит от людей. Не от стен, не от условий, не от обстоятельств. Я же говорю, жили на 100-метровке, и то умудрялись жить по-доброму, по-человечески.

Ну вот, а потом родители мои на пенсию вышли. Мама потом очень землю полюбила… Ну, они крестьяне, я же говорила, что они крестьяне. И мама каждое лето уезжала в свой родной дом. Она же какой ребёнок-то была у них?..

Наверное, большие семьи-то были?

Человек пять у них было: Татьяна, Павел, Геннадий, моя мама, Вера – пять.

Держали связь с родственниками?

Конечно, обязательно. Мы почему-то не держали связь с родственниками со стороны отца. Я не знаю, почему.

У него, наверное, такая же была семья большая?

Тоже было человек пять. Но как-то мы с ними не очень дружили.

Своих бабушек, дедушек вы знаете же.

Дедушка умер до моего рождения ещё, мамин папа. Бабушка умерла в 1955-м, наверное, году. Или в 1956-м, может быть. Но её я помню. Она была такая полная, платочек носила, одевалась по-крестьянски: такая кофтёнка коротенькая, вот здесь на сборочках, широкая такая складочка шла. Запон носила, то есть фартук – запон.

А где виделись, когда приезжали?

Меня же из Ленинграда ещё привозили к ней. У родителей какие-то были сложности, маме нельзя было работу бросать или что-то такое. В общем, меня привезли к бабушке. Я там год-два точно жила, может, больше.

 

«Вы такого родника никогда в жизни не видели»

Что это за место?

Это Лысковский район Горьковской области, где-то юго-восток области.

Как вы добирались туда?

О, с божьей помощью! На попутных машинах. Вот везут меня маленькую, а потом, когда брат родился, ещё брат маленький, всякие чемоданы, мешки и всё такое прочее. Вот помню, однажды мы сидим в районном городке, автобус-то, о-о-о, когда ещё потом пустили до нашего села! И вот мы сидим, дождичек мелкий такой по лужам лупит и лупит и прекращаться не собирается. Отец где-то ищет попутную машину, пробует её найти, может, её и не будет. И мы сидим под дождём, спрятаться негде. Вот это я хорошо запомнила. Ну, я не знаю, родители как-то перемогались, может, другого ничего более счастливого-то и не видели… Нет, всё хорошо было! Всё было хорошо. У меня там сестра двоюродная, одногодка. Мы с ней дружили, она мне ближе родной сестры была. Потом она переехала в Горький, поступила в училище и жила у нас.

Как проводили время у бабушки? Огородные дела? Купания?

Сначала-то мы были очень маленькие… А, ещё знаете, забавный случай! Мама приехала из Ленинграда. Вся такая вот (показывает фотографию – ред.)! Ну, поразить воображение односельчан, конечно, надо было. Приезжают они что-то рано, а мы с моим дядей Геной, с маминым старшим братом, лежим на кровати. Мы ещё не вставали. Ну, я-то могла долго спать, а дядя Гена-то чего не вставал? Непонятно. И мы лежим, и мама входит. «Галочка, дочка»… Галинка они меня звали. Я смотрю так (показывает, как – ред.). «Ты меня не узнаёшь?» Смотрю так. Ну, мне было года три. Целый год, может, она меня не видела, и вот приезжает. Я смотрю, не отвечаю ничего. Дядя Гена тоже говорит: «Галинка, это мама твоя, ты что, забыла?» Молчу. Ну, мама решает подольститься ко мне, вытаскивает подарки, коробку мармелада (вот это я очень хорошо помню, потому что очень красивая была коробка!) и ещё какие-то подарки. Я так посмотрела, говорю: «Клади». Басом: «Клади». Это они потом мне рассказывали, я этого ничего не помню. Ну, в общем, как-то… сдружились с мамой.

У бабушки был там огород. Три даже участка было: один под садом, другой под огородом и третий под картошкой. Так что она занималась на полную катушку сельским хозяйством. Да тогда и жизнь-то была тяжёлая. Ведь эти все налоги на крестьян: столько-то яиц, столько-то картошки, столько-то там чего ещё – всё это нужно было сдавать. Молоко… Были налоги на кусты смородины, на лишнюю козу. Это же всё было, это они всё пережили, перенесли.

Это была деревня именно?

Это было село. Там была до революции церковь, которую потом благополучно разорили. Особо ничего такого в ней не было, она была, как бы мы сейчас сказали, по типовому проекту построена. Но дело в том, что село стояло на берегу речки. И бережок-то речки был на взгорочке таком, и улицы стояли такой подковой: то есть одна улица, вторая улица и такое вот закругление этой подковы. Стоишь на том берегу, на противоположном, – это очень красиво смотрится! И церковь как раз на серединке этой подковы стояла. Была она голубая, я её помню.

Это уже была руина или использовали под склад?

Наверное, она тогда не служила, но она была вполне целая, даже липы, которые были посажены крестьянами, не знаю, сколько лет назад, цвели, благоухали, красота такая была. А потом потихонечку стала разрушаться. Ещё запомнились мне не рамы, а… решётки, рукодельные такие, местными кузнецами откованные, ёлочкой, вставлены были в окна. Великолепный был пейзаж. Левитан бы точно, если бы побывал там…

Но вы и тогда ощущали эту красоту? Или это уже спустя какое-то время?

Я, может быть, не осознавала как-нибудь разумом, сознанием, но нам, конечно, нравилось. Потому что это красиво, это очень красиво! Потом там же были сады, вся деревня была зелёная, и на улицах берёзы росли, сирени много было, рябины. Хорошее было село. И под самой церковью крутой такой взгорок, и из горы бил родник. Я уверена, что вы такого родника никогда в жизни не видели. Вот такая толщина (показывает – ред.) струи.

Фонтан?

Не фонтан. Такая была из горы труба, и из этой трубы выливалась вода. Туда ходили все «на ключ», потому что никаких колонок, ничего не было – все ходили на ключ. С вёдрами, с коромыслами. Я тоже, кстати, умею это делать. И с 11 лет мы ходили с сестрой тоже на ключ, а с большими вёдрами тяжело было.

То есть это было источником питьевой воды именно?

Да. Техническая вода у нас через 20 метров, через 30 – речка текла. Вот там была техническая. Туда ходили и полоскать, и полы мыть брали воду, и поливать, и всё что угодно. А, естественно, столько воды льётся – её же не разбирало село, хоть приходили каждый день, и по нескольку раз. Вода текла в колоду, колода наливалась, можно было, скажем, пригонять лошадей и из этой большой колоды им пить давать. А потом за этой колодой была ещё деревянная колода, в которой особо аккуратные хозяйки полоскали бельё. То есть не в речке, а в такой вот суперчистой воде. И всё равно это всё текло по лугу… Это место между двумя улицами называлось болото. Но это было никакое не болото, это было сухое место, а болотом оно называлось, потому что ручей тёк, по его берегам справа-слева были немножко заболоченные места и осока росла. Вот это было болото. А там вообще паслось деревенское стадо, его вечером пригоняли, и оно не расходилось. Ни коровы, ни козы, ни овцы никогда по дворам сразу не расходились, всегда все животные шли ещё потрусить травку на болоте. Поэтому травка на болоте была, ну, сантиметров пять – всё общипано было. Потом, когда стада уже не стало в деревне, всё это заросло выше человеческого роста бурьяном. Раньше-то по берегу реки можно было пройти с порядка на порядок, то есть с улицы на улицу, а сейчас уже не продерёшься сквозь него.

 

«Галинка, пойдём-ка по солюшки»

Вы там бываете?

Давно уже не была. Раньше ездила. Нет, там сейчас место совершенно непрохожее. То есть запустевает деревня. Потом же была ещё безумная совершенно идея укрупнения сельских посёлков. И поэтому какие-то посёлки, сёла, деревни были обречены на уничтожение, на умирание. Свозили работоспособных людей вот в этот самый посёлок, строили там городские дома, пятиэтажные. А пенсионеры оставались в своих избушках, умирали потихонечку, умирала деревня. Вот она теперь такая. Сейчас только дачники, как везде, по всей России.

И вот мама моя, даже когда она уже старенькая стала (я забрала её из Горького, из Нижнего уже тогда, сюда, в Коломну), она всё равно на лето туда уезжала. Где-то с мая по октябрь она там жила, трудилась. Она очень любила землю. Всякие там у неё парнички были, теплички и прочие-прочие дела. Такая работяшка она была. Отец любил охоту, он был охотник. Кроме того, что он ещё был художник и рукодельник, всё такое он любил. Он к своим реже ездил, чем к тёще. Он приезжал, у него двустволка была охотничья, а там речка, на речке-то всякие кулички, уточки и всё такое, и он уходил на охоту. Принесёт какого-нибудь куличка… Птичка чуть побольше воробья. А если её ощипать, так… ну, побольше, чем вот эта сушка. Но, видимо, не для этого он охотился, это хобби такое, просто он природу любил очень. На рыбалку, кстати, тоже ходил, с удочкой сидел на речке.

То есть он охотился, именно приезжая в это село или ещё он искал какие-то способы?

Нет, только приезжая. Обязательно брал с собой ружьё и вот ходил. Принесёт какого-нибудь куличка и тёще вручает – в печке суп сварить. И, кстати, в печке из одного этого маленького куличка – печка же какой-то необыкновенный вкус даёт! – горшок-то, котелок, не очень большой был, – получался великолепный суп! Он так напаривался там, что ли. Ну, а «тушу» давали Галинке! И вот Галинка (это я сама помню) сидит, суп она схлебала ложкой, и у неё в тарелке осталась эта «туша». Отец сидит напротив. Ему очень хочется попробовать, но он крепится и только спрашивает: «Вкусно? Вкусно?» Я киваю головой. Он говорит: «Ты осторожнее, там дробинка может остаться. Зуб не сломай». Вот так вот…

Вы чувствовали, что вы любимый ребёнок в семье?

Наверное, да. Вообще, отец был своеобразный человек. У меня брат есть младше на семь лет. Но отец жил, по-моему, как-то сам по себе, а дети сами по себе. В основном мы с мамой были, конечно. А понял, что у него всё-таки есть сын и дочь, он после того, как вышел на пенсию. И он тогда очень любил со мной ходить в лес. В этой же деревне у мамы леса были очень грибные. А деревня-то окающая, в этом же особая её прелесть была! Это же Нижегородчина. «Да пойдём по грибы, посмотрим, чево на речке-то водится». (Окает, подражая нижегородскому говору – ред.). И он мне говорил: «Галинка, пойдём-ка по солюшки». Солюшки – это сыроежки, там так называется – солюшки. Ну, пойдём мы с ним по солюшки. Но он мало прожил. На 73-м или 74-м году умер. Я сейчас его старше уже.

Этот диалект у них сохранялся по жизни?

Нет, когда они приехали в Ленинград, они сразу перестроились на городской лад. Потом все те, кто уезжал в Горький, тоже перестраивались. Потому что в городах совсем всё по-другому было. А в деревне-то как интересно: там не только «о», там ещё «ё». То есть не «село», а «сёлО». Такой интересный говор. И я вот думаю, когда дядю моего, отца моей двоюродной сестры, одногодки моей, забирали в армию, и дядя Гена уходил в армию, дядя Павел уходил в армию (это мамины братья), они же все в армии так и говорили: «СёлО, из такого-то сёлА». Я вот думаю: терпели они насмешки? Но там, видимо, никто ни к кому не приставал. Там же были и «Доцка-доцка, подай цулоцки. – А где они? – Там, на пецке, в уголоцке.» Это Псковщина уже. То есть в армии много было всяких разных диалектов интересных. Но как-то они не чинились друг перед другом и не обзывались.

Как часто вы ездили в деревню и до какого возраста? То есть когда вы уже поступали в институт, наверное, реже?

Каждые каникулы я ездила, даже в тот год, когда сдавала экзамен вступительный в университет, я тоже всё равно приехала – не на полное лето, а сколько там оставалось до начала занятий.

Никаких пионерлагерей?

В пионерлагере я была всего один раз, когда училась в школе в восьмом классе. Мне страшно не понравилось. И второй пионерлагерь – это когда я была на пионерской практике в университете после второго, что ли, курса. Я уже была вожатой. Вот тут мне понравилось! У меня было 50 гавриков 11-12-летних. Это, сами понимаете, самый такой возраст, который если не открутит вожатому голову, то значит это большая удача. И вот было у меня 25 мальчиков, 25 девочек. Несусветное число! Столько детей сразу воспитывать нельзя!

Это где-то тоже под Нижним?

Да. Там местечко есть такое курортное – речка Линда, там пионерский лагерь, и нас туда на практику направили.

 

«Что за ребёнок странный такой – Гоголя читает, “Мёртвые души”»

А как вы выбирали вуз, кто вам помогал, не помогал?

Я думала, почему я выбрала именно филологию. Ну, во-первых, мама у меня всегда, как она рассказывала, писала всякие там сочинения, изложения на пятёрки. И учительница русского языка ей всё время говорила: «Тебе надо поступать на литературный факультет или в литературный институт». Ну, мама поступила, понятное дело, куда: война началась, и никуда она не поступила. Но, видимо, способности у неё какие-то были. Вот, может быть, мне передалось.

Это было ваше решение?

Это было моё решение. Дело в том, что в восьмилетке у нас литературу преподавали плохо. Но у отца была маленькая библиотечка. Он любил читать, и вслед за ним читала я. Я очень любила Гоголя. Мне было 11 лет, я никогда не забуду, как в каникулы приходила в читальный зал детской библиотеки, садилась, брала «Мёртвые души» Гоголя. Можете себе представить? Человеку 11 лет! Брала огромную книгу, такой фолиант подарочный, что ли, очень большой. Я каждый день, каждое утро приходила, брала эту книгу – и пока всё не прочитала, так вот и читала. Библиотекарша вокруг меня на цыпочках ходила! Дескать, что за ребёнок странный такой – Гоголя читает, «Мёртвые души»!

Что вы помните из своих впечатлений от этого чтения?

Ну, во-первых, я всё понимала, наверное. Во-вторых, я понимала все характеристики героев. Я понимала авторский юмор и авторскую издёвку, и мне всё это очень нравилось. Может быть, вот это как-то меня ориентировало поступать в вуз. И у меня сочинения были всегда в школе на отлично, и в восьмилетке, и в десятилетке. Но я хитрая – я никогда не брала то, что по учебному плану нужно было: образ Онегина или кого-нибудь. Я всё время брала свободную тему, и на этом деле всегда получала пятёрки. Потому что здесь было творческое начало, я была вправе писать всё, что я считаю нужным. Умные учителя никогда не требовали от меня говорить, как в учебнике. Мне такие учителя всё время и попадались. И дочери моей, кстати, тоже: в 15-й школе она училась здесь, в Коломне, у неё тоже была замечательная учительница – Ольга Фёдоровна Небылицына. Ой, как они писали сочинения! Дочь напишет сочинение, Ольга Фёдоровна поставит ей пятёрку и потом свою точку зрения на трёх листах напишет. Моя дочь увидит пятёрку, сочинение учительницы на трёх листах прочитает – и на двух листах ей там ещё чего-то изложит! Это было вообще блеск смотреть, как Ольга Фёдоровна умела строить отношения со способными учениками по литературе.

Ну вот, и можно было выбирать вуз. У нас гуманитарные вузы были: это иняз, пединститут и университет с истфилом, историко-филологическим факультетом. Ну, с инязом у меня… Я хоть и занималась немецким языком, но уж больно-то я его не любила, поэтому отпадало сразу. А потом эта зубрёжка языка – ой, это не для меня. Это люди с хорошей, с отличной памятью ещё могут заниматься, а у меня память очень посредственная, поэтому у меня выбор был между пединститутом и университетом. Пединститут, считала я, – это педагогический диплом. Нет, школа – это не моё. Я выбрала университет. В университет, конечно, поступить сложнее. Ну, попробуем, нам же не в армию идти. Я вам скажу, что поступить было достаточно сложно, потому что у нас было 11 человек на место. Одиннадцать! Это 1967 год. 11 человек на одно место, и нужно было всех их победить. Вот Нисон Семёнович Ватник (мы с ним, оказалось, с одного года) вспоминал, что у них набирали ещё и кандидатов на места студентов. У нас тоже. Первая сессия, сдаём. «Ты, значит, это вот не сдал – ну и пока, привет. Вот Иванов, Петров, Сидоров на твоё место хотят». Вот так! Так что и кандидаты ещё дышали нам в затылок. И это нас как-то дисциплинировало, как минимум до первой сессии. Кстати, к нам на филфак, как я поняла, многие девочки поступали (это какое же нужно было усилие предпринять!) для того, чтобы выйти замуж. Я так удивлялась, когда это поняла! Девчонки поступали, экзамены сдавали – трудно было всё-таки: четыре, что ли, мы экзамена сдавали, – для того чтобы познакомиться с кем-то. Они жили в общежитиях, общежития были не только истфила. Ещё и мужские факультеты у нас были, много мужских: механико-математический, радиофизический, физический, ВМК – вычислительная математика и кибернетика. Там одни мальчишки учились.

И благодаря общежитию они рассчитывали замуж?

Наверное, а потом у нас же были ещё и общие мероприятия: балы, танцы-шманцы и всё такое прочее. И некоторые не давали себе труда учиться дальше: они познакомились с мальчиками – можно уходить.

А, вот так даже? Такие тоже у вас были девушки?

Были. Я не скажу, что их было много, но были, да.

Вы поступали без дополнительной подготовки?

Ой, да какая тогда, в 1967 году, дополнительная? Что вы! То, что у тебя в аттестате зрелости в школьном, и всё. Ну, к экзаменам-то мы, конечно, готовились. Я говорю, у меня плохая очень память, поэтому мне труднее всего было сдавать даже не немецкий язык, а историю с датами. История последним была предметом, то есть когда я уже на последнем издыхании была. И у меня истерический такой припадок случился: мы жили на пятом этаже, и я учебник истории с пятого этажа махнула во двор – не могу я больше!

Пришлось за ним идти?

Пришлось. Никто его не взял, никто не позарился.

То есть вы с первого раза поступили.

С первого раза я поступила.

Вы себя внутренне хвалите? Для вас это было достижением?

Да не знаю как-то… Я очень боялась, я вообще по натуре-то трусиха. Причём, когда вот так стоишь толпой в коридоре и ждёшь, когда очередной абитуриент выйдет, и ты пойдёшь, твоя очередь наступит… Общаешься же друг с другом. Там такие девчонки были подготовленные! Я думаю: куда уж мне-то! У нас одна «Евгения Онегина» от первой буквы до последней точки могла наизусть, а я нет.

Но она поступила?

Поступила, да.

Всё надо было на пятёрки сдать, чтобы пройти?

У меня даже лишний балл оказался. Не помню, как у меня так получилось.

По аттестатам, может?

Нет, по экзаменам. Аттестат… Потом-потом, когда все экзамены сдашь, может, и был какой-то конкурс аттестатов. Я что-то этого не помню. Ну, в общем, я поступила.

Из вашего класса вы единственная поступали?

Я единственная поступала на этот факультет, на филологическое отделение, во всяком случае. Но очень боялась. И как-то всё получилось хорошо. А как я русский язык сдавала, устный русский – это было смешно. (Перед этим я сдала литературу, попался мне «Евгений Онегин», ещё что-то такое, в общем, труда мне это не составило, я нормально всё сдала.) Вхожу, сажусь, а преподаватели сидели в нескольких местах в аудитории, чтобы скорее всех нас пропустить, то есть не одна комиссия выслушивала, а сидели в разных местах один-два преподавателя, они вызывали к себе, и так всё быстро происходило. И вызывает меня преподавательница (я её первый раз вижу, естественно), молодая, а рядом с ней сидит преподаватель, молодой, – тот, который у меня литературу принимал. Я начинаю отвечать. А вообще язык я всегда очень любила, русский. Я его любила до такой степени, что потом даже специализировалась и диплом писала на кафедре русского языка. Интересно мне было это всё! А тут забыла, как образуются причастия вида какого-то… И преподавательница мне тоже сочувствует: «Ну, Галя, ну давай!» Я вспоминаю – не вспоминается! И тогда преподаватель, который мне поставил пятёрку по литературе, говорит: «Слушай, ты сама-то знаешь (преподавательнице говорит), ты сама-то знаешь, как они образуются?» Она махнула рукой, и поставили они мне пять вдвоём. Вот так вот. Может быть, это и был как раз лишний балл?

Ну, видимо, всё равно почувствовали в вас какую-то силу, базу и основу.

Вероятно. Мне кажется, у меня какое-то ещё было такое… обаяние, что ли. Тут-то я ничего не чувствовала, а вот когда стала немножко постарше и какие-то вещи стала анализировать, я поняла, что людям ещё нравится какая-то моя человеческая составляющая. И они готовы мне помогать, скажем так.

Вы для себя как-то сами объясняете, как это возникло внутри вас? Может быть, благодаря чему-то?

Нет, это врождённое. А может быть, те условия в которых живёшь, среди каких людей вращаешься: если среди хороших, добрых, сама это как-то впитываешь в себя и по-другому не можешь уже. Наверное, так.

 

«У нас были преподаватели – личности, люди с именами европейскими»

Ну, на первый курс мы поступили, кандидаты нам в затылок дышат… Но первый семестр был такой неинтересный, ну такой скучный! Не было ни одной науки, были всё введения: введение туда-то, введение сюда-то… И преподаватели были все очень скучные и очень старые. Это потом у нас были преподаватели – личности, люди с именами европейскими. Вот это да!

Потом – это когда?

На старших курсах. А на первом курсе у нас были преподаватели… Например, введение в языкознание преподавал старичок такой ветхий. Наверное, он на самом деле был ветхий, не только потому, что мне было 17 лет, и он мне ветхим казался. У него был такой пушистый, как у одуванчика, пушок на голове. Все повадки у него были такие старческие. Он преподавал долгое время в Казахстане, и все у него примеры были (введение в языкознание он читал) как раз из казахского языка. «Кыз бала, – говорил он нам. – Кыз бала». Что такое кыз бала? Вы не знаете, а я знаю: прекрасная девушка!

Вы посмеивались над ним?

Ой, мы его Баба Зина называли. Он был Зиновий… не помню, как по отчеству. Баба Зина. «Что у нас сейчас?» – «Введение в языкознание, Баба Зина».

Как вы собирались с волей…

А вот я не собиралась с волей! Я сказала: «Всё! Эту нудятину, серятину изучать не хочу! Я не пойду больше в университет. Мне скучно». И тогда вся моя родня: «Галя, да ты что? Ты поступила, так трудно было поступить, и теперь хочешь бросить! Ну, давай ты первый курс-то уж кончи!» Ладно уж, первый курс я кончу.

А когда этот протест возник? На середине?

На середине первого курса где-то. Баба Зина приходит: сю, сю, сю…. Потом у нас была ещё бабушка, тоже чудная. Кстати, она потом была у меня руководителем первой курсовой работы. Пятёрку мне поставила, хоть мы над ней смеялись, но вот она что-то такое сумела во мне увидеть, потому что на защите (а мы курсовые защищали тогда) она говорила: «У этой студентки абсолютное языковое чутьё». Вот я, значит, усвоила, что у меня абсолютное языковое чутьё, и всегда как-то старалась его укреплять. В общем, родня меня уговорила, я не бросила.

Тянули лямку, можно сказать.

Тянула лямку, да. Хотя потом ещё что меня добивало – общественные науки. У нас историю партии три семестра читали. Три семестра! Я не могла никогда отличить партийный съезд номер такой-то от партийной конференции номер такой-то. Хотя у нас в группе (у нас же практические были) была девушка, которая ко всем семинарам, коллоквиумам готовилась по истории партии. Можно себе представить? Я на неё смотрела вот такими глазами и думала: «Господи, бывают же такие странные люди!». Но она была наша палочка-выручалочка, потому что она всегда всё готовила, она всё всегда знала. И мы говорили: «Ленка, давай, давай, задавай вопрос и увлекай, увлекай преподавателя!» А мы все будем отмалчиваться и отсиживаться, потому что любителей-то, кроме неё, наверное, и не было больше у нас никого. Кстати, она, знаете, откуда была? Из Арзамаса-16. Арзамас-16 – это закрытая была территория, где придумывали атомную бомбу. Теперь Саров называется. Бомбу там так и придумывают до сих пор, но уже это открытая территория. А тогда же их снабжали… Нам нужно было за апельсинчиком ехать в Москву – ночь на электричке. А Ленка через все свои кордоны нам приносила по апельсинчику из своей закрытой территории в качестве подарка.

То есть в буквальном смысле апельсинчик?

Буквально, да. У них снабжение было московское: и колбаса, и что надо было ещё для души. Вот такая она у нас была чудачка. А преподаватель не менее чудак был. Он три раза писал кандидатскую. Три раза! Когда уже у него к защите готова кандидатская – власть меняется. И так три раза. Три раза он не защитился. Мы ему, конечно, очень сочувствовали. Представьте историю партии – ну, попробуй защитись, если не уложишься в этот промежуток, и власть меняется. А потом пришли к нам очень интересные преподаватели. По логике у нас был очень интересный преподаватель, по русскому языку, по морфологии. Казалось бы, морфология – это состав слова. Состав слова – казалось бы, что такого интересного-то? Даже историки сбегались к нам на лекции слушать его, до такой степени было интересно. Такой щупленький был преподаватель, очки громадные на лице. Но очень мы уважали его лекции по морфологии современного русского языка, так называлась наука. У нас, кстати, в отличие от местного университета, где одна кафедра языка, кафедра литературы (и истфак там есть), никогда так не было. У нас была кафедра древнерусской литературы, кафедра классической русской литературы, кафедра современной литературы…

Ну всё-таки университет…

Так здесь тоже университет.

А, вы имеете в виду сейчас?

Сейчас. Тогда, когда в Коломне был ещё институт, было две кафедры: литературы и русского языка, а сейчас одна осталась… И не одна кафедра языка у нас была: современного, древнерусского и т. д. У нас замечательные были преподаватели, я говорила, – с европейскими именами. Георгий Васильевич Краснов, который потом пришёл в Коломну. Он нам классическую литературу читал. Его ученик, Всеволод Алексеевич Грехнёв, тоже человек с европейским именем. Я до сих пор в интернете встречаю на разных сайтах их работы. Серафим Андреевич Орлов, это зарубежка. И на моей кафедре, где я занималась, на кафедре современного русского языка, Борис Николаевич Головин. Это всё академическое образование. Так что вот это всё и удерживало в университете. А логику нам Чернов преподавал. Тоже что-то долго, два семестра, по-моему, поэтому нас теперь никто уж не собьёт, у меня теперь с логикой очень хорошо.

Осознавали ли вы, что это то, что вам действительно нравится, и то, что это может стать вашей профессией?

Дело в том, что я в пединститут-то не пошла, потому что педагогический диплом мне был не нужен. Я же была такая наивная чукотская девушка, я же не знала, что в университете на филфаке выдают педагогические дипломы. Я по диплому преподаватель русского языка и литературы.

А как так, интересно?

Так. Университетские дипломы такие были. На гуманитарном. Другое дело, что нам ещё и свидетельство об окончании медицинского училища выдали. Это на военной кафедре. Четыре года занятий по программе медицинского училища. Некоторые, кстати, у нас получили эти свидетельства и в школу не пошли, а пошли в поликлинику медсёстрами.

Серьёзно?

Немногие, но были у нас такие, да.

 

«Признанный медик во всей деревне»

Я на медицинской кафедре занималась с большим удовольствием. До такой степени большим, что когда сдавала экзамен по хирургии (что такое медсестра хирургическая? – это повязки, повязки крутить) и досталась мне такая сложная повязка, «черепашка» называется – на череп. При травме черепа от одного уха до другого накладывается.

Это её официальное название? Или это вы так называли: черепашка?

Нет, это среди хирургов, они так и называют: черепашка. Повязка на череп – может быть, так она называется. Друг на друге же мы крутили: кто сдал, тот сидит, на нём делают все. И когда я всё сдала – и теорию, и черепашку на пятёрку накрутила, – хирург, он был преподаватель Военно-медицинской академии… В Горьком была тогда военно-медицинская академия. Два института: институт медицинский для гражданских и для военных Военно-медицинская академия. Так нам хирургию читал как раз оттуда, из академии, некий Селезнёв, как зовут, не помню. И вот он ставит мне пятёрку за общий экзамен и говорит: «Слушай, что ты пошла на свой филфак? Ну, что ты не видела на этом филфаке? Давай иди к нам. Из тебя врач, знаешь, какой получится?» Он, наверное, думал, что я пошла где полегче, он же не знал про одиннадцать человек на место. Я ему говорю: «Нет, я к вам не поступлю. Я физику не сдам». А физику я в школе действительно еле-еле сдала. Брала три билета – ни один не знаю. Помогли мне сдать по последнему билету на троечку, натянули. «Я физику не сдам». «Да ладно, поможем мы тебе», – говорил Селезнёв. И, кстати, знания, которые я получила на военной кафедре, мне потом всю жизнь пригождались. Всю жизнь! Я рассказывала, что была вожатой в пионерском лагере, у нас была пионерская практика. Там я вправила сустав плечевой. Дети играли в волейбол где-то далеко, может, полкилометра от лагеря. И девчонка одна так замахнулась, что у неё рука раз – и висит вот так. Ей больно, она орёт, все боятся. Я-то, конечно, самая знающая. И медсестры почему-то не было в тот раз. А девчонка-то орёт, а мне её жалко. Ну, тут я сосредоточилась, вспомнила, чему нас учили.

Уровни первой медицинской помощи вполне могли сравниваться даже с такими сложными случаями?

Да, именно на этой кафедре нас учили, но, правда, друг на друге. Я вспомнила, куда сначала, куда потом, повернула. Девчонка у меня затихла, не больно ей стало. Ну, тогда я несколько пионерских галстуков связала, иммобилизовала ей руку: перекинула галстуки через шею и привязала… А тут и ребята из старшего отряда с носилками прибежали и с медсестрой, у которой волосы дыбом: «Что такое? Что такое?» Всё, уже ничего. Потом в деревне как-то было, в той самой, о которой я вам рассказывала. Работали женщины на лесоповале, пилили деревья. И одну задело большим сучком по лицу и сломало ей нос. И вот она приходит, у неё кровища хлещет из носа. Привели её – кровопотеря, во-первых, во-вторых, она боится, а в-третьих, больно. Ну, я же тут «признанный медик во всей деревне». За три километра у нас был ближайший фельдшер, поэтому я на самом деле единственный медик в деревне. Прихожу, засунула ей вату в нос, вспомнила, как повязку на нос делают, сделала эту повязку. Бинты-то, слава богу, были не чета теперешним, а плотные, хорошие. Это сейчас вот… ладно, не будем о плохом. И отправили её на лошади в больницу. Потом приезжает она. «Ну чего, тётя Таня, рассказывай». Тётя Таня рассказывает: «Ты знаешь, они спросили: “А кто это тебе повязку наложил?”».

По науке?

По науке. Не бывает знаний лишних. Вот я, честное слово, сколько раз уже убеждалась. И покойный наш главный врач Виктор Иосифович Мещеряков из ЦРБ коломенской (замечательный человек, я его очень уважала, у нас с ним были такие добрые, дружеские отношения) мне как-то сказал: «Слушай, ты какая-то журналистка странная. Ты приходишь – тебе ничего объяснять не надо, ты всё сама понимаешь». Я говорю: «Так здрасте, у меня же свидетельство об окончании медицинского училища есть». То есть не бывает знаний лишних. Всякие знания всегда пригождаются. Ну и сейчас кое-чего помню, друзьям внуков всякие повязки накладывала и прочее. Ну, это уж любые бабушки умеют.

 

«Красновская духовная семинария»

Вернёмся к университету, к годам университета. Как заканчивали?

Когда мы учились на втором курсе, это 1968 год: советские танки в Венгрии и в Чехословакии. На нас это отразилось так, что у нас «раскрыли антисоветскую организацию», которая из старшекурсников в основном состояла – историки, филологи, которые хотели повернуть действующий режим на ленинские рельсы. Замечу: не на американские, а на ленинские. Тогда были комсомольские собрания по всем группам и по всем факультетам. И вообще шум был большой. Письмо в защиту Солженицына подписывали наши студенты. В общем, всё это в кучу свалили и всех активных «антисоветчиков», диссидентов будущих, исключили. И под эту метлу попал как раз Георгий Васильевич Краснов. Профессор Краснов, доктор филологических наук, которого тоже уволили. Он не в самой организации был, а у него аспирант был в этой организации. И причём воспитанник, можно сказать, его, потому что он в семинаре у Георгия Васильевича занимался. В университете был семинар по классической русской литературе, который все семинарцы называли Красновской духовной семинарией.

Красиво.

Красиво. Вот за это «красиво» он как раз и пострадал. Сам он ничего не подписывал. Ну, разговоры, наверное, были, потому что, сами понимаете, в 1968 году настрой уже был определённый… Ну, в общем, студентов отчислили, преподавателей уволили…

Это действительно имело место? Или это какая-то такая расправа над особо активными людьми, в какой-то момент ставшими неугодными?

Письмо в защиту Солженицына они подписали. Они не отказывались, что подписали. Это было вообще всесоюзное письмо, которое подписывали многие-многие люди. Что такое самиздат, известно, да? То, что на машинке перепечатали, друг другу передаёшь. Эти письма же передавались из рук в руки. Самиздат вообще уже тогда ходил. В самиздате что было? «Мастер и Маргарита» Булгакова, например. Когда ещё его «Новый мир» напечатает, а так в самиздате роман уже ходил.

Вы тоже в самиздате тогда читали?

Как я его читала, я не помню. В самиздате я читала, помню, Набокова «Дар». Ну, мерзкий такой роман, который мне сразу не понравился. Я его не перечитывала с тех пор, хотя, может, надо бы заглянуть, хотя бы с точки зрения взрослого человека. Мне показалось… типа кухонные сплетни. Я всегда это не любила, хотя и жила в коммуналках много-много раз. Кстати, про последнюю коммуналку я же не рассказала. У меня была ещё одна коммуналка… Ну, про университет. Георгия Васильевича уволили. И у него то ли были какие-то здесь связи в Коломне… Коломна всё-таки не какая-нибудь тьмутаракань, это рядом с Москвой, хоть и не очень рядом, но всё-таки рядом. А тогда ректором был, по-моему, Кряжев. Я-то Кряжева не помню. Я Корешкова хорошо помню. И Кряжев пригласил Георгия Васильевича на собеседование. Вроде как тот подал своё прошение о том, чтобы его приняли. И Георгий Васильевич после предъявления всех своих бумаг, достижений и прочего-прочего так и сказал, как честный интеллигентный человек: «А вы знаете, за что меня уволили? Вот за это и за это». А Кряжев якобы (так говорили) сказал: «Ну и что, я сам сидел». Поэтому Георгия Васильевича и взяли. Но личность у Георгия Васильевича была, я вам скажу… это действительно Красновская духовная семинария, потому что он не только классической литературе учил. Вот чем хорош наш университет в отличие от институтов, в которых я не училась никогда? Нас учили думать. Нас постоянно на всех курсах учили не зубрить, кроме инязов разных (кстати, инязов у нас тоже было несколько…), учили думать и самообразовываться. Вот это в нас заложили, спасибо им всем большое. Ещё обаяние личности преподавателя на нас действовало, мы сформировались под влиянием этих личностей.

Когда Георгий Васильевич пришёл сюда, немножко по-другому стала кафедра выглядеть. Там уже были Ингер, Петросов. Тоже очень необыкновенные личности, необыкновенные учёные. И Александр Петрович Ауэр, молодой был он тогда, приехал из Саратова. И потом Викторович приехал после Георгия Васильевича, Георгий Васильевич Викторовича и взял потом. Когда Викторович защитил кандидатскую, ему нужно было куда-то устраиваться, и Георгий Васильевич сказал: «Приезжай». Ну, и сейчас ещё могу назвать среди этих людей, которые образовали хорошее ядро кафедры, Анатолия Валентиновича Кулагина, он был самый молодой, хотя сейчас уже не очень молодой… Всё-таки какая-то у них была особенная аура. Я помню, когда у нас дочка окончила 11-й класс, это был лихой 1991 год. Раздрай в стране, когда вообще неизвестно что и неизвестно куда и когда. Ей нужно было поступать в пединститут. В наш пединститут. Я-то боялась отправлять её в Москву. Ну, вообще-то МГУ, конечно… Я очень боялась её в Москву отправлять, потому что там беспредел же царил необыкновенно какой. Отец её поехал на кафедру литературы МГУ, с которой он был в дружбе, читал у них – в общем, люди там были знакомые и в крайнем случае могли бы и словечко замолвить, если что. Он туда приехал, а ему говорят: «Слушай, у вас сейчас кафедра сильнее нашей. Куда ты ребёнка тащишь? У вас кафедра сильнее нашей!» Ну и всё, мы успокоились, и Ольга закончила здесь. В общем-то, я не пожалела, что она здесь закончила, потому что она училась вот при этих преподавателях. Как она сдавала литературу! Я её просила, снаряжая на вступительный экзамен, сочинение, говорила: «Оля, пожалуйста, не бери ты этих своих рок-поэтов! Ну не бери, ради бога! Никто же их не знает из тех, кто будет проверять твоё сочинение! Как это оценивать-то будут?» Ну, пошла. Я пошла на работу, сижу в «Коломенской правде», звонит знакомая, которая работает на кафедре, Тамара Ауэр. Звонит и говорит: «Ты знаешь, что пишет твоя дочь?» Я говорю: «Нет». «Она пишет рок-поэзию». Всё!..

Это вступительное?

Вступительное сочинение, да. «Она пишет рок-поэзию!» У меня никогда до этого и никогда после такого не было: ощущение, что голова вот так расширяется. Давления, что ли, скачок был? Вот так голова расширяется!

Вы испугались?

Я испугалась. Не того, что она не напишет, а кто проверит – вот чего я боялась-то. Ну ничего, она на пять написала. Кто-то нашёлся, знаток или что, я не знаю. Может, Анатолий Валентинович тогда уже в рок-поэтах разбирался, он же бардовский у нас исследователь. В общем, пятёрку ей поставили. Ну, это было испытание…

 

«Я взяла самое плохое распределение – горный Таджикистан»

Мы про окончание университета. Вы закончили его, видимо, успешно?

Да, вполне успешно.

И нужно было дальше как-то определяться…

А дальше я вышла замуж.

Сразу же?

Да, прямо на пятом курсе вышла. Потому что у нас распределения были в Среднюю Азию.

Как-то это звучит: «вышла замуж потому, что у нас были распределения»…

Друг-то у меня был уже, и «дан приказ ему на запад, ей в другую сторону». И я взяла тогда самое плохое распределение – горный Таджикистан. Я спасла кого-то, кто бы иначе поехал туда. Вы можете себе представить: какой-нибудь кишлак или аул в горах, где люди по-русски не говорят, особенно дети по-русски не понимают. Ладно, какие-нибудь там партийные руководители и хозяйственные руководители, они по-русски могут. А как вообще общаться там?

Ещё надо сказать, какой это год был.

Это 1972-й. И в Таджикистан как раз было одно распределение, самое плохое, но поскольку я узнала, что выйду замуж, я его и взяла.

Что значит «вы взяли»? У вас была возможность выбрать?

Была, да. Нам предлагали: вот такие у нас есть адреса, пожалуйста, выбирайте. Ну, я думаю: всё равно я буду выходить замуж, кого-то спасу от горного Таджикистана. И у нас очень много поехало тогда в Узбекистан – хлопок собирать и детей учить русскому языку, литературе. Ой, у меня сохранились письма от однокурсниц, они рассказывают, как они работали, русскому языку учили. Мы, говорят, до декабря хлопок собираем с детьми, а после апреля, что ли, или когда у них бывает уже весна посевная, мы тоже выходим на поля. А всё остальное время мы учим русскому языку, литературе. Русский язык ещё ладно, бытовому можно научить, как вот сейчас детей учат. А литература? Это же надо читать. А если они язык не знают, как они будут читать? В общем, там интересно всё было. И нужно было отработать… Ой, сколько же тогда? Три года, что ли? Три года. Вот девчонки, мои подружки, и работали там. А я вышла замуж, получила свободный диплом. Я очень расстроила распределительную комиссию, которая сразу заподозрила, что у меня злой умысел был и что я не сообщила в своё время, что выхожу замуж. Ну, был у меня такой злой умысел! Ну что же, я думаю, беды большой не случилось.

Они действительно были уверены, что вы поедете в Таджикистан?

Да, да. Всё, распределение закончилось, все разобрали, кому чего.

Они поставят галочку, что вот у нас…

Ну, я не знаю, чего они ставили, может, галочки, может, какие-то документы в папочку складывали. Но дело в том, что Викторович, например, взял лучшее распределение. А лучшее распределение – это учитель русского языка и литературы в Борской школе, даже не в самом городе Бор.

Та же Нижегородская область, правильно?

Да, Горьковская тогда ещё была. То есть через речку переехал, и там город Бор у нас. Это лучшее распределение – сельская школа в Борском районе. Близко к городу потому что… А сейчас вообще на Бор ходят вагончики подвесной дороги. То есть с горушки с нашей на ту сторону, да ещё и прокатишься с удовольствием, и недорого. А тогда же этого ничего не было. Викторович взял лучшее распределение и поехал туда. А был 1972 год. Помните, что было у нас в 2010? Пожары. В 1972 году то же самое было. За речкой-то, за Волгой, там же сплошные торфяники. Торф там горел необыкновенно, в Горьком дышать было совершенно нечем. Армию всю на уши поставили. Танки проваливались в прогоревший торф. В общем, всё было очень плохо. И вот он со своим распределением туда является, в районный отдел народного образования города Бора. Ему начальник роно говорит: «Слушай, бери ты свои бумажки и иди ищи себе место сам. Ты видишь, что у нас делается? У нас солдаты гибнут. Нам не до тебя, иди». И вот он пошёл сам искать работу.

В Горьком уже он искал, в городе?

В Горьком, да. Когда мы уехали, в Горьком жило уже полтора миллиона жителей, там можно было что-то найти, конечно. Главное, чтобы написали, что ты не нужен. Ему написали: не нужен. И вот он стал устраиваться на работу сам. И устроился в молодёжную газету литсотрудником. Это раньше так называлось, в общем, корреспондентом. И там работал и писал потихонечку диссертацию. А у меня был свободный диплом. Я помаялась, по многим местам помыкалась со своим свободным дипломом. Где только я не работала! И в Доме учёных, детским культорганизатором, и в библиотеках – в одной, в другой, в третьей. Больше всего мне понравилась областная детская библиотека, потому что там у меня была творческая работа. Я разрабатывала методички для сельских библиотекарей: как работать вот с такой книгой, какие массовые мероприятия с ней устраивать, какие вопросы для викторины. Это была творческая работа, мне нравилась. Но потом пришлось уезжать.

И вот как раз в это время, когда я вышла замуж, была моя последняя коммуналка. Это проспект Ленина на пути к автозаводу. Там были такие дома, наверное, как раз первые хрущёвки, без всяких излишних архитектурных особенностей – дома из силикатного кирпича. Там тоже были квартиры на одну семью, но вселяли несколько: вот мы, и в маленькой комнате жила ещё одна очень странная женщина. Мы с ней никак не контактировали, потому что она сама как-то не хотела с нами контактировать. Но она была очень странной. Ну, терпели мы её. Она хоть не вредная была. А потом мы переехали сюда, потому что Викторович защитился, кандидатскую свою защитил.

Там, в Горьком? В университете?

Нет, он в Томском университете защищался. Это один из старейших российских университетов, который был основан ещё до революции. Это город молодёжи! Под каждый факультет там отдельное здание, здание историческое, не просто тебе камень на камень, шалаш на шалаш – красивый город. Там целый проспект этих факультетов, и по этому проспекту идёт молодёжь. Я только в Тарту видела столько молодёжи, там тоже очень старый университет. Георгий Васильевич Краснов тогда нашёл Викторовичу место защиты, и он туда летал защищаться. Ну, удачно, конечно, человек-то умный, талантливый, занимался тем делом, которое ему нравится, не для карьеры, а для души.

Потом переехали сюда. Здесь уже нам дали в Колычёве квартиру.

То есть сюда переехали по приглашению?

Георгий Васильевич, когда защитился Викторович, сказал: «Приезжай сюда, я тебе место найду». И его взяли на филфак. И дали квартиру, у них была, видимо, в резерве для будущего преподавателя.

 

«Открыли комнату: полы не циклёваны, и на них дохлых мух мириады!»

Нижний покидали не с грустью? С какими чувствами?

С грустью. Он-то уехал раньше, а нам нужно было какие-то дела завершить. В общем, где-то я в январе, что ли, 80-го года уже поехала одна, с чемоданами, дочку оставила маме, приезжаю на электричке, проезжаю станцию Коломна (мне сказали, что нужно в Голутвине выходить), смотрю – там такие избушки на курьих ножках, думаю: «Ё-моё, вот-те Коломна! И куда это я еду? А есть ли тут какой-нибудь транспорт, или тут пешком ходят?» В общем, до Голутвина я доехала, меня никто не встретил. Видимо, не было возможности встретить: лекции были и всё такое. Я на трамвае. Слава богу, трамвай, оказалось, в Коломне есть. Я со своими баулами в этот трамвай. И опять сплошные избушки. Я думаю: господи, да что же мне не везёт-то? Ну что же это я в деревне жить-то буду? Выхожу у пединститута. Тут меня встречают, баулы мои несут. В общежитие заходим. Комната в общежитии: выбитая форточка, закрытая фанеркой. Всё. Безысходность у меня была такая… Думаю: ну что же делать, значит, судьба такая. А потом дали вот эту двухкомнатную квартиру. Причём не хрущёвку, а с отдельными изолированными комнатами. Маленькая, конечно, но… По тем временам вполне хорошая.

То есть первое впечатление от Коломны удручающее?

Удручающее, да. И, кстати, вот про соседей-то, соседей напротив. Вещи мои ещё едут в контейнере, а у меня нет ничего. Кастрюлю я здесь в «Тысяче мелочей» купила, суп варить. И когда открыли комнату: полы не циклёваны, их надо циклевать и что-то с ними делать, и на этих белых полах дохлых мух мириады! Они, видимо, там все передохли от бескормицы. Ну что с ними делать-то? И соседка, баба Марья, постучалась ко мне. «Дочка, – говорит, – вот на тебе ведро, вот тебе веник, совок, вот тебе тряпка, приводи всё в порядок». И вот эта баба Марья, замечательный человек, заложила, так сказать, фундамент наших взаимоотношений с теперешними соседями. Всё зависит от человека.

Сколько времени ушло на обустройство? Это какой район-то?

Ближайшая часть Колычёва, девятиэтажки.

Новые дома, по сути.

Новые-то новые, но они с какого года? Где-то конец 1970-х. То есть люди в доме жили, а эта квартира просто сохранялась. Почему и мухи передохли – там никто не жил. Ну, конечно, дома ужасные…

Как вы знакомились с Коломной дальше? Вам же надо было как-то осмотреться.

А дальше, видя, что я тут погибаю от безысходности, Викторович сказал: «Ну, давай я тебе хоть покажу Коломну». Я говорю: «А что, это не Коломна?» – «Это не Коломна». Сели мы на трамвай, приехали вот сюда, поводили меня, порассказали мне, и у меня отлегло от сердца, сильно отлегло. Я сказала: «Ну, слава богу, это на Владимир похоже. Будем здесь жить».

То есть отлегло именно в исторической части города, когда вы познакомились с ней?

Да, после того, как я здесь походила. А какой был центр тогда? Тогда ведь даже Соборная площадь не такая была: травка-муравка и земляные дорожки протоптанные. Хотя, знаете, ещё поспорить, что лучше: нынешняя брусчатка или тогдашняя тропинка.

Это правда, да.

В общем, это меня примирило с Коломной. Потом я долго не могла устроиться на работу. Я же пришла в «Коломенскую правду», одна была газета. «Нет, не надо, не требуются сотрудники».

Как искали тогда работу? Что нужно было предпринять?

Нужно было в горком партии идти. Там отдел пропаганды, наверное. Туда надо было прийти и сказать, что вот явился ценный сотрудник, литератор. Кстати, ценный-то ценный, но у меня же досье-то было. Я работала не только в библиотеке. Я же потом работала в студенческой многотиражке, в политехническом институте, он теперь университет тоже, в котором тысяч десять, наверное, студентов училось. И у нас была лучшая в Российской Федерации многотиражка студенческая. То есть уже с опытом я пришла. И ещё с одним опытом я пришла: меня же взяли на Горьковскую студию телевидения, на областную. И там тоже была школа хорошая. Я работала в молодёжной редакции.

А почему вы так часто меняли работу? Это как-то так складывалось?

Так складывалось, да. Я вам скажу, что с телевидения я ушла с лёгким сердцем, потому что это была коллективная работа. Я как редактор детского вещания (должность называлась редактор). Там женщина уходила в декретный отпуск, и меня на время её декрета взяли, подруга университетская похлопотала. Ну, поработаю детским редактором. Я создавала литературную основу и, кроме того, куда-то ездила, с кем-то встречалась, что-то узнавала, писала сценарий, а потом моё же дело – с режиссёром туда же съездить. Вот режиссёр, он маленький, он один уже никак не мог, без редактора, то есть я дважды в одно и то же место должна была поехать. И мало того, я ещё и на видеосъёмках, видеозаписи должна была присутствовать. Режиссёру сдаю свой сценарий, звукорежиссёру сдаю, художнику сдаю… Тогда же компьютеров ещё не было, были машинистки, машинописное бюро, и мы машинисткам заказывали свои сценарии в пяти экземплярах. И все они расходились. То есть твой «гениальный» сценарий столько желающих испортить находилось… Нет, не могу сказать, что всегда портили. Иногда, наоборот, улучшали, но чаще портили. Иногда потому, что неохота было режиссёру работать, как-то он не вдохновлялся этой темой, иногда у него времени не было: также вот «драмкружок, кружок по фото» – пять сценариев у него, и все надо делать одновременно. Но это было очень хорошее время. У нас был очень творческий коллектив, молодёжная редакция «Факел». (Опять же хорошие люди, вот они тебя и формируют.) Люди, совершенно преданные своей профессии, телевизионной журналистике. У нас была редакция литературного вещания, литрдрама мы называли её: литературно-драматическое вещание. И когда литрдрама что-нибудь такое записывает у себя, какой-нибудь спектакль местного театра (там было несколько театров), мы выходим в обеденный перерыв (у нас был такой специальный корпус с кафе и с буфетом), в очереди стоим, и тут же какая-нибудь дама в кринолине, какой-нибудь мужчина, актёр, в камзоле со шпагой… То есть это было очень интересно всё. Ну, а потом вот… Коломна.

Долго ещё скучали по Горькому? И по чему именно скучали, живя уже в Коломне?

Вы знаете, «скучала» – наверное, это не то слово. Я со своей коллегой по «Коломенской правде», которая сидела визави, напротив меня, как-то однажды разговаривала, она сама из Казахстана, сюда замуж вышла. И мы с ней сошлись на том, что очень долгое время человек не ощущает себя жителем этого места. Ну, он здесь живёт, да, но душа у него там где-то, не тут.

И это тяжело, видимо, да?

Это да. Потом как-то свыкаешься. Нужно очень много знать о том месте, где живёшь, где работаешь. Это помогает. Потому что, когда я всё это узнала… Анатолий Иванович Кузовкин наш, тоже сидели мы с ним напротив друг друга очень долго в кабинете, он мне помог освоиться.

Может быть, работа в газете тоже вам помогала?

Да, да, да. Потому что это же я не на досуге всё узнавала, в работе. Я работала в отделе культуры, а это же обязывает. Тут тебе и история, тут тебе и современность. А у меня были темы: культура, здравоохранение, образование, ну и немножко мне церковь навязывали. Когда у нас с церковью дружба получилась, уже в 90-х годах, мне тем более приходилось что-то и читать, и узнавать, и общаться, и всё такое прочее. Лишних знаний не бывает.

 

«Тон задавали наши фронтовики»

Как всё-таки вы стали сотрудником «Коломенской правды»?

Сначала я пришла в горком партии, мне сказали: «Нет. Хочешь в Луховицы? Там у них районная газета “По ленинскому пути”. Вот хочешь, давай. Им радиоорганизатор нужен». А радиоорганизатор – это тот, который организует по местному радио передачи. А это так неудобно человеку иногороднему, потому что утром мы бежим все на электричку, чтобы на работу не опоздать… У нас, кстати, там своя компания образовалась. Мы все садились в один вагон с одного входа и общались – все те, кто работал в Луховицах. Целый год я туда ездила.

Всё-таки согласились.

А что делать-то? Надо же как-то работать, денежку-то получать надо. Взяли радиоорганизатором. Мне редактор, тоже очень своеобразный человек, преданный совершенно своей газете, своей профессии, говорил: «Слушай, давай делать так: мы будем в двух экземплярах все заметки, которые в газету пойдут, тебе, а ты их собираешь в папочку, и по радио пускай читают. У нас тут есть человек, который читает. Вот и всё. А ты будешь работать для газеты». «Идёт», – сказала я. Очень даже мне нравилась такая постановка. И что там они читали? Вот я радиоорганизатор, а что они там читали по радио, по местному, я не знаю, потому что у них радиопередачи-то были поздно, когда я уже в Коломне была. Было очень плохо зимой, потому что возвращалась я на автобусе. Это и холодно, и… ну, очень плохо. А здесь редактором был Борис Григорьевич Беловолов. Ему недавно мы 100 лет отметили. И замечательный тоже человек, просто замечательный! Он руководитель был очень хороший, фронтовик. Кстати, когда я пришла в редакцию «Коломенской правды», там много было фронтовиков, людей, которые реально фронты прошли. Борис Григорьевич ранен был тяжело. Связистом он был.

Но всё-таки сам момент, когда вас позвали…

Позвали. Я уж как-то вроде и сдружилась, потому что там ребята тоже были молодые, журналисты. Один выпускник журфака МГУ, другой выпускник архивного института, московского тоже – это же всё-таки образование, и третий был у нас, тоже молодой, – фотокорреспондент. Я узнала, что в Коломне, в редакции погиб сотрудник, заведующий отделом промышленности Миша Беган-Богацкий. И я схитрила. Я стала не только те темы разрабатывать, которые мне редактор поручал, но и сама брала темы, интересные просто для читателя. Например, они открыли цех луховицкой хохломы, лухлома они её называли: зелёное всё было у них, не чёрно-красно-золотое – основные цвета хохломские. Хохлома-то тоже Горьковская область. У нас там практика была, в самой Хохломе, по диалектологии. А луховичане что-то ударились в зелёное, в основном у них зелёный был цвет. Мне не очень нравилось, но дело вкуса. И вот я на целую страницу об этом материал написала, потом ещё о чём-то. Я знала, что луховицкую газету получают в «Коломенской правде», и надеялась, что редактор обратит внимание на меня, и, может быть, мне повезёт. Один раз приезжаю в Луховицы. А меня уже там повысили в должности, я ответственный секретарь. Ответственный секретарь известно, что такое? Ему приносят все писульки, которые корреспонденты создают, и он их правит, расставляет на газетной полосе и в типографию отвозит, там и вычитывает. В общем, это чисто техническая работа, хотя, может быть, правка материала, она и творческая как раз. Но дело в том, что я перебежала дорогу одному сотруднику, который метил сам на это место ответственного секретаря. Но я-то не виновата. Я почему согласилась? Чтобы мне по коровникам не ездить. Ну, не любила я ездить по коровникам, с доярками разговаривать, как-то не лежало у меня сердце. Я согласилась сидеть в редакции и править чужие материалы. А он затаил на меня злобу. И вот однажды я прихожу, и вдруг звонок, снимаю трубку – Борис Григорьевич Беловолов: «Галина Константиновна, мы берём вас на работу». Обращаю ваше внимание на саму постановку: «Мы берём вас на работу». То есть не «Галина Константиновна, а хотели бы вы?» Само собой разумелось, что я хочу и что я прыгаю от радости уже заранее. Оно так и было, конечно, я прыгала от радости.

А как же это связано с ситуацией, что вы невольно перешли дорогу?

Это связано… Правда, я не знаю, каким образом, но я решила, что связано. И Борис Григорьевич мне говорит: «У меня только одно для вас условие: вы можете за несколько дней уволиться?» Две недели нужно было после подачи заявления об увольнении отработать по закону. И я теми же ногами, которые дрожат от счастья, в кабинет к редактору: «Александр Филиппович, отпустите меня. Меня в Коломне берут в редакцию “Коломенской правды”!» У человека меняется лицо сразу: «Конечно, Галина Константиновна, конечно…» Я думала, придётся мне войну какую-нибудь выдержать, долго убеждать… Нет! «Конечно, Галина Константиновна». Я на крыльях любви и счастья! На следующий день бумажки какие-то нужны были: заявление об уходе, обходной лист… Я прихожу дорабатывать свои три дня. И луховицкий редактор Александр Филиппович мне: «Галина Константиновна, зайдите ко мне». У меня сердце падает. «Галина Константиновна, ну вот вы почему хотите уйти-то? Вам чего здесь не нравится? У вас работа хорошая. Ездить вам по коровникам не надо. Вы специалист неплохой, есть где вам своё умение показать, вы для души можете писать материалы. Вам ездить сюда неудобно, ну давайте мы будем вас… (редакция до пяти часов работала, а автобус в шесть, то есть я где-то болтаться должна была, особенно зимой, целый час), давайте мы вас будем отпускать на автобус коломенский до конца рабочего дня за час.» Я думаю, нет, дружок, вот ты сейчас обещаешь, а дальше-то что? И забудешь свои обещания. Я говорю: «Нет, это единственный раз в жизни может так повезти человеку. Александр Филиппович, заставьте за себя бога молить». Ну, в общем, заставил бога молить, отпустил меня. Я прихожу к Борису Григорьевичу уже сюда, в «Коломенскую правду». Сажусь к нему в кабинет на собеседование. Он всякие вопросы задаёт: кто я, где я, где работала, что умею? Ну, как обычно. Он такой человек обаятельный, что вот я прямо сейчас вижу, как он сделал такую хитрую физиономию и говорит: «А говорят, вы склочный человек…» Ну, как отвечать, если вас спросят, склочный вы человек или нет? Я так растерялась, говорю: «Не знаю, со стороны виднее». И вот этот ответ, видимо, его как-то подкупил. Всё, мы с ним договорились, я выхожу на работу в отдел культуры.

Отдел культуры Галина Николаевна Матвеева, вам известная, возглавляла. Она пошла на повышение – замредактора, а я на её место. И началась самая счастливая полоса моей профессиональной жизни. Потому что коллектив там был необыкновенный. Тон задавали наши фронтовики. Попробуй при них какую-нибудь гадость соверши, какое-нибудь лодырничество или чего-нибудь. Правда, брали-то, может быть, и разных, но они уходили, а оставались только те, которые были преданы и профессии своей, и редакции, и очень хорошо понимали, что такое взаимовыручка. Районка – это же не сто материалов на краешке стола у ответственного секретаря: одного материала нет – другой поставил. Это же всегда в обрез, это всегда цейтнот, это всегда нужно. И никогда в жизни у нас не было такого, чтобы кто-то не выручил кого-то, не написал, срочно не сел. «А у меня есть тема, я сейчас быстренько напишу». Или приходишь: «Слушай, вот сорвалась тема, у тебя ничего нету?» – «Сейчас сделаю». Вот такие люди были.

Сплочённый такой коллектив?

Сплочённые, мы жили просто как одна семья. И что-то я так вспоминаю, у нас были фронтовики наши, ветераны, а потом мы – люди примерно одного возраста были. Это в 1980-е годы, мне было 30 с чем-то, и им тоже где-то вокруг того, может быть, у кого-то поближе к 40. Это было необыкновенное время. Все люди были творческие. Ой, как же было хорошо тогда!

 

«Это были времена творческого взлёта и экспериментов»

Потом наступили 1990-е годы. Действительно, это были ужасные годы. Но не для культуры и не для образования. Это были времена творческого взлёта и культурных работников, и работников образования, учителей. Как же они тогда экспериментировали! Пастила эта наша, она же в те годы зародилась, где-то в 90-х.

Нет, как проект и как музей – это 2009-й.

А сама пастила? Я помню их в баночке, розовенькие таблеточки такие – пастила, мне кажется, в 90-е. В «Лиге» ещё была презентация… Давайте не будем о времени, потому что я могу соврать сейчас. Дело в том, что тогда эти энтузиастки наши решили по старинному коломенскому рецепту возродить эту самую пастилу и стали работать. У них тогда ещё была Ольга Бурлакова.

И есть. Архитектор наш.

И сейчас есть, да? Мы как-то с ней утеряли связь… Архитектор-реставратор – у неё образование такое. Кстати, она из Томска. И они тогда пыхтели днями и ночами, придумывали… Ну, наверняка сразу-то всё не получалось. Я не помню, какое мероприятие было, когда пастилу показали. Неужели презентация этой пастилы?

Может быть, зимний фестиваль «Ледяной дом».

Может быть. То есть какое-то основное мероприятие было другое, и вот на этом мероприятии они презентовали пастилу. Помню, красивая банка, какая-то старинная, которую они наполнили пастилками. Они были похожи на очень большие таблетки, толстенькие, розовые и белые. И они ходили с этой банкой и всем знакомым давали попробовать: «Вот попробуйте, какая у нас получилась пастила». Я прекрасно это помню.

То есть 1990-е годы – время эксперимента для таких людей. Ну и мы, редакция газеты «Коломенская правда», старались соответствовать времени эксперимента. Мы, не побоюсь высоких слов, старались держать руку на пульсе города. Мы во всякие общественные организации входили, а в 1990-е годы (шуваловское время-то было) нас слушали. Нас слушали и слышали. Мало того, «Коломенскую правду» просили поднять тот или иной вопрос: «Вы поднимите, мы потом всё это дело обсудим, вы нам так поможете сделать хорошее дело».

То есть какая-то общественность к вам обращалась?

Не только общественность, а и «Белый дом». Меня лично просил Шувалов пару раз поднять такой-то вопрос». Ему нужно было перед областью сказать, что это надо, что и общественность так думает. То есть он человек-то был дипломатичный и понимал свою ответственность… Главное, в те годы слышали общественность. И обращались. Помню, Шувалов подходит однажды ко мне и к моей подруге Ольге Стружановой. Набирали первый созыв в Общественную палату. Это было в конькобежном центре. Мы сидим на скамеечке рядышком, он проходит по проходу и увидел нас: «Вот, девчонки, в первый созыв я вас в список включил. Обязательно соглашайтесь, не отнекивайтесь только. Нам нужно нормальных людей туда, потому что я понимаю, какие туда прорвутся». А какие туда прорвутся, я тоже понимала, потому что наблюдала первый созыв народных депутатов, совершенно новую власть… Что там было! Что там было – это отдельный разговор. Много просто неадекватных людей. Зачем им нужно было? Хотели почувствовать себя людьми власти, значительными личностями, которых слушают. Ну, в общем, ладно, это совсем другое дело. Мы о том, что в «Коломенской правде» было очень интересно работать.

Кого бы выделили из своих коллег, о ком бы могли отдельно рассказать?

Борис Григорьевич Беловолов, редактор. Газете 108 или 109 сейчас уже лет. Он-то не первый был редактор, естественно. А до него были всякие: Исбах и прочие, Пильняк даже работал в нашей редакции одно время.

Вроде в «Голосе коммуниста» он работал.

А по-разному называлась газета: и «Известия», и «Голос коммуниста». Борис Григорьевич работал в те годы, когда я пришла. И современные отношения в коллективе заложил именно он – традиции взаимовыручки. У нас взаимовыручка до чего доходила? Например, мог ко мне подойти корреспондент сельхозотдела Володя Устинов и сказать: «Галька, слушай, мы тут с Шиловым идём на футбол сегодня. Ты можешь Серёжку из детского сада забрать?» (Сына.) Я говорю: «А мне отдадут?» – «Я позвоню, воспитательница отдаст». Вот взаимная выручка ещё до такого доходила.

Кого ещё назвать? Шилов был очень талантливый журналист, он потом у нас редактором стал. Анатолий Иванович Кузовкин, но в основном-то он ответственным секретарём работал, должность такая, как у меня в Луховицах была. Но он был замечательный ответственный секретарь, он ещё находил время и свои краеведческие странички выпускать, и книги писать, и Героев Советского Союза разыскивать. В общем, он тоже очень такой… Да все у нас, все! Кого-то отдельно назвать не могу, наверное. Это было замечательное время.

 

«Что меня примирило с Коломной? Народный театр примирил»

Вы чувствовали, как город менялся, по сравнению с 80-ми, в 90-е?

Да, конечно. Я же была членом художественного совета при главном архитекторе города. Я вам скажу, что это не просто такая была организация номинальная, которая ради отчётности существовала. Нет. Мы собирались (с какой регулярностью, не помню, может быть, главный архитектор депеши нам рассылал, всем членам). Туда входили художники – все, кто мог и хотел (у нас же отделение Союза художников какое великолепное было!), и архитекторы, то есть люди с профессиональным архитектурным образованием. Из корреспондентов почему-то была только я. Меня пригласили, наверное, чтобы общественность знала, о чём тут заседает художественный совет при главном архитекторе. Как представителя прессы, скорее всего. Но я обладала ещё и правом голоса. Причём я один раз так им воспользовалась!..

Наложили вето на какое-то решение?

А почему бы и нет? Почему бы и так не сказать? В те годы как раз собрались возрождать Старо-Голутвин монастырь, на стрелке который, около моста. А там же были одни развалины. Там пара церквей и стены сохранились, и башенки – одна сикось, другая накось – их надо было выправлять. И там хотели семинарию устроить. Я не могу сказать, это был церковный проект или светский, если светский, то московские авторы. А тогда перед церковью мы благоговели же, что-нибудь такое сказать поперёк – кто мы такие? А это церковь, а это священники. Стеснялись, потому что не очень хорошо представляли всё это дело, это было нам terra incognita. И вот разработали проект воссоздания Старо-Голутвина монастыря. А на общественном совете как было? Общественный совет рассматривает, обсуждает и своё решение представляет в администрацию города. И вот пришли какие-то незнакомые люди, пришли священники, несколько человек из них я знала, других не знала. В общем, огласили проект. И тишина. Зависла тишина. И все молчат. Молчат профессионалы! Я сижу, думаю: «Ребята, вы чего молчите-то? Вы чего молчите, вы чего не говорите?» Они стесняются. И тогда встаёт метр с кепкой Горчакова и говорит: «Ну всё, убили памятник».

То есть проект был по поводу убийства памятника? Он выглядел так?

Он выглядел так, потому что они такие забабахали здания, шестиэтажные, что эти исторические церковки – они же небольшие все – сразу вообще как-то скукожились, их там не видно среди этого всего. Ну, я встала и сказала: «Ну всё, убили памятник». И после этого как прорвало архитекторов, они стали доказывать, что такую высотность нельзя и т. д. И нашли аргументы профессиональные свои. И завернули этот проект на переработку. Ну, а второй проект – вот такой, какой вы сейчас видите. Так что это «Коломенской правды» заслуга, что там этих небоскрёбов не построили.

Ну, может, не «Коломенской правды», лично вас?

Должна же я скромно сказать! Роль личности в истории… Нет, это я к тому, что художественный совет при главном архитекторе имел вес, был реальным инструментом общественности. Это при вас вот это безобразие строили? С фундаментом часовни Александра Невского здесь, на площади. Вы были на обсуждении?

Нет, нас не приглашали.

А я была. И выступала против. Но времена изменились, и всё изменилось. Нас не слышат, нас не слушают и не делают. Очень много народу было против. И Егоров из «Святогора», из комплекса «Коломенский кремль» был против. Многие выступали, архитекторы в том числе. И вот что сделали. А ведь говорили, что это будет вечно грязное. Саша Сыроватко, археолог наш главный, тоже выступал: «Вы знаете, сколько содержание этого будет стоить? Вы просто не знаете, чтобы там конденсат не собирался, сколько всего нужно. Где город деньги найдёт?» Это Саша Сыроватко, который понимал, о чём говорил. И Сашу не услышали. Ну и вот оно, которое, по-моему, в недоумение всех вгоняет, и неизвестно, что с этим дальше будет. Я ни разу не видела, чтобы кто-то на мостки заходил и что-то там смотрел…

Что ещё вспоминается из 90-х? Всё-таки время было достаточно… тяжёлое.

Я говорю, что это было время экспериментов в образовании. Тогда сколько частных школ у нас возникло! Правда, большая часть благополучно помре. Но учителя перестали быть угнетаемыми чиновниками, они почувствовали себя творческими людьми, они стали собственные методики разрабатывать… Это сейчас их прихлопнули как следует по голове с их отчётностью, они уже нос из этих отчётов вытащить не могут. А раньше они творили! Я в эти школы частные ходила и смотрела, как и что. Это было очень интересно! Тогда пробовали же: коррекционные классы, классы одарённых…

Гимназические…

Классы одарённых сначала. Тогда же было очень много противников: «Мы что, хотим какую-то сегрегацию проводить среди учеников? У нас дети все талантливые, у нас дети все разные». Ну, попробовали классы одарённых, они сразу пошли. А потом не знаю, что с ними стало, может быть, они превратились в гимназические классы. В общем, оскорбляло, видимо, название не очень удачное: одарённых. И классы коррекции. А классы коррекции, я считаю, это очень, очень удачная идея, которая помогает самим детям. Начать с того, что всегда по закону образовательному у нас в классе 28 человек должно быть, чтобы у учителя была ставка, чтобы ему за этих 28 деньги платили. А если будет 27, то плохо. А в этих классах разрешалось иметь, скажем, 12 человек. 12 человек проще научить, чем 28. А если ребёнок сидеть на месте никак не может, у него моторика такая, у него психофизика не готова ещё к школе? Как его научить? А вот так, для 12 человек, чтобы они постоянно работали, изготовить дома задания проще, чем на 28 таких же вертящихся.

А чем удивляли библиотеки, театры? Они как-то проявляли себя, свою свободу? Из того, что, может быть, вас как-то зацепляло и обращало внимание.

Коломенский народный театр – это театр со столетней историей. Кстати, вот вы спрашиваете, что меня примирило с Коломной. Народный театр меня примирил. Я посмотрела, что у них в репертуаре: Островский, Чехов, Шекспир, Мольер. И побывала на спектаклях. А спектакли были очень хорошие! Я пришла, когда Крапивин был главный режиссёр. И актёры – у них же была очень хорошая старая актёрская школа, их учили, как в театральных училищах учат, «старую гвардию», которая уже вся пенсионная, – их же учили как следует, в хвост и в гриву, они же очень многое умели… Ну ладно, сейчас и в настоящих-то училищах не так учат. И потом у нас возник ещё театр «Пилигрим», камерный театр при «Лиге». Это было какое-то вообще новое слово! Они меня подкупили сразу, и Лена Пичугина, и Олег Гаврилин. А какие у них люди! Это сплошной эксперимент всегда.

 

«”Коломенская правда” дала путёвки в настоящую поэзию, в журналы всесоюзные

При библиотеках у нас были всегда литературные студии, в которых занимались все местные поэты и графоманы. Сначала Кирсанов руководил, это до моего ещё приезда. С Александром Фёдоровичем Кирсановым, нашим поэтом, я была знакома. Он, кстати, был такой… ядовитый немножко. Я помню, приходил и разговаривал со мной каким-то – может быть, я ему казалась девчонкой, – поэтому таким безапелляционным тоном: то, что я говорю, – это истина в последней инстанции. А я была такая… у меня тоже все колючки вверх! И у нас с ним отношения были не очень дружественные, скажем так. Он руководил литературной студией «Зарница», и ещё Олег Кочетков руководил – своей (как-то они делили этих пишущих людей), «Зелёные цветы». И, кстати, из этих студий очень много настоящих поэтов вышло, не только «вот стихи, а всё понятно, всё на русском языке». «Я поэт, зовусь я Цветик, от меня вам всем приветик» – так я говорила про графоманов. Кстати, замучили, замучили! И отдел культуры замучили! Одна была такая, уж не буду её по фамилии, Елизавета Яковлевна её звали. Вот она меня мучила! Она мнила себя потомком декабриста – у неё фамилия была как у одного из декабристов. Ей доказать, что это не стихи, было невозможно практически. Она зачастит и всё, не уходит, а мне же работать надо. У меня был в самом тупичке кабинет, и я говорила тем, которые в начале коридора сидели: «Увидите Елизавету Яковлевну, сразу мне сигнализируйте». И вот: «Елизавета Яковлевна идёт!» Я метнулась в кабинет к редактору. Куда ещё деваться-то? В кабинет к редактору метнулась, а она, видимо, видела, что я туда. Она влетает, как фурия. А тогда Борис Григорьевич заболел, видимо, и был его заместитель. Я влетаю и говорю: «Елизавета идёт!» Он говорит: «Лезь под стол!» Я залезаю под стол со стороны его стула и сижу там тихонечко. Влетает Елизавета Яковлевна: «Где она?! Где Горчакова?» Геннадий Павлович говорит: «Не знаю, здесь не было». Вот она по всем кабинетам прошлась, во все туалеты заглянула, всё посмотрела – нет меня, и ушла. Вот так меня Геннадий Павлович Федосеев спас.

Но «Коломенская правда» дала путёвки в настоящую поэзию, в журналы всесоюзные. Вадим Квашнин – это точно мой «выпускник». Он занимался, по-моему, у Олега Кочеткова в «Зелёных цветах». Но путёвку в жизнь в виде подборки стихотворений в «Коломенской правде» дала ему я. Одно стихотворение меня вообще поразило. Ой, я до сих пор помню то впечатление от него! А он (каждый поэт же хочет признания) эту самую подборочку, видимо, вырезал из газеты и послал в «Сельскую молодёжь» (журнал такой был, не знаю, сейчас есть или нет). Он жил на селе, был механизатор, тракторист, другими словами. И эту подборку напечатали, то есть просто повторили. Он меня так зауважал, а я тоже так загордилась, думаю: ну надо же, какого парня-то вырастили! Миша Прохоров, он сейчас работает в краеведческом музее, тоже хороший поэт. Был такой у нас Женя Кузнецов, у него ранний инсульт был, и он писать перестал, а писал очень хорошо. Миша Мещеряков… Это вот всё наша аудитория, люди, которые начинали у нас печататься. А с Мещеряковым вообще было смешно. Они с отцом и с мамой были туристы, по-моему, водники. И Миша сочинял всякие песенки, бардовские в основном, под гитару. Он очень хорошо играет и сам поёт, и бардовские у него песни тоже очень хорошие. А с его папой, с главным врачом нашей больницы, я уже говорила, мы были в хороших отношениях. Он как-то мне звонит и говорит (он меня на «ты» звал): «Слушай, – говорит, – посмотри, как мой-то пишет. Стоящее что-нибудь пишет-то или нет?» Я говорю: «Ну, присылайте, посмотрю». В общем, курьера шлют с подборкой, а в подборке лежат самые слабые, самые… такие бардовские стихи Мишины. Я раскрыла, посмотрела: батюшки! Ну, нечего взять. Звоню: «А другого-то ничего нет? Несите всё». Принесли ещё. И тогда я поняла, что действительно – поэт. Сделала подборку. Вот так Миша Мещеряков начинался у нас в «Коломенской правде». Он настоящий поэт.

Роман Славацкий тоже наш замечательный и поэт, и переводчик, и краевед, и прозаик, писатель. Очень люблю его, кстати, «Мемориал», такая поэма, как он её назвал. Он, по-моему, сам возрастал. Он приходил, конечно, в «Коломенскую правду», мы его печатали, но… заслуга в том, что он стал поэтом такого уровня, – его собственная, он сам себя воспитал. Или, может быть, Борис Архипцев (был у нас ещё такой, инвалид с детства, поэт-переводчик). Они были очень дружны и помогали друг другу в творчестве. Я много раз наблюдала, как это происходит. Они в основном по телефону общались, потому что Борис не выходил, он колясочник. И Роман к нему приходил. Они иногда до скандалов доходили: вот это слово или вот это? Нет вот это! То есть они возрастали в среде такой творческой. Вот эти все люди были с «Коломенской правдой». У Романа есть очень хорошее стихотворение, он написал его, уже когда «Коломенка» стала хиреть, когда её стали угнетать, закрывать и всё такое прочее, посвящено «Коломенской правде». То есть «Коломенская правда» тоже какую-то роль в его судьбе сыграла. Он у нас свои ехидные юмористические вещи печатал, тоже, кстати, очень талантливые, по-настоящему смешные и по-настоящему едкие, пародии в основном. Он молодец был.

А библиотеки… В библиотеках всегда такие труженики работали, они же получали всегда 30 копеек за свои труды, но душу-то они вкладывали, выкладывались все. Так что они молодцы. Краеведческая работа в Королёвской библиотеке была очень хорошая, там собирали все краеведческие материалы об истории Коломны. Библиотеке Лажечникова спасибо за то, что Лажечникова помнят. У них есть фонд редкой книги, очень интересный, кстати.

 

«Вот такая война в лесу осталась, все следы её – вот они…»

Галина Константиновна, ещё о своём творчестве расскажите, пожалуйста.

Ну, так вся моя газетная деятельность – это сплошное творчество.

Стихи, прозу писали?

Что, вы, что ли, не писали в студентах?! Ну, это студенческие, такие чисто возрастные стихи, я считаю. Где-то они лежат, в записной книжечке записаны. Иногда я посмотрю, вроде всё гладко. Главное – это если есть, что сказать. А если нечего сказать, так рифмуй, не рифмуй… Вот графоманы этого понять не могут. Если тебе нечего сказать, ты хоть обрифмуйся весь, всё равно поэтом не будешь. Книжка у меня есть, но она о поисковой работе, о поисковых отрядах. Она у меня из многих газетных материалов составилась.

Про это расскажете?

Я поехала как корреспондент в 1997 году вместе с поисковым отрядом «Взвод», которым руководил тогда капитан милиции (Виктор Васильевич Камаев – ред.). Он работал в РУБОП – подразделение милиции, которое боролось с организованной преступностью. Он был фанатичный руководитель поискового отряда, и у него в отряде были ребята, которые отслужили армию: один, врач по профессии, хирург, служил на секретных железнодорожных составах, которые возили стратегическое оружие по каким-то там секретным дорогам. Было много ребят, отслуживших в Афганистане, то есть хлебнувших настоящего горюшка и понюхавших пороху. Вот такие ребята. Ну, потом были я, журналистка, была моя дочь, тоже журналистка. Ну, и другие люди… Милиционеры тоже были, несколько человек вместе с Камаевым. Я вообще о поиске никогда не слышала и не видела. А тут меня послали в командировку на несколько дней. Я, когда увидела, что такое в лесу может быть, что вот такая война в лесу осталась, что все следы её – вот они, пожалуйста, смотри, изучай. И что столько народу не похороненного… И как поисковики работают для того, чтобы все останки собрать… Работали истово совершенно, особенно афганцы. Они там на своей шкуре всё это дело почувствовали, друзей теряли. Вот, например, при помощи металлоискателя нащупают каску. А каска на человеке надета. Человек-то весь уже… одни кости остались. А остов уходит под берёзу, и берёза выросла уже большая за столько-то лет, корневища свои распустила. Каска здесь, а остов туда уходит. И вот они этот остов из-под этих корней… Это очень тяжело! Во-первых, копать. Копать много приходится, и глины тяжёлые бывают очень. А в отряде была такая традиция: собирать надо было всё до самой мелкой косточки. Вот, на пальчике показывает, вот эта мелкая косточка, когда разложат, чтобы она тоже была. Вот ищи. Есть специальные люди, которые ищут, где лежит боец, есть специальные люди, которые выкапывают, и есть специальные люди, которые всё это дело просеивают… Но ищут-то в основном, конечно, смертный медальон, в котором заложена бумажка: имя, отчество, фамилия, год рождения, место рождения, адрес семьи, группа крови. Вот такие вещи.

Как раз у них к концу уже вахта шла. Было это в Новгородской области, места Демянского котла, где наши первый раз за всю войну взяли немцев в котёл, в Демянский котёл. И по этим местам они меня провели и показали, какие там укрепрайоны были… Там бетонные стенки навалены, до сих пор валяются, никуда они не делись. И я сразу как-то зауважала очень сильно этих людей, посмотрела, как они себя ведут, как они друг с другом общаются. Я решила, что я тоже буду. Я тогда же Ольге позвонила, сказала: «Оль, на следующий год съезди, посмотри, что это такое». И Ольга на следующий год поехала и тоже заболела поиском.

Это такая коломенская команда, которая вливается уже в общее движение?

Сейчас отряда уже нет. Часть перешла к Ольге Стружановой в «Суворов». Часть, вот как я, уже престарелая. Я уже давно занимаюсь в основном тем, что издаю Книгу памяти. У нас три книги уже вышли из печати: первый, второй, третий том. Видели, наверное, Книги памяти, республиканские и всесоюзные. Они как составлены? Там просто имена, отчества, фамилии, год рождения, место, название части, в которой служил, и место, где похоронен. Или просто пропал без вести, значит, нигде не похоронен. Вот и всё. И следующие уже там: Иванов, Петров, Сидоров, и больше о них ничего. Сначала у нас было: давай и мы так будем делать, да? Всех поднятых мы описывали в этой Книге памяти. А потом я говорю: «Мы же находим родственников, мы же находим фотографии, мы же находим медальоны, в которых имя-отчество можно прочитать». Кстати, Стружанова читает эти медальоны… Ой, как она набила руку и глаз! К ней со всей России присылают медальон прочитать, и она читает. И я говорю: «Давайте делать персональные страницы на тех людей, имена которых знаем. Тем более фотографии же есть, и родственники письма пишут». В общем, когда мы первый раз получали грант, то есть первая книга вышла у нас, и мы уже подали на грант на издание следующего тома, какие они там бывают…

Есть президентские, и губернаторские есть.

Губернаторский, скорее всего. И я защищала наш проект. И этим людям, которые из Москвы приехали, и нашим, из «Белого дома», нашу Книгу памяти передали. Они не видели никогда такого. Особенно фотографии, поисковые фотографии, где сам процесс поиска идёт. Мы стали потом печатать ещё и документальные фотографии. Скажем, если речь идёт о связисте, то мы фотографию какого-нибудь связиста, который со своей катушкой бежит, публикуем. Это всё для родственников делалось, чтобы им было понятно, что такое связист. Потому что внуки и правнуки уже не очень-то понимают, что такое связист, им надо рассказать. Или какие-нибудь гаубицы. У нас стоит одна у музея Боевой славы. Что это за гаубица, зачем она и как она? Их солдат как раз служил в гаубичном полку, чтобы они посмотрели, что такое гаубица. Это всё нужно рассказать. В интернете в основном находим. И мы рассылали нашим родственникам эти Книги памяти. Книга тяжёлая, за свой счёт посылаешь же, на почте взвесят бандеролькой, и эта бандеролька на какую-то определённую сумму вытянет. Ну, ничего, посылали. Благодарности тоже получали. Вот одна из Сибири, из Иркутска, что ли (где-то такая дальняя Сибирь) присылает электронное письмо: «Вы знаете, я показала своему сыну, а у него переходный возраст, и он пофигист такой, и ничто из того, что мне ценно и интересно, ему не интересно. Я сказала: “Полистай”, дала ему Книгу памяти. И он, пока всё не перелистал, не оторвался. Отдаёт и говорит: “Офигеть!” Офигеть – у него это высшая степень похвалы»…

Работали, и с дочерью мы работали, потом перешли в «Суворов», а «Суворов» работал и в Московской области, туда я тоже ездила на раскопки, но в основном – в Ленинградской области, на местах Ленинградского и Волховского фронтов. Это блокада, это попытки снятия блокады, Невский пятачок, Синявинские высоты. Много лет я туда ездила. Ездила мы ещё и, я один раз, правда, на места Сталинградской битвы. Ой, ну там ужас! Там же все сельхозугодья были после войны распаханы, независимо от того, были там люди или не было. Там посмотришь – нарезаны гребни для картошки, картошку не стали сажать, потому что поисковики сказали: «Мы тут будем смотреть, не сажайте картошку». Вот мы приехали, а там эти гребни все белеют остатками костей, плугами перемешанных, передроблёных. Ну, это зрелище, конечно, ужасное. И несколько раз я ездила ещё в Крым. Тоже место такое… Аджимушкай, где погиб Крымфронт в 1942 году весной, целый фронт погиб. Там у меня был свой интерес, там погиб дядя моего одноклассника, которого я хотела найти, но не нашла. А это катакомбы, это подземные всё раскопки. Я тогда руководителем отряда ездила. Боялась, потому что я даже не знала, сколько продуктов получать надо на мой отряд, в котором вот столько-то человек. И как их расходовать, чтобы хватило до конца, даже этого не знала. Меня послали: «Мы тебе поможем». А что поможем? Где Москва, а где мы… Это областной сводный отряд из разных мест Московской области. Как они мне помогут? Правда, приезжали один раз, но это уже под конец, когда я сама освоилась, поняла, что к чему. Тоже очень хороший отряд. Мы так подружились, до сих пор с некоторыми поддерживаем отношения. Это был 2002 год.

Ну вот, больше не копаю. Потом внуки появились, воспитывать их и поливать надо было, заниматься с ними… Я занимаюсь уже только Книгой памяти. Книжку эту, сборник, составила, потом переиздание было этой книжки. Помогала нашим ребятам питерским, которые тоже хотели свою книжку сделать. Я в качестве редактора у них была, приглаживала всё это. У нас там один очень талантливый человек, у которого только профтехучилище за спиной. Но человек он талантливый, вёл дневники. И Стружанова мне говорит: «Посмотри, может из дневников какая-то книжка выйдет». В общем, я сделала из дневников книжку. И Василий тогда, по-моему, гордиться стал, что вот он такой-сякой и книжка у него своя есть. Ну вот, такая поисковая работа. Давно уже не езжу, сейчас и копать силёнки-то не хватит.

 

«Этот дедушка нарядил в лапти артистов Большого театра»

Галина Константиновна, перейдём к фотографиям.

Сейчас вам покажу одну фотографию (реконструкция полевого госпиталя – ред.). Узнаёте?

Нет.

А внимательно?

А, теперь узнаю! Это вы в Коломне на каком-то событии выступали?

Да, это День города был. И заметьте, кто у нас тут. Вот только не тем концом она сидит, а здесь сбоку у неё, видите, красный крест – такая военная собака в своей попонке. Мы её научили даже к бойцам подползать, к «раненым». Как раз у нас тогда Громов ещё был губернатором, и на этом празднике он подходит к нашей площадке. У нас там «раненые» лежат, и Ольга моя изображает из себя раненую. И Ольга Стружанова собаке говорит: «Где мама? Ползи!» Тихонько на ушко. И та начинает ползти. А Ольга уже приготовила кусочек сыра, который Варька (собака Ольги, дочери Г. К. Горчаковой – ред.) очень любит. В общем, вот ещё у нас какое увлечение, вы спрашивали. Реконструкция. Военно-исторический клуб.

Вы сейчас активно участвуете или меньше уже?

Я Стружановой говорю, что таких престарелых в армии уже не было! Она говорит: были, всякие были! И последний раз на Дне Военно-морского флота она меня заставила переодеться опять. У неё есть такой отдел при её военно-историческом клубе, медсанбат называется. А поскольку у меня медицинское образование, поэтому я главный врач медсанбата, сами понимаете. В общем, всё это и весело, и интересно. А это вот где-то начальные стадии. Мы только-только начали.

В основном в городских событиях участвовали, в Коломне, или куда-то выезжаете?

Выезжали в разные места. В военно-исторических клубах тоже очень интересные люди, потому что они не просто наряжаются, изображают чего-то, они же изучают это всё. И историю обмундирования… Ой, какие же есть мастера! Они тебе скажут, что вот эта вот медаль была в таком-то году на таком вот держателе, а в другом был уже такой вот. Никогда в жизни всё это не изучить, ну такие энтузиасты!

А это вот мы в Аджимушкае, видите, в разработке горной. Все голову наклонили, потому что в рост не встанешь.

Вы сами не фотографировали? 

Да раньше фотографировала… А это, знаете, как интересно? В Пановском жили вот эти бабушка и дедушка. И мы приехали, потому что узнали, что её муж, такой уже человек возрастной, сотрудничал с Большим театром в Москве. А что он делал? Песни пел? Нет, не пел. Он плетёт лапти. И он однажды для всего хора наплёл лаптей – заказ такой выполнил. Конечно, нам интересно, мы туда примчались с Имханицким (фотокорреспондент «Коломенской правды» – ред.). Оказалось, что у бабушки-то прялка есть. И она меня учит сучить пряжу, не помню, получилось у меня или нет. Очень хорошие люди. Вот этот дедушка, который нарядил в лапти артистов Большого театра, весь хор нарядил.

Как вы его нашли?

Журналист же такой человек, где-то что-то услышал, начинаешь раскапывать. Самое интересное, что потом, после того, как статья уже моя вышла, дедушка приехал в редакцию и привёз мне вот такие лапоточки. «Ну-ка, – говорит, – дочка (он меня дочкой звал), ну-ка, дочка, примерь. Это я на свою внучку плёл». Ну, у меня 34,5 всегда был размер… Кстати, в этих лаптях у меня дети в реконструкции участвовали, изображали беженцев и эти лапти надевали, сплетённые им…

Вот это кто-то из актёров, что ли. У нас же были великолепные «Лига» и театр «Пилигрим», они у нас созывали такие фестивали международные, дружили с польскими театрами, камерными тоже.

Это рождественские фестивали?

Нет, до того. До того приезжали польские театры, а у поляков же кино и театр всегда считались впереди планеты всей. И, наверное, это фото как раз с того фестиваля. Я с кем-то разговариваю, марионеточку держу. Ой, а какие были у них фестивали! Во-первых, интересные сами по себе спектакли привозили, во-вторых, они мастер-классы устраивали для наших. И наши, из народного театра многие, участвовали в этих мастер-классах.

А на каких площадках были фестивали?

И в «Лиге» в старой, в монастыре, и ещё какая-то была в посёлке Кирова, ДК, наверное. Как-то поляки тогда по-русски умели говорить. Кстати, я вам не сказала, что у нас в университете был тот язык иностранный, который ты в школе изучал, и плюс один славянский на выбор. Обязательно. Ну, я польский учила. И тут поляки, так что нам было очень хорошо общаться. Я говорю, не бывает лишних знаний.

А это мы с космонавтом Тюриным в Звёздном городке. Он же наш, коломенский, и мы, когда приехали, с ним тут и обнимались. А это с Мишей Абакумовым. У нас же великолепное всегда было отделение Союза художников. С Андриякой они дружили. Какие выставки Андрияка делал! Покойный нынче уже. Дима Белюкин приезжал из студии Грекова, хороший человек тоже. Михаил вообще был человек очень контактный. Его очень многие художники, даже из дальних регионов России, очень помнят, очень уважают, очень любят. Он практически и создал наше отделение, причём вот такое сильное, мощное. Многие художники, особенно молодые, по первости ему подражали. И Влад Татаринов подражал, и многие-многие… Мы с Абакумовым сделали несколько интервью, я его тогда спрашивала: «Миш, до тебя вот такого формата, широкого формата, не было ведь работ у нас. Почему ты такие стал писать?» А он мне, знаете, как интересно ответил? Он сказал: «Знаешь, у меня же всё-таки вгиковское образование. Вот у меня панорамирующая камера». Мне так понравился тогда ответ, я его запомнила навсегда. Он был очень хороший человек, очень лёгкий был человек. Ну, и цену себе тоже очень хорошо знал – и правильно. Ой, как же мы с ним ссорились! Ссорились мы на политических основаниях. Он, например, был сначала демократом, потом стал монархистом. Ну, я отпустила пару острых слов по поводу монархизма его, он вскочил на порог: «Да моей ноги больше у тебя не будет!» – и хлобысть дверью! Я не расстроилась, думаю: ну, через месяц, самое большее, вернётся. Всё. Пришёл, и как будто ничего… Очень хороший человек. Вы знаете, как он за своей женой, больной раком, ухаживал? Он же её никуда не сдал, он до последнего её часа за ней ухаживал, кормил её, варил ей. А потом бес в ребро – любовь новая. Последняя, как Тютчев говорил…

Вот такая моя жизнь в Коломне. Очень счастливая.

Спасибо!

«Очень интересно жить в этом пространстве, видя, как оно изменяется»

 Рассказчик: Евгений Львович Ломако.
Собеседница: Екатерина Ойнас.
Дата интервью: 25 сентября 2024 года.

 

Давайте начнём рассказ с самого начала: где, когда вы родились, какая была семья на момент вашего рождения.

В 1974 году я появился на свет в Коломне, и с этим городом была связана вся моя жизнь, жизнь моей семьи. И здесь, в этом окружении семьи я себя ощущаю до сих пор. Когда мы беседуем со студентами, школьниками, я всегда задаю очень интересный вопрос: а сколько вам лет? И все начинают: мне 17 лет, 10 лет… Тогда следует второй вопрос: значит, мир, который вокруг вас, тоже считывается десятью, семнадцатью годами? И мы начинаем задумываться. Потом в процессе беседы мы говорим о том, что человеку столько лет, сколько он помнит не только себя, но и свою семью. Наверное, это очень и очень важно ощущать. Потому что в этом ощущении ты существуешь, и как-то странно, когда ты говоришь, что жизнь – это только твоя жизнь, потому что в этом случае теряется даже смысл самой жизни. Здесь мы выходим уже на такие философские порядки, но в этом нет ничего страшного, потому что что такое человеческая жизнь? Это действительно постоянный ответ на вопрос: а почему мы делаем тот шаг, этот шаг, почему мы делаем это дело и другое дело? Семья как раз помогает найти ответ на это. Когда у меня идут лекции в политехническом институте, то первая – это лекция-рассуждение: что такое история, почему мы должны знать историю? И ребята начинают понимать, что это необходимо. Опять же, среда, в которой мы живём, тоже очень интересна, потому что Коломна – это потрясающий город! Очень интересно жить в этом пространстве, видя, как оно изменяется. Ты знаешь этот город по тому, как в нём жили твои бабушка, дедушка, мама, папа, как ты живёшь в нём. И это ощущение сопричастности просто даёт силы идти дальше.

Я всегда говорю, что для меня даже не существует слова «я», я всегда стараюсь говорить «мы».

В этом смысле вы кого имеете в виду?

Отдалённое поколение. Я могу сказать: я люблю свой город. Но обычно у меня звучит: мы любим свой город. И в этом тоже очень хороший подтекст, потому что сразу вспоминается, как мы оказались в Коломне. Можно сказать, что я родился в Коломне, но можно сказать, что я не только урождённый, но уже и коренной коломенец, это совершенно другое звучание. И уже совсем другое, когда мы говорим о том, что здесь не просто жили твои предки, но они здесь и похоронены. Так получилось, что мой прапрадед оказался похороненным в коломенской земле и прожил на Коломенской земле порядка 10 лет. В следующем году у нас будет 110 лет пребывания на Коломенской земле. То есть это такой солидный отрезок. Опять же, семья очень интересная, потому что семья никогда не стремилась к династийности: у нас нет того, что называется передавать одну профессию другим. Есть стремление общее к истории, но у нас просто называется династия коломенская. Как я смеюсь, у нас династия одной школы – сейчас это гимназия № 9 имени Сергея Георгиевича Горшкова. С этой гимназией у нас связана практически вся история семьи. Самый ранний документ, который мы нашли, датируется 1923 годом, но вообще, как была основана девятая школа в 1918 году, так мы в ней и пребываем. Такая вот интересная история.

Как дедушка был связан с гимназией?

Он там учился. При этом дедушка пропустил один год, то есть он был второгодником вследствие болезни – он был достаточно болезненным ребёнком. Но он прожил дольше всех! Он не дотянул до 100-летнего юбилея трёх лет.

Получил все прививки в детстве, видимо, от каких-то болезней!

Есть такая известная пословица: кто в младости хворает, тот к старости крепчает. Наверное, в нём это отразилось в полной мере.

 

«Из Минска пешком пошла в Коломну»

Сначала на Коломенской земле появилась прабабушка Елена Серафимовна. Она была чистокровная полячка. По воспоминаниям, она говорила на польском языке, то есть русский у неё перемежался с польским. Она могла кипятиться даже из-за этого, что она говорила: «Скирочки, скирочки режь», – а это означало не что иное, как потоньше, и она выходила из себя, когда её не понимало следующее поколение. Елена Серафимовна, судя по всему, была очень интересной женщиной, она прибыла сюда из-под Минска, мой дедушка, её сын, Евгений Петрович Ломако, родился в Минске. Там они обитали какое-то время. Во время Первой мировой войны, когда, видимо, начала нагнетаться не очень хорошая атмосфера в тех краях, она взяла троих детей (мой дедушка, его брат Иосиф и их сестра Марися), собаку и практически пешком пошла в Коломну. Почему в Коломну? Есть предположение, что отца деда, Петра Ломако, призвали в армию, и он оказался в Коломне. Другое предположение: потому что здесь была достаточно хорошая, крепкая польская община. Наша семья и общалась с таким кругом, у которых тоже были польские корни. Как-то они находили друг друга. Почему есть это предположение? Потому что одна знакомая, опять же, из девятой гимназии, Елена Павлова, она сейчас там психолог, нашла у себя фотографию нашего прадеда.

В архиве гимназии?

В архиве своей семьи! У неё тоже польские корни. На этой фотокарточке рукой её бабушки было написано: «Пётр Ломако, мой крёстный». То есть очень интересные находки, такие переплетения!

В каком году они приехали в Коломну?

Мы сначала думали, 1914-й – начало Первой мировой войны. Но затем у нас пошло дело о наследовании брата Иосифа Петровича Ломако: он умер, сын его умер, наследников не было. Мы стали поднимать документы. Поскольку он был капитаном первого ранга, то есть, по сухопутному, полковником, у него осталось личное дело в военно-морском архиве Санкт-Петербурга. Мы это дело нашли, там была его автобиография. И там он чётко пишет, что это 1915 год. Нужно просто подивиться мужеству Елены Серафимовны, у которой на руках дедушка, которому исполнилось три года, Иосиф, 1910 года рождения, и самая старшая Марися, по-моему, она родилась в 1908 году. Как говорится, мал мала меньше! Они приехали в Коломну, и с тех пор город стал родным. То есть они не стали уезжать, здесь осели.

Где они обосновались?

О, обосновались они очень интересно! До сих пор рядом с проходными Коломзавода стоит большой пятиэтажный дом, который был предназначен для инженерных работников и так далее. Бабушка стала посудомойкой, уборщицей, и они обосновались в подвале этого дома. А уже мой прадед, Пётр Захарович Ломако, поступил на Коломзавод и был там мастером. С тех пор слово «Коломзавод» и фамилия Ломако сплелись вместе. Потому что та же девятая школа построена рабочими Коломенского завода и когда-то, но под другим названием, размещалась тоже в этом здании. То есть моему дедушке было очень удобно ходить на занятия! Уже потом для школы было отстроено другое здание, которое мы сейчас знаем, на улице Октябрьской Революции – тогда это было сначала Астраханское шоссе, потом улица Шоссейная. И у нас даже адрес был потом: улица Шоссейная.

Затем они кочевали по разным квартирам. Одно время они жили, по-моему, на Окском проспекте, это Бочмановское шоссе бывшее. И дальше они уехали в эвакуацию вместе с Коломзаводом. Но до этого было очень много всего интересного. Потому что 1920-е, 30-е годы очень интересны тем, что происходило становлением государства, и очень интересно посмотреть, как существовала семья. Смотря на нашу семью, кажется, что было достаточно благополучно.

Какие истории сохранились из того времени?

История о том, что после революции сюда приехал дед моего дедушки, Захар Григорьевич Ломако, где-то в 1917 году. О нём сохранились сведения, что в своём детстве он упал с лошади и тоже был не очень хорошего здоровья, но, опять же, судя по всему, он прожил достаточно большую жизнь. Как рассказывал дед, он родился за 20 лет до отмены крепостного права, то есть где-то в середине 19 века, и умер в Коломне, был похоронен на Петропавловском кладбище в 1927 году, то есть ему было около восьмидесяти лет. В коломенском архиве я нашёл справку о смерти Захара Григорьевича Ломако.

Ещё какие истории – даже сложно сказать, потому что такое впечатление, что плохое старались не запоминать.

Не передавать дальше.

Да. И, кстати говоря, если перекидывать на нашу современность, то я очень хорошо это почувствовал, когда открывалась выставка «Россия – моя история». И когда я вошёл в рассказ о 1990-х годах, я просто-напросто там не смог находиться, потому что это переживания уже глубоко личные. И когда вспомнишь, что творилось у нас в 90-е годы… я уже постарался просто пройти…

Судя по всему, это было и тогда. То есть, скорее всего, была достаточно дружная семья: трое детей, мама, папа – они старались дать детям образование, то есть дети были нацелены на то, чтобы быть образованными прежде всего. Это хорошо видно по свидетельствам об окончании той же девятой школы. Дед окончил семилетку, потом чертёжно-конструкторские курсы, и, судя по всему, Иосиф тоже прошёл такой путь. Ну, а дальше началась опять же нацеленная, очень интересная студенческая жизнь. Иосиф пошёл по военной стезе, уехал в Ленинград, поступил в морское училище. А дед один год проработал чертёжником на Коломзаводе, а дальше поступил в Институт стали и сплавов имени Сталина в Москву. Это начало 1930-х годов, то есть деду исполнилось 20 лет, когда он стал студентом.

Могли направить от предприятия его, как-то ходатайствовать?

Это даже было не направление: чтобы поступить в институт (и это, кстати, одна из историй), у тебя должен был быть рабочий стаж. И дед целенаправленно год работал на Коломенском заводе. И поэтому когда говорят: «Ну, сколько ты собираешься работать?» – я говорю: «Я хочу переплюнуть дедушку!» Дедушка работал с 1929-го до 1986-го – то есть практически вся жизнь, 57 лет – это работа. Это очень хороший пример.

 

«У неё рождались каждый год по ребёнку – всего 10 детей»

Сохранилось память о характере вашего дедушки, о каких-то чертах личности?

Если говорить о дедушке, в честь которого меня назвали, то мне очень повезло: я с ним общался очень длительное время – больше 30 лет, и это было большое счастье. Очень интересно было наблюдать за характером непосредственно. С одной стороны, человек был достаточно закрытый, и закрытость объяснялась тем, что он был очень занят. Наше утро обычно начиналось побудкой, когда гремели кастрюли на кухне – это было около шести утра, когда дедушка собирался на работу. Он шёл на работу, и в течение дня практически мы его не видели. То есть вся его жизнь была посвящена работе. С другой стороны, он очень правильно научил относиться к семье: семья всё равно для него была на первом месте, и всё, что он делал, он делал ради семьи. Он научил прежде всего тому, что нужно воспитывать исподволь. Он не говорил, что нужно сделать так-то или так-то, – он просто-напросто, даже иногда не говоря, помогал. Очень интересные моменты первых моих институтских занятий. Я окончил технологический факультет нашего пединститута, и у нас были такие предметы, как технологии конструкционных материалов и так далее – то, что связано с металлургией, чему посвятил себя дед. И я поражался: ему было 80 лет, а он мне помогал во всём этом разобраться! И вот здесь, наверное, пошло даже больше общение с дедом, чем в детские годы.

Больше профессиональное?

Да, и, наверное, это тоже было своего рода воспитанием. Это показатель того, что не нужно навязывать себя своим детям: ты становишься им нужен, когда ты им действительно нужен. То есть ты должен присутствовать в их жизни, делать эту жизнь комфортнее, а дальше уже само собой всё устроится. Может быть, это громкие слова, покажется, что дети растут как трава, но это не трава, это просто глубокое понимание того, что нужно. Возвращаясь к 1920–1930-м годам, я думаю, что это шло именно оттуда – понимание семейственности, что семья – это всё. Да, в семье могут быть разлады, мы можем поругаться, но всё равно через некоторое время всё затихает, и ты понимаешь, что первые, к кому ты обращаешься, – это твои родственники.

Вот характер дедушки. И очень интересное существование с ним бабушки. Бабушка всегда следила за тем, чтобы всё было приготовлено, все были накормлены и так далее. Это при том, что она тоже полностью себя посвящала работе. Даже с дедушкой они ушли в один год с работы: дедушка ушёл, а бабушка ещё могла бы работать, но она сказала: «Раз он ушёл, значит, и я тоже ухожу». И в 1986 году они полностью ушли на пенсию.

Бабушка кем была?

Бабушка стояла, можно сказать, у истоков советской фармацевтики в 1930-е годы. Я имею в виду, конечно, не российский масштаб, а в Коломне. История бабушки несколько загадочная и интригующая, мы до сих пор её разгадываем как такую небольшую головоломку. Потому что мы все очень хорошо знаем её маму (о ней вообще можно говорить если не часами, то посвятить несколько десятков минут – это точно). А вот отец её как-то очень странно исчез. То ли они развелись, то ли что-то случилось – так до сих пор мы и не знаем. То есть начало 1930-х годов – они уже вроде бы живут отдельно или не живут отдельно – бабушка, как мы смеёмся, так и не раскололась.

В Коломне живут, они коломенские?

Бабушка родилась в Зарайске, поскольку у прадедушки (то есть у её отца, Николая Васильевича Орлова) там была работа – он был ветеринарным врачом. Его жена Марья Михайловна носила девичью фамилию Гомзина, она была из Рязани. В последнее время нам очень повезло: мы начали потихонечку разбираться с рязанскими корнями. В Рязани до сих пор очень много Гомзиных – скорее всего, это наши отдалённые родственники. Почему мы так считаем? Совсем недавно мы встретились со своей родственницей (я её племянник, но там третья или четвёртая линия, потому что они с моей мамой то ли троюродные, то ли двоюродные сёстры). Мы к ней съездили в гости в Рязань. У них сохранилось достаточно много документов, в том числе и очень интересная фотография, где стоят мой прапрадед, прапрабабушка и сидит, судя по всему, мой прапрапрадедушка. То есть мы углубились достаточно далеко! И мы выяснили наконец-то, как отчество моего прапрадеда – Михаил Михайлович Гомзин. А его папа Михаил Карлович Гомзин. То есть что-то такое интересное, относящееся к немецким фамилиям и именам. Почему мы говорим, что Гомзины в Рязани – это наши родственники? Дело в том, что прапрабабушка вышла замуж около 1890 года, и у неё рождались каждый год по ребёнку – всего 10 детей! И среди них – как раз моя прабабушка, мать моей бабушки Марьи Николаевны, в девичестве Орловой, потом Ломако. Эта линия тоже оказалась весьма загадочной и интересной: при разговоре с моими родственниками из Рязани мы заметили: посмотришь на этого на человека – и не скажешь, что он крестьянин. Потом я посмотрел памятные книги: он работал в крестьянском банке Рязани. И у этого крестьянина до 1917 года все дети получили гимназическое образование!

Почему крестьянина? Он же банковский служащий был!

Вот здесь загадка! У нас сохранился очень интересный документ – аттестат моей прабабушки, и в нём совершенно чётко написано: дочь крестьянина. При этом образование было такое, что моя мама, Елена Евгеньевна Ломако, вспоминала, что вплоть до восьмого класса бабушка ей помогала делать уроки. То есть образование было потрясающее! И вот этот крестьянин тоже является некой загадочной фигурой, которую мы постепенно продолжаем разгадывать.

 

«Дед в 1917 году брал киевский арсенал!»

Из Рязани бабушка вместе со своими братьями (Николай и Георгий Орловы, их родственники живут в Коломне, мы с ними связи не теряем) и мамой оказались в Коломне, потому что дедушку, Николая Васильевича Орлова, перевели в Пески. И в Коломне произошла встреча бабушки и дедушки – их просто познакомили друг с другом.

Есть подробности этого знакомства?

Никаких особых романтических ухаживаний, насколько я понимаю, не было. Там всё, с одной стороны, достаточно прозаично, но, с другой стороны, опять же характеризует эпоху. Два брата, Николай и Георгий, работали на Коломзаводе вместе с дедушкой, были знакомы, и в какой-то момент они познакомили свою сестру с дедушкой. Это случилось сразу же после окончания института, 1935-1936 год. И достаточно быстро люди создали крепкую ячейку общества. Бабушка была первостатейной красавицей! Она даже и в зрелые годы отличалась красотой! И есть очень интересная фотография: медицинское училище Коломны, 1938 год, на ней Брушлинский, а прямо над ним – бабушка. Практически звезда кино!

Она окончила училище медицинское?

Она окончила медицинское училище и не пошла в институт. Она с подружкой поступала в мединститут, подружка не поступила – и она вместе с ней, сказала: «Я одна учиться не буду!» Высшее образование она не получила, но все, кто её знал, всегда отмечали, что у неё такое образование, как будто она училась как минимум в университете: постоянная работа над собой, чтение, постоянное самосовершенствование.

У нас легенда сохранилась, что бабушка ездила с дедушкой в санаторий, и за их спинами достаточно отчётливо шептались: старый еврей привёз молодую жидовку. Может быть, грубовато звучит, но действительно поляки очень часто похожи на евреев. У дедушки это прослеживалось. Он был невысокого роста, достаточно полноватый, а бабушка всегда себя держала на высоте.

У них была разница в возрасте?

Пять лет. Дедушка родился в 1911, бабушка родилась в 1916. В 1937-м году они создали семью. И они были вместе до бабушкиной смерти, она умерла в 1998 году, ей было 82 года, то есть они прожили вместе больше 60 лет. И этот союз являлся для нас образцом всегда. И вокруг себя они формировали всех и держали всегда связи: приглашали на праздники и так далее. Это было очень здорово.

Вы начали о бабушке рассказывать как основательнице фармацевтики в Коломне.

После училища она стала работать в аптеке. У неё сохранились воспоминания, где она писала, что на её долю выпало формирование первой аптечной системы. Затем уже долгие годы она работала в 99-й аптеке заведующей. Потом она перешла на аптечную базу, где сейчас у нас клиника «Зубр». Я до сих пор помню, как приходил к ней на работу (меня было, в принципе, некуда девать) и там рецепты перекладывал. Это тоже был очень интересный жизненный опыт!

Мама была терапевтом на Коломзаводе, проработала там 50 лет. И я до сих пор помню, как мы ходили с мамой в кинотеатр имени Зайцева. Там были Дни донора, и моя задача была брать направления и сортировать. Направления были со скрепочкой, я скрепочку отцеплял, складывал, это сюда, это туда. После этого у меня образовался запас скрепочек!

Сколько вам лет было?

Это детский сад, начальная школа, то есть совсем маленький. И это было очень интересное погружение.

То есть вы чувствовали свою ответственность?

Да, да! Обязательно!

Что касается женской линии, то это до сих пор, ещё раз подчеркну, некая окутанная романтическим флёром линия, которую очень хочется разгадать, понять, кто откуда. Николай Васильевич – он тоже из села под Рязанью, я знаю, где метрические книги находятся, где можно поискать даты его рождения, понять, кто его родители. Ниточки появляются постепенно, и это очень-очень интересно.

В Коломне у нас, получается, такая агломерация сложилась: Белоруссия (это наши побратимы, Молодечно), Зарайск, Рязань – они сливаются в одном городе. И очень интересно смотреть на семью в истории страны и в истории отдельно взятого города.

Тут уже даже международная связь, я бы сказала.

К сожалению, сейчас такое время, когда мы почему-то называем белорусов иностранными гражданами, хотя это наши братья. С Украиной не очень хорошо… На Украине до сих пор живёт очень много наших родственников – оказалось, что под Харьковом живёт достаточно много Ломак. Какое-то время жили родственники в Киеве, и, скорее всего, сейчас живут. С Киевом, кстати говоря, связана очень интересная история. Дед, брат Петра Захаровича Ломако, оказался в рядах революционеров и в 1917 году брал киевский арсенал! И когда заходит разговор о Киеве, я говорю: «А, там мои родственники ещё в 1917-м арсенал брали!» В газете «Правда» была напечатана фотография, и по этой фотографии его нашли. Наши бабушка и дедушка даже ездили один раз в Киев к родственникам, то есть в определённой степени были установлены связи. Дед мог остаться на Украине, в Харькове, потому что после кировской эвакуации их перебросили на восстановление харьковского завода. Но когда мы спрашивали деда, почему он вернулся (казалось бы, родственников много и так далее), он отвечал, что его сын, мой дядя Владимир Евгеньевич, должен был пойти в первый класс, а в Харькове, как это ни странно, не было русскоязычных школ. Дед сказал: «Я хочу, чтобы мой ребёнок учился в русскоязычной школе», – и поэтому они оттуда уехали. И вернулись в Коломну, на Коломзавод. Дед стоял у истоков ВНИТИ (сейчас ВНИКТИ – Всероссийский научно-исследовательский и конструкторско-технологический институт подвижного состава – ред.), он перешёл работать туда начальником отдела и до самой пенсии работал в этом институте.

 

«Её первый белый фартук был сшит из белой дедовой рубашки»

К моменту вашего рождения вернёмся? Где вы жили, какой состав семьи был?

В 1947-м году, когда дед вернулся из эвакуации в Коломну, ему выделили две комнаты на улице Шоссейной, 119 – это сейчас ул. Октябрьской Революции, дом 330. И когда я говорю, что мы уже более 75 лет живём на одном месте, люди не понимают, как это можно. Можно! 75 лет в квартире, 100 лет в одной школе! Можно и очень важно!

Дом 330 – это район?..

…Дворца культуры, знаменитые директорские дома. И это не случайно, потому что дед принадлежал к директорскому корпусу: был начальником цеха, одно время был главным металлургом, возглавлял партийный комитет Коломенского завода. То есть значимая была фигура на Коломенском заводе, и ему выделили две комнаты. Сначала жили в коммуналке, то есть была соседка…

В этом доме была сначала коммуналка?

Да. Несмотря на то, что это директорские дома! По большому счёту – те же коммуналки, очень пёстрое окружение, не только начальники цехов. Конечно, в нашем доме жил и главный конструктор Лебедянский, в соседних домах жили директора завода. Да, окружение есть окружение. Но были и семьи, которые сидели в тюрьмах, были и нормальные рабочие семьи. То есть такая обычная советская биография.

Это конец 40-х – начало 50-х?

Да, это очень интересное время. И не надо говорить, что в чём-то люди отличались друг от друга. Если брать, например, деда: по рассказам мамы, у неё было такое же детство, как у всех. Она как говорит: «Мы во двор спускались, нас Птанские учили матом ругаться…» То есть обычное детство! Они дрались, они ели гудрон. Яркое воспоминание, она говорит, что её первый белый фартук был сшит из белой дедовой рубашки! Вот такие интересные штришки.

Затем, где-то с середины 50-х годов, или ближе даже к 1960 году, квартира полностью стала нашей, но была, по большому счёту, такой же коммуналкой: в ней жили бабушка, дедушка, мама, дядя, затем прибавилась семья дяди. В трёхкомнатной квартире!

Кухня была своя?

Ванная, кухня – там всё нормально было! Сначала было дровяное отопление, потом провели газ в середине 50-х годов. Я всегда говорю, когда приходят к нам домой: «А теперь пойдёмте на экскурсию!» Потому что у нас ванная с окном, которое выходит на ул. Октябрьской Революции!

Какое самое раннее ваше воспоминание об обстановке дома? Как интерьер складывался? Из каких вещей? Куда смотрели окна?

Бабушка с дедушкой у нас жили привилегированно – у них было две комнаты. В 1974 году, когда я появился, у нас произошло очень важное событие: из нашей квартиры выехал дядя с семьёй, это четыре человека. Но всё равно у нас было четыре человека и бабушка с дедушкой – шесть человек, ну, всё-таки не 10 человек в одной квартире! То есть я попал в более-менее комфортные условия. Но мы понимали важность работы деда: ему очень важно было уединиться. Это такая священная корова: когда человек занимается интеллектуальным трудом, его не надо трогать. И у бабушки с дедушкой было две комнаты, которые выходили во двор, в спокойную атмосферу.

Видимо, одна жилая, а вторая кабинет деда?

Да. Но одна была комната встреч, она до сих пор у нас называется центральной – она не центральная, но центральная по своей значимости, по статусу: где вместе все собираются, смотрят телевизор. Ну, а так жили вчетвером в одной комнате. И, вроде бы, ничего, выжили!

Первые воспоминания интерьера… это то, что сопровождало меня очень долгое время, потому что мебель не менялась очень долго. У деда был массивный стол, за которым он работал, вокруг стола стояли типичные деревянные полки с книгами. Эти полки до сих пор у нас сохранились: собрания сочинений русских авторов, Советская энциклопедия – всё, что окружало с детства. Мебель обычная, ничего выдающегося: диван, который раздвигался, с подушками… Никаких изысков. Опять же, с одной стороны, обыденное советское детство, которое было, наверное, у всех, но, с другой стороны, в этом есть своя прелесть. Потому что это всё-таки детские годы, они характерны ощущением общности и ощущением того, что о тебе заботятся. Заботятся не только родители, но даже соседи. И до сих пор у нас живут наши соседи, напротив, это семья, как мы говорим, Гасилиных, хотя давно они уже не Гасилины. Дядя Серёжа, Сергей Николаевич Гасилин, был председателем городского совета в годы войны – значимая фигура. О нём можно найти много воспоминаний на страницах книг. И, в принципе, они были нашими родственниками, потому что практически не закрывалась квартира; мама вспоминала, как она выходила замуж: они предоставляли и место, чтобы переночевать гостям, и стулья, и так далее. Над нами жила баба Дуся, и когда мне не хотелось идти в садик, я брал ножницы, по трубе стучал… И баба Дуся знала, что Женя хочет в гости. И никаких проблем вообще не было! То есть спокойно оставляли с бабой Дусей и шли на работу. При том, что садик-то находился – откроешь дверь – и садик.

Во дворе?

Да, садик «Колыбелька», сейчас это филиал 9-й гимназии. Всё было рядом. Если меня спросить, куда я выходил, то, по большому счёту, выходить-то было особенно некуда, потому что даже школьные годы протекали в достаточно замкнутом пространстве: пять минут до девятой школы, два шага до садика, два шага до парка Мира. То есть вот такое пространство, с одной стороны, ограниченное, но с другой стороны, достаточно значимое.

Видимо, в нём всё было, что нужно было для вашего детства.

Да. Если мы вспоминаем 1940-е, 1950-е и моё детство – очень много общего. В мамином детстве, как она рассказывала, было очень много детей, то есть общества хватало. Образовывался замкнутый двор – стоит дом № 1 по улице Калинина, наш 330-й дом, рядом 328-й, дальше идёт 120-й, 326-й. И эти дома наполняли пространство просто фантастично. Точно так же, когда я рос, у нас было путешествие: мы могли пойти в 120-й, у одних посидеть, могли пойти в соседний дом, ещё в одну квартиру.

Чувствовали себя более-менее свободно? Это разрешалось?

Да. Собственно говоря, это был один двор, то есть мы даже не чувствовали, что это принадлежит этому дому, а то – тому. И жизнь не просто протекала там, она кипела! Прятки, ножички, лазание по разным подвалам, походы на стадион «Авангард»… Ну и, конечно, иногда экстремальные были развлечения, когда лазили в разрушающиеся подвалы театра рядом с Дворцом культуры, который не был достроен ещё в наше время – там ещё не до конца было всё засыпано, и поэтому были подвалы. Впечатлений хватало более чем!

Можно предварить вопрос следующий: а почему, собственно, фамилия-то у меня Ломако, ведь это фамилия дедушкина, а не папина? Потому что, к сожалению, через 10 лет после моего рождения мама развелась с папой, и было решено взять фамилию деда – разрыв был очень серьёзный. Но удивительное дело: все родственники со стороны папы считали маму своей до конца. И до сих пор мы с этой линией очень хорошо общаемся. Тот же Михаил Александрович Ширкалин – это мой троюродный брат, директор колледжа «Коломна» сейчас…

То, что так сложилось, вы относите к особенностям своей семьи? Или так было в то время?

У нас произошёл полный разрыв с папой, мы практически 40 лет не контактируем, хотя прекрасно знаем, где кто находится. Но с другой стороны, установки на то, чтобы прерывать отношения с родственниками, не было. Может быть, это особенность какая-то была: вот с этим человеком мы порвали, но это не касается абсолютно других людей. Я не знаю даже, как это характеризовать – принято, не принято… Почему отношения одних должны переноситься на других? Поэтому здесь, я думаю, в определённой степени такая установка была. Ну и плюс сказывался характер мамы: она стремилась всегда всем помочь, очень открытый, добрый человек. И в какое бы время ей ни позвонили по врачебной части, она всегда: «Я!» – и вперёд, помогать людям. Наверное, эта черта характера помогла тому, что это оказалось неразрушенным.

 

«Мама достаёт батон, достаёт колбасу, и мы идём к этой траншее, общаться»

А если поговорить о маме, где она училась?

Мама училась в Рязанском мединституте. То есть, с одной стороны, она пошла по стопам бабушки, осуществила её мечту, но она всю жизнь жалела, что не пошла на исторический факультет. История – это была её голубая не сбывшаяся мечта. Это сказывалось в её постоянных поездках. Она нас таскала (в хорошем смысле, конечно) по различным местам: мы с ней побывали в Севастополе, Новороссийске, в Москве неоднократно. То есть человека всегда тянуло куда-то съездить, что-то посмотреть, новое что-то узнать. Затем она приехала в Коломну, устроилась работать на Коломзавод и не изменяла этому предприятию.

Тогда разве не было распределения? Или это миновало как-то её?

Честно говоря, я не вдавался в эту подробность, у нас это было как-то естественно. Скорее всего, всё-таки распределение было, но, может быть, сказалось то, что какое-то время она уже работала на Коломзаводе.

То есть, возможно, её как бы целево забрали?

Да, возможно, на неё был целевой запрос, и она устроилась цеховым терапевтом. Это, конечно, отдельная история, потому что 70-е годы – это расцвет Коломзавода. 25 тысяч человек! У неё самые большие цеха – чугунолитейный, сталелитейный, самые тяжёлые цеха.

То есть они распределялись по цехам?

Да, они курировали определённые цеха, определённые отделы. Но даже с других цехов и отделов стремились попасть к Елене Евгеньевне Ломако. Потому что всегда человек спокойный, может, конечно, накричать, построить, но исключительно поэтому: почему ты так болеешь, а до сих пор не пришёл?! У неё удивительная способность ставить диагнозы, назначать правильное лечение. Ну, и просто по-человечески: можно ведь лечить человека, но лечить без души. У неё этого никогда не было.

Вы узнавали от окружения, что ваша мама – это хороший специалист?

Семья никогда не была замкнутой. Работа всегда перемежалась с обычной жизнью. И кипение работы, которая перетекает в твою жизнь, когда раздаются звонки, мама начинает объяснять: при этих симптомах нужно сделать то-то, при этих то-то, – плюс к этому, конечно, общение с коллегами мамы, с её друзьями, которые тоже работали на Коломзаводе. И люди зачастую просто от души говорили, что мы себя не мыслим без помощи Елены Евгеньевны. Это вот очень ценно! В определённой степени здесь закладывались и наши характеры: когда дело есть дело, когда ты понимаешь, что иногда нужно жертвовать семейной жизнью ради дела, но, с другой стороны, очень важно, когда твоя работа и твоя жизнь – это практически одно целое. То есть когда тебя понимают, когда ты понимаешь… Даже сейчас у моей жены начальная школа, у Людмилы, и у нас практически эта начальная школа живёт дома. Так и моё увлечение тоже живёт в семье. И это очень важно. Даже не важно, а просто здорово!

Вы сказали, что путешествовали достаточно много семьёй. В каком составе вы путешествовали и в какой период это происходило? В отпуска?

В основном в отпуска, конечно. Главное направление – это был дом отдыха «Альбатрос». Это Азовское море, город Приморск, Бердянская область. Так как мама работала на Коломзаводе, ей выделяли путёвки. Эта база была совместная с украинским предприятием, и рядом у нас были украинцы: Токмак, Запорожье – очень тесное общение было. Мы путешествовали с семьёй: мама и я. До 1984 года в основном мы ездили с мамой вдвоём, потому что брат в это время уезжал в деревню к бабушке по отцовской линии – это Коломенская земля, деревня Пестриково, он там проводил всё время с друзьями под кровом бабушки. Ну, а мы уезжали на юга.

Брат старше вас?

Да, старше на пять лет. У него своя дорога – он полковник в запасе, то есть он выбрал Коломенское артиллерийское училище. Его жизнь плавно втекала и в нашу жизнь, потому что в школьные годы мы, конечно, знали всех его друзей, они постоянно у нас бывали. Если брать годы артучилища, это вообще отдельная сказка! Это четыре года, которые перемежались такими звонками: «Мама, мы копаем траншею на улице Комсомольской». То есть мы – это либо отделение 10 человек, либо весь взвод 30 человек. Мы уточняем, сколько их копает, мама достаёт батон, достаёт колбасу, делает бутерброды, их в сумки, и мы идём к этой траншее на улице Комсомольской, общаться. И курсанты – это тоже отдельная история. Особенно яркое впечатление, которое в определённой степени характеризует курсантскую жизнь, это когда брат женился. Пришли, наверное, человек 30 – и выстроились в очередь в ванную! Один встал с шампунем, другой с полотенцем… И вот они как на конвейере себе голову моют! Один намыливает, другой вытирает!.. Очень интересное братство! С этими ребятами брат общается до сих пор, и общение очень хорошее, и мы все друг друга очень хорошо помним.

Возвращаясь к путешествиям: мы старались, конечно, выезжать и втроём, чтобы было хорошее семейное времяпрепровождение, потому что работа – это хорошо, но иногда просто нужно закрывать дверь и уходить семьёй в сторону, чтобы никто тебя вообще не трогал. И вот эти поездки, конечно, сближали и давали очень много.

 

«Если я падал, подъезжали два человека, ставили меня опять в ворота»

Чем запомнились школьные годы?

О, школьные годы! Как я смеялся, самое яркое впечатление школьных лет – три портрета в чёрной рамке на Дворце культуры! Ну, это когда у нас сначала Леонид Ильич, потом Андропов, потом Черненко – через год… Я пошёл в школу в 1981 году – это как раз закат брежневской эпохи. И вот я помню: идёшь – висит Леонид Ильич. Потом смотришь телевизор… Ну, это, конечно, смехом, но это такие яркие внешние впечатления. А школьные годы запомнились очень хорошим общением со школьными друзьями, потому что те, с кем мы бегали во дворе, плавно перетекали в школу. Наверное, самое ценное – это то, как ты входишь в коллектив, как ты общаешься даже не на уроках, потому что уроки – это одно, а совсем другое – это когда складывается очень хороший коллектив. И у нас сложился не просто школьный коллектив, у нас сложились очень хорошие внешкольные отношения, у нас была целая хоккейная команда, практически из одного класса. И хоккейные баталии – это вообще отдельная история, когда мы несколько лет подряд завоёвывали главный приз «Золотая шайба города».

Занимались на стадионе «Авангард»?

Мы практически не занимались. Самое интересное, практически никто не был в спортивных секциях. Ну, то есть были вольные упражнения на стадионе и прочее. Здесь очень интересное отношение государства к этому моменту. Например, экипировка хоккейной команды полностью обеспечилась за счёт того же Коломзавода, у нас была детская комната во дворе, и она была очень хорошим объединяющим моментом.

Где-то было отдельное помещение?

Да, отдельное помещение в доме, которое предназначалось для того, чтобы организовать свободное время детей. Мы там могли рисовать, лепить из пластилина, с нами занимались. Это было в соседнем доме, в одной из квартир. Когда наступала зима, завозилось обмундирование хоккейное. Но обмундирование было, можно сказать, взрослое. Я стоял на воротах. Страшное дело!

Голкипер?

Да, голкипер! И щитки были такие, что они, в принципе, должны были доходить до колен, но так как мы были маленькие, они доходили (кстати говоря, интересный момент: в школу я пошёл, во мне было роста, по-моему, метр восемнадцать, то есть я был очень маленький) доходили до пояса! Если, не дай бог, я падал, подъезжали два человека, ставили меня опять в ворота, и игра продолжалась! Потом, когда мы с Александром Андреевичем Мешканцовым беседовали, я говорю: «Александр Андреевич, мы же с вами ещё в 1986 году встречались». Он говорит: «Когда?» – «А у меня грамота за вашей подписью». Как раз он был председателем комсомольского комитета.

А где соревнования проходили?

На «Авангарде», там была коробочка, и в ней у нас проходили соревнования. Но у нас коробочку ставили даже и во дворе, заливали каток, мы во дворе тоже катались, тренировались. То есть была очень хорошая и насыщенная жизнь. Затем девятую школу решили расширить, как раз в конце 1980-х. Сергей Георгиевич Горшков сказал: «Давайте я вам помогу». Началась реконструкция, и нас выселили во вторую гимназию (тогда это была вторая школа). Там очень… напряжённо к нам относились, потому что с целой школой делить все коридоры… Конечно, я понимаю сейчас, но тогда столкновения шумели серьёзные. Потом мы въезжали в девятую школу и по ходу её доделывали. Это тоже было очень ярко! Потому что это была возможность немножко прогулять уроки. Ну, то есть: давайте я помогу чего-нибудь там… – и идёшь, что-нибудь делаешь.

На год вы вышли из школы?

Мне кажется, года на два, то есть достаточно продолжительный был период. Вернулись мы уже в последних классах, это был 1989 год, и помогали всё собирать – парты и так далее. Это была отдельная история, когда начинаешь собирать, а там не хватает деталей!..

Потерялся болтик!

Нет, болт – это ещё хорошо, там не хватало целых ножек!.. Поэтому проявляли чудеса инженерной мысли, чтобы всё это как-то собрать.

Преподаватели те же собрались или уже поменялись отчасти?

Преподаватели были те же самые – как коллектив ушёл, так и пришёл.

То есть они за вами ушли во вторую школу?

Да, преподаватели были наши, поэтому особых проблем не было.

Я попал в период, когда уже комсомол сходил на нет, и так получилось, что я был единственный, кто не вступил в комсомол. В определённой степени это было хулиганство интеллектуальное, можно сказать. Нам сказали: «Давайте вступать в комсомол». Собрали комиссию, там сидели из пионеров, из комсомола. Это 1989 год. И я вхожу в кабинет, где они сидят, и вижу, что они, вместо того чтобы решать нормальные вопросы, чтобы устав был открыт… они сидят и крестики чертят, ещё что-то… Я про себя думаю: «Ребята, нам не по пути!» Они начали задавать вопросы. Ну, я начал прикалываться – отвечать неправильно. И они мне сказали, что я недостоин. Ну, раз недостоин, значит, недостоин. Развернулся и ушёл.

Это было спланированной акцией или сиюминутно вы решили, что вам не по пути?

Это был какой-то порыв!

Это как-то отразилось на вашей жизни?

Нет, абсолютно. Это уже были совсем другие времена, ничего не отражалось.

Потом, когда всё посыпалось, вам не показалось, что вы провидцем оказались?

Нет, не показалось. Я не считаю, что там сыпалось, не сыпалось… Дело в том, как человек ощущал. В тот момент я ощущал, что можно жить без значков и прочих атрибутов. Главное – что в человеке. Этот посыл, кстати говоря, потом уже развился, потому что когда ремонтировали школу, то оказалось, что самым активистом был я. Собралось большое комсомольское собрание, где вручали грамоты за активную работу, всего было вручено, наверное, две или три грамоты, и одна из них была моя. До сих пор у меня лежит грамота – за активное участие в подготовке школы после ремонта. Не комсомольцу вручила комсомольская организация! Дальше ко мне подходили, говорили: «Ну как же так, все в комсомоле, вступай!» Но я упёрся и придумал обалденную отговорку, после чего они отставали. Я говорил: «А за что мне вам две копейки платить в месяц?»

То есть все посчитали, что вы очень рациональный человек? И действительно, за что?

Да. Но при этом, если брать моего деда, то он, наверное, один из последних в Коломне, кто получил золотой значок «50 лет в партии». Он был действительно правильным человеком, коммунистом до мозга костей. У него никогда не было ничего лишнего, всегда он рационально говорил: «Зачем мне это? Это вообще лишнее и не влияет никак». Яркий эпизод: начальствующему составу после войны давали машину «Победа», но он отказался. Он сказал: «А зачем мне машина, когда я водить не умею?» Вроде, можно было взять, потом продать – но нет, никогда ничего лишнего у него не было. Плюс было спокойное отношение к идеологии. Я маме говорил: «Знаешь, почему я такой правильный? Я понял: в 1974 году ты ходила мной беременная – и посещала Институт марксизма-ленинизма!» Я её так, по-дружески, подкалывал: «Меньше надо было ходить по институтам марксизма-ленинизма!»

Зачем ей это понадобилось? По службе?

Нет. Самое главное, окончив его, она не вступила в партию.

У неё случилось гораздо более важное событие в жизни, отвлекающее, видимо!

Институт-то она окончила.

В Москве?

Скорее всего, да, в Москве.

Видимо, какой-то заочный.

Да. Бог знает, что её подвигло: может быть, действительно у человека были какие-то мысли, а может, просто захотелось ощутить что-то новое. Поэтому отношение к коммунистической идеологии у нас абсолютно спокойное. Мы прекрасно понимаем, что настоящие коммунисты – это очень хорошие люди. Другое дело, как потом это всё испортили. Это, конечно, уже совсем другой разговор.

 

«Начиналась некая вседозволенность. Это было страшновато»

Как в семье комментировали период, когда уходил Брежнев, потом Андропов, Черненко?

Никак не комментировали. Я бы назвал течение нашей жизни спокойно-созерцательным. Может быть, это опять же передалось от деда – он достаточно спокойно и без каких-либо переживаний шёл по этим эпохам. Мы иногда смеялись: «Ну, дед царя пережил, Ленина пережил, Сталина пережил, вообще советскую эпоху пережил, теперь Россию переживает!» Абсолютное такое принятие, даже, я бы сказал, в чём-то православное, принятие ситуации: всё приходит, всё уходит, а мы в этом живём, а мы в этом существуем, мы в этом работаем. Поэтому сильных переживаний не было.

Или наоборот, какого-то сарказма?

Не было. Это спокойное принятие смены исторических эпох. Этому, наверное, нас тоже научили – принципу Соломона: всё проходит, и это пройдёт. Вспомните Соломона: когда он начинал нервничать, он смотрел на кольцо, где было написано: «Всё пройдёт». Когда его это не удовлетворило в определённый момент, он сорвал это кольцо и бросил – и только тогда заметил, что внутри тоже что-то написано. А там было написано: «И это тоже пройдёт».

Можно считать, что это ваше жизненное кредо в какой-то степени?

В принципе, да. Это не отстранённость, не безразличие к судьбам, это, я считаю, то, что должно являться стержнем человека. Человек понимает, что это его страна, это его город, это его семья, и он понимает свою ответственность. А переживать – да, он переживает. Кто скажет, что сейчас мы не переживаем ту же специальную военную операцию? Мы переживаем за своих родственников, мы переживаем это. Но доводить дело до истерики – это последнее дело. Опять же, опыт семьи показывает, что всё делается так, как должно быть. Это самое главное. У деда было очень спокойное отношение к разным историческим моментам. И показатель этого я вижу в следующем: когда расстреляли Берию, то всем, кто владел Советской энциклопедией, были разосланы новые страницы с указаниями вырезать биографическую статью о Берии и вставить новые страницы, а о Берии просто уничтожить. Дед вырезал, вставил, но там же он оставил и биографическую справку о Берии. Это показатель. Ты не должен бросать историю своей страны. Ты переживаешь с ней всё, что происходит вокруг. Ну, умер Брежнев, ну, умер Сталин, ну, жалко человека, но не более.

Говоря о страничках заменённых… Вы же окончили 10 классов или уже 11?

Нет, я уже окончил 11 классов, я перепрыгнул из восьмого в десятый класс.

Тогда менялись при вас прямо учебники по истории? Вы заметили это в то время?

То ли я был таким балбесом, то ли ещё что-то, но я заметил, уже по истечении времени, некую расхлябанность в преподавании вообще. У меня сохранились школьные дневники 10–11 классов, и я иногда смотрю: господи, чем же я занимался?! Наверное, я просто наслаждался жизнью! Сейчас анализирую уже с той точки зрения, что, наверное, начиналась некая вседозволенность. Вот это было немножко страшновато.

Может, вследствие возраста?

Ну, я не знаю! Может быть.

Дома не прессовали по поводу учёбы? Родители, дедушка контролировали успеваемость?

У нас никогда такого не было. Бывали (когда начинаешь чересчур много, например, «троек» хватать) какие-то всплески, но в целом тотального контроля у нас не было. Это такая жизненная установка – тебе давали понять, что это твоя жизнь, и чтобы эта жизнь прошла хорошо, ты должен сам за ней следить. Конечно, контролировали посещаемость, контролировали, чтобы всё лежало на месте – без этого никуда. Но жёсткого контроля, в принципе, не было, и, наверное, это правильно. Потому что иногда просто-напросто человек дорастает до того, что он понимает, что дальше нужно что-то делать. И когда я перешёл в институт, там был уже совсем другой разговор.

 

«Самое главное впечатление – это ощущение уходящей эпохи»

Вот важно, как вы выбирали институт! Как строился выбор?

Выбор строился достаточно банально: я хотел поступить на исторический факультет, но в силу обстоятельств получилось так, что выбрал технологический, то есть я просто-напросто понял, что, скорее всего, на исторический я не пройду.

Тогда был большой конкурс?

На исторический был достаточно большой конкурс. А моя подготовка, как я сам оценил, оставляла желать лучшего.

Но это был самостоятельный выбор? Или члены семьи тоже помогали вам как-то, обсуждали этот вопрос?

Мы вместе собрались, обсудили, потому что это достаточно важный шаг. И когда дело касается таких ключевых моментов, то, конечно, здесь нужна помощь семьи однозначно. Человек должен, с одной стороны, сделать шаг к тому, что ему нравится, но с другой стороны, важно обсудить все моменты. Было решено, что образование нужно получать дальше, но другой вопрос – возможности. И выбор был сделан в сторону технологического образования. На это повлияла в определённой степени специальность деда.

Но всё-таки не политехнический институт.

Да. Потому что было понятно, что у меня всё-таки больше гуманитарный склад, и выбор был сделан в пользу педагогической специальности.

Не сложно было поступить?

Ну, относительно сложно. Конечно, стрессовое состояние-то всегда присутствовало: ЕГЭ не было, и сначала нужно было сдать экзамены в школе, затем в институте. И после экзамена по физике голова болела!..

Нужно было физику сдавать?

На технологический да. И ещё, по-моему, математику и русский.

Пользовались репетиторами в то время?

Нет. Репетиторов у меня не было: несмотря на то, что немножко такое состояние было… свободное в 10–11 классах, того, что было тогда заложено, хватило. То есть преподавание всех предметов достаточно ровным было, наши учителя старались, чтобы мы знали и математику, и физику. Физику, например, у нас вела потрясающая учительница Галина Михайловна Колбешкина, она очень хорошо давала. При этом у неё была коронная фраза: «Вы абсолютно не знаете математики!» Она и показывала связь физики и математики, и очень здорово готовила. А дальше 14 лет я отработал учителем трудового обучения.

Чем институтские годы запомнились? Как вы оцениваете уровень образования?

Самое главное впечатление – это ощущение уходящей эпохи. Причём очень хорошей уходящей эпохи, потому что мы попали, можно сказать, на излёт этих монстров, которые были преподавателями, которым уже было за 70, к 70. Нам посчастливилось у них учиться. У нас был очень хороший преподавательский состав в институте, и у нас сложилась очень хорошая группа, девочек было 2-3 на курс, 100 человек, все остальные мальчики. В нашей группе девушка была одна. Сейчас придёшь на технологический – девочек больше, а тогда это был чисто мужской коллектив. Наверное, запомнилось именно мужским таким окружением, это было действительно очень здорово. Мы с ребятами очень хорошо общались во время учёбы. Не сказать, чтобы общались за пределами института, но общения было более чем достаточно даже в стенах вуза. Мы очень интересно проводили занятия, нас хорошо загружали, преподаватели не давали нам расслабиться.

Кого из преподавателей можете вспомнить?

Во-первых, декан Анисимов. У нас вёл сопромат бывший проректор Савинкин. Геннадий Иванович Бычков вёл историю России (он писал книги об истории Коломны). Просто замечательная была преподавательница Лидия Ивановна Гынина, которая вела у нас сначала историю КПСС, а потом политическую историю. Педагогику вела Светлана Ермолаева. Физику у нас вёл очень сильный преподаватель, Аникин, который был, по-моему, одно время даже деканом физмата. То есть состав был очень сильный, нам дали очень хорошие знания. Поэтому когда говорят об образе трудовика – весь такой в непотребном виде и состоянии, – я всегда говорю: вы глубоко неправы. Потому что если брать технологический факультет (раньше он был общетехнический, когда я поступал), то уровень того, что нам давали, был очень-очень высок. И я вообще без иронии до сих пор считаю, что учителя труда – это одни из самых интеллектуальных учителей. Мы считали, сколько мы предметов за пять лет прошли – их было около 60! То есть это очень большой объём! Как я говорю, мы можем разобраться, как работает теплоэлектростанция, как работает двигатель внутреннего сгорания…

Универсальные солдаты.

Да. И даже в дипломе эта универсальность отражается – там написано: преподаватель общетехнических дисциплин и воспитатель школ-интернатов. Что такое общетехнические дисциплины? Это физика, математика, черчение и всё, что с этим связано. Ну и плюс к этому – воспитатель школ-интернатов. У нас вёл профессор Башкатов, это, можно сказать, звезда пединститута – он вёл спецпедагогику. Это педагогика, которая учит работать с неблагополучными детьми, проще говоря, с преступниками. И нам даже он преподавал теорию допросов!

А чем вызвано такое совмещение?

Просто так была построена программа.

Именно в то время, или вы не знаете, что было до?

Это традиционно было – у нас читали спецпедагогику. И это было правильно. Потому что у нас есть и неблагополучные дети. Но за 14 лет, которые я преподавал труды, у меня ни разу молотки не летали друг в друга. Это очень хороший показатель. Потому что когда у тебя собираются одни мальчики, и этих мальчиков иногда доходит до 20 человек, среди них попадаются не самые лучшие… Для такой работы нужно мастерство. И мастерство давалось именно этим факультетом.

Время-то было уже переходное. У вас сохранилось распределение после института?

Нет.

Много ли из однокурсников пошло в профессию?

Мало. На сегодняшний момент, я думаю, вообще никого не осталось в профессии. Это 1996-й год выпуска. Но моя карьера началась в 1995-м – я пришёл в 18-ю школу колычёвскую. Там освободилось место преподавателя, мы об этом просто узнали, и, посоветовавшись с семьёй, я решил, что надо начинать работать. 90-е годы – лишняя копейка на дороге не валялась. В октябре я пришёл в 18-ю школу, Владимир Евгеньевич Петровский меня очень радостно встретил. Потому что уже больше месяца у него не было преподавателя, и это было страшно, потому что у него была открыта вся вторая смена. 18-я школа была одной из самых густонаселённых, и я пришёл в тот момент, когда девятых классов у них было девять! То есть у них был девятый «И» класс! Владимир Евгеньевич сказал: «Как я рад! Вот тебе 30 часов, вот тебе параллели с пятого по девятый, завтра приступаешь к работе!»

Как вы совмещали это с очной учёбой?

Слава богу, в институте пошли навстречу: я смог договориться, чтобы приходить на полторы пары. Потом я шёл обедать, и с часу до шести у меня были уроки. То есть шесть уроков каждый день, пять дней! Пятый курс уже был немножко попроще: нас поступало порядка 100 человек, к пятому курсу добрались, наверное, человек 60, достаточно много было отчислено, поэтому те, кто дошёл до пятого курса, – это были уже!..

Именно отчислено? Не то, что у людей менялись планы?

У кого-то менялись, но кто-то был отчислен – отбор был достаточно суровый, не все выдерживали, многие просто уходили. Опять же, 90-е годы – мало ли с чем было связано… Поэтому мы в таком поредевшем составе подходили к выпуску. Как всегда в институте: главное – пережить первый, максимум второй курс, дальше к тебе уже отношение немножко другое. И когда на пятом курсе говорят: «О, а у тебя красный диплом выходит!» – ты так удивляешься, говоришь: «Ну… хорошо». И когда красный диплом выходит – немножко полояльнее отношение. Поэтому удавалось совмещать.

 

«У человека должно быть ощущение своего места»

Немножко вспомните про сам город.

Честно говоря, советская Коломна производила на меня не очень хорошее впечатление. Город был немного запущенный. Тот город, в котором мы живём сейчас, и прежний – это две разные Коломны. Город был где-то пыльноватым и так далее… Но было очень хорошее начинание, когда жители сами следили за городом. Я всегда вспоминаю, как мы осенью выходили всем двором и начинали убираться. Это был очень большой плюс. Благодаря этому город смотрелся всё-таки достаточно ухоженным.

Я говорил, что в детские годы был такой круг, за который мы выбирались достаточно редко, но мы ездили на ту же площадь Советскую…

В кинотеатр?

У нас кинотеатр был рядышком – кинотеатр имени Зайцева, «Зайчик». Это было очень интересно, потому что, во-первых, там работали знакомые, которые иногда пускали бесплатно. Во-вторых, там стояли игровые автоматы. Мы очень любили, например, стрелять из винтовки или играть в морской бой. Плюс в «Зайчике» устраивали достаточно часто встречи с писателями и другими известными людьми. Мне особенно запомнилась встреча с режиссёром Вячеславом Котёночкиным, который создал «Ну, погоди!». Очень интересно было ходить на это всё.

Вы ходили организованно или могли семьёй пойти?

Мы семьёй в основном ходили на различные фильмы. Фильмы 1980-х годов особенно врезались, потому что пошли индийские фильмы. Я до сих пор помню, когда сидишь, переживаешь «Танцор диско»: чем же кончится?! Незабываемое ощущение от этих новых фильмов! Плюс замечательные фильмы с Бельмондо…

И дальше, конечно, район Коломзавода – те же магазины, первый номер – это всегда запомнишь. Моя жена Людмила старую часть помнит лучше, потому что её бабушка жила на улице Толстикова, и она постоянно «варилась» здесь – ходила в библиотеку Лажечникова, в керосиновую лавку и так далее. И о старой части города, наверное, она помнит больше, чем я.

То есть у вас не было вообще поводов сюда ездить? Ни на Коломенку, ни на Москву-реку на пляж?

У нас на Москве-реке был собственный пляж: мы проходили через Митяево – и там был великолепный пляж, мы там купались. То есть в определённой степени был свой мир. Но с другой стороны, конечно же, мы сюда выбирались, мы лазили по кремлёвским стенам. Я прекрасно помню провалы на Маринкиной башне, когда ты заходишь, по остаткам деревянного настила аккуратненько идёшь, чтобы не свалиться. Если говорить прямо, старая часть советского, моего времени мне представляется несколько запущенной и не особо привлекательной. Да, мы ходили, мы гуляли, но очень часто мы здесь не были. Особо не тянуло, потому что хватало того, что было вокруг.

Наверное, ваша часть вам казалась более городской и развитой, чем здесь – старая, деревенская.

Она действительно была достаточно развитой: магазины, рядом кинотеатр, рядом парк Мира, в который мы постоянно ходили, рядом школа, детский сад, рядом была больница. То есть практически был какой-то свой мир. И это даже в определённой степени неплохо, потому что вот это сохранение своего очень сильно даже сейчас помогает. Потому что когда говоришь: а, ты не с нашего района, ты не с нашего двора! Когда вырастаешь, понимаешь, что вот эти маркеры просто-напросто необходимы, потому что у человека должно быть ощущение своего места. Я, честно говоря, не принимаю теорию человека мира. Я её не понимаю. Возвращаясь к началу разговора, в этом случае задаёшься вопросом: а для чего ты живёшь? То есть ты живёшь, чтобы пошляться по миру, чтобы повидать его и прочее? А дальше что? Мы разговаривали совсем недавно со студентами, я им говорю: вы понимаете, все мы рано или поздно уходим, и когда мы уйдём, что останется после нас? А останется именно то, что человек думал, о чём мыслил. Да, человек мира тоже может оставить свои мысли, свои воспоминания и так далее. Но очень важно оставить своё место и передать ощущение этого места тем, кто идёт дальше. Это, наверное, самое главное.

Ещё два слова про парк Мира. Какие воспоминания про него сохранились?

Честно говоря, когда я зашёл в современный парк Мира, я сказал: очень причёсанный. Благоустройство хорошо, всё замечательно. Но иногда надо останавливаться и думать: а что нужно сохранять? Потому что не всегда, например, нужно класть ту же плитку… Впечатления детские от парка Мира – очень семейные. Когда ты входил в парк Мира, ты ощущал, что ты всё равно дома. Мы гуляли по парку, мы катались на аттракционах: цепочки, ракеты… Кафе «Ромашка» – до сих пор вспоминаю мороженое в шариках знаменитое! Фонтан. И ты вспоминаешь, как ты ходил не просто один, а ходил с тем же геном. Парк Мира – это особая среда, потому что это место, которое тянуло, в которое хотелось возвращаться.

Каждые выходные вы могли там проводить?

Да. И старались проводить именно семейные выходные, идти в парк Мира именно семьёй. И это тоже было очень-очень важно. И опять же, парк Мира – это часть Коломзавода. То есть ты ощущал эту потрясающую историю, которая тебя в себя втягивала. Когда мы говорили о той же изгороди парка, мы говорили о Холодилине – знаменитом инженере завода (разработчик изгороди – ред.), который жил на Калинина, 1. Мы его все прекрасно помнили, он был в очень большом возрасте, но тем не менее. И совсем близко от нас жил Александр Фёдорович Кирсанов. И он был не поэт – такой Поэт, это был обычный человек, который под окнами садился играть с мужиками в домино! Это тоже было здорово.

 

«Я засмотрелся на дедушку Ленина и оступился»

Мы сейчас посмотрим фотографии…

Вот эта фотография попала к нам очень интересно. Это родственница, которая жила в Москве. Она, к сожалению, умерла совсем недавно. Она вышла замуж за профессора Кана, который эмигрировал в Швецию в советское время, в 1920-е годы, и даже получил какую-то высшую награду Швеции из рук шведского короля, там было всё очень серьёзно. И они нашли меня по телевизору! То есть они увидели сюжет «Вестей», и мы с ними состыковались. Встречались несколько раз, и она переслала вот эту фотографию.

Бабушка Мария Михайловна родилась в 1892-м году, то есть это где-то 1910–1912-й, где-то в этом районе. Михаил Михайлович, рядом сидит его супруга, здесь сидят родители невесты, это такая, наверное, свадебная фотография. Очень характерная и интересная. Когда мой младший сын Алексей увидел своего дедушку, он сказал: «Какая борода! Я хочу такую же!»

Это Луховицы, 1924 год. Бабушке здесь 8 лет.

А почему написано: Москва?

Я говорю, что история – это такой детектив, что приходится разбираться. Может быть, фотограф выезжал, либо была контора, филиал в Луховицах. Как я смеюсь, сапожник без сапог: я вроде занимаюсь историей, но до истории семьи не то что руки не доходят, но занимаемся медленно, к сожалению, некоторые пробелы остаются.

Это бабушкин аттестат, а к нему прилагалось интересное свидетельство, которое говорило о том, что она может быть домашним учителем. Это Рязанская Мариинская женская гимназия.

Вот переснятое личное дело Иосифа Петровича, который поступил в морское училище. Он прошёл всю Великую Отечественную, служил в Каспийской флотилии и был награждён орденом Красной Звезды, медалью «За боевые заслуги». Серьёзный был человек. И, как гласит семейное предание, был знаком с Сергеем Георгиевичем Горшковым.

Это первое свидетельство того, что мы учимся в девятой гимназии. Здесь написано полное название школы: Бобровская школа № 9 Сандырёвской волости Коломенского уезда. Когда я это говорю, никто не верит, что Сандырёвская волость была.

Это свидетельство Евгения Петровича, который в 1924 году поступил в девятую школу и, соответственно, опять Бобровская школа Коломенского уезда Сандырёвской волости. Он окончил семилетку, в 1929 году окончил чертёжно-конструкторские курсы девятой школы и в 1929 году поступил на Коломенский завод учеником чертёжника.

От деда сохранилось такое вот интересное свидетельство, оно нам показывает очень хорошо, где он родился, в какой церкви был крещён в городе Минске. Но когда мы запрашивали белорусский архив, чтобы подтверждать родство и так далее, ответ мы получили следующий: при освобождении Минска в архив попал снаряд, и всё сгорело. То есть, по сути, это такие осколки прошлого, которые, к сожалению, сейчас уже нечем дополнить.

Это Ломако, Пётр Захарович. Одна из его поздних фотографий, насколько я понимаю. Он умер в эвакуации: он очень серьёзно заболел в 1942 году и умер в городе Кирове, там же был и похоронен. Дед пытался найти могилу, но там захоранивали в общие могилы… Я никогда не отрицаю подвига на фронте, но был ещё один очень серьёзный фронт – это тыл. В тылу они переживали такие времена, что лучше об этом вообще не рассказывать. Дед рассказывал: когда умер Пётр Захарович, они поехали на кладбище, а там просто штабелями стояли гробы. То есть смертность была в эвакуации очень большая, даже не успевали захоранивать.

Кто снимал в семье?

Дедушка. Это была отдельная история. Дед очень любил фотографировать! Осталось много фотографий, которые он сделал. Мы завешивали окно в ванной, затыкали все щели, которые у нас были, и начинали проявлять фотографии. И это было такое особое действо, непередаваемое! Ванна наполнялась водой, там все эти проявители, закрепители и так далее…

Вас допускали к какому-то процессу?

А как же! Я должен был включать на несколько секунд свет, чтобы был отпечаток на фотобумаге, затем выключать. Потом это всё полоскалось, потом сушилось – мы не на прищепках сушили, а у деда был специальный сушильный аппарат, очень интересный: такая металлическая пластина, которая закрывалась в материи; мокрые фотографии туда помещались, закрывались защепкой, включался обогреватель – и через несколько минут были уже готовые, хорошие фотографии. То есть были такие посиделки под красным фонарём (там свет должен был быть красным, чтобы ничего не испортилось), особая такая была атмосфера.

Это первый класс. Как мы искали форму – отдельная история: рост маленький, найти было очень сложно именно такого размера, и только на вырост купили.

Это приём в пионеры на Красной площади, 1986 год. У нас были очень активные родители, которые дошли до коменданта Кремля, добились разрешения съёмки на Красной площади. Нас индивидуально провели в мавзолей, а клятву произносили в музее Ленина. То есть у нас это было целое событие, незабываемое событие! Мне оно запомнилось ещё и тем, что я засмотрелся на дедушку Ленина и оступился – там такая ступенечка идёт, где саркофаг стоит, – и даже военнослужащий, который стоял на посту, вышел из своего неподвижного состояния, чтобы меня поймать! То есть нас приняли, сфотографировали, провели, дедушку посмотрели, сзади прошли, весь этот микрополь – по полной советской программе!..

Про дачу мы не поговорили.

Дача – типичные шесть соток в Подлипках, в садоводческом товариществе «Медик». Это было бабушкино приобретение. Стоял домик, совсем маленький, и было очень много яблонь. Когда был яблоневый год, мы не знали, куда их девать. Перерабатывали, но очень часто просто хранили, благо был подвал. Аккуратно снимали, чтобы не битые были яблоки, и они лежали достаточно долго. У нас были подвалы, до сих пор остались, и там были места для хранения. Зиму яблоки переживали, были достаточно хорошие. Ну и плюс к этому – смородина и так далее. Прочие радости жизни советских людей, когда приезжают на шесть соток и начинают эти грядки обрабатывать.

А вот это Сельцы. У дяди Володи жена Зауреш Аргингазиевна, казашка, была преподавателем физики в артучилище. И в одно лето они взяли меня в Сельцы – это база для подготовки наших курсантов под Рязанью. Как я смеялся, после двух недель пребывания там укусы оводов – это как укус комара, а комары уже не ощущались вообще! Там сосновый лес, Ока и полное отсутствие цивилизации. Но интересно!

Вот интересная фотография. Мы долго не могли понять, кто это. Оказалась сестра прабабушки. И вот здесь как раз про её семью было написано. Написала наша родственница Светлана Владимировна. Оказалось, что они породнились с очень богатыми купцами Шульгиными в Рязани. И здесь рассказывается о том, чем они там владели, какие магазины были… Ну, то есть такие непростые люди…

«Железная дорога – дом родной. Мимо тебя летят поезда – привет от всей страны!»

Рассказчица: Оксана Владимировна Басова.
Собеседница: Екатерина Ойнас.
Дата интервью: 24 сентября 2024 года.

 

Оксана, давайте начнём с тех воспоминаний, которые связаны с самым ранним периодом вашей жизни, с вашим детством.

Я родилась в Коломне 14 декабря 1969 года, в доме 17 по улице Путевой, это близко-близко к станции Голутвин.

Сейчас сохранился же этот дом?

Да, он сохранился, несколько изменён, но находится именно там. На момент моего появления в семье в этом доме проживали моя бабушка, моя мама, отец, мой дядя, недавно женившийся, позднее появился мой двоюродный брат. Практически несколько семей жили в одном доме. Он принадлежал когда-то моему прадеду и моей прабабушке, Анисимову Алексею Ивановичу и Анисимовой (она Мазова по девичьей фамилии) Анастасии Евсеевне. Есть фотография их вступления в брак, фотосвидетельство такое: видимо, после венчания они пошли в мастерскую и зафиксировали это важное событие. Брак был зарегистрирован в 1905 году. Дата такая понятная в истории, да? И для Коломны тоже очень памятная – и район Голутвин. (В 1905 г. карательная экспедиция полковника Римана без суда и следствия расстреляла на станции Голутвин не только восставших рабочих, но и случайных прохожих, что вызвало резкое неприятие современников – ред.).

И вот они покупают этот дом после вступления в брак. Мой прадед работает на заводе Струве рабочим. Прабабушка в тот момент не работала. В семье постепенно появляются дети. Старшая дочь Клавдия Алексеевна, в замужестве Гусева, проживала с семьёй в этом же доме. Затем появляется мой дед Василий Алексеевич Анисимов. Клавдия родилась в 1907 году, дед мой родился в 1910 году. И ещё появляется Маруся (год рождения её не знаю, но она была младше первых детей). В 1914 году Алексей Иванович Анисимов уходит на фронт, как многие мужчины. Совсем недолго семейная жизнь длилась. На фронте он получил Георгиевский крест (за что – мы не знаем) и пропал без вести. Но крест его в семье остался: видимо, как-то прислан был или передан. Больше о нём я никаких сведений на данный момент не имею. Прабабушка остаётся одна с тремя детьми. Выживать надо было как-то – это сложный период и в истории, и в жизни семьи. И она выходит замуж, новая фамилия её Чернова. Но совсем недолго она была второй раз замужем: человек, который становится её мужем, был очень жестокий, жестокий к её детям. С ним у неё появляется ещё одна дочь, Анастасия. И он настолько жестокий, что послужил причиной гибели младшей девочки, Маруси, которая имела очень тяжёлое врождённое заболевание (это, видимо, его нервировало). После этого следы его исчезают из семьи. То ли его посадили в тюрьму, то ли он как-то растворился, я не знаю, но его больше не было с ними. Бабушка Кланя, как мы её звали, Клавдия Алексеевна, и мой дед Василий Алексеевич всю жизнь идут дальше бок о бок, поддерживая друг друга и сторонясь новых знакомств, каких-то гостей или чего-то такого – в дом особенно никто не заходил. И в доме остаётся их мать Анастасия Евсеевна, уже в зрелом возрасте, они вдвоём, Василий и Клавдия, и их младшая сестра от второго брака матери.

Известно, чем прабабушка занималась? У неё была какая-то работа?

Да, потом она пошла на работу, работать надо было, потому что дети и всё прочее. Она достаточно сильная женщина была. Работала дежурной на станции Голутвин.

А что входит в обязанности дежурной?

Я думаю, что это пост серьёзный, ответственный. И это были военные годы – Великая Отечественная война. Представьте, женщина работала на станции Голутвин! Трудно мне сейчас гладко и плавно это всё рассказывать – я не являлась свидетелем этих событий…

Даже то, как вы рассказали эту историю, удивительно. Кто вам об этом рассказал?

Это мне рассказала двоюродная сестра моей мамы, дочь Клавдии Алексеевны.

 

«Они могли себе позволить только четыре класса»

Известно что-то о 1930-х годах? Как это на семье отразилось?

Я поняла, что 30-е годы – это как раз проживание с отчимом. И Клавдия с Василием, как бы держась друг за друга по жизни, они что делали? Они пасли каких-то животных, держали в сарае животных, ухаживали за какими-то курами… в детстве. В детстве очень много читали, потому что в доме была хоть небольшая, но библиотека. Детство их было настолько изолировано – в дом особенно никто был не вхож. Он стоял отдельно совершенно, даже своим забором не был прикреплён ни к какому другому забору. Он находится сейчас ровно за стенами депо Голутвин (где стоят тепловозы, стоит цех, где профилактика тепловозов делается).

Как я сказала, мой прадед работал на Коломенском заводе.

Дом-то ему, может быть, достался как служебный?

Нет. Они его купили, есть документ. Представляете: молодая семья рабочего могла купить дом!

Наверное, родители помогали?

Возможно. Но мы не знаем особенно, кто были старшие поколения, потому что ни одного документа в доме не сохранилось. Никаких свидетельств происхождения и чего-то там ещё, как у других: о, у меня купцы, у меня дворяне, у меня ещё кто-то… Нет, я так не буду говорить, потому что ни одного документа не сохранилось, возможно, из-за событий личных, истории семьи, событий революционных, потому что очень были горячие в этом районе революционные события, когда в 1905 году это случилось на (нынешней) площади Восстания.

Конкретно семьи вашей это коснулось?

Я думаю, нет. Просто они были свидетелями, и в документах указано, что когда приехал карательный отряд, затронуты были даже гражданские лица, никакие не участники событий, просто кто туда попал в этот момент. И люди, конечно, были напуганы. Я думаю, что это отразилось на психике людей.

Район Голутвин – очень интересное место. Это детство моё и моей всей семьи и всех моих родственников. Для многих это место такое не очень чистое: поезда, чужие люди, проходящие мимо дома. Но чем оно интересно? Мой дед Василий в 1930-е годы был женат, это первый его брак. И также человеку сильно не повезло, опять случились драматические события: супруга в родах умирает, вместе с младенцем. Он опять остаётся один. А Клавдия Алексеевна, баба Кланя, как мы её звали нежно, выходит замуж за Гусева Павла Петровича. У неё рождаются трое детей, в живых остаётся только одна дочь – моя тётя и двоюродная сестра моей мамы. Она 1928 года рождения. И вот Клавдия Алексеевна со своей семьёй живёт в этом доме, мой дед в этом доме, их мама, их сводная сестра – все опять в этом доме. Начинается Великая Отечественная война. Мой дед работал, как и его отец, на Коломенском заводе, и тоже рабочим. И Клавдия Алексеевна, и Василий Алексеевич имеют четыре класса образования. Несмотря на то, что могли они себе позволить только четыре класса, они были настолько воспитанными, настолько скромными людьми. Как говорила моя мама, имея четыре класса, люди понимали, что в зрительном зале надо проходить лицом к сидящим, а когда ты зеваешь, закрывать рот рукой – и это без объяснений без всяких. Сейчас можем встретить совершенно образованных людей, не понимающих что они делают. Книги в доме были, и читали очень много.

Началась Великая Отечественная война, и Коломенский завод эвакуируют в Киров. Вместе с Коломенским заводом уезжает мой дед, уезжает его родственник – муж сестры, сама сестра, Клавдия и её дочь. И там живут все военные годы. Потом в Харьков переезжает завод. А в доме остаётся только Анастасия Евсеевна с младшей дочерью во время Великой Отечественной войны.

Они не могли эвакуироваться?

Она работала на станции Голутвин дежурной, прабабушка, а дочь… я не знаю, чем она занималась, но я немножко о её дальнейшей судьбе тоже расскажу. Проходят вот эти события Великой Отечественной войны. Все возвращаются домой постепенно. Возвращаются заводы, все рабочие, которые живые остались после этих всех лет. Возвращается в дом мой дед, баба Кланя, и дом начинает жить уже мирной жизнью.

 

«Они не видели, где свои, где чужие, где земля, где небо»

Параллельно с этим в районе нынешнего города Луховицы, рядом, была деревня Злобино. Там родилась моя бабушка, Анисимова Нина Васильевна. Она участник войны. Она родилась в 1924 году, и на момент начала войны ей было 17 лет. Она работала телефонисткой на телефонной станции. В 1942 году ей исполняется 18 лет, и ей приходит повестка: всех девушек, которые там работали, призывают в армию. И все собираются, идут в назначенное место, в назначенный день и час. Сейчас всё не упомнишь и не расскажешь подробно, но, короче говоря, идёт она на фронт. И на следующий день в газете местной выходит заметка, что вот столько девушек добровольно ушли на фронт. Потому что с них потребовали вот это заявление. Об этом мы узнали буквально перед смертью бабушки нашей.

То есть её решение было по повестке, а не добровольно? Она не хотела идти на войну?

Нет, была повестка. Поэтому я хотела сказать, что если есть документы, это ещё ни о чём не говорит. И вот она вспоминала, что среди этого строя девушек были две девочки, которые побоялись, отказались (и это понятно по-человечески). Больше их никто не видел.

То есть они и на фронт не попали?..

…и домой не попали. Бабушка прошла войну. Сначала учебная группа была, их готовили радистами. Потом всех посадили в грузовики и повезли на линию фронта. Она никогда нам не рассказывала подробностей никаких. Но вот что я знаю от неё: когда привезли их на линию фронта, они не видели, где свои, где чужие, где земля, где небо – всё взрывалось кругом. Не было слышно человеческой речи. И они все из этой бортовой машины полезли под грузовик. Им по 18 лет. И только летит какой-то командир, как они видят, и кричит на водителя, на того, кто их привёз: «Вы кого привезли? Уезжайте отсюда!» И этот человек фактически их спас: их развернули и отправили обратно. И остановились они под Можайском. В 1942 году под Можайском стояла дивизия, которая охраняла небо над Москвой. Зенитная какая-то батарея. Именно там она и провела все военные годы, потом переучившись на зенитчицу. Они охраняли небо под Москвой. Вот так, я считаю, чудом, она спаслась. Иначе просто не было бы никого. Такие многие-многие случайные случайности… Вернулась она целой и невредимой домой, правда, не в мае 1945-го, а гораздо позже, их оставляли где-то на полгода ещё. Но единственное, что я могу знать и свидетельствовать… Помните, когда наши войска освобождали Орёл, Брест… и каждый раз это торжественно объявляли, а в Москве давали салют? И люди собирались, смотрели эти залпы. Так вот, стреляла как раз их батарея. На документальных всех кадрах я знаю, что там была моя бабушка!

Это бабушка рассказывала?

Да. Она говорила: «Это так красиво!» Ну, понятно: освобождали, такое настроение… ликовали. Конечно, в службе были и трудности, и свои встречи, и какие-то душевные вещи. Но что касается моей семьи, после войны она возвращается в свой дом, и работает на Коломенском заводе. И однажды встречает Анастасию Евсеевну на станции. Слово за слово, та её пригласила в дом. Вот так случайно произошла встреча моей бабушки и моего деда. В 1946 году они поженились. Я всё приставала, говорила: «Ну где же твои свадебные фотографии? Где же твоё свадебное платье, обручальные кольца и фата?» Она говорит: «Что ты? О чём ты говоришь? Забудь» Кто-то дал более-менее нарядное платье, сходили в ЗАГС и расписались – вот, собственно, и всё. И вот мой дед Василий Алексеевич обрёл вторую семью. Разница между ними была 14 лет: он 1910 года рождения, а она 1924-го. Он так глубоко и сильно любил мою бабушку!

Вы-то их уже помните?

Я деда никогда не видела. Это всё рассказывали мне моя мама, мой дядя. При чужих людях он звал её только по имени отчеству.

 

«Они вдвоём влили младенцу, моей маме, ложку коньяка»

И в 1949 году, 19 марта, в семье появляется первый ребёнок – это моя мама, Елена Васильевна Анисимова. Ровно через год и 10 месяцев в семье появляется двойня – это Юрий Васильевич Анисимов и Владимир Васильевич Анисимов. Мои дяди. Тяжёлые тоже роды, у младшего сына никакой надежды на выживание. Выписывают двойню домой. Бабушка говорила, что принесли их, положили в корзинку – они настолько были маленькие, – обложили бутылками с горячей водой. Мою маму забрала в свою половину баба Кланя, чтобы выходить этих малышей, помогала бабушке. А их кормили, поили, обогревали, и постепенно они стали как-то более-менее поживее себя чувствовать, поздоровее. Юра очень был сильный, крепкий. А Володя до трёх лет не ходил.

Моя мама родилась в 1949-м. А в Коломне в 1948-м и в 1949-м была страшная эпидемия диспепсии. Вот представьте дизентерию – проще говоря, понос у детей, – а это с кровью, это воспаление кишечника. И вот на Протопоповском кладбище, которое в черте города сейчас находится, в 1948–1949 годах было очень много детских захоронений. Потому что не было ни антибиотиков, никаких лекарств, и дети просто валились, валились и валились. И моя мама в полгода заболевает этой дрянью. Только благодаря одной женщине получилось вот что. Бабушка, уже отчаявшись, шла по улице и встретила свою знакомую, которая только что потеряла ребёнка. И та ей говорит: «Нина, я не сделала этого, а ты сделай. Купи пятизвёздочный или какой угодно коньяк и влей ложку большую в рот ребёнку». А бабушка пошла уже сфотографироваться с моей мамой (эта карточка есть) – она не надеялась, что ей вообще удастся выздороветь. И она деду наказала: «Вася, срочно в магазин! Купи ради бога этот коньяк!» Дед купил самый дорогой коньяк. И они вдвоём влили младенцу, моей маме, ложку коньяка, всего лишь, вот большую ложку! Она закатила глаза (бабушка думала: ну всё, что мы натворили?!)… и уснула. Бабушка говорит, что после этого она поправилась. Вот такая вещь спасла мою маму. Наверняка об этом тоже знали врачи. Что их заставило молчать?

Ну, мы не знаем… может быть, так сильно хотели родители, чтобы ребёнок жил, что всё так сошлось…

Да… А когда двойня появилась – тут другие заботы и другие проблемы. Володя не ходил до трёх лет. И баба Кланя, где она вычитала это, не знаю, узнала ли это она сама… Каждый день, мама вспоминает, каждый день они покупали с моим дедом в аптеке морскую соль. И каждый день Володю в ванне замачивали с ногами. Он сидел в этой солёной воде. Укрепляли ему ноги. И в три года он встал на ноги. И выросли эти ребята – метр восемьдесят шесть, по-моему. Высокие, большие, красивые мужчины! Бабушка выходила, всей семьёй.

Василий Алексеевич, это мой дед, спустя какое-то время начал болеть. Он вообще был не сильно крепким человеком. И где-то в 1958 году у него диагностируют тяжёлое заболевание желудка. Самое тяжёлое. Делают операцию. Врач говорит, что осталось ему жить не более пяти лет. Ему делают резекцию желудка. Он ел маленькими-маленькими порциями, по блюдечку, получал по инвалидности копейки. И вся нагрузка как на главу семьи ложится на мою бабушку, участницу войны.

Параллельно с этим что происходит в семье? Сводная сестра во время войны выходит замуж за эвакуированного человека. Он из Белоруссии, и после войны она уезжает с ним в Белоруссию, город Брест. А Клавдия Алексеевна, потеряв в 1949 году своего супруга (он умер случайно, совершенно внезапно, Павел Петрович), остаётся со своей дочерью в этом же доме. Она 1928 года рождения, оканчивает наш педагогический, или, как она сказала, учительский институт. И в 1952 году она уезжает по распределению в город Электроугли, под Москвой. Сначала она работала в школе, а потом в Кудиновском машиностроительном техникуме, преподавала математику.

Она уже не вернулась в Коломну?

Она не вернулась в Коломну, но всю свою жизнь она такой любовью была пропитана к Коломне! Всей семьёй планировали, что они приедут, мы их встречали. Мы всегда целый день проводили вместе в прогулках, когда они приезжали. Она очень любила Коломну, я не могу даже передать, как! И студенты, если она знала, что они из Коломны, имели, так сказать, какой-то бонус даже от неё. Она им помогала. Ну, земляк!

То есть она часто навещала маму, семью?

Да. Приезжала, потому что здесь могила её отца. В 1963 году умирает мой дед, бабушка остаётся одна с тремя детьми. Маме на тот момент было 14 лет, её братьям по 11 с чем-то лет. Бабушка полностью на себя взваливает и мужскую и женскую роли. И чтобы контролировать детей, так как район Голутвин, всем понятный, где можно было попасть в какую-нибудь шайку, банду и всё что угодно (потому что почти в каждом доме на улице Путевой, Средней и Вокзальный кто-то сидел в тюрьме), она переходит с завода работать на железную дорогу, в депо Голутвин. Быть ближе к дому, чтобы иметь возможность отлучаться и контролировать, где ребята, что они делают, чем они занимаются. Вы понимаете, мальчики есть мальчики. Да, они шалили, они даже с Вторчермета приносили какие-то патроны – она как фронтовичка знала, что это очень опасно, разгуляла их, и больше они этого не делали. Жили очень тяжело. Очень. Настолько тяжело, что как-то соседи сказали: «Мы думали, как же вы выжили?» Типа наблюдали со стороны за этой жизнью. 20 рублей пенсию за отца они получали, плюс деньги, которые она зарабатывала – этого очень не хватало. И свой отпуск она всегда планировала на конец лета – начало сентября. Она зарабатывала картошку. У тех, кто жил в деревнях, были большие участки. Они могли сажать, они могли скотинку какую-то держать. А здесь мы ничего не могли, потому что весь этот район, где мы жили, – земля была под домом, сарай и больше ничего не было. Максимум палисадник два на два, два на три. Ты нигде ничего не посадишь, нигде ничего не вспашешь, ничего не сделаешь. И даже в начале 1960-х годов, в конце 1950-х за каждую курочку надо было налог платить, за каждый куст, гектар и сотку. Дед завёл каких-то кур, не знаю, где он их даже взял, – и держал их под полом.

Прятал?

Прятал, чтобы иметь какое-то яйцо лишнее. Зажигал им там лампочку, чтобы они неслись в этой темноте. Вот настолько это унизительно всё было для человека… Но время шло, жизнь поменялась.

 

«Лес всегда кормил, всегда»

Может быть, вы расскажете про то, как дом выглядел, интерьеры?

Дом в четыре окна – это, считалось, достаточно большой дом. Деревянный. Хороший подпол под всем домом был, сухой, там никогда не было воды. Во дворе был погреб. Что мне поразительно и удивительно – он был выложен из кирпича, имел очень глубокий колодец кирпичный, всегда там было сухо, и в стенах этих кирпичных были какие-то углубления, не знаю для чего, видимо, что-то ставить туда, фонарь тот же. Лестница глубокая. Нас никогда туда бабушка не пускала, чтобы мы туда не скатились. Она сама спускалась с такой мисочкой с водичкой, с марлечкой. Она всегда заготавливала грибы. Очень любила лес, который давал вот эти дары свои. И в момент грибной или ягодный она приносила очень много грибов, тащила на себе. И приучила к этому своих детей – они с удовольствием тоже ходили в лес. Но лес не знал никто так, как она. Она, я думаю, что и благодаря фронту и тому, что жила около леса, умела ориентироваться там. Район станции Чёрной – самое грибное быо место, Поляны – это уже попозже, когда ей ходить было сложно. Но лес всегда кормил, всегда. И вот эти дары, которые приносили соседи, или она приносила… все ходили друг к другу посмотреть: что сегодня принёс Николай Судаков? а что там Миша Ломакин принёс? что Нина принесла (это моя бабушка)? Они все ровесники, они так друг друга называли.

А как они смотрели?

Заходили в калитку друг к другу, это запросто было, и терраска всегда у всех была открыта в летнее время. И вот эти кучи на полу были разложены – грибы, стояли корзины. Чистили прямо при открытой двери. И все приходили посмотреть на трофеи, любовались. «Николай принёс столько белых!» – «Куда он ходил?» То он ходил на Каданок или ещё в какое-то место. «А там же змеи!» – «Нет, он не боится. Он в сапогах, у него нож». Или там: «Опята пошли» – «Где?» – и все туда. Очень много вот таких приносили они трофеев. Корзины даже брали друг у друга: «Сегодня я пойду, дай мне свою бельевую корзину». Не было же никаких пакетов, много сумок особо не было. Ходили с корзинами.

Детей брали с собой?

Детей всегда брали – чтобы больше найти, больше принести. Ну, дети шумные – может быть, боялись, что они потеряются. Но если бабушка шла в лес, с ней просились соседские дети, такие, как я. И она иногда говорила: «Хорошо. Но чтобы слушался, – так строго. – Чтобы я тебя не искала, не кричала. Чтобы ты в зоне видимости был всегда». И все слушались. У всех были маленькие ножички. Кроме грибов ещё каких-нибудь лекарственных трав наберут с собой по дороге.

А каких?

Я знала всегда зверобой – он всегда висел на терраске над керосинками. На керосинке готовили летом, а на печке готовили зимой и в холодное время. Даже летом бабушка растапливала печку, как она говорила, для воздуха – чтобы сухо было в доме, никаких не было мокриц и двухвосток. Иногда на дом нападали такие насекомые, приходили погреться.

Вся еда была – картошка и соленья. Это основная еда. И сколько ты наберёшь, добудешь, сколько ты не поспишь – это всё от тебя зависело. Придёшь со смены и пойдёшь в лес.

Во что перерабатывали?

В бочки. Мне кажется, вековые какие-то дубовые бочки стояли в этом погребе. В основном соленья: грузди отдельно, маслята отдельно, какие-то ещё отдельно. Бабушка чудесным образом пропаривала эти бочки пижмой или, как её называли ещё, рябишником (соцветия-то у пижмы похожи на рябину). Пропаривали этим рябишником, то есть дезинфицировали бочки. Потом закладывали, потом делали рассол особым образом, перекладывали укропчиком, какими-то листьями. У бабушки были очень вкусные грибы! Я у кого бы потом ни пробовала, мне казалось, кислые какие-то, противные невозможно. Бабушка так чисто это всё делала, сто раз промывала. Потом, говорила, надо три раза прокипятить по 40 минут – и вы никогда не отравитесь. Она очень хорошо знала грибы и нас этому научила с детства. Она очень любила природу. Всегда её фраза была: все хотят жить. Все хотят жить – каждый листик, каждая букашка, птичка.

Когда мы садились за стол, нехитрая какая-то посуда стояла, ничего особенного не было, стаканы с подстаканником, а то и без, чашечки все вразнобой, у кого какая. Всегда ледяная вода стояла на столе. Почему-то еду запивали, не знаю почему, водой. Вода была из колонки. Колонки на улице стояли – наверное, штуки три было в этом маленьком райончике колонок. Каждый путник мог пройти и налить себе воды или попить или как.

Получается, что нужно было носить воду в дом?

Да, всегда. До сих пор это делают там. Это такой район, за который мне обидно очень. Все эти люди всегда хотели помыться в ванной. И почти никто этого не дождался.

А куда ходили? В баню?

Баня была при Коломенском заводе, большая такая, туда все ходили. Но те, кто работал на железной дороге, имел возможность мыться в душе депо. Были душевые кабины. Для сотрудников, только для служащих и их семей. Поэтому вся наша семья там мылась. Это прямо 50 метров пройти, в депо. Большая душевая, с кабинками, с раздевалками. Очень всегда было чисто, очень. Я проходила там – всегда стояли паровоз, тепловоз, была смотровая яма – и вот этот запах мазута и солярки был для меня родным и какое-то спокойствие мне внушал. Потому что меня мыли первой, меня выставляли одетую, и я смотрела, как работают слесаря, машинисты, как они этот огромный-огромный тепловоз и паровоз обходят, под него подлезают…

Ну, про соленья я уже сказала. Никогда ничего не продавали. Излишков не было, и в моей семье это было табу.

То есть торговля – это что-то недопустимое?

Недоброе. Вот угостить – пожалуйста, но только не продавать. Хотя всегда нуждались, но никогда ничего не продавали. Что мне ещё вспоминается? Через станцию Голутвин сейчас поезда ездят мимо, едут и едут. А тогда поезда дальнего следования останавливались! Эта станция была в основном на направлении Москва – Ташкент, Москва – юг. И из поезда люди выходили: здесь были какие-то толкучки небольшие, до рынка могли дойти. И я видела разных национальностей людей, идя в магазин с мамой, в детский сад. Очень много узбеков было в своих национальных одеждах. Они привозили сюда на рынок арбузы, дыни. И прямо спали на ни, не снимали никакие квартиры, спали на рынке. Представьте, условия какие. И у них наши местные жители старались редко покупать арбузы и дыни, ввиду того, что они жили в антисанитарных условиях. Боялись, что с юга приедет какая-нибудь инфекция. Это очень часто было – или диареи, или какие-то неприятности такие. Они продавали, но неохотно как-то покупали такие экзотические вещи. Гранаты покупали, в основном, если человек приболел, лимоны. Но всё это, я говорю, не сильно приветствовалось местными.

 

«Когда была свадьба, все собирались, смотрели в окна»

При станции был ресторан. Его очень часто вспоминают старожилы, так как этот ресторан пёк постоянно пироги, которые продавались в районе Голутвина. Причём несколько точек было. Продавали женщины, в основном дородные такие женщины, с огромными алюминиевыми кастрюлями на табуретках, которые закрывались крышкой. И все знали, что за 5 копеек ты купишь такой пирог. В бумажечку коричневую тебе наложат этих пирогов, и ты довольный идёшь – наешься, семью накормишь. Порой на 50 копеек целую охапку несли. Все хвалили пироги с ливером, пироги с повидлом… И это было ежедневно, ежедневно с утра и почти до вечера! Я не знаю, кто пёк такое количество! Они были горячие.

Это какие годы?

Это от войны, насколько моя мама помнила, и до моего совершеннолетия, до 1990-х годов, пекли эти пироги. Ресторан находился прямо на станции Голутвин. Вы сейчас, когда проходите турникеты, обратите внимание: когда вы идёте на вокзал, по правую руку в вокзале самом есть пустующее помещение с большими потолками красивыми. Вот там и находилась ресторация. Как он назывался, я даже не знаю, просто при станции был ресторан, так было написано: ресторан. Недалеко была пивная, неказистое такое зданьице недалеко от станции. Там был другой контингент. По левую руку от станции – это улицы Путевая, Вокзальная и Средняя. Там жили люди, и в основном они работали в депо, на станции, на Коломенском заводе. То есть вся жизнь неотрывно была связана с железной дорогой, так или иначе: машинисты, стрелочники, какой-то обслуживающий персонал. Железнодорожная столовая была. Настолько она была знаменита, настолько вкусно готовили, что порой люди туда шли просто поесть. Вот не дома, а там. Дефицит гречки был – шли в столовую гречку есть. Эта столовая до сих пор там есть, можете даже туда сходить пообедать! Вы по билету уже вышли на перрон, первая платформа, и в сторону Москвы, слева, будет стоять трёхэтажное здание – там на первом этаже столовая до сих пор работает.

Вход-то туда со стороны города?

Со стороны перрона. Но тогда в неё мог любой человек зайти. И туда же заходили люди с поезда дальнего следования, покушать – поезда стояли долго: могли час стоять, могли полдня стоять, пока им светофор не откроют.

Кто-то из вашей семьи ходил туда есть?

Да. Были какие-то моменты: задержались на работе, или пересменок какой-то, или не успели приготовить, или не из чего было готовить (и такое было) – раз, пошли поели. Прямо за какие-то копейки, сущие копейки!

Ели именно там или могли, как на фабрике-кухне, взять что-то для дома?

Вот эту подробность не знаю. Там был большой зал, там отмечали свадьбы, там отмечали любые события торжественные. И даже там отмечали 40 лет Победы: очень много было ветеранов, работающих на станции и в депо, их собрали и устроили праздник. Они танцевали, накрыли стол. И когда была какая-либо свадьба, какое-либо событие, все знали об этом, и все собирались, смотрели в окна: кто как танцевал, кто как одет, что говорили, что подавали. Это было нормально, представляете?

Дети, наверное?

Нет-нет-нет, шли женщины такие дородные и уже взрослые, очень взрослые, пожилые. Одевались потеплее и чинно стояли у этих окон и совершенно спокойно смотрели! Вот как зрелище! Мы сейчас не подойдём, не будем смотреть, кто в ресторане сидит, а тогда это было нормально – смотреть, как одеты, как танцуют, сказать, что-то… «Люся сегодня короткое платье надела. Очень короткое!» В таком духе. «А эта пришла в бархатном. Где взяла, не знаю. Не знаю…» Вот такие были разговоры. Если были дети, их, конечно, обносили конфетами, какими-то угощениями, и тоже это считалось за честь, что дети пришли на свадьбу. Выносили на улицу, угощали. И тех же смотрящих угощали, лафитнички какие-то как уважение… Всех не уместишь, всех не пригласишь, а вот так – пожалуйста.

Свадьбы многолюдные были в то время?

Даже очень. Я была единственный раз на свадьбе, где было 120 человек. Вы можете такое количество сейчас представить?

Ну, на Востоке-то, наверное…

Это не восточная свадьба, это свадьба торговых, так сказать, представителей Коломны. Я была маленькая, случайно попала на эту свадьбу – со своими родителями. Свадьба была с размахом. Это был 1980 год. Я видела такие продукты, которые не видела до этого никогда в жизни. Например, персики. Я никогда их не пробовала. Мне было 10 лет. И они лежали горами! Слово «сервелат» я тоже не знала. Или «салями». Вот там я узнала. Икру мы никогда не пробовали. Я думала, это сладкое – она блестит, переливается, я думала, это как мармелад. Она мне даже сначала не понравилась! Но я попробовала чёрную икру, которую наши дети не пробовали.

Тоже не понравилась, наверное?

Нет, понравилась – солёненькая. Я же ела селёдку, нам даже в садике, деткам, давали селёдку. Мне казалось, это очень похоже на селёдку.

 

«Все наши вещи в шкафу хранились в узлах»

А в какие магазины ходили в вашей семье в то время?

Да, это тоже очень важно – обеспечение продуктами. Это такая боль наших родителей! Нам-то казалось, мы очень хорошо живём, потому что мы жили очень дружно. Очень дружно. И радовались каким-то мелочам, как будто это что-то сверхъестественное. Вот сейчас, казалось бы… Очень ждали писем, во-первых. Вот очень ждали писем! От близких. Случилось так, что моя прабабушка решила в одночасье покинуть этот дом и уехать к своей младшей дочери в Белоруссию. Что она сделала? Она продала всё своё имущество. Всю мебель в основном она отправила в Белоруссию. Мебель была очень красивая: представляете, как в «12 стульях» – диваны такие были, старинные, гнутая мебель, фирмы «Тонет», какие-то комоды, зеркала с потолка до пола. Настя сидела перед этим зеркалом, как вспоминает моя мама, пела песни. Потому что она ходила в железнодорожный хор. А недалеко от депо был железнодорожный театр. И в народе он назывался «кабэрэ».

Похоже на кабаре, это не аббревиатура?

Нет-нет-нет. Это в народе он так назывался. Так-то он официально был просто театр железнодорожников, а в народе он звался «кабэрэ». При нём даже был небольшой садик. Это здание до сих пор стоит.

Это «Зайчик» (имени Зайцева – ред.), да?

Нет. «Зайчик» относился к заводу Куйбышева, бывшего Струве. А «кабэрэ» был недалеко от «Зайчика»: если вы едете в сторону Москвы по железной дороге и проезжаете переезд (такой переезд, где идут на Коломзавод рабочие), то ровно за этим переездом стоит одноэтажное барачного типа здание.

На той же стороне, где и станция Голутвин?

Да. Это и был театр «кабэрэ». При нём был небольшой садик, там были танцы. В этом театре был духовой оркестр, и в этот оркестр ходили мои два дяди, играли на духовых инструментах, мальчиками. Они играли, как дядя говорит, на альтушке: «Мужики играли на больших трубах, а мы вот на таких, на альтушке. И мы играли так хорошо, что нас приглашали даже проводить в последний путь». Они ходили, их кормили там. Они посещали репетиции, очень ответственно. А школа была совсем близко. Когда вы приезжаете из Москвы и выходите из здания станции, то по правую руку стоит купеческого вида (и сейчас ещё остался фасад купеческого вида) двухэтажное здание – вот это была 18-я школа. В эту школу начальную ходили моя мама и мои дяди.

То есть прямо выходящая на улицу фасадом? Тут какая-то торговля, какие-то магазины сейчас?..

Да. Тут после того, как была школа, была школа ДОСААФ, сейчас я не знаю, что там. Но это купеческого вида дом – то ли здесь жил купец (а здесь купцы жили), а в советское время переделали под школу, то ли здесь изначально была школа, я эту историю не знаю. Но рядом стояло несколько купеческих двухэтажных домов. И от этой школы примерно пятый дом стоял, ещё один каменный, – назывался Темнов магазин. Купца по фамилии Темнов. Здесь же, между этими домами, жила Светлана Козина, которая сейчас работает в археологическом центре. Мы с ней друг друга знаем, потому что жили в одном месте. Прекрасная женщина. Она помладше меня немножко, но мы учились с ней в одной школе и знаем это место.

То есть в 18-й школе вы учились?

Нет, мы учились уже в 20-й. 18-я работала, пока моя мама была маленькая, потом её закрыли.

Наш дом имел, наверное, типичный вид для Коломны: четыре окна, достаточно большой, не деревенский. Там было три комнаты, метров по двадцать, большие, и в каждой комнате было два, а то и три окна: два впереди, два сбоку. Была кухня и ещё какие-то подсобные помещения. Прабабушка, когда она осталась без мужа, занялась тем, что начала сдавать уголки квартирантам. В Коломну, это не секрет, по лимиту или как-то ещё ехало очень много из глубинки людей на завод. Нанимались на завод, работали за квартиру, чтобы заработать жилье. А временно им надо было где-то размещаться. Общежития на всех не хватало, и они снимали ближайшие какие-то местечки. И вот моя прабабушка пускала к себе квартирантов. И во всех домах ближайших были квартиранты. Во всех буквально! И это тоже было хоть маленьким, но каким-то достатком, доходом. За шторкой, за стенкой, за печкой были маленькие-маленькие комнатушечки. В этих комнатушечках жили врачи – достаточно интеллигентные люди, портной жил со своей женой. Много-много интересных персонажей, всех и не упомнишь, о ком мне говорили. От них тоже набирались разного опыта, каких-то советов. Они тоже пригождались. В разговорах, в быту, в каких-то житейских вопросах друг другу помогали.

И при этом же жила семья там?

Жило несколько семей: семья моего деда, прабабушка отдельным таким образом и семья дедушкиной сестры. И у всех был выход на террасу, выход к сараям, подсобным помещениям. Как только не стало моей прабабушки – она уехала в Белоруссию, по дороге ей стало плохо, сняли её с поезда, и она в Белоруссии умерла, – дом решили разделить на части, чтобы не было споров никаких, чтобы у каждой семьи был свой выход отдельный. Моему деду досталась ровно одна треть дома. Бабе Клане с семьёй тоже одна треть. И сводной сестре тоже. Сводная сестра сразу же продала свою часть чужим людям, и в доме оказались посторонние люди.

Та сводная сестра, которая в Белоруссии жила?

Да, Надежда. Баба Кланя, уехав в Электроугли, продаёт свою часть. И фактически одна треть остаётся под истинными жителями этого дома – семья моего деда в этой одной трети. Это всего лишь одна комната и большая терраса. Дети стали расти, и дед говорит моей бабушке: «Нина, дети растут, надо сделать пристрой». Они собрали, как могли, какие-то денежки. Тогда очень часто из шлака (это из печи выгребают уголь, который прогорел, складывают в какие-то ящики) с помощью каких-то связующих формировали стены.

Это всё самостоятельно делали? Не готовые стройматериалы покупали?

Нет, строительных материалов не было. Если их кто-то доставал, значит, люди умели это сделать или имели деньги, большие деньги. Слово «кирпич» вообще никто не знал, где его взять. Лишнюю доску никто не знал, где взять.

Соседи помогли за какие-то минимальные деньги пристроить ещё одну комнату к этой части. И у деда с семьёй получились две комнаты, кухонька небольшая и маленькая террасочка. Нам казалось, что это хоромы! Что-то такое большое!

Кухня-то в доме оставалась общей?

Нет, кухню тоже сделали из этого пристроя. Кухня была фактически с комнатой совмещённая: поставили между комнатой и кухней печку – это и служило перегородкой, всего лишь. На этой печке, на плите готовили еду.

То есть всё-таки у каждой семьи в этом доме была своя кухня?

Да, отдельная кухня. На кухне был рукомойник, на плите готовили. Но в старой части дома, в комнате деда Василия, оставалась печка голландка: просто квадратная с ёмкостью, куда закладывали дрова. В доме вообще несколько печек было, поскольку дом был достаточно большой, ими отапливались. И благодаря тому, что бабушка работала в депо, их снабжали углём. А так люди покупали брикеты торфяные, которые очень плохо пахли, коптили сильно, дым шёл коричневый какой-то.

Дрова были дороги?

Дрова были дороги. Любую досочку дед, где бы ни увидел, тащил домой. Дом рассыпался или сарай разобрали, или что-то покидали – валяется. Вот это дед тащил домой. Почему-то был период, когда на улице горели дома, очень часто, в 1970-е годы. Бабушка все вещи упаковала в ткань, получились такие узлы. И все наши вещи в шкафу хранились в узлах. «Бабушка, зачем ты это делаешь?» – «Чтобы выкинуть быстро можно было в окно, быстро эвакуироваться». Мы на этих узлах прожили в этом доме всю жизнь. Бабушка боялась старых проводок – поменяли проводку. То есть люди сами себя оберегали. С печкой она нас учила обращаться: угольки куда падают – надо, чтобы железка перед печкой обязательно была для безопасности; не дай бог, кто-то угорит – значит, всё должно прогореть, потом только заслонку закрывать. Ну, и угорали люди, всякое бывало, да, но как-то спасались.

 

«Я сижу в коляске, а Маруся завела поросёнка»

Мы с вами говорили о продуктах, где их доставали. Всё надо было доставать, отстоять в очереди. В Голутвине, благодаря тому, что станция рядом, было несколько магазинов. Это первый номер, построенный ещё Струве при заводе, – недалеко от проходных Коломенского завода, постройки арочного такого вида. Там были ещё молочный стол заказов и магазин сувениров – зачем он нужен был рядом с заводом, не знаю, но в нём продавали и обувь, и верхнюю одежду. Причём в кредит можно было купить верхнюю одежду. Это в 1970-е годы. Там же, около завода, был детский сад, куда водили меня. Но пока детский сад не дали (моя мама вышла на работу, когда мне было два месяца), ребёнка надо было куда-то пристроить. При станции, где столовая, библиотека, были и коммунальные служебные квартиры. Жила там такая Маруся, фамилию не знаю. Вот этой Марусе меня отдали как няньке. В её коммуналку меня носили утром, как в детский сад, по дороге на работу. И вот однажды мама приходит, я сижу в коляске, а Маруся завела поросёнка. Видя это безобразие, меня забирают.

Вы одна были у Маруси или несколько детей?

Нет, я одна была. Как-то уж там её уговорили меня взять. Но мама уж никак не могла терпеть, чтобы я была с поросёнком.

Поросёнок-то был прямо в квартире?

В этой же комнате. Меня тут же забрали. Потом дали ясли. Как Лев Толстой говорил, ребёнок начинает вспоминать стресс какой-то. Вот мои первые воспоминания: я стою, и все мы стоим в кроватках. Это ясли назывались. Сетка такая там, мы все стоим в кроватках, каждый в своей. И нянька лупит ребёнка мокрыми ползунками. Он кричит. И мы от страха кричим. Вот этот страх я помню. Год мне был, представляете? Вот такой кошмар.

Ясли были при заводе?

Да. Детский сад назывался «Огонёк». И вот меня вели каждый божий день, никаких там «останусь дома» или чего-то такого. Я проходила по перрону, видела паровозы или как начинали двигаться поезда. Я была меньше паровозного колеса! И из паровоза свисток раздавался, вылетал пар, начинал паровоз уходить… Звук был жуткий: скрежет колёс, свист паровоза, который испугает любого человека, если ты рядом стоишь… Но это было такое удовольствие! Я знала, что все мои близкие работают здесь. Железная дорога – это дом родной был. И то, что мимо тебя летят поезда, – это привет от всей страны! Понимаете? Это же на другом вообще конце страны они только что были – и сейчас проехали мимо! Бабушка нам это всегда поясняла. И они смотрят на тебя в окно… Вот такая романтическая нотка.

Я родилась в 1969 году, в декабре, а в этом же году, весной, моих дядей забрали в армию, в Прибалтику. И один из них, Володя, мне рассказывал такую историю: «Нас повезли через всю страну (он был водителем) в Капустин Яр, в Астраханской области. А оттуда надо было возвращаться поездом. И вот мы ехали в таких эшелонах, как столыпинский вагон. И вдруг поезд останавливается. Мы дверь отодвигаем – и я глазам своим не верю: я стою в Голутвине!» Поезд останавливается в Голутвине, представляете?! «Я, – говорит, – вижу каждый сантиметр своей земли и знаю, что мать у меня вот где-то здесь!.. И хоть кричи, хоть обкричись – нет никого! Вот нет никого! Другой бы выскочил – и всё. Но я же не знаю, сколько будет стоять поезд. А мне только вот 50 метров добежать до дома, обняться и побежать обратно! Ничего больше не нужно! Я стою, стою, стою… и ни одного человека нет…» Тогда он берёт фляжку, военную фляжку, царапает: «Анисимов» – и кидает её как можно дальше в сторону депо. И буквально минут через несколько поезд поехал. Эту фляжку нашли и принесли моей бабушке. И бабушка поняла, что здесь проезжал Володя.

Я сказала, что бабушка из Луховицкого района, села Злобино, и в 1942 году её призвали на фронт, прислав повестку. И они в назначенный час выстроились где-то в районе станции. И отец прибежал и кричал: «Нина, Нина, не ходи, не ходи!» Она говорит: «Отец, ну как я не пойду? Ну как?» – «Не ходи, сказал тебе!» Их дивизия стояла под Можайском, недалеко от них, в Филях, стояли лётчики. И где-то в перерывах, в какие-то затишья устраивали танцевальные вечера. И молодёжь знакомилась, молодёжь танцевала, какие-то мирные часы проводили. На этих танцах она познакомилась с лётчиком, звали его Юра. Может быть, две-три романтические встречи были на этих танцах, и он очередное задание получает, приезжает к ней попрощаться. А она стояла на вышке. На КПП он просит её отпустить попрощаться, командир её отпускает. Обнялись. А спустя несколько дней приезжает его товарищ, говорит ей, что Юры не стало. Война… Первого сына она назвала Юрием – его именем.

В семье сохранились истории, связанные с первым полётом человека в космос, с Юрием Гагариным? Что-то вспоминали про это?

Да, вспоминалось. Для бабушки, наверное, с момента побед нашей армии (бабушка, которая, когда освобождали города, давала залпы салюта) единение с народами всегда имело очень большое значение. Фестиваль молодёжи и студентов воспринялся вообще как второй День Победы. Она говорит: «Ты не представляешь, что это было! Это был такой праздник!» Они были в Москве с детьми, она ехала проездом в Электроугли. И в тот момент открыли Детский мир в Москве и привезли зарубежные товары. Она купила моей маме китайскую кофту. Но когда по улице шли иностранцы в своих национальных костюмах, когда все пели песни, обнимались – вот единение народов для неё, я говорю, это был второй День Победы. Такое ликование… И с тех пор в нашей семье не пропускалась ни одна Олимпиада: открытие – все просто прилипали к экрану. Ни какой-нибудь кинофестиваль не оставался без внимания – всегда, когда это было связано с какими-то дружескими моментами, когда народы объединяются. Для бабушки это был культ какой-то: так должно быть. Нам это вдолбили в голову: первое – все хотят жить, втрое – все должны дружить. Всем надо помогать, всем надо объединяться, всем надо вместе.

Гагарин – это тоже ещё одно событие, полёт в космос. Сначала спутник, потом животные – это всё нам подробно-подробно бабушка рассказывала.

Она нам всегда пересказывала прочитанные книги. И даже у нашего дома всегда была огромная-огромная лавочка, где вечерами собиралась вся улица. Женщины делились какими-то рецептами, обменивались новостями, своими или политическими, и ждали, когда выйдет Нина Васильевна (понимаете, всех звали Клавдия, Анна… а она была Нина Васильевна!) и расскажет очередную историю из книги. Причём если книга имела серию, несколько книг было, то она им каждый вечер рассказывала продолжение книги, и они ждали. Умела рассказывать! И так же рассказывала нам с братом, когда брат появился у меня, двоюродный, потому что все жили в этом доме. Она нам сказки читала и рассказывала наизусть что-то, стихи рассказывала.

 

«У железнодорожников вдруг можно было купить сгущёнку»

Я помню такой момент. Продуктов не хватало. Магазин № 1, 30-й магазин около станции и железнодорожный ещё был магазин, там снабжение было получше, для железнодорожников, – вот три точки, куда мы ходили.

Где железнодорожный магазин находился?

Он был вдоль железнодорожной линии, тоже недалеко. У нас всё было рядом, прямо в двух шагах. Всё деревянные какие-то постройки, сейчас уже от них ничего не осталось. Была железнодорожная больница, куда любой человек мог зайти, не только железнодорожник, где не надо было страховой полис или паспорт предъявить: ты зашёл – всё, тебе помогут. Паспорта никто не носил с собой, даже некоторые не помнили, где они у них лежат, настолько паспорт был не нужен каждый день. А сейчас мы их в сумке носим, они в непотребном виде у некоторых. Железнодорожный магазин находился рядом со станцией, но там могли обслужить не только железнодорожников, но и обычных людей.

А чем эти три магазина отличились друг от друга?

Снабжением. У железнодорожников вдруг можно было купить сгущёнку. Не вот она стояла там, а вдруг. Когда я была маленькой, я короткое время запомнила, когда сгущёнка в первом магазине стояла такими пирамидами. Сгущёнка, тушёнка – и этими пирамидами украшали прилавки, витрины, окна магазинов. Какая-нибудь скумбрия – опять пирамида… Появились бумажные пакетики молочные, треугольнички (как говорят, это финское было оборудование – им уже было не надо, а у нас выкупили) – о-о-о! это что-то удивительное было. Потом появились «матрасики» такие (полиэтиленовые пакетики молока) – тоже что-то удивительное.

И вот добывали продукты. Знаете, как? Соседи пошли в магазин – мойву привезли. Стучат в окно: «Нина Васильевна! Мойву дают!» – «Ой, надо сходить, надо сходить!» Значит, вся улица жарит мойву. Ещё что-то дают – капусту привезли в засолку – все бегут с тележками. Тележки на колёсах – воду на них возили, мешок картошки или мешок капусты на засолку. И вот все бегут – всё надо было бегом делать, потому что тут же разберут всё. Всё в Москву везли, здесь надо было укараулить. Где-то в 70-е годы начали ездить в Москву за продуктами.

А давайте ещё про рынок. Рынок же был на районе?

Рынок был, да. Сейчас он называется «Афганский». Здесь рынок, в старом городе, назывался «Колхозный», а там рынок назывался «Бобреневский». Но он почему-то был милее: здесь было дешевле, здесь было удобнее, что ли. И ещё старый город с тем городом не сильно дружили. Во-первых, люди были заняты, у них не было двух выходных – один выходной. Некогда было сюда гулять. Ну, лично в моей семье прогулок таких не было, может, кто-то и гулял, не знаю. Потом, здесь были низенькие заборчики, какие-то палисадники открытые, видно было сад. Там, в Голутвине, были заборы выше головы – потому что ходили чужие люди. А ещё цыгане – каждый день там можно было встретить цыган.

Их воспринимали как угрозу?

«Украдут ребёнка» – этим пугали детей, чтобы нос не высовывали, потому что ходили чужие и вообще посторонние люди. И всё было за забором, вся жизнь была за забором, дети не играли особо на улице, я вот такого не помню. Все чтобы были во дворе, все были под присмотром. Чужой человек придёт – бог знает, что у него в голове. Дома горели – тут же это место зарастало какими-то растениями дикими, и в этих зарослях тоже не разглядишь, кто мог быть. А там мог бродяга поселиться. Говорили: «Туда не ходи, там кто-то копошится сейчас. Заселился».

А что, дом сгорал, и это место опустевало, уже не восстанавливали?

Нет. Почему, не знаю. То ли давали квартиры… А вот, например, давали квартиры – ты обязан дом покинуть. Почему так – тоже непонятно мне. Почему нельзя кому-то жить в этом доме, как дачу использовать? Я помню Таракановых, рядом жили, очень известная фамилия, тоже купцы, хотя жили в рабочем месте. Они покинули это место – и дом шикарный завалился, превратился в какую-то просто свалку. Как-то непонятно мне, почему бросали дома, шикарные дома…

Ну, и вот в 1970-е приходит правило такое: съездить в Москву за какими-то съестными вещами, постоять в очереди – надо взять с собой детей, чтобы на них дали побольше… Всей семьёй никто не ездил, это тоже было дорого, и постоянно работали, не было выходных больших. А если ты в Москву съездишь, ты устанешь, а завтра ты же не отдохнёшь – надо выходить на работу. В общем, такая вот петрушка…

 

«Дом из горелок состоял – лес было негде взять, и полы остались земляные»

С нетерпением ждали каких-то программ и новых фильмов по телевизору. Появились телевизоры у первых у Судакова – и вся улица ходила к ним смотреть. Если места не хватало в доме, то в окно смотрели, поворачивали телевизор, чтобы в окно люди смотрели. Но смотрели в основном новости. Обязательно слушали постановки по радио. Дедушка покуда был жив, всегда вся семья замолкала на время постановки. Слушали радиоспектакли. Потом была «Радионяня». Дядя мой вспоминал: они просыпались – начиналась «Радионяня», и они слушали рассказы. И так, говорит, здорово голосом это всё обыгрывалось! Дядя мой, я говорю, играл на трубе маленьким, он хотел быть композитором. А второй дядя хотел быть капитаном.

О семье бабушки. Анисимова Нина Васильевна, в девичестве Белова, которая родилась в селе Злобино. Их было три сестры, она старшая, 1924 года рождения. Отец оставил семью, продал корову, продал лошадь, продал серебряные столовые приборы, которые были в семье, – в общем, фактически всё сгрёб, что было движимого. Остался дом, и тот сгорел до войны. Соседи помогли этот дом построить, но он стал значительно меньше, из этих горелок состоял – лес было негде взять, и полы остались земляные. И вот из этого дома она ушла на фронт. Причём один командир, офицер, познакомившись с бабушкой, говорил: «Нина, я за тобой приеду!» И он приехал. Нина была на работе. Он вошёл в этот дом, увидел, как они живут, и сбежал. Ну, а потом она встретила дедушку нашего, слава богу…

Расскажите ещё про отпуск, который брала бабушка к концу лета.

Нина Васильевна, оставшись с тремя детьми одна, летом брала отпуск, ближе к осени. Зарабатывать картошку. Они помогали колхозам; нанимали людей со стороны собирать урожай. И за это расплачивались не деньгами, а картошкой. Бабушка зарабатывала столько картошки, что засыпала весь подпол! Хватало до следующего года. А подпол был под всем домом – представьте, сколько женщина зарабатывала картошки! Фактически она не отдыхала, вообще. Плюс надо было запастись грибами. Плюс за копейки в конце урожая продавали крючки. Крючками называли огурчики такие, уже когда они сходили, они стоили очень дёшево. Вот она их покупала, бочку засолит этих крючочков – и тоже этого хватало. И вот я говорю, что в погреб спускалась только она, брала с собой такую мисочку с водичкой, марлечки разные. Марлечкой накрывала бочки, соленья – они покрывались такой плесенью культурной, это всё собиралось, новыми накрывалось, а старая стиралась. И это регулярно надо было делать, чтобы не потерять соленья, раз в неделю обязательно. Крышка-то была деревянная, на ней ещё гнёт стоял в момент засолки – голыши у нас лежали (их тоже обрабатывали, чтобы они были чистые).

Что всегда вызывало большой вопрос у нас с братом – сарай. Сарай был выше дома. И мы говорили: «Бабушка, а зачем такой огромный сарай?» Туда грузовик мог заехать – такой был сарай. А она нам говорила, что здесь стояли станционные лошади. Прабабушка работала на станции, лошади стояли у неё здесь же. И вторым этажом в сарае лежало заготовленное для них сено. А заготавливали это через Митяево – ходили на поля, косили. До сих пор стоят эти сараи, представляете? Дощатые, вот из таких досок, тёмные, некрашеные, высоченные, огромные сараи.

В ваше время эти сараи чем заполнялись?

Эти сараи заполнялись старыми вещами. Там стоял большой сундук, куда бабушка не разрешала лазить, – там лежали вещи деда, она не могла их выкинуть. И хранились дрова и уголь. Впоследствии и уборная была в этом сарае, отдельно приспособленная. Там лежали какие-то доски. У деда – он был очень аккуратным и бережливым человеком – в баночках лежали гвоздики. Не нужен гвоздь – его вынимали, но не выкидывали, а складывали – ещё пригодится. Вот так жили-то раньше. Инструмент каждый имел своё место: долото, клещи, верстак – всё-всё-всё имело своё место. Как только не стало отца, как она говорит: «Хулиганы мои всё там стали делать, уже на место не клали, у отца всё перевернули». Я говорю: «Отец-то их как воспитывал?» Она говорит: «Ругал». – «Ну как ругал? По-разному же ругают, да?» Знаете, как ругал? «Бессовестные, как вам не стыдно?!» Вот на что мой дед только был способен, настолько он был добрым человеком. Я его никогда в жизни не видела, но его вот эта интеллигентность, именно интеллигентность, передалась моей двоюродной бабушке, его сестре, Клавдии Алексеевне. Клавдия Алексеевна работала всю жизнь телефонисткой (знаете, когда надо соединять номера?). И когда она уезжала, кидала этот дом, мой дядя говорил: «Ничего мне так не было жалко, как она увозила книги». Ну, ничего, была библиотека железнодорожная, они ходили только в неё.

 

«Она вела запись всех просмотренных фильмов»

Кинематограф. Мне хотелось перейти к этому, потому что кинематограф – это отдельное удовольствие, отдельная радость для всей нашей семьи. Мне кажется, нет ничего волшебней в моей семье и ничего желанней, как посмотреть кино. Все коломенцы знают, что такое кинотеатр «Зайчик» – это же прекрасный деревянный театр был. Причём с детства мне говорили, что это уникальное здание, что осталось таких мало. Это знали все дети в Коломне. Все дети! Там смотрела днём мультфильмы за 10 копеек вся моя семья. Вечером шли фильмы. Причём в «Зайчике» было тепло зимой и прохладно летом. Мило звали его «Зайчик», потому что рядом стоял бюст Героя Советского Союза Зайцева. В этом же театре шли различные премьеры. Идёт премьера по всей стране – мы пойдём в «Зайчик»: удобно, рядом. Вся семья туда ходила: с детьми оставляли одну партию семьи – другие шли в кино, потом менялись. Но все должны были посмотреть, обсудить, поделиться впечатлениями, обменяться афоризмами. Несколько раз пересматривали полюбившиеся. В Коломну привозили даже фестивальные фильмы – их надо было тоже посмотреть. Я помню, мама моя смотрел «Полёт над гнездом кукушки». Я думала, сейчас она увидит гнездо кукушки, ждала её впечатлений, а она пришла молча, задумчиво… Я помню её лицо, когда она посмотрела этот фильм. Я говорю: «Мам, тебе понравилось?» Она не могла сказать «понравилось», но, видно, перевернул что-то в её сознании этот фильм. Все французские фильмы я впервые посмотрела в этом кинотеатре. И водила меня мама туда. Что такое французское кино, мы узнали с раннего детства. С американскими фильмами познакомились здесь же. Баба Кланя с моим дедом занимались коллекционированием, они коллекционировали марки, они коллекционировали бабочек, они коллекционировали артистов. Мало того, она вела запись всех просмотренных фильмов: кто режиссёр-постановщик, кто композитор, кто художник, кто директор фильма, главные роли – всё-всё-всё, даже сюжет кратко был записан. Коллекционирование в семье моей – это было как букварь. Всё это надо было пройти.

У брата и сестры была одна коллекция на двоих?

Нет. Разные были интересы, у каждого своё. И важно то, что это сохранилось. И та тетрадочка. Коллекционирование приветствовалось, потому что коллекционирование развивает человека, он параллельно какие-то знания получает.

Когда говорили про продукты, я, вспомнила такой эпизод. Мама с моим отчимом уехала за продуктами. И долго как-то их не было, а зимой вечерело быстро. Уже темно, мы с бабушкой топим печку, она говорит: «Ну, где же твои родичи, когда же они приедут?» Ни телефонов, естественно, ничего не было. И мы ждали. Она говорила: «Ага, пришла вот эта электричка… Через 10 минут не пришли, значит, на следующей приедут». Она знала, какой поезд идёт по слуху: наливной, пустой, пассажирский. У нас стаканы дребезжали в шкафу, когда какой-то поезд проходил. Всегда прожектор светил в окно, освещая комнату, у нас в доме никогда темно не было от этого прожектора. И вот звук поезда – это как колыбельная, он успокаивал. Успокаивал… А шли поезда очень такие громыхучие – значит, пустой идёт, ну, как погремушка. И вот мы сидим с бабушкой, ждём мою маму с отчимом из Москвы с вкусной колбасой, с мандаринами. Что же делать? Телевизор плохо всегда показывал. И помню, у нас в доме была такая маленькая книжечка – «Третьяковская галерея». Мама в студенческие годы за какие-то копейки купила в Третьяковской галерее такую книжечку. И мы сидим перед огнём – бабушка на стуле, я на какой-то табуретке рядом, как сейчас помню, опершись об её коленку, – и она мне открывает картины. И про каждую картину она мне рассказывает, кто на ней. Я помню про каждую, про каждую рассказ! «Царевна-лебедь», «Демон», «Меньшиков в ссылке». Понимаете, это сложная вообще картина, а она мне рассказывала, за что, кто рядом с ним. Почему запомнился ещё Меньшиков – в эти же 1970-е годы на экран выходит фильм о Сурикове. И когда я смотрела этот фильм, там точно вот эту сцену взял режиссёр, из этой картины. Вот точно эту сцену! Сидит его младшая дочь с синяками под глазами, так же об коленку опершись… Потом «Боярыня Морозова» – бабушка мне доходчиво пыталась объяснить, за что её. Почему я потом долго не могла поверить, что верующие люди могли с другим верующим человеком так вот поступить. У меня не связывалось это… И вот как-то так по-детски она мне рассказывала, доходчиво обо всех картинах из этой книжки. Было мне 6-7 лет.

 

«Факельное шествие! Сумерки. Лето. И весь город…»

В Коломне очень важное событие начинается в 1977 году. Восьмисотлетие Коломны. Таких событий в городе просто не было. Я маленькая, я не понимаю, что такое 800 лет Коломне. К нам приехали наши родственники – для семьи это было важно – на это празднование. И мы все собрались и вышли в сторону улицы Октябрьской Революции. И шло шествие факельное. Факельное шествие! Сумерки. Лето. И весь город… у всех палка деревянная, на ней консервная банка, там какая-то ветошь – и зажгли. И идёт вся улица с факелами! Это видеть надо было! У меня это перед глазами. Никакой салют не сравним с этим! Никакой салют.

Откуда и куда люди шли?

Все демонстрации шли от Голутвина в сторону горисполком в старую часть города. Шли организованно. Ведь всегда шли только предприятия, присоединялись жители города к ним. И музыки никакой не было в этот момент. Но с факелами выйти на улицу – это было что-то! Никаких не знамён тебе, ни лозунгов…

То есть вы не помните ни знамёна, ни транспаранты?

Это отдельная история – это праздники, Первомай, ещё что-то. Да, мы выходили на улицу. Мы никогда не ходили особо на демонстрации, мы просто выходили посмотреть. Потому что в конце каждой демонстрации шёл оркестр КБМ. Они всегда были в форму одеты и всегда играли очень хорошо. Послушать духовой оркестр выходить все соседи. А так в демонстрациях мы не участвовали, как-то не любили это.

Семья или вообще вся улица?

Скорее семья. Очень часто нетрезвые люди там были, особенно в последние годы, в конце 1980-х. Пьяные песни какие-то… мне самой это не нравится.

И вот однажды мы нашли девочку потерявшуюся. Прошла демонстрация. И так, знаете: где шарик лопнутый валяется, где что-то ещё… И стоит ребёнок посреди дороги. «Ты кто?» – «Я Галя». Помню, моя тётя ждёт Андрея, ребёнка, поэтому мы в толпу не пойдём с беременной женщиной, с краешка будем. И стоит эта Галя, четыре года, она сказала фамилию. «А где мама?» – «А мама плясала». Она так весело плясала, что и пошла с этой пляской туда, оставив эту маленькую Галю. Мы эту Галю за ручку привели в милицию, в детскую комнату, её оформили как находку. И когда мы уже из милиции выходили, с рупором машина поехала: «Галя ищет маму!» Надеемся, что нашли маму.

Ходили смотреть декорации – вот эти машины наряженные на демонстрации. Это всё интересно! Шарики надували – шарики продавались в каждом киоске. Причём в Голутвине в киоске работал мужчина, он был инвалидом – что-то у него было с ногой, он сидел на высо-оком стуле и казался мне таким великаном! Знаете, как из «Гарри Поттера» бородатый такой герой – точно такой же, но без бороды. Сидел – заполнял собой весь киоск. Продавал газеты, на пальце у него был напальчник, потому что едкая была краска, – вот он считал эти газеты ловко так. И мы покупали у него шарики, с родителями, всё с родителями, потому что нас никогда одних никуда не пускали.

Ещё была очень известная в Голутвине газировка. Стояла тётя Нина, её семья до сих пор, я их знаю, живёт в районе «клюшки» (дом «клюшка» называется). Тётя Нина работала от магазина, продавала газировку. Она всегда делала её вкуснее – она не жалела сиропа.

То есть у неё был свой киоск?

Нет, у неё была тележка такая открытая, на ней стояли конусы с сиропом. Мыла она эти стаканчики. Сиропчику нальёт… Можно налить миллиметр, можно три, можно пять! Все отмечали, что она не жалела сироп, и очень вкусная была у неё газировка. А когда она не выходила, например, в непогоду, то поставили уже автоматы. Но многие уже как-то боялись этими стаканами пользоваться. Потом стаканы постепенно пропадали: когда получку давали, стаканы исчезали из этого аппарата. Их снова ставили потом. Никаких не было одноразовых стаканчиков, а мужчины хотели выпить после работы, после получки –  вот и брали там. И редко возвращали. Забывали, вернее.

У многих, например, ведь посуды даже не было – ели из общей посуды. Вот сковородку поставили (и это считалось нормальным), и из сковородки ели картошку. Не было индивидуальной посуды, и у многих появлялись общепитовские тарелки, стаканы, тарелки, вилки алюминиевые. Из общепита их и брали. Вот они приезжали, эти лимитчики, как говорили, – у них ни кола, ни двора, ни денег. Ну, хоть тарелочка завелась…

 

«А мне надо было запахом напитаться книжным»

Про библиотеку ещё расскажите.

В нашей семье очень любили посещать железнодорожную библиотеку. Все библиотеки остальные были от нас далековато. Мы редко ездили на трамвае, очень редко: в сторону гастрономов, некоторые очень любили. Сюда ехали только по делу, если с документами надо было в горисполком. Или люди на очередь вставали, надо было что-то регистрировать. Я говорю: документами пользовались редко. Даже паспорт некоторые положат в сервант, а сервант продали – и только потом вспомнили, что у них паспорт там лежал. Даже вот так было.

Очень любили ходить в библиотеку. Она была рядом, буквально в двух шагах, на станции, на втором этаже огромное помещение было выделено. Она называлась железнодорожная, хотя записаться мог любой человек туда. Заходишь – тебя встречают академические издания: Советская энциклопедия… Причём ею разрешено было пользоваться. В некоторых библиотеках туда не подходи: «Мальчик, отойди от кассы!» – как мне говорили. Я всегда была в мальчишеской какой-нибудь шапке, в пальтишке, и мне говорили: «Мальчик, отойди от кассы!» Мне интересно было, как нажимает кассирша, чтобы чек выходил. А я была очень высокая и, видно, вызывала подозрения. И всегда пострижена как мальчик, поэтому так мне говорили.

В библиотеке работала тётя Зоя. Она для меня была «тётя Зоя». И вот к тёте Зое я могла прийти даже с мороженым, сесть на стульчик, и она мне говорила: «Ну, как там бабушка-то? Как её здоровье? Как Вова?» Про всех расспросит, про всех! Я пришла, ногой поболтала, мороженое съела. Она мне говорит: «Чай хочешь?» А мне надо было запахом напитаться книжным, книжки полистать, потому что я очень любила картинки. Я могла не прочитать её, честно скажу, а вот картинки… Старинное издание Даниэля Дефо «Робинзон Крузо», с гравюрами старинными – я не могла оторваться от этой книжки! И взять не могла, потому что надо вовремя было сдать, а мы уже у бабушки не жили, мне сложно было по транспорту приехать. И я любовалась там, у неё. Астрид Линдгрен там впервые увидела. Я еле выговорила это имя. Но мне так любопытно было эту книжку почитать! Она мне дала и говорит: «Тебе понравится». Я уж не говорю о Маршаке, Чуковском, об этих удивительных иллюстраторах, которые иллюстрировали эти вещи! Плюс «Бронзовая птица», плюс «Кортик», потом «Мартин Иден» – всё оттуда. Всё оттуда.

Бабушка моя была таким завсегдатаем этой библиотеки, и мой дядя, что они книжки носили сумками. Вот прям сумками! Складывали в сетчатую авоську и несли домой. Потому что знали, что на книжку эту записано ещё 10 человек почитать. Очередь была, понимаете?! Жадно глотали эти книги! Леонова «Русский лес», «Вишнёвый омут» (М. Н. Алексеева – ред.)... А это бабушка впервые прочитала – так вся улица приходила её послушать! Почему-то бабульки не читали, но слушать любили. Грызли семечки при этом и слушали, как Нина Васильевна им расскажет истории. Астафьева про войну очень много пересказывала она книг. Распутина.

А вот эту книгу вы принесли?..

Да, что касается этой книги. Во-первых, книги надо было достать – всегда это проблема была. А в Коломне в книжном магазине (я сейчас, может быть, раскрою секрет, а может, это и не секрет) книги были недоступны. И почему-то продавцы книжного магазина дружили с определёнными людьми, которые, наверное, были удобными людьми. Всё надо было, как говорится, по знакомству достать. Так вот, книги были недоступны. И стоили-то они, может, не так дорого, но достать их было невозможно. И люди очень часто посещали букинистический отдел. В букинистическом отделе можно было иногда что-нибудь добыть. Книжный магазин занимал весь первый этаж хрущёвского здания на Окском проспекте, весь этаж. Книги были по отделам: партийная литература – Брежнев от потолка до пола, детская литература, художественная литература – очень мало, по искусству книги – тоже по минимуму, большой отдел букинистической литературы и музыкальная литература отдельно. В букинистическом отделе очень часто люди что-нибудь могли купить уникальное. В 1977 году приехали мои родственники, и баба Кланя протягивает мне вот эту книгу. Мне, маленькой девочке, она казалась гигантской! Я говорю: «Что это?!» Она говорит: «Это тебе». Вот видите, «Живые страницы» написано? Вот я так буквально всё воспринимала – что они прямо настолько живые, что выпрыгивает всё, мультфильм. Мама мне начала её читать. Мне шесть лет было, и впервые я узнала, кто такой Виктор Гюго. И кусочек, связанный с Козеттой, потряс меня на всю мою жизнь! Иллюстрации – самые лучшие, какие вообще возможны, этой Козетты, я лучше уже не встречала. Перерисовывают, цветные, разные, роскошные, всякие другие… Но лучше, чем здесь, ещё никто не сделал. Потому что вот эта коричневая картинка (я считаю, что её китайской тушью рисовал художник) всю атмосферу этого произведения передаёт. Естественно, и «Дикие лебеди» Андерсена, и «Золушка», и много-много чего из этой книжки со мной по жизни.

То есть это сборник сказок?

Там и сказки, и рассказы, произведения для детей. 1959 год издания. Потом ещё переиздавалась она много раз, я за ней следила, уже когда интернет появился. То есть бабушка её купила в букинистическом отделе для меня, и стоила она, по-моему, один рубль. Это был подарок такой для меня важности! Судьбоносный в какой-то степени. Сейчас расскажу, почему. Не случайно здесь эта куколка у меня…

Куклы со мной по жизни идут, с самого рождения. Я не придавала этому никакого значения, как и любой ребёнок: ну, куклы и куклы. Но, как я вам говорила, Коломну часто накрывало какой-нибудь эпидемией. Не исключением был и советский период. И вот я заболела дизентерией. Температура, живот… Меня кладут в больницу – бывшая Кисловская больница на Комсомольской. Клали детей без родителей. Четыре года мне, представляете? На 28 или сколько-то дней ты без мамы. И когда проходит первая неделя, тебе кажется, что ты не выйдешь отсюда никогда! А второй раз лежала, уже в шесть лет, – ты уже вообще всё понимаешь, ты смотрела даже фильм о войне, и ты какие-то параллели умеешь проводить, что ты примерно в таком же положении находишься: кровь берут кривыми иголками и всё такое. Когда на глазах у тебя у ребёнка загорелась спина, когда ему ставили банки и медсестра спирт пролила… Для ребёнка это какой-то кошмар! Но ничего, всё это обошлось. Но не было родителей рядом! Мама моя, зная свою историю диспепсии, очень боялась того, что со мной произошло. И она по пожарной лестнице лезла на второй этаж, чтобы в окно увидеть меня! Были такие сотрудники – они не то что показать ребёнка, они даже сказать не могли, в каком он состоянии! И она ночью лезла к освещённому окну, чтобы увидеть меня, может быть, что я жива хотя бы. Не знаю, видела ли она меня…

А вы её видели при этом?

Нет. Она мне потом рассказывала. Наверное, так многие бы сделали: 28 дней ни ответа, ни привета, как ваш ребёнок себя чувствует. И вот началось какое-то шевеление, я смотрю – дети всё-таки уходят домой. Уходят домой, значит, всё-таки выход-то где-то есть. Я, честно, не надеялась быстро выйти. И вдруг вечером появляется моя мама с вещами и говорит: «Тебя выписывают». Я выхожу, обнимаю маму и не верю. А она говорит: «Оксаночка, мы идём домой». Она мне надевает колготки, я сижу на кушетке, она достаёт из сумки куклу – маленький голышок. Но он одет был с головы до ног и был убран в красивый атласный голубой конверт, отделанный кружевом. То есть пока меня не было дома, мама меня ждала и готовилась к этому. И счастливее меня не было человека – я шла домой! Сели мы на трамвай и поехали домой. И мне казалось, что кукла (это уж потом я, конечно, взрослая тётенька, поняла) для меня была образом спасения. За всё моё детство у меня было 25 кукол. Все они сохранились. Все. Не увечные, не изорванные. Меня всегда заставали за игрой в куклы и говорили: «Сделай уроки!» Но я не могла бросить кукол. И когда уже дочка родилась, тут я уже не могла остановиться – я стала коллекционировать их. Я была в краеведческом музее и в Доме Озерова, потом в Школе ремёсел я работала – все благодаря кукле. Я была на выставке в Музее Москвы и завоевала гран-при на фестивале русского костюма – это всё через куклу. И профессию находила я, и место работы через куклу.

 

«Я тебя вижу в красивом платье и с аккордеоном в руках»

Окончила я 20-ю школу. Бабушка всю жизнь мне рассказывала такую интересную картинку. Она говорила мне: «Я тебя вижу в красивом платье и с аккордеоном в руках». Вот почему она так меня видела, я не знаю. Но потом я подумала: наверное, этот образ она принесла с войны. Ведь из фронтовиков кто-то исполнял что-то, видимо, она увидела этот идеал женщины, и всегда её вспоминала. Она хотела, чтобы я стала портнихой, хотела, чтобы я играла на аккордеоне. Но на аккордеоне я не смогла играть, потому что надо было учиться в музыкальной школе. А стоимость обучения – 10 рублей в месяц. Это были гигантские деньги. Потом педагоги художественной школы звали меня учиться в художественной школе. Но мы не могли себе этого позволить. И я после школы, имея пятёрку по истории, по биологии и по другим предметам, пошла работать в ателье. После десятого класса. И поступила в ателье под руку к мастеру. Бригада меня восприняла в штыки: какая-то девчонка будет им мешаться. Но я была подготовлена чем? Я серьёзно занималась – в Коломне были курсы кройки и шитья. Это было очень престижно. Вели их профессионалы, обучали нас досконально – с самых азов и заканчивая верхней одеждой. Я окончила двухгодичные курсы: учась в девятом и десятом классе, параллельно училась ещё там.

Где они находились?

При бюро бытовых услуг. Было много ателье, но именно учебный корпус располагался на улице Чкалова, недалеко от продовольственного магазина. Была такая комната, туда по часам приходили и обучали. Вот туда я ходила. А потом в Доме торжеств устраивали выставку ежегодную.

А где Дом торжеств был?

Был «Салон для новобрачных» на улице Дзержинского, а сбоку от него был Дом торжеств – банкетный зал какой-то там был, там и банкеты могли быть, и выставки. Это был 1987 год, я окончила школу, и там была последняя выставка обучающихся. Мне дали свидетельство, что я закончила двухгодичное обучение, курсы кройки и шитья. И меня спокойно взяли в ателье. Представляете, какой уровень был? Но всё равно я училась уже на мастера, на портниху верхней одежды, не поступая ни в какие институты.

А почему?

Потому что очень много был блатных в институтах. Мне мама сказала: «Ты не пройдёшь. Тебе не дадут. У нас нет знакомых. У нас ничего этого нет».

То есть вы даже не попытались?

Я даже не пыталась – вот прямо так мне было сказано. Настолько было коррупционно всё это в это время. Даже хорошо учившиеся дети учителей всё равно были застрахованы какими-то связями, чтобы попасть в этот самый институт.

А мысли были какие-то про факультет?

Да, мне очень хотелось на исторический факультет попасть, потому что я очень хорошо знала в тот момент историю. Но я поступила туда спустя 16 лет.

В то время учителя не могли вас как-то поддержать?

Нет, это было никому не надо вообще.

Я хочу ещё об одном человеке рассказать. Это Степанова Татьяна Александровна, учитель биологии 20-й школы. Это единственный человек, от которого я нашла поддержку в четвёртом классе, а потом в пятом. Это был предмет ботаника, в который я влюбилась просто по уши. Кстати, эту школу окончила моя мама. И эта женщина преподавала и у неё, и у меня. Но она этого не знала. У меня был сложный период в жизни в это время – я грустила, скажем так. И ни с того ни с сего человек взрослый к тебе подошёл и говорит: «У тебя что-то произошло?» И я поняла, что просто родного человека я встретила. Мы так с ней сроднились! Она допускала меня в маленькую комнатку, где были предметные стёклышки, микроскопы, академические собрания гербария. Вы не представляете, как они выглядели даже! Весь кабинет был в роскошных растениях! Плавали вуалехвостки гигантских размеров, чучела каких-то животных диковинных, лягушек, которых в жизни никто не видел, какие-то пробирки… И настолько я трепетно к этому относилась, я ставила опыты с растениями. Причём они мне удавались, я приносила результаты готовые. Но, к моему великому сожалению, Татьяна Александровна через два года ушла на пенсию. Помню, однажды мама меня спрашивает: «Что бы ты хотела на Новый год?» А я говорю: «Мама, я очень хочу увидеть Татьяну Александровну». И мама, не знаю, какими путями, договорилась – и мы пришли к ней в гости. И этот человек был так рад мне! Она достала самую лучшую посуду для того, чтобы мы выпили чай с тортом. Не так давно в память о ней я купила семитомное издание «Жизнь растений». Если бы она была со мной до конца обучения, она бы вселила мне веру в себя, и я бы поступила на биологический факультет. Не знаю даже, какого университета. Она давала такие крылья мне! Я такого человека встретила… И когда впервые мне предложили работать в «Коломенском посаде» много лет назад, сотрудничать, когда я вот эту атмосферу увидела, совершенно другую – другие какие-то люди, с чудесным подходом, с какой-то тонкой природой, которых я не встречала доселе… Мне страшно хотелось с вами работать! Страшно! И вот, слава богу, так произошло, что я теперь в вашей команде.

Я же 20 лет отработала в Школе ремёсел. И именно по воспоминаниям, по интуиции этими руками создали выставочный зал «Старомодное» я и моя команда, не имея ни копейки денег, имея только собрание Школы ремёсел. Только благодаря жителям Коломны, которые в 1990 годы несли никому не нужные старинные вещи, от которых отказывался краеведческий музей, от которых отказывались родные. И вот эта одежда, эти предметы быта – костюмы, посуда, обувь, пластинки, фотографии – с помоек, из рук старых людей – всё это хранится сейчас в выставочном зале «Старомодное». Там просто история быта, история жизни коломенских жителей…

 

«Всегда был собачий холод, но было тепло от того, что мы ели сухари с чаем»

Рассказчица: Оксана Владимировна Басова.
Собеседница: Екатерина Ойнас.
Дата интервью: 28 октября 2024 года.

 

Мы продолжаем наш разговор. Давайте поговорим про какие-то культурные впечатления вашего детства.

Конечно, когда мы маленькие, мы ничего не анализируем – что видим, то и воспринимаем. Знаете, где-то в глубине души всегда меня тянуло в то место, которое я когда-то увидела с бабушкой или с мамой. Совсем ещё маленькой, где-то дошкольного возраста, мама и бабушка меня познакомили с краеведческим музеем. Вообще жители района Голутвин очень редко посещали старую часть города. Во-первых, было некогда, все были в работе, во-вторых, кроме гастронома, в котором купить какой-то особенной еды, делать там было нечего. Слово «прогулка» было как-то не сильно распространено в то время. Чтобы прогуливались – я такого не помню, может, это только у нас не принято было.

Мне было, наверное, лет пять когда меня повезли в краеведческий музей. Мне слово «краеведческий» ни о чём не говорило, только что в нём много-много букв. И я всегда эти звуки складывала: краеведческий – что же это такое? Бабушка сказала: «Увидишь, будет интересно». И меня повезли. Я помню, что путь от станции Голутвин до старой части города мне казался очень-очень длинным. В детстве всё кажется долго, всё кажется медленно. И мне казалось, что мы приехали в совершенно странную зону. Во-первых, это здание – мне казалось, что это специально построенный какой-то терем, дворец. Слова «церковь бывшая» никто при мне не произносил. Мы туда входим, там определённый запах, который я впервые ощутила в те годы. Музейный запах старых вещей. И вот бабушка (мама слушала только) медленно мне шептала. Мы от витрины к витрине переходили: кости мамонта, изразцы, и всё, всё, всё… И мы дошли до места, которое было чётко разделено: быт крестьян и быт зажиточной семьи. Какая была между ними разница! Я поняла это в пять лет. Бабушка говорила: «Посмотри, какая бедность, какая посуда». Люлька там висела (или зыбка, как её ещё называют). И вторая половина экспозиции – зажиточная семья: резные буфеты, золотом всё покрыто, фарфоровая посуда необыкновенной красоты, кресла… Вот это чётко, резко мне запало в душу. Но почему-то меня тянуло больше к другой половине, роскошной, совершенно не хотелось смотреть крестьянскую жизнь – что я там не видела? А вот этого я никогда не видела и не могла оторваться. Бабушка мне всё говорила: «Ты посмотри, как жили крестьяне!» А я всё заглядывала во вторую половину.

И вдруг я в одной витрине увидела картинку от коломенской пастилы, этикетку с Екатериной II. Она была представлена в экспозиции. Там революционные события были освещены, а она лежала там, где промышленность, разные производства, среди ключей гаечных и всего прочего. Представлены были разные ремёсла, профессии, что производилось в Коломне – и среди прочего была эта яркая, единственная яркая этикетка. Она мне запала в душу.

Бумажная отдельная этикетка, без коробочки?

Да, без коробочки. Причём она была большего формата, нежели у нас сейчас на пастиле. Или, может быть, в детстве это казалось. Я не придала этому значения, но в памяти она у меня отпечаталась. Потом мы пошли в отдел природы, мне бабушка и глухарей, и тетеревов, и всё-всё-всё показывала.

Вы тогда без экскурсовода прошли?

Да. На нас где-то строго смотрели смотрители, где-то добродушно, что-то даже подсказывали. Мне очень понравилось. В следующий раз, когда меня взяли в краеведческий музей, это было посещение выставки. Это было событием. Я не знаю, где они анонс прочитали, может быть, в «Коломенской правде», потому что раньше выписывали все газеты, каждая семья, наверное. «Коломенская правда» стоила одну копейку, чего бы её не выписать? В хозяйстве пригодится, и новости все узнаешь. Видимо, там было объявление и по радио – бабушка всегда радио слушала. А судьбу этой художницы юной бабушка знала и считала своим долгом обязательно посмотреть. Художница Надя Рушева из Петербурга. Мне ни о чём это не говорило, кроме того, что меня ужаснула её ранняя кончина (умерла в 17 лет – ред.). Бабушка рассказала предварительно, что такая девочка талантливая, оставила после себя очень большое количество рисунков. И в основном это Пушкиниана. Потом даже, по-моему, книги выпускались с её иллюстрациями. И вот мы пошли туда, и я рассматривала её рисунки. И что меня поразило – лёгкость. Мне бабушка объяснила, что она рисовала перьевой ручкой, это графика. Меня поразило: ничего там не раскрашено – у девочки даже не было цветных карандашей или краски! Я мало что соображала в графике, конечно, в тот момент. Но мне было очень жалко, что не было цвета. Я как-то немножечко поняла, что и линия тоже имеет смысл художественный, не только карандаши и краски. Рисунков было очень много. Мало что мне запомнилось, но единственное – профили. И я помню, что я, когда за линией следила, думала: а это же несложно. И домой придя, я пробовала повторить. Мама мне тогда объясняла, что силуэт и профиль – это несложно, и она мне даже ножницами показывала, как можно из чёрной бумаги сделать. Мама мне часто открывала разные возможности. Я помню, что ножницы, бумага, краски и карандаши – этого у меня было в достатке всегда. Если мне дарили коробку карандашей – это было что-то волшебное. Причём мне дарили всегда с какими-то словами: с помощью этих волшебных карандашей (бабушка говорила) ты можешь нарисовать всё, что захочешь. И вот эти слова играли главную роль. Набор карандашей назывался «Искусство». И это так громко в моей голове звучало, что я всё могу нарисовать этими карандашами!

Меня тянуло всегда в краеведческий музей. Я не могла это объяснить и не могла об этом настойчиво просить. Я знала, что это далеко, что это хлопотно, никто не скажет «да, поехали» – всё некогда, стирки, уборки по выходным… И я как-то так успокоилась и время от времени вспоминала.

 

«Аж слюни текли, когда это всё покупалось!»

Ещё один момент, который в детстве мне очень запомнился: в 1970-е, по-моему, годы на Окском проспекте открылся большой книжный магазин. Тот, от которого сейчас кусочек остался. А тогда это был весь этаж дома. И когда меня туда водили, я не могла оторваться. Я сейчас закрою глаза… и могу сказать, какие были отделы. Первый – канцелярский. В этом отделе, помимо ручек, карандашей и всего вот этого волшебного, продавались репродукции, которые были оформлены как постеры. Они не назывались постерами, они назывались картинами. И причём не только известные были репродукции, но ещё и иллюстрации для детей. Там были иллюстрации большого формата Юрия Васнецова: кот идёт, коза какая-то… И мне это безумно нравилось! Мне хотелось одну из этих вещей над своей кроватью иметь. Но они, видимо, стоили очень дорого.

Следующий отдел – самый лучший – был посвящён политике партии. Там стояли самые красиво оформленные книги, толстые, с вощёными страницами. Но в этом отделе никогда не было народу, ну, может, один-два человека подошли туда поговорить с продавщицей. Никогда ничего там не покупал никто.

Следующий отдел – детская литература. Что меня поразило: вот такими стопками лежали тоненькие книжечки, и их было так много, я вам не могу даже перечислить и передать. Родители заботливые пальцем только показывали или сами набирали (можно было самим набрать) и эту пачку отдавали продавцу, продавец считал, говорил в кассу заплатить, скажем, рубль тридцать – и они несли вот такую пачку книг. Аж слюни текли, простите за сравнение, когда это всё покупалось! Мне там посчастливилось – каждый раз, когда меня мама брала, мы уходили с книжками. Листать иллюстрации было самым любимым делом, я могла листать туда и обратно, много раз. Я смотрела, как художник изображал глаза, лицо, костюм – всё-всё-всё, досконально. Мне кажется, я помню даже, как царевна держала бусы на пальце. Настолько это всё мне приятно было! А запах книг, запах типографской краски!..

Следующий отдел – художественная литература. Туда заходили какие-то на вид интеллигентные мужчины и женщины, перешёптывались с продавцами. И только потом, когда я стала постарше, я поняла, о чём они перешёптываются: из-под полы им, нужным людям, откладывали книги, которые обычный человек купить не мог. И эти связи там были много-много лет, эта картина несправедливая на глазах у всех была. Мама кое-что там тоже покупала, у нас до сих пор в библиотеке эти книги.

Потом шёл отдел литературы по музыке и искусству: ноты, репродукции, книги по искусству. И целый раздел открыток. Здесь тоже я зависала, причём мама мне давала там ходить, когда я маленькая была, может, я только с ней рядом ходила, а постарше-то мне очень нравилось. И я с такой какой-то затаённой завистью любовалась на людей, которые разбирались в нотах, брали ноты с полок. Казалось, это…

Такая несбыточная мечта? Хотелось заниматься музыкой?

Я хотела заниматься всем: рисованием, музыкой. Что касается книг по искусству, здесь даже можно было не мечтать – они стоили приличных денег. Их редко покупали – по каким-то событиям, чтобы кому-то подарить. Или накопить деньги и иметь собрание Третьяковской галереи, Эрмитажа. Я слово «Эрмитаж» прочитала, когда научилась читать: слово такое красивое – Эрмитаж… И стоит там мужчина с каким-нибудь плащом (скульптура Давида, например) – мне ни о чём это не говорило в моём шестилетнем возрасте, но мне это очень нравилось. Я не могу вам даже сказать, насколько мне это нравилось! Я не могла глаз отвести.

Последний отдел, который был мне доступен, назывался «Букинистическая литература». Он тоже был неплохой. По какой-то причине люди избавлялись от старых книг, может, новую покупали – и мы тоже имели возможность купить что-то редкое. Может быть, они немножечко где-то были потрёпаны, но они годились для чтения, годились для любования. И вот так однажды бабушка моя двоюродная подарила мне «Живые страницы» – прекрасную книгу, которая со мной потом на всю жизнь осталась.

Это были те два места, которые бы я посещала каждый день – вместо детского сада, вместо школы и всего остального. Вот честно вам скажу. Потому что мне казалось, что созерцание (я не могла это объяснить, поскольку я была маленькой) шедевра – это даже больше, чем урок в школе. Для меня это было больше. Может, сейчас скажут, я выпендриваюсь, – нет, я честно говорю. Я, уже будучи в школе, почаще ходила в книжный. У меня были карманные деньги на коржики, на бутерброды – я их набирала для того, чтобы купить набор открыток. Ну, школьник себе максимум мог позволить набор открыток. А потом стали появляться репродукции, наборы. Эрмитаж – и разделы: западноевропейская живопись, русская живопись. И я себе за рубль 80 могла купить этот набор. Я маме говорила: «Я такое купила, ты меня только не ругай». Она видела, что я купила, и говорила: «Да ты что, да я сама не могу оторваться! За что я тебе никогда не буду ругать – за то, что ты купишь книжку». Так и было. Вот те радости, которые я могла себе позволить. Набралась такая неплохая библиотека, причём мама мне потом стала дарить то, что мне было уже недоступно. Она мне подарила «Шитьё Древней Руси» – такие вот книги, серьёзные. Я могла долго рассматривать, но я не могла понять, как же прикрепляется этот жемчуг, как выкладывают стежки золотого шитья…

 

«Все играют, а мне понюхать запах краски надо, больше ничего»

Время шло, и (где-то в классе в шестом я была) в Коломне сенсация: «Ты была?.. Ты была?.. А ты ходила?.. Ой, а мы собираемся с семьёй!..» И начинают говорить про какого-то художника Васильева. Причём говорит о нём весь город. Весь город! Все мои знакомые. В газете пишут. И вдруг нас – это был просто подарок судьбы – в школе собирают, весь класс, и говорят завтра принести, например, 30 копеек – мы идём на Васильева. Я слышала, что все говорят – и я, можно сказать, не спала, ждала, когда же, когда же мы пойдём! Это было в культурном центре, выставочный зал он сначала назывался, который открылся в Коломне. Я думаю: где же это такое? Я же не знала Старую Коломну вообще, кроме гастронома и Ханзеля (магазин, названный в народе по имени его первого владельца – ред.) мы здесь нигде не ходили. И вдруг нас всех ведут с остановки пешком. Мы заходим – и я просто, можно сказать, упала. Я присела. У нас был экскурсовод. Нас провели по этим двум залам.

Это было в нынешнем Доме Озерова?

Да. Я не знаю, какое на детей это произвело впечатление, меня это просто сразило наповал. Я туда сводила бабушку, маму, дядю Вову, тётю Галю – в общем, всю свою семью. Все там были! И все не могли оторваться. И по нескольку раз ходили. Причём я была совершенно уверена, что Васильев должен был родиться только в Коломне. И была разочарована, когда узнала, что он не родился в Коломне, а его мама, по-моему, жила в Коломне, потом его племянники.

Я хотела ещё упомянуть, что в детском саду очень многое делали воспитатели. Наглядный материал. Они иногда краской закрашивали какие-то игрушечки, ещё что-то. И вот сидит она в уголке, что-то закрашивает, а я не могу пройти мимо – запах масляной краски меня просто влечёт туда. Все играют, а мне ничего не надо – понюхать запах краски надо, больше ничего. На занятиях в детском саду мы рисовали. Мне не составляло труда что-то нарисовать, и я сидела, скучала, смотрела, как дети мучаются, пыхтят. И стирают так резинкой, что получается дырка, прям насквозь. Мне нравилось, когда человек карандашиком шуршит по бумаге, стирает – у меня что-то магнетическое в голове, я просто улетала куда-то. Это как гипноз был! И я поняла, что всё, что связано с художеством, меня примагничивает. Или расписные окна зимой, когда художники за рубль, за пять разрисовывали витрины – я стояла как примагниченная, меня сдвинуть невозможно было с места. Или бабушка когда подарит коробочку акварели – это что-то вообще!..

И вот однажды мама или бабушка, уже не помню я, подарили мне такой предмет. Опять волшебные слова сказали: «Хочешь увидеть чудо?» Я говорю: «Конечно». Мне протягивают какую-то трубу, говорят: «Один глазик закрой, вот сюда посмотри». Это был калейдоскоп. Конечно, я примагнитилась к нему. И что я придумала? Что надо разрезать бумагу на маленькие квадратики и запечатлеть каждый поворот трубы. Я не могла оторваться! Мне бабушка сказала: «Никогда не повторится. Никогда!». И вот это «никогда» мне хотелось поймать. Весь шкаф, сервант – всё было из этих маленьких узоров. Слова «узор», «орнамент» мне так нравились! Мама, так как она инженер, мне показала, как на сектора делить, как повтор изображать. Это было моим любимым занятием, прямо любимейшим.

 

«Чертить я научилась раньше, чем читать»

Мы жили-то в доме, без элементарных условий: не было ни воды, ни газа, ничего. Но так как мама была молодым специалистом, то её руководитель, которого она всю жизнь благодарит за то, что он был рядом с ней много лет, 42 года, Будневич Виктор Александрович, – он похлопотал. Мол, молодой специалист, тем более с ребёнком, не может жить в таких условиях – и маму поставили на очередь. Потом маме дают комнату в новом общежитии. Вы не представляете, что это было для нас! Со своей туалетной комнатой, с маленькой кухонькой. Душ, правда, был общ. Но это была фантастика! Бабушка к нам пришла, и первым делом я её потащила в туалет: «Бабушка, ты зайди, ты посиди!» Она это потом всю жизнь вспоминала. И мы оказались в таких комфортных условиях как раз перед моим первым классом.

Что это был за дом?

Это улица Дзержинского, дом 8/1. Два общежития построили новых напротив 21-й школы. Относились они к Коломенскому заводу. Мама всегда очень гордилась, что она работала на этом заводе инженером.

А в чём это выражалось?

Во-первых, для неё работа была всё. Она настолько добросовестно к этому относилась! Я потом слышала, что на Коломенском заводе некоторые так работали, что имели там швейную машинку и шили в рабочее время. Она себе представить этого не могла! Она знала кульман, она знала готовальню. Я помню, что чертежи ей давали самые сложные. И она мне всегда говорила: «Надо иметь пространственное воображение». Слова «деталь в разрезе»… Ну, что такое шестилетний ребёнок? А я понимала, о чём она говорит! Потому что чертить я научилась раньше, чем читать. Потому что в силу своей профессиональной деятельности ей легче было показать мне в аксонометрии технический рисунок, как изобразить И я могла запросто понять, что там у холодильника внутри, что ещё у кого-то внутри. Я понимала, что такое «в разрезе»… Как-то это само собой получилось, мне не надо было ничего объяснять даже. Она рисует – а я это понимаю. Есть музыканты в семье – и музыкальность передаётся по наследству, так же вот это. Мама думала, что я по её стопам пойду. Но я вам говорила, что бабушка меня видела в красивом платье и с аккордеоном. Ну, вот так и получилось потом…

Вот вы переехали в это общежитие. То есть оставили в доме кого?

В доме осталась бабушка, мой дядя с семьёй (брат родился у меня, двоюродный). А мы с мамой переехали. Мне, конечно, было немножко грустно, потому что все мы вместе-вместе – и вдруг мы с мамой вдвоём. Но было такое какое-то волшебное состояние, что я жду маму с работы, например, или мы идём с мамой из сада (какие-то последние месяцы, потому что уже садик заканчивался) вдвоём, купили книжки, пошли читать, мама какую-то нехитрую еду приготовила. Что там такого особенного было? Ряженка, кефир, варенец, овощи польские, из киоска, мороженые. Это было просто удовольствие – польские мороженые овощи, смесь овощей. Почему-то в России это не делалось, а делалось странами социалистическими. Привозили нам, редко, но привозили. И это было такое наслаждение! Вот она пожарит эти овощи. Ну, курица по праздникам, понятно. Кусочек колбаски какой-то обжаренной. И всё. И вот это было волшебно!

Книжки мы читали и рассматривали с ней картинки, причём она очень хотела спать, это я понимаю сейчас, что она с работы, а я её толкаю: давай ещё, давай повторно, посмотри, мама, здесь кайма какая у принцессы – а она засыпала, потому что уставала. Хотя ей было 28 лет. Понятно, что целый день на работе, с утра до вечера – спать хотелось. У нас не было телевизора. Поэтому книги – это многое значило.

Как складывались отношения с новыми соседями? Ведь все, наверное, разом заехали?

Нашим соседом через стенку был Юрий Львович Имханицкий – фотограф будущий известный. А в тот момент он работал на заводе, на станке. Я понимаю, что очень многие, приехавшие в это общежитие, работали за будущее жильё. Так же и он. Приехал в общежитие с семьёй, родилась у них Белла, первая дочка. И он тогда начал нас фотографировать. Мне так нравилось, как я получалась у него! Потому что я нигде не получалась. В детском саду я была кислая какая-то: спросонья тебя поднимут, сфотографируют… И вообще я не знала, что можно подготовиться к этому как-то: то чёлка у тебя куда-то, то ещё что-то… А он нас сфотографировал – и фотографии у него все были такие живые, весёлые! Я не знаю, как это у него получалось.

К его съёмкам вы готовились специально? Или он вас подлавливал?

Нет, он нас подлавливал в коридоре. Зайдёт – ты на диване: «Стой, сиди!» Где-то смущаешься… Где-то даже на скамеечке в парке Ленина, он рядом был, Юрий Львович там гулял с фотоаппаратом… Была в театре Зайцева, по-моему, выставка фотографий, причём любительских. И он на этой выставке что-то занял, и его пригласили ещё на одну выставку, а потом его пригласили в газету. Вот так и пошло. Может, потом он учился где-то, я не знаю – пути разошлись: они получили квартиру, мы получили квартиру. Но когда они встречались с мамой, то всегда были какие-то тёплые такие встречи. Или я с ним встречалась, и он мне улыбался, у него улыбка такая прекрасная, и говорил: «Как мама?» В общем, у меня только прекрасные о нём воспоминания.

То есть они были из числа соседей-друзей?

Да. А супруга его работала в туристическом бюро, потому что она говорила по-французски, знала французский язык. Раиса её звали.

Зачем в то время нужно было в туристическом агентстве знание французского языка?

Я не знаю…

Они организовывали поездки в капиталистическую Францию?

Знаете, на Коломзавод, на разные заводы приезжали делегации. И не только на заводы. Не секрет, что Сергиевский совхоз был совхоз-миллионер, туда тоже приезжали разные иностранные организации. Чего-то надо было показывать, хвалиться… Может быть, она кроме французского знала ещё какой-то язык. Но всегда в их комнате звучала музыка и пела Мирей Матье, Рая выходила в красивом халате и пела песню. И потом эту песню пела я, как могла. Французский кинематограф, французская музыка – это всё было прямо рядом. И мне казалось, мы живём отлично!

Мама моя шила. Всё шила для меня, редко что мне покупали: ну, рейтузы, колготки…

Дома была машинка?

Да, всё, что можно было шить, шилось. Все, что можно было связать, вязалось. А пряжу и ткань тоже надо было где-то купить, добыть. На Окском проспекте был магазин «Ткани», это многие помнят. Там были зеркала, через некоторое расстояние повторялись зеркала. И пока мама стояла в очереди, покупала какой-то ситчик, я брала ткань и к себе прикладывала. Потом мама ходила, поправляла всё за мной: «Не трожь, не трожь – будут ругаться». Но я всё равно тайком это всё представляла. И я думала: вот я вырасту – из этого я сошью вот это, из этого я сошью вот это… Шить я, конечно, не умела тогда, но фантазировала. И у меня там щипало всё время глаза. Оказалось, что эту ткань чем-то пропитывали раньше, чем-то похожим на уксус. Сейчас этого нет. Может, чтобы не съела моль, пока она на складе лежит, но чем-то вся ткань была пропитана. Натуральных было много тканей, их, наверное, чем-то обрабатывали. Мне казалось так. Потому что у меня у маленькой щипали глаза там всегда.

 

«Растения были везде, вы сидели в джунглях!»

Пошла я в первый класс. Пошли меня записывать. Пришли в 21-ю школу – что-то маме не понравилось. Пошли в 20-ю. И она говорит: «Оксана, в 20-й училась я!» И это было решающим, что в 20-й училась мама, – в 20-й буду учиться я. Она больше, крупнее мне казалась, даже современнее как-то. Меня записали в 1 «Б». Нина Николаевна была учительница у нас, строгая достаточно. Я ей, видно, не понравилась. Не сложились отношения. Объясню, почему. Во-первых, я росла с бешеной скоростью. В третьем классе я была выше неё. Можете себе представить, да? И вот такая, какая я сейчас, я уже в 12 лет была! И я выглядела как второгодница. Наверное, поэтому я не нравилась учительнице, что я смотрю на неё сверху вниз. Сидела я всегда на последней парте, мне было там совсем не видно, неудобно, не слышно половину. И вдруг я услышала, что те, кто сидят поближе, лучше учатся. Потом до меня стало доходить: а действительно! И когда кого-то не было в классе, я пересаживалась. И мне лучше было слышно, лучше было видно.

Мне говорили: «Ты опять считаешь ворон!» А мне так было обидно: я ворон не считала, я любовалась тем, что за окном. Потом, какие были уроки? Вот принесёт она репродукцию какую-нибудь и начинает про неё рассказывать. А я про неё всё знаю. Мне хотелось пояснить что-то, а меня никогда не спрашивали. Потом ещё какую-нибудь принесёт работу и начинает: «Что вы видите на картине?» И вот это мне непонятно было: да все видят, что там три богатыря, три лошади. Ты что, не видишь? Видишь. И у меня какое-то было сопротивление такое, и оно пошло у меня по жизни: не складывалось у меня долгое время ни с одним учителем вообще.

Бабушка всё детство мне рассказывала, из чего цветок состоит, как корень выглядит, обращала моё внимание, что все листья разные, корни все разные, цветы все разные. И она говорила: «У тебя будет ботаника. Ой, это такой предмет!» Я всё ждала, когда же будет. И вот наступил тот счастливый день. Первый урок какого-то сентября. Ботаника. Заходит маленькая женщина в сарафане, в шерстяной блузке. Вот так накручены у неё волосы. Совершенно обычная женщина! И тихо-тихо она рассказывала. Единственный учитель в моей жизни: первый раз я вижу, что не по книжке, не по тетрадке, а просто так она рассказывает – досконально, красиво, грамотно! Кабинет был волшебный, никогда больше я ничего подобного не встречала. У нас свисали растения на голову, стен было не видно – растения были везде, вы сидели в джунглях! Стоял гигантский аквариум, на старинных ножках. Я не знаю, где его взяли. Старинные металлические ножки, резные, фигурные. Всегда чистейшая была прозрачная вода, растения. Рыбы плавали – вуалехвостки с мой кулак, сытые такие рыбы. И чтобы одна из них хоть погибла? Нет! Кактусы с мою голову – и все цветущие. Я вам не могу передать! Мне не нужен был никакой предмет, я тянулась только туда.

В первой части интервью я упомянула, что однажды я сидела очень расстроенная. Ну, что-то не ладилось то ли в семье, то ли ещё где. И она мне говорит: «У тебя что-то происходит?» И знаете, этого было достаточно. Она меня выслушала. Как-то доверилась я ей, понимала, что это мой друг. Может, нельзя так говорить про учительницу… Но никогда она меня не выдала, никогда! И она мне объяснила, что в этот кабинет я могу прийти в любое время, даже если у неё продолжаются уроки. Сзади кабинета была лаборатория – маленькая такая комнатка. Там стояли микроскопы. И самое главное – там лежали академические собрания гербария – такие папки картонные. Я их открывала – там каждый цветочек на картоночке и закрыт калечкой, на латыни название, на русском языке название. Я это всё перекладывала, перебирала, и мне этого было достаточно, чтобы прийти в себя. Я отдыхала там. Это был такой релакс. Она мне говорила, что я могу любые предметные стёклышки посмотреть. Почему-то зоология меня не притягивала, только ботаника. Я ставила опыты с растениями: можно сделать разрез, можно в середине ветки получить корневую систему. Всё это я проделывала, ей приносила, она поражалась. Ну, весь журнал был засыпан пятёрками – она ставила мне за это. Что вызывало немалую злость у моих одноклассников. А потом два года этого счастья закончились – она ушла на пенсию. Причём она преподавала моей маме, возраст её уже подходил к пенсионному, но ей всего-то было 55 лет, и она вполне могла работать, но, может, ей было уже тяжело по здоровью. Это такой светлый человек! Степанова Татьяна Александровна, 20-я школа, всю жизнь она в ней отработала.

Ну, не сложилось у меня с биологией потом. Пришёл другой педагог, третий, четвёртый…

То есть от школы именно вот это самое светлое воспоминание?

Да.

До какого класса вы доучились в 20-й школе?

До 10-го. Не знаю, не сложилось у меня со школой. Ещё одно светлое воспоминание – Старателева Нина Николаевна. Это мама Татьяны Старателевой, которая гороно руководила когда-то. Она преподавала у нас литературу в девятом-десятом классах. Я хочу сказать, что это тоже человек, знающий своё дело. Недаром у неё звание Народного учителя. Она познакомила нас с такими писателями! Я себе представить не могла! Я литературу совершенно в другом виде увидела. До этого нам педагог по литературе говорил: «Вы такие все ленивые, как Бродский. Вы что хотите? Такой же жизни себе?» И вот эта фамилия у меня потом засела в голове. И вот представьте: в 1987 году я заканчиваю школу. А этот вот Бродский получает Нобелевскую премию! И тут я поняла, что всё, что этот человек нам говорил, всё это была неправда. Мне мама всегда говорила, что можно человека так оболгать, так его очернить, что потом не отмоешься вообще. Вот так я впервые увидела две стороны жизни нашей: справедливость и несправедливость.

 

«Пальто можно было только на выдохе застегнуть!»

Мне очень хотелось увидеть Петербург. Впервые я увидела его только в 40 лет. Мне всегда казалось, что меня там кто-то ждёт. С дочерью я туда ездила…

А чем закончился десятый класс?

Я потом полюбила историю. У нас хороший был педагог, девятый-десятый класс, молодая женщина. Я не помню её фамилию, потому что у неё это был такой судьбоносный период в жизни: она пришла, не замужем была, и в этот момент она поменяла фамилию – вышла замуж, тут же ребёночек у неё родился. Такой, видно, светлый период её жизни, и она нам много дала тогда. Мне очень понравилась история. Видно, это история, которая немножко была приближена к искусству. Я очень хорошо стала запоминать даты. До этого у нас история была… ну, извините… А она нас научила методу, как запомнить быстро имена, события. И у меня это очень быстро начало откладываться. И с пятёркой по истории, по обществознанию я сказала маме: «Я хочу на исторический». Она говорит: «Ты что? Ты не поступишь». Я говорю: «Почему?» Она говорит: «Да у нас блата нет!»

Тогда вы узнали слово «блат»!

Может, и раньше. Даже отличники должны были иметь там протекцию. Мало было хорошо учиться. Мама не верила в справедливость, и поэтому она мне вот так чётко сказала. Причём была возможность попробовать хотя бы на заочный. Но если ты не работаешь, тебя не возьмут на заочный. А если ты сейчас устроишься на работу, когда тебе готовиться?.. В общем, какая-то такая была петрушка: далеко меня не отпустили, а здесь ты не поступишь. И что остаётся?..

Я говорила в прошлый раз, что я к девятому классу начала сильно интересоваться швейным делом. И педагог, который нас выпустил с курсов кройки и шитья, сказал, что можно пойти в бюро бытовых услуг, и там в отделе кадров такая-то женщина предложит прямо под рукой у мастера быть учеником в ателье. Меня попросили в 10-е ателье, там было место на верхнюю одежду. А мне так хотелось на платья! А тётенька эта мне говорит: «Если вы увидите технологию верхней одежды, вы будете шить всё». И мне это очень понравилось, и я пошла с мамой, мы отдали документы. После выпускного неделя, может, прошла – я уже поступаю на работу учеником в 10-е ателье «Силуэт». Ателье это в те годы, 1987 год, было очень-очень престижное. Там были два закройщика на верхней одежде. Один – Никитин Алексей Иванович, про него тоже отдельная история, как он научился шить. Жил в деревне и за колоски получил срок. В тюрьме шил рукавицы. И очень ему это понравилось. Это было в молодости. И он по этому делу потом пошёл на гражданке, так сказать, выучился на закройщика. Очень хвалили его, очень его хвалили! Несмотря на то, что он очень был к женщинам уважительный, но шил так, что женщина не могла потом руку поднять или ещё что-то. Но женщина была не в обиде – главное, обхождение было хорошее. Моя мама тоже у него когда-то шила. Она говорит: «Я не могу в автобусе держаться за высокий поручень, потому что рукав не поднимается». Шил он, повторяя все очертания женской фигуры настолько, что пальто можно было только на выдохе застегнуть! Но все его очень любили.

В ателье я узнала все премудрости пошива верхней одежды, брюк, платья, все тонкости. Получила разряд – портной третьего разряда я была. Почему третьего разряда – у меня не было ни лохматой руки, ни какой-то ещё, я обычная девочка из обычной семьи, никто за меня не хлопотал. Пальто было сшито идеально, но почему-то жалко было четвёртый разряд, дали третий. В деньгах это очень сильно отражалась.

Проработав там два года, я пожалела о том, что я нигде не учусь. И я поступаю в московский техникум имени Моссовета, там был факультет технологии пошива одежды. Родители мои были очень рады.

Вы сами нашли для себя это заведение?

Да. Я поступила: написала сочинение, ещё что-то. Но так как у техникума не было общежития, где мне остановиться во время сессии…

Это же заочное было?

Заочное. Мама помыкалась со мной: снять квартиру в те годы – это что-то немыслимое для таких диких людей, как мы. Мы были не сильно коммуникабельные, у нас окружение было не такое большое, чтобы у кого-то снять угол, квартиру. В общем, мы нашли какую-то дальнюю приятельницу, родственницу – не знаю, кто она была, – бабу Маню. Она жила в коммунальной квартире, и у неё надо было снять койку. Но баба Маня очень любила выпить, и мама просто боялась меня там оставить. И помыкавшись, я оставляю техникум совсем. Через год, уже подходит 1991 год, я поступаю ещё на курсы закройщиков – это Ульяновская улица, недалеко от метро «Таганская», очень известное место. Там я окончила курсы, ездила каждый день на электричке – у меня проснулось просто дикое желание преодолеть это всё. Причём был мороз как-то зимой 30-градусный и больше. Я, помню, до костей замёрзнув (бабушка меня сажала в 5 утра на поезд), приезжаю, а мне сторож говорит: «А никого нет. Москва замёрзла. Они не собираются приезжать. Ты чего приехала-то?» – «Учиться». – «Иди домой, нет никого».

При этом я заходила в каждый магазин продовольственный и тогда впервые узнала слово «стейк». И ещё слово «бургер». То есть это уже поехали американские продукты. Или я покупала ветчины – полкило давали на одного человека, и я стояла несколько раз. А в Голутвине меня встречала бабушка. Значит, полкило бабушке, полкило нам, полкило семье дяди. Потом я набирала всю свою учебную сумку: кефир, молоко, сметана – чтобы всем раздать. В Коломне в то время были талоны и ничего не было больше. Ничего не было! И они меня вечером встречали. Я эту сумку не могла нести. Они не могли ездить в Москву так часто. А мне за счастье было что-то привезти им. И впервые тогда появлялись какие-то импортные вещи.

 

«Мы шили детскую одежду из американских тканей для Америки»

1991 год – это же путч. Вас как-то это коснулось?

Да. Ну, как коснулось? Мы видели эту информацию, слышали. Я уже закончила, потому что это был август, а в июне я закончила и в Москву уже перестала ездить. Но я поступила на работу в военное ателье в Коломне. Надо было где-то работать, а военное ателье считалось очень престижным. Причём от соседей я узнала, что там требуется закройщик. И мама говорит: «Оксана, иди, это же Военторг!» А Военторг – это другие возможности. Я поступаю туда работать закройщиком гражданского платья. Не было тогда там гражданских, они очень хотели взять, потому что семьи офицеров, жёны… а одежды не достать, и они очень хотели шить из своих кусков, которые привезли из Германии, из социалистических стран, добывали в Военторгах. И они ко мне шли. Женщина-то, выходя замуж, была 44-го размера, а приходили они ко мне 54-го. И они говорили: «Ну как же так? Мне продавец говорил, что из метра можно сшить платье!» Я, девочка, не могла культурно объяснить, что, мадам, вы были 44 размера, можно было сшить платье, а сейчас можно сшить только топ. Ну, вот из двух отрезов комбинировали мы с ними что-то, им очень нравилось, когда я им комбинировала, и они ехали на какой-нибудь курорт в новой одежде. Но так как я возилась с ними долго, я ничего не зарабатывала, копейки зарабатывала. И я оттуда ухожу, и ухожу в очень передовое по тем временам место, типа кооператива – «Спецтруд». Очень предприимчивая женщина, инженер, архитектор, Шараборова Гульнара, из Казахстана, и её муж Валерий Шараборов организовали в Коломне такое предприятие. Им разрешили только потому, что они задействовали инвалидов.

Это частное было уже предприятие?

Да, кооперативы начались пошивочные. И они набирали швей. У нас работали и глухонемые девочки, причём они работали лучше, чем слышащие, потому что они занимаются только своей работой. Я с ними нашла общий язык – как-то мы разговаривали, знаками или не знаками, в общем, понимали. Я поняла, что все свои заболевания они получили только по причине врачебной ошибки. Они родились обычными людьми, но в силу тяжёлых простудных и каких-то заболеваний потеряли слух. И родители у них работали руководителями в банках, где-то ещё. Но работали они исключительно добропорядочно, настолько прям хорошо! Иногда я их встречаю до сих пор.

А что шили?

Талантливая эта женщина, Гульнара, мы её Гуль звали, руководила нами. И она нам показала совсем другую жизнь. Это 90-е годы. В Москве появляются американские госпитали, американские медицинские специалисты, появляются курсы на английском языке, к нам едут специалисты разных областей, в том числе по предпринимательству. Я в этой области мало разбираюсь, но я понимаю, что учат в этом разбираться, учат коммуникациям, ведению бизнеса. И она это всё проходит, она этому всему обучается. Сейчас она педагог какого-то очень интересного вуза у нас. У неё не было преград, вообще не было преград. Понимаете, к нам весь мир повернулся тогда лицом. Нам хотели помочь. Когда мой дядя стал депутатом, он в Шереметьеве встречал гуманитарную помощь. Приезжали врачи… Потом они как-то все исчезли постепенно. Приезжали специалисты в области моды, в области производства одежды. И вот эта семья впервые едет в Соединённые Штаты, они там проходили обучение, они привезли такие воспоминания – просто, вы знаете, на Луну люди съездили!

Это были 1990-е?

Да, это были такие возможности, просто невероятные! И они этим всем делились щедро с нами, этими знаниями. Валерий Шараборов едет во Францию (он знал французский, а она знала английский), закупает японские машины швейные. Мы шили на каких-то развалюшках списанных, а он закупает машины самые лучшие в мире, «Джуки». И это просто у нас всё перевернуло: мы поняли, что такое шить на хорошем оборудовании. И мы в три смены работали! И я руководила цехом во вторую смену. Мало того, что я была закройщиком, потом меня поставили на такое производство. И мы отгружали машинами в Лужники женские брюки, которые мы шили. У нас было два модельера: Гричаник Алла и Сырова Светлана. Потом Алла выкупила всё это производство. Я благодарна этим Шараборовым, что они нам показали жизнь другую совершенно и возможности.

Где находилось производство?

Производство находилось в нескольких зданиях. Первое – где сейчас детская стоматология на улице Калинина, там когда-то было общество инвалидов, внизу, маленькое такое помещение. Потом мы стали расширяться. И следующее место было, где сейчас находится МФЦ, школа бывшая на улице Уманской, называлась УПК. Там обучали школьников разным профессиям. И целое крыло нам отдали в аренду. Третье место – ДК им. Ленина. Сейчас уже там ремонт, а тогда крыло с крылечком полностью принадлежало нашему производству.

То есть и там, и там было или вы переезжали последовательно?

Мы переезжали. Последнее местонахождение – пятое ателье, где сейчас у паровоза пристроен торговый комплекс, там ещё был кирпичный пристрой. Два этажа. Это было целое предприятие. И мы шили там уже детскую одежду из американских тканей для Америки.

На экспорт.

На экспорт. Я вам не могу передать. Ткани были… я впервые такой хлопок ощущала, такого качества.

Откуда его привозили?

Из Штатов, везли сюда ткани, представляете? И мы шили характерные для 90-х детские платья кантри. На них фартуки надевались с такими красивыми крылышками, шляпа даже прилагалась. И вот эти комбинированные ткани с такими красивыми цветами – что-то невероятное просто! И на этом оборудовании шили день и ночь просто, день и ночь. В этот момент я ждала ребёнка. И работала, и машины разгружала. С ума сойти, да? Родилась у меня дочка. Это отдельная история, конечно, счастье великое. Но. Есть нечего. Денег нет.

 

«Сейчас схватит картину Абакумова и побежит»

То есть, так тяжело работая, не зарабатывали?

Закрылся Коломенский завод. Просто он остановился. И всех распустили – отчим, мама и вообще. И я принимаю решение. Ребёнку три месяца. Молока у меня не было. И я говорю: «Мама, ты остаёшься с ребёнком, я иду работать». И сидит мама дома, потому что их распустили просто-напросто. 1994 год. А я иду шить вот эти американские платья. И зарабатываю. Но ребёнок стал от этого страдать, конечно. Мама не могла его успокоить, такие сложности были, и получается, что я не спала ни днём, ни ночью. И однажды мама просто ночью упала вместе с коляской… Потом, вроде, зашевелился завод немножко, мама вернулась обратно на работу.

На ту же позицию?

Да, на ту же позицию, потому что их просто распустили, не уволили, просто завод временно перестал платить деньги и работать вообще. И вот этот провал, который был у меня, когда я работала, а ребёнок был с бабушкой, а она не могла даже сообразить, как её успокоить, потому что сложная беременность, другие трудности были, и она всё время плакала, день и ночь плакала… Она не ела ни одно, ни другое, ни третье, ничего. И вот повезли питание нам детское, импортное. Когда я начинала учиться в техникуме, на станции метро «Динамо» был магазин детского питания. Там тоже стоял всегда хвост из родителей молодых. И я, будучи вот в таком положении, ездила туда с сумкой на колёсах, потому что поднять было невозможно, набирала просто пачки и коробки этих банок, этих порошков, этого всего.

Самый тяжёлый был 1994 год?

Ну, он не тяжёлый, понимаете? Это счастье великое – у вас появился ребёнок. Ты этого ничего не замечаешь – ни своего самочувствия, когда ты падаешь… У тебя ребёнок появился! И уже всё остальное не имеет значения. Ты сделаешь всё, ты паровоз можешь остановить! Как Скарлет: убью, но накормлю, не дам голодать (неточная цитата из «Унесённых ветром»: «Бог мне свидетель, я солгу, украду, убью, но никогда больше не буду голодать» – ред.). И тогда я остаюсь с ребёнком дома, чтобы быть рядом всё время. И тогда в три месяца она узнала, что такое книжка. Я занималась стиркой, уборкой, мне помогала моя бабушка старенькая. Ну, как старенькая? Ей 70 лет было, но так как она участница войны, она вся была старенькая. Сейчас в 70 лет женщина не старенькая, а тогда вот так. И она говорила: «Оксана, давай книжки нам». И вот я всем советую крупные картинки: у меня лежит ребёнок трёхмесячный, и она видит: медведь, обезьянка. И она видит это всё бодрствование своё. И бабушка про каждую ей рассказывает. Бабушка уходит к себе – я беру. Дочка с таким удовольствием это всё рассматривала. Проезжая на коляске мимо любого киоска Союзпечати, мы покупали книжку.

А на этом предприятии работала вся передовая, наверное, молодёжь того времени коломенская: Дроздова Галина Владимировна, Солдатенкова Елена Николаевна, Хитрова Надежда Николаевна. Это была наша такая ячейка, общество такое дамское, женское. Лена Солдатенкова помнит, как открывалась «Лига» (культурный центр – ред.), она нас всех познакомила в «Лиге». Надя Хитрова рассказывала нам, как Виталий (Хитров, муж – ред.) вместе с художниками восстанавливал коломенские церкви. Именно они были зачинщиками восстановления, реконструкции, реставрации с самого начала, в 90-е годы. Машинистом экскаватора он начинал молодые годы свои. Галина Владимировна Дроздова, будучи инженером на КБМ, окончив с отличием Бауманский институт, вместе со мной подшивала простыни, шила кожаные куртки, потому что вообще взять денег было негде. И это было единственное место, где мы могли прокормить свои семьи. А потом эти связи с девочками нашими пригодились. Галина Владимировна поступила позже работать в выставочный зал «Дом Озерова» и пригласила меня: «Оксана, маленький ребёнок, тебе будет удобно…» Я пошла туда. Мы развешивали картины все вместе, мы знакомились с художниками. И это было для меня таким подарком, конечно! Я ребёнка с собой водила на работу, мне не с кем было её оставить, и она всё это видела – вот эту атмосферность, вот это тепло. Причём в «Доме Озерова» всегда был собачий холод, все ходили в верхней одежде, но было тепло от того, что мы ели сухари, просто хлеб засушенный, с чаем. И все художники вместе с нами. Кто-то пел песни, кто-то что-то приносил, и все радовались каким-то пустякам.

Общению, наверное, больше?

Общению, да. Все были молоды! Потом появилась «Лига».

О чем-то мечтали тогда особенном?

Да нет. Знаете, как-то ни о чём. Просто настоящее радовало. Кто-то что-то увидел новое, кто-то чем-то поделился, достал там что-то. Появился видеомагнитофон. Кино появилось в доме, в квартире. Стали закрываться же кинотеатры – это было вообще как-то дико. Перестали ходить в кинотеатры. Многие мужчины рванули на заработки в Москву, и уже было не до кино. Стали закрываться танцплощадки. Молодёжь перестала знакомиться. Я не знаю, где они вообще сейчас знакомятся. А шить мы не переставали. И вот этот наш круг – мы друг у друга учились потихоньку. У Лены Солдатенковой муж лётчик – он что-то новенькое привозил из-за границы. Надя Хитрова с необыкновенным вкусом: их две сестры – это просто что-то! У них такой вкус, такая деликатность… Виталий с прекрасным художественным вкусом. Семья замечательная. Дети такие у них прекрасные. Потом Кучабский Николай Иосифович, по образованию музыкант, руководил «Домом Озерова». Такой души человек! Я не так с ним тесно и долго работала, но он оставил самые лучшие по себе воспоминания, тёплые. Я всегда говорила: «Николай Иосифович, а вдруг к нам воры зайдут? И что нам делать?» Он говорит: «Бежать. Бросать всё и бежать».

Были такие мысли?

А голодное время-то было, понимаете? Заходили разные люди, прямо очень разные люди. Случайные люди, не сильно трезвые. Вот что с ним делать? Сейчас схватит картину Абакумова и побежит. И куда я денусь-то? «Пусть бежит. Найдём», – такой вот он.

То есть вы занимались выставками?

Да-да-да. Развешивали, общались с художниками. Тогда Михаила Георгиевича Абакумова я узнала, Александра Зотова, Ходина Евгения, Калинина, всех мэтров: Сорогина, Букакина, Фёдорова, Кузовкина как краеведа – со всеми познакомилась.

Это было самое начало организации выставочного зала?

Нет, это 90-е годы, такое, знаете, определённое общество было. Там такие были вечера, когда просто заходили люди и общались. Это было общество художников наших, профессионалов, Зотов руководил. Тесное общение между ними было именно в стенах «Дома Озерова».

 

«Я за час вязала шапку, и на этих шапках ездила за границу»

Ещё был такой у меня случай. Девятнадцать лет мне было. В газете «Коломенская правда» (бабушка всегда выписывала, а я всегда в этой газете искала рисунки Фёдорова, их вырезала, с заметочками Кузовкина – мне так нравилось!) была заметочка, что клуб художников-любителей организует занятие для всех желающих. И телефон. Я позвонила по этому телефону. И мне красивый мужской голос говорит: «Приходите. Брусенский монастырь знаете?» А тогда никто не знал, что такое у нас есть. А я же по этим иллюстрациям-то могла найти Брусенский монастырь. Я пришла, сижу на скамеечке, там берёзка. И вдруг смотрю – идут. Маленькие, высокие, худые, толстые, с папочками – художники. Все мужчины. Вдруг на белых «Жигулях» приезжает высокий седовласый мужчина, к сожалению, фамилию его не помню. Я к нему подхожу и говорю: «Я, наверное, с вами разговаривала?» Мне 19 лет, я страшно всего стесняюсь, общения какого-то. Плюс одни мужчины, мне не по себе. Он говорит: «Это вы? Проходите, проходите!» И так он меня запросто принял, стал со всеми знакомиться. Заходим. А в Брусенском монастыре, в этих покоях, в каждой комнате разруха такая жуткая. Мне так это нравилось! Просто рисунки висят на стенах. Какие-то этюды, какие-то зарисовки. И меня пригласили на второй этаж. Все стулья разные, все расселись, комната покрашена вот такой краской, где-то отвалилась штукатурка… Человек 30 собралось. «Зачем вам рисовать?» А я-то без школы всякой художественной. «Вы что-нибудь с собой взяли?» – «Да». – «Молодец». И вдруг заходит женщина. По тем временам очень красивая, в красивом таком хиппи-платье, волосы распущены. Кресло красивое стоит в центре на подиуме. И она садится в это кресло. «Рисуйте давайте». Мне тогда показалось, что это Светлана Борисовна Волкова, которая руководила культурой в Коломне впоследствии. Мы стали все её рисовать. Два часа прошло. Четыре часа прошло. Они встали и говорят: «А вы точно нигде не учились?» Я говорю: «Нигде». – «Очень хорошо». Мне, конечно, было так стеснительно, в таком мужском обществе, вообще женщин не было кроме этой натурщицы. А потом они все по очереди стали о себе рассказывать. И мне так это понравилось. В связи с кончиной этого председателя (быстро как-то он ушёл из жизни) общество художников-любителей завершилось. А с профессионалами я уже попозже познакомилась.

Галина Владимировна однажды знакомит меня с Крыловой Ириной Александровной. Говорит: «А ты знаешь, что у нас есть Школа ремёсел?» Я слышала, но как-то особо не знаю. Она говорит: «Пойдём в гости».

Это какой год был?

Это был 2003 год. Мы пришли знакомиться с Ириной Александровной на ул. Чкалова, 24, это бывший детский сад – отдали это здание Школе ремёсел. Школа ремёсел имеет свою гигантскую историю – уже почти 25 лет. Она базировалась сначала в квартире Ирины Александровны. Она уникальный человек. Тогда Школа ремёсел – заросшее такое красивое место: стоят ёлки, стоят туи. И выскакивает женщина, одетая в какую-то курточку самошивную, собака с ней, брешет на нас. «Муся, Муся, это свои, свои!» Заходим туда. А там… стены все ободранные, штукатурка отвалилась. Темнотища. И все помещения забиты какими-то старинными вещами. Здесь самовар. Тут на плитке кто-то что-то жарит. Там коробки стоят и написано: «Статуэтки», «Бокалы», «Фарфор», «Письма», «Ткани». И это всё штабелями, штабелями, штабелями! В следующую комнату проходишь – выставка, в следующую – шьют костюмы… И вот так – зайдёшь, не выйдешь, просто заблудишься. И вдруг мне открывают дверь, а там изба. Прямо натуральная изба!

А Крылова из семьи очень интересных родителей: мама её была специалистом по свиноводству в СССР, книгу написала, а отец у неё мелиоратор, руководил институтом мелиорации в Радужном. Отец репрессирован был и сослан во Фрунзе, в Киргизию. Там он с мамой её и познакомился. Там она и родилась – в городе Фрунзе в 1951 году. Там они учились, потом его распределяют сюда. Он такой уважаемый человек, квартиру получил здесь. Ирина Александровна рассказывала, что её бабушка была белошвейкой Шереметевых, а один из её сыновей был солистом Большого театра, потом в Мариинке выступал. И бабушка из его рубашек Ирине Александровне перешивала платье, из выступательных накрахмаленных рубашек. И вот эта самая бабушка Ирину Александровну обучила всем видам вышивки. Вот всем видам вышивки! Какие вы себе только можете представить. Ирина Александровна, будучи инженером, в 90-е годы не могла себе найти заработок дополнительный. И что она делает? В стенах собственной квартиры она открывает курсы по вышивке художественной для всех желающих. Платно, конечно. И передала этот навык 2,5 тысячам коломенских женщин! Эти женщины вышивали. Одни вязали на машинках кофточки, а другие вышивали. И вот так они зарабатывают. Она сама такая мастерица, что она может смотреть телевизор и за несколько часов связать шапку. Тогда очень модны были вязаные крючком такие сетчатые шапочки с розочкой. Она говорит: «Я за час вязала эту шапку, и на этих шапках я ездила за границу». Представляете? А за границу ездила – везла дефицитный товар. Её с поезда, говорит, просто вытаскивали, встречали. Она везла колготки, везла женское бельё – кому чего. Имела неплохой заработок. И потом занималась вышивкой, и всё это пошло, пошло, пошло. У неё были единомышленники. Причём она сюда (в помещение, где сейчас находится Арткоммуналка – ред.) пришла, потому что здесь тоже одна из единомышленниц жили, кажется, в этой квартире. И так они как-то мыкались с одного адреса на другой. И как-то дал им Зацепин, заместитель Шувалова (мэра города на тот момент – ред.), этот детский садик. И они держали оборону, потому что были рейдерские захваты тогда. Выстояли они, удержали этот детский сад, и Школа ремёсел посещала все мероприятия городские. Это было красочно, это было интересно! Вывозили, выносили всё, сами шли в костюмах…

 

«Все свои иллюзорные мечты выплёскиваю на стены»

В общем, я ухожу из «Дома Озерова» и иду в Школу ремёсел в 2004 году. Крылова меня тут же устроила на работу. А через неделю говорит: «Шей костюм на куклу – и ты с нами едешь в Ярославль». Я говорю: «Куда, зачем?» Я никуда из дома-то толком не выезжала. Она говорит: «Всероссийский фестиваль русского костюма на рубеже эпох». Несколько ночей я шила этот костюм. Упаковывают в коробку эту куклу, и тут же я лечу на вокзал. И попадаю в совершенно другую обстановку. Это была семья. Меня ждала семья! Ребёнка впервые я оставила надолго с мамой. Мы садимся в поезд. Они везли коллекцию костюмов, я эту куклу. Это такое было единение! О нём всегда вспоминают все, кто прошёл Школу ремёсел. Ирина Александровна не забывала ни о ком. Был человек, который постоянно доставал еду для всех, по дороге кормил. Был человек, который отвечал за поселение, за встречу, за что-то ещё. У неё всё было распределено в силу того, что она очень много ездила по стране. Сама она человеком была известным к тому моменту: в Прибалтике у неё были персональные выставки, в Ереване персональные выставки вышитых работ, в музее Параджанова. В общем, я вам передать не могу, насколько она известна была к тому момент как мастер! И фамилия Крылова для коломенцев была… ну, вот все в тот момент знали, кто такая Крылова!

И мы едем в Ярославль, нас кормят, поселяют в хорошее общежитие. И репетиции с утра до вечера в Театре юного зрителя. Мы свои костюмы там показываем, получаем звание лауреата, на куклу мою обращают внимание. И я звоню маме, я помню, и говорю: «Мама, я не пойму, куда я попала! Это просто не может быть!» Приезжаем мы в Коломну – газеты, телевидение на нас обращают внимание. Ирина Александровна добивается шикарного ремонта: залы ремонтируют, мастерские. Она всё пробивает! Она делает ремонт. «Единственное, – говорит, – надо как-то оформить». И тогда я ей говорю: «Ирина Александровна, вытаскивайте все свои лоскуты». И я все свои иллюзорные мечты, которые у меня были когда-то, выплёскиваю на стены. Я прямо на стене мелом рисовала, на досках, и начала тканями выкладывать панно: и осень, и зима – так «Хоровод праздников» у нас начинается, первая программа. А потом каждый год мы делаем новые декорации. И постепенно я стала художественным руководителем в Школе ремёсел. И заняла гран-при на одном из фестивалей «На рубеже эпох» – я уже не стала туда ездить, я работу свою отдавала, Крылова ехала сама. И она звонит и кричит мне в трубку: «Оксана, наше гран-при!» Я, помню, мыла полы дома – я расплакалась. А я в тот момент училась на историческом факультете – Крылова меня заставила поступить. Я ночи не спала: дочь маленькая, я учусь на историческом факультете нашего пединститута и эти все фестивали, лауреатство, гран-при – я не знала, что такое сон. Просто вот не знала, что такое сон! Я спала, дай бог, час-два в день. Я вымоталась вся. Но столько я делала – я в жизни столько не делала! Потом я стала уже падать, стала в Школе атмосфера портиться… в общем, много чего случилось. И потом я узнала, что такое «Коломенский посад», и меня стало тянуть туда.

Про «Старомодное», может быть, ещё расскажете?

Я очень ревностно относилась к старинным вещам. Причём бабушка нас всегда отгоняла от старья – мы с Андреем, братом моим, тянулись в сарай залезть, в сундук, а она говорила: «Не подходите, там старьё, не надо!» Я думала: что она так переживает? Потом я узнала, что со старым вещами надо быть очень осторожной – там может быть всё, что угодно, даже клещи полевые. Нужно знать определённые шаги обработки этих вещей, чтобы они не навредили человеку, а то получится какая-то египетская гробница… Я училась на историческом факультете, и меня всегда очень интересовало, как с вещами надо обращаться. Там этому не учили, понятное дело, но этому я училась у Васильева. Я даже с ним встречалась. Я говорила: «Ирина Александровна, Васильев приезжает, я не могу это пропустить» Она говорила: «Хорошо, езжай». И я ехала к Васильеву на презентацию книг, покупала эти книги. И он говорил: «Вы откуда, голубушка?! Я говорю: «Я из Коломны». – «Ой! Ну, вы, наверное, знаете, да? У меня в Коломне купец третий гильдии – дед троюродный»…

У нас в Школе ремёсел сложился народный блок: народные традиции, хороводы, праздники. А однажды мы поняли, что среди вещей, которые несли жители Коломны, отдавали бескорыстно, собралось гигантское количество платков. Гигантское количество платков! Это не сотни, это тысячи платков!

Вещи отдавали в ответ на призыв какой-то?

Нет. Вот это харизма Крыловой Ирины Александровны. Она никогда ничего не выбрасывала. Нам же ничем не помогала администрация, а текстиль не накупишься. Что она придумала? Это гениально вообще! Старьё текстильное, что нам приносили, мы освобождали от швов, стирали и складывали в коробки: шерсть, шёлк, хлопок. Все чердаки Школы ремёсел забиты текстилем, не только отрезами, но и лоскутиками – их же надо море, чтобы сделать какие-то коллекционные вещи.

А вместе с тем несли предметы, которые не нужны были уже в семье, – начались евроремонты, и старые шифоньеры, пробитые чемоданы, разрозненные сервизы – всё это было никому не надо. И всё это бралось. Всё! «Ирина Александровна, девать уже некуда!» – «Девочки, это когда-нибудь пригодится!» И весь советский блок хранился отдельно, у одной из неравнодушных людей, в частном доме.

Всё, что приносилось, как-то очищалось, консервировалось?

Да, обязательно. Посуда мылась, текстиль стирался. Первое, что сделала Ирина Александровна, – купила стиральную машину: она до сих пор работает, представляете?! Эта машина выдерживает любые стирки – там только покрышки не стирались! Там стиралось всё!

Благодаря этому мы набрали тысячи платков. И в одном из залов я ставлю выставку с помощниками «Любимец на все времена». Начиная с 19 века и весь советский период – как история отразилась на внешности платков. То стоит барышня такая красивая, в шали, то крестьянка, потом советская власть пришла, всех уравняла – и пошли зелёные, красные, синие, оранжевые платки. «Торфушка» – откуда это слово взялось? На торфяных разработках давали платки – коричневые, с каймой простой. Я рассказывала про Алису Фрейндлих – как платок спас жизнь её младенцу-брату: бабушка, немка, в блокадном Ленинграде привязала его к себе платком – и благодаря этому теплу ребёнок выжил. Платки хрущёвских времён, когда вспомнили про капрон, дешёвый материал, вроде бы похожий на шёлк, но значительно дешевле. Все его минусы рассказывала я. Кукуруза, трактора – всё это отразилось на дизайне.

 

«Мы шли на помойки, уникальные рамы оконные искали»

И вот тогда Ирина Александровна говорит: «Мало нам одной Школы ремёсел. Нам нужно ещё!» Она узнала сначала, что в этом районе есть помещение – бывшая какая-то детская комната, пустует, и пошла в администрацию, объяснила, что нам для того-то и того-то надо. Её все выслушали – и спустя короткое время дают это помещение.

На какой улице?

Дзержинского, дом 15А. Выставочный зал «Старомодное». Ирина Александровна весь этот период погрузила на грузовики и туда выгрузила. Там два зала. Сделали нам косметический ремонт. В один сгрузили всё это старенькое. И она оставляет меня, Наталью Евгеньевну Моисееву, мужчину нам даёт одного и ещё одну женщину, Мещанову Ирину, и говорит: «Всё, оформляйте». А они смотрят на меня и говорят: «А как?» Я говорю: «Надо нам подумать, что будет в первом зале. Вот люди заходят и…» Мне надо было всё расчертить, всё расписать, всё придумать. У нас ни копейки не было денег. Мы шли на помойки, уникальные рамы оконные искали, с раскладками. И мы их нашли. Сергей, наш работник, ободрал с них всю краску. И мы из этих рам строили витрины. Туда надо просто войти и увидеть: это прихожая, и вы понимаете, что, видимо, в этом месте живут люди. Первый – портной. В витрине вещи для его ремесла: портсигар, ножницы, подушечка для утюжки рукавов, манжет, сантиметр и его готовые изделия, монеты, которыми с ним расплачиваются. Вторая – старинная актриса с её воспоминаниями, старыми фотографиями, старым платьем. Вот её перчатки, её перья, шляпа, коллекция целая брошей. Тут же живёт домохозяйка, которая подрабатывает своим нехитрым ремеслом – вышивает. И тут же коллекция разных ниточек, мулине, каких-то маленьких изделий. Эти предметы, хорошо сохранившиеся, – термосы, радиолы – говорят о том, что доставались они с огромным-огромным трудом и хранилось бережно. А люди смотрят на эти шляпы: «Ой, да, у моей мамы была такая!..» Проходят они в следующий зал, а там гостиная. И гостиная сделана как? Я увидела, что на чердаке у Ирины Александровны хранилось необыкновенное количество старых обоев, по кусочкам. Эти обои разделены были на более помпезные и более спокойные. Вот эти более помпезные нарезали мы на 70–60 сантиметров. Коллекция из 13-ти вариантов кусков по всему залу была наклеена, как лоскутное одеяло. Но гамма нарядная, причём в коридоре своё, здесь своё.

Целая стена старинных фотографий. Мы не вспомним никогда, кто здесь изображён, потому что фотографии были найдены на помойках, на свалках. Кто-то приносил, не зная, кто это. Но я всем рассказываю такой случай. Мы нашли на помойке пакет, полностью забитый фотографиями. И всё до него не доходили руки. Но однажды высыпали мы эти фотографии на стол, а там изображён мальчик с родителями. Видно, кто-то в семье хорошо фотографировал. И вот этот ребёнок идёт в ясли, детский сад, на утренники. Потом он идёт в школу. Потом они едут на отдых… И вдруг он уже на турнике, у него уже погоны – он курсант нашего артиллерийского училища. И потом одна-единственная карточка: стоят родители около памятника, а на памятнике его портрет. То есть он попал в Афган. И всё… Раз вот эта куча фотографий вместе с дипломом об окончании училища находятся на помойке, значит, от этой семьи уже никто не остался. Так быть не должно! Все эти документы мы передали в музей Боевой славы. И сколько таких историй… Может быть, я не права, может, я очень драматизирую, но это жизнь, вот так она складывается.

И вот так в гостиной разные темы…

То есть вы придумывали сюжет, смотрели на то, что есть в коллекции и подбирали к нему вещи?

Да. Фарфор, бельё, парфюм, бижу, маникюр – пожалуйста! И также там были съёмные выставки, они менялись. А следующий зал полностью – гимн советской женщине, социальной моде. Там всё, с потолка до пола, слева направо, белого цвета (кроме обоев, конечно). Подзоры, занавески, уголки – чего там только нет! Просто каскадами кружева – женщина пыталась хоть как-то украсить свой маленький уголок жизни, чтобы семья пришла и как-то отдохнула от этой тяжёлой, невыносимой работы, от этой жуткой, гнетущей обстановки. Люди, какие бы они ни были радушные, они боялись, они боялись говорить, говорили шёпотом. Они анекдоты рассказывали, оглядываясь. Это было, я сама это помню.

А какая публика приходила?

Публика разная. И дети приходят. Вроде бы приходят, толкаются, кидают всё. Но стоит им донести, описать жизнь, стоит им положить чай и конфету – и ты рассказываешь про картину, которую переложили на этот фантик… И они любуются, они любуются этим так же, как и ты.

То есть вы стали уже постоянно работать в «Старомодном»?

Я работала везде. Меня всегда вызывали, потому что почему-то никто не мог столько рассказывать.

Сколько вы проработали в итоге в Школе ремёсел?

Девятнадцать лет, где-нибудь. Потому что я ушла в «Коломенский посад». Мне хотелось чего-то большего. Я очень люблю свою профессию, свою работу. Я очень хочу, чтобы мой труд ещё больше помог Коломенскому посаду. Я не кривлю душой.

Я ещё не сказала, что у нас в «Лиге» одно время выпускалась газета «Aрт-информ». Там печатались редкие статьи по истории Коломны, причём по частной истории: где были какие питейные заведения, где были какие театры. Вот я вам рассказала про «кабэрэ» – о нём никто не помнит и не знает, только я от своих предков. А Кузовкин Анатолий Иванович знает такие подворотни, такие закоулки, которые не помнит никто! Однажды я увидела статью о питейных заведениях при вокзале. Они не только работали на то, что кто-то приедет, кто-то встретит, проводит – они работали и на работников с учётом Коломенского завода: туда могли зайти в день получки и выпить стакан хорошего грузинского вина. Статья была, мне кажется, Анатолия Ивановича Кузовкина. Так красочно, как-то художественно рассказано!..

Спасибо большое!

«У человека есть то, что называется милым пределом, для меня это Коломна»

Рассказчица: Татьяна Ивановна Кондратова.
Собеседница: Екатерина Ойнас.
Дата интервью: 23 сентября 2024 года.

 

Мы очень рады, что вы сегодня пришли к нам. Поговорим о вас и о вашем жизненном пути.

Удивительно! Никогда не думала, что такое возможно и будет кому-то интересно!

Очень интересно, на самом деле! И начнём мы с времени вашего рождения: когда, где вы родились – и рассказ о вашей семье.

В девичестве я Булгакова, родилась в городе Наро-Фоминске в 1961 году. Мои родители, Надежда Ивановна Булгакова (в девичестве Лыкина) и Иван Филиппович Булгаков, были настоящими советскими интеллигентами. Я вспоминаю детство: у нас всегда было очень много книг, они выписывали журналы, у нас всегда был журнал «Новый мир», мы всегда выписывали «Юность». Я помню, что с самого раннего возраста, как только я научилась читать, я всё время залезала в эти журналы. Дома была хорошая библиотека, но, к сожалению, дважды пожары уносили всё, что было нажито, и в основном, конечно, вспоминаешь книги – пропавшие, сгоревшие. Я помню из детства тёмно-зелёненькое собрание сочинений Бальзака, Стендаля и, конечно, русскую классику. Дело в том, что мама родом из Воскресенского района, она окончила в молодости Егорьевское культпросветучилище и получила распределение в Наро-Фоминск, работала заведующей Домом культуры. А отец музыкант. Так получилось, что юность у него была военная: он с 1928 года, на фронт не попал, но в армии в послевоенные годы научился играть практически на всех музыкальных инструментах сам. У него даже была стажировка в Москве при хоре Пятницкого и в Наро-Фоминске. Отец, Иван Филиппович Булгаков, долгое время руководил хором при комбинате текстильном. Наро-Фоминск – это город, где были текстильные фабрики, даже в перестроечное время; в 80-е года по центральному телевидению была показана передача, по-моему, «Далёкое близкое» – как раз о хоре, где он был хормейстером.

В хоре были сотрудники этого предприятия?

Конечно. И я помню, он меня маленькую всё время брал на репетиции. Я с детства помнила огромное количество русских народных песен, потому что репертуар был – в основном русские народные песни: и «Дубинушка», и ямщицкие, и бурлацкие песни. Поэтому атмосфера была в детстве – связанная с культурой, с творчеством. И ещё параллельно отец преподавал музыку в школе. Я была ребёнком, у которого папа в школе тоже работал учителем, он преподавал у нас музыку.

То есть у него не было профессионального музыкального образования, он был самоучкой?

Знаете, в те годы это было нормально. Самое главное, что он всегда вёл после занятий большую работу: в школе тоже был хор, мы принимали участие во всяких районных мероприятиях. В то время с удовольствием все ходили на хор.

Моя старшая сестра Ольга старше меня на пять лет, но она до сих пор трудится. Она окончила авиационный институт и работает в Москве инженером в КБ Туполева. Хотя мы уже получили волшебные карточки пенсионеров, но пока что работаем и очень ценим то, что имеем возможность работать.

Если к детству вернуться… Мама вступила в партию, была коммунистом, и её вскоре выдвинули на советскую работу. Она стала председателем большого сельского совета, в который входили несколько десятков деревень, – Новофёдоровского. Поскольку у неё сначала было среднее образование (мы уже были у неё), она пошла получать высшее образование. Она поступила во Всесоюзный заочный юридический институт, окончила и была избрана судьёй. И до конца своей трудовой, допенсионной, деятельности она была судьёй в Наро-Фоминске, на пенсию уходила с должности председателя суда. Выйдя на пенсию, она перешла (мама моя с 1933 года) на работу в управление юстиции в Москве и там ещё достаточно много лет проработала, потом уже пошла на пенсию.

Она поменяла место жительства на Москву? Или это отделение в Наро-Фоминске?

Нет, почему отделение? Наро-Фоминск находится час пятнадцать от Москвы.

То есть она ездила?

Да, так же, как я сейчас из Коломны езжу на работу в Москву.

Мама была заведующей Домом культуры, потом перешла на партийную работу…

На советскую работу, да. Я думаю, именно потому, что она вступила в партию. Ведь люди были очень граждански активные в то время. И я знаю, что к ней относились с большим уважением. Она была председателем Новофёдоровского сельского совета, а потом уже какое-то время её избирали или назначали, я не могу сказать, заведующей отделом культуры Наро-Фоминска. Но это она уже, по-моему, на последних курсах института училась. Избираться судьёй можно было, только если у тебя уже юридическое законченное образование.

Тогда же не было компьютеров, судьи сами отписывали все документы, и мама всё время приезжала домой с папкой, всё время писала. К сожалению, жизнь мамы оборвалась в прошлом году трагически: она не дожила до 90 лет буквально 19 дней. Представьте себе, первый пожар у нас был в 1975 году, потом они построили новый дом, большой, и в прошлом году случился пожар – мама погибла. А отец умер в1995 году от инфаркта.

Семья жила в доме, не в квартире? Вы родились в доме?

Да, я родилась в доме.

Расскажите о доме. Как он выглядел?

Сейчас мне очень трудно обо всём этом говорить, потому что в 1975 году мне было 14 лет. Наш дом сгорел, мы получили квартиру. Но на этом месте они потом отстроили дом. И после смерти отца мама, когда уже вышла на пенсию, сказала: «Я хочу жить в своём доме». Квартира стояла пустая много лет, мама жила в своём доме. К сожалению, причины пожара так и не установлены… Написали: короткое замыкание, – хотя за год мы там меняли проводку, вроде бы, всё нормально было… Мама до конца жизни оставалась очень энергичным человеком. Я, кстати, её за год до этого привозила в Коломну на операцию – хрусталики ей поменяли. Она в последнее время любила читать историческую литературу. Просила меня привезти то биографию Тухачевского, то ещё кого-то…

Как мама пережила трансформации нашего общества, будучи таким заряженным идеологически, партийным человеком?

Мама до конца жизни осталась коммунистом.

То есть верной этой идее?

Абсолютно, да!

Это не поколебало её веру, её убеждение?

Да. Мы в детстве были не крещёные. Хотя её мама, бабушка наша, всё время говорила, что надо бы девочек крестить… «Как бы мне вас забрать…» Но в Наро-Фоминске, в здании храма, который сейчас в центре города, был музей краеведческий. И я крестилась уже в Коломне, поскольку попала в семью, которая уже в советское время была очень верующей, – в семью моего мужа. И я сразу разрешила им окрестить старшего ребёнка – это ещё было в советское время, когда я некрещёная была. Когда я младшего родила, то я вместе с ним крестилась. И потом моя сестра приехала, и тоже в Коломне мы её окрестили. А мама, конечно, крещёная, поскольку она родилась в семье верующих людей, но её веры в коммунизм, в социализм это не изменило. Я думаю, что убеждения любого человека нужно уважать.

Как мама отнеслась к тому, что вы приняли решение креститься?

Я в 30 лет крестилась. Она же не относилась к каким-то фанатичным атеистам. Она вспоминала, как бабушка, её мама, говорила: «Кто знает, что там есть, но что-то там есть». У мамы остался билет партийный, она себя ощущала членом компартии, хотя ни в какие новые организации, зюгановские, она не вступала. Она никогда о советском времени не говорила плохо. Я думаю, что и мама, и отец честно делали своё дело, честно служили и поэтому… И я знаю, что и отца, и маму очень уважали все. Поэтому до сих пор, когда я иногда кого-то встречаю и говорю, что я дочка Ивана Филипповича, Надежды Ивановны, то я слышу добрые слова. Это как-то поддерживает…

 

«Таня, выпей наливочки. Вот вишнёвая, вот малиновая»

Вы упомянули бабушку. С вами бабушка жила? Мама мамы?

Да. Она приехала из деревни Муравлёво – деревни сейчас этой нет уже на карте Воскресенского района. Она приехала, когда родилась моя сестра. Раньше же не было отпусков послеродовых, и она была с нами. Бабушка была очень-очень добрая, очень сердечная. Помню, я ещё не умела читать, и она читала мне «Судьбу барабанщика» Гайдара. Книжки читала, хотя у неё самой было образование всего несколько классов, так получилось: в семье много детей было. Но она очень любила читать и нам читала книги, поскольку библиотека дома была большая. Бабушка Мария Алексеевна Юткина.

То есть она за вами присматривала? Жила вместе с вами?

Да. Но когда я перешла, по-моему, во второй класс, бабушка вернулась к себе – мы уже сами всё могли. Мама была очень занятым человеком, поскольку много лет была председателем сельского совета, и, конечно, когда она приезжала домой, мы с сестрой старались, чтобы дома всё было приготовлено. Мы многие бабушкины обязанности уже на себя переложили, потому что были уже взрослее. Поскольку мы жили в своём доме, у нас огород был. Сестра моя до сих пор очень любит возиться с землёй. Я люблю, но у меня почему-то не очень получается. У нас с мужем сад, и я каждый год даю себе слово, что он у меня будет не образцовый, но хотя бы приличный. И каждый год потом вырываю крапиву, бурьяны, потому что не успеваю.

Ну, вы тоже занятой человек…

Но даже просто приходить в сад и смотреть на яблони старинные – у нас яблоням больше 60 лет, их сажал ещё дедушка моего мужа! Они, правда, постепенно умирают. У нас такая старая антоновка ещё осталась, прям такая древняя, настоящая. И они высотой как тополя большие!

Это какие сады?

Это сады «Победа», в сторону ЗТС идут сады.

То есть их заводским служащим давали?

Да.

Это практически сейчас район города?

Ну, туда, по-моему, сейчас даже и газ проводят… Но у нас там домик летний, поэтому, конечно, газ там вряд ли нужен…

Что выращивала в то время ваша семья на земле при доме?

Огурцы, помидоры, морковь, свёклу, укроп.

Мы в лес ходили. До сих пор у меня самая большая радость, развлечение – я жду каждый год, когда наступит грибная пора, чтобы сходить в лес. Потому что я помню, что мы с бабушкой ходили в лес, собирали грибы. Сейчас мы тоже ездим с подругой куда-то за Коломну… Я восстанавливаю все силы лесом. Я помню, когда бабушка у нас была, она солила в каких-то бочонках огурцы, грибы. Родители, по-моему, даже банки какие-то закрывали, закаточные были машинки.

С грибами, да?

Нет, не с грибами – с огурцами, ещё с чем-то…

То есть основная переработка с бабушкой шла?

Да, когда бабушка была. А потом я попала в такую семью, где умели всё. И я безумно благодарна бабушкам моего мужа, которые научили меня и пироги печь, и грибы, и огурцы мариновать – в общем, замечательная семья. Как Пушкин писал: «Простая русская семья, к гостям усердие большое». Поскольку у бабушки был свой сад, у моего мужа, там вишни росли, малина, и она делала какие-то наливочки чудесные. Я помню, мы пришли первый раз, меня будущий ещё тогда муж привёл познакомиться с бабушками. Не с родителями (с родителями мы были знакомы), а с бабушками. И мне бабушка говорит: «Таня, выпей наливочки. Вот вишнёвая, вот малиновая». Мне Саша говорит: «Выпей, выпей, там немножко, она сладкая». Я не пила никогда такого! Я выпила глоток наливочки и почувствовала, что мои ноги стали ватными! Это домашнее, конечно, потрясающее! Бабушки были рукодельницы, умницы. Они ещё все в советское время ходили в церковь. Может быть, это связано с тем, что в Коломне всё-таки был действующий храм – Богоявления в Гончарах. И я крестилась потом тоже там, и дети, конечно.

 

«А вот здесь поставили ёлку немцы…»

Какие у вас впечатления остались от Наро-Фоминска времён вашего детства?

Знаете, Наро-Фоминск – это один из городов, которые встретили немцев в 1941 году и дали отпор. Ведь началась битва за Москву именно с Наро-Фоминска, там ещё есть и Зеленоград, но это севернее, а Наро-Фоминск находится на юго-западе. И мне очень много отец рассказывал, как потом в огородах люди находили… Зима 1941 года была очень лютой, жестокой и снежной. Посреди Наро-Фоминска течёт река Нара. Она течёт и в Серпухове, и в Наро-Фоминске. Этим летом мы там были, она уже превратилась в ручеёк. А в детстве, я помню, она была не глубокой, но широкой. Я думаю, в 1941 году она всё-таки была и глубокой, и широкой, как, допустим, в Серпухове (Нара в Оку впадает). Так вот, немцы заняли один берег Нары, а русские стояли на другом берегу. И немцы собирались отмечать католическое или протестантское Рождество 25 декабря. И в этот день они в гастрономе… До сих пор в центре города есть этот гастроном старый, и всё время, когда мы приходили туда (а мы жили как бы на выезде из города, в деревне Александровка, по сути, село большое – как у нас Радужный), отец говорил: «А вот здесь поставили ёлку немцы перед Новым годом». И 25-го – там участвовала латышская дивизия, и сибиряки были подогнаны – наши начали наступление и немцев выгнали из Наро-Фоминска. Поскольку там шли бои серьёзные, мы, когда в лес ходили, видели ямы, канавы, овраги, буераки – видно, что это было место битвы.

Отец моего отца пропал без вести на войне. В советское время пропавшие без вести не причислялись к числу погибших. Может быть, вы помните или вам рассказывали, что уже где-то в 60-е, особенно в 70-е на домах тех, где были погибшие на войне люди, ставили звёзды – отмечали дома, где жили участники войны или семьи погибших на войне. А у нас на доме не было такой звезды. И семья отца не считалась семьёй фронтовика. Отец говорил, и бабушка моя по отцовской линии, что последнее письмо было из-под Курска. И у меня в книге есть стихотворение «Без вести» – оно про те детские впечатления; конечно, я его написала во взрослом возрасте. Но я помню, когда я сказала, что у меня тоже дедушка на войне погиб (к тому времени это уже было понятно, в 60-е и 70-е годы), мне сказали: «А у вас же нет звезды на доме, значит, не погиб». Я его прочитаю:

Да врёшь ты всё: твой дед не герой –
Звезду-то на дом не прибили.
Картинка из детства всплывает порой
И льдинкою в памяти стынет.
А он под Курском был, воевал.
Может, погиб. Может, в плен попал.
Да что ты всё ходишь в военкомат?
Ходи ты хоть сто лет, хоть двести –
Он просто пропал без вести.
Он просто пропал без вести.
На нашей улице 25 звёзд, домов всего 28.
Подсчёт примитивен, и вывод прост:
Под корень костлявая косит.
Но это-то семьи фронтовиков, живых или мёртвых героев.
Так где ж – на земле или средь облаков –
Пропали другие трое.
Опять вы, бабы, взялись кричать.
Да войте хоть сто лет, хоть двести –
Ваши пропали без вести.
Ваши пропали без вести.
Наш дом сгорел тридцать лет назад.
Потом снесли и деревню.
Но солнце, как прежде, бросает взгляд
На опустевшую землю.
И я точно знаю: на небе всегда,
Пройдёт хоть сто лет, хоть двести,
Ночью должна загораться звезда –
Для тех, кто пропал без вести.

Это стихотворение печаталось в Москве в каких-то изданиях. Это вот прям память о детстве, потому что, наверное, такая несправедливость большая. Я помню, бабушка говорила: «Ну, кто знает, что случилось, может, в плену, может, что…»

Вы как ребёнок ощущали эту горечь?

Да. Второй дедушка, мамин отец, который из-под Воскресенска, Иван Егорович Лыкин – его забрали на фронт в 1941 году, сразу же, в июне или в июле. А через два месяца его привезли комиссованного – у него почки отказали, и он уже умер в деревне, поэтому он тоже не считался фронтовиком. У моей бабушки, которая нас растила, Марии Алексеевны, остались трое детей, и она всю войну работала в колхозе дояркой.

 

«Во время пожара сгорел мой комсомольский билет»

Вы в Наро-Фоминске получили школьное образование? Какие-то остались истории, воспоминания о школе? Вы любили школу или не очень?

Конечно, школу любили в то время. Я окончила школу рядом, поскольку это была сельская местность. Это была сельская школа, восьмилетняя. Я там проучилась до седьмого класса. После пожара мы переехали в городок Селятино, это уже близко от Москвы – квартиру дали родителям после того, как дом сгорел. И там я заканчивала среднюю школу. Конечно, наша школа сельская, но там были прекрасные преподаватели. Когда я потом перешла в городскую школу, оказалось, что немецкий я лучше знаю, чем те, кто в городе учился. Я сейчас не могу вспомнить фамилию преподавательницы русского языка, звали её Мария Емельяновна, она приезжала из Наро-Фоминска, и у неё были потрясающие уроки. Я потом уже, во взрослом возрасте, вспоминала, что она нам показывала первые образцы, как нужно анализировать произведение. В принципе, школа – это была возможность встретиться с ровесниками, пообщаться, потому что у всех, кто жил в то время в сельской местности, было много каких-то поручений домашних. То есть приходили домой – весна, лето, осень, – надо было что-то вскопать, что-то там ещё… А когда мы переехали, уже у меня другие подруги были. Мы восстанавливались после того, как весь дом сгорел, это было очень тяжело. Это было очень тяжело – после большого дома оказаться в маленькой двухкомнатной квартирке… Тоже школа была радостью. Мне кажется, радостью. Я любила, конечно, литературу, русский язык, но в этой новой школе у нас преподавательница вызывала желание поспорить с ней. И у нас там все упражнялись в том, что доказывали, даже всякие глупости, лишь бы с ней поспорить, потому что всё было по книжке, по конспекту – это вызывало отторжение какое-то.

Знакомые говорили: надо математикой заниматься – и я целый год занималась в вечерней школе при МГУ.

Это когда вы в старших классах уже были?

Да, конечно. У нас последний был десятый класс. Я ездила. Поскольку там час, МГУ – это юго-запад, то доезжали на электричке до станции Очаково (сейчас Мещерская – ред.) на автобусе, до старого корпуса. Занимались на факультете экономики. Я собиралась поступать на отделение экономической кибернетики. А потом я заболела, пропустила занятия… Родители не стали как-то особенно меня за это корить, и я не закончила. Мне было всё равно, куда поступать. Честно говоря, на конец 10 класса мне бы какой-нибудь хороший друг или подруга сказали: поедем в Тверь или в Нижний Новгород поступать в какой-нибудь пищевой или в какой-нибудь сельскохозяйственный или медицинский – я бы поехала. Дело в том, что в советское время, когда сдавали школьные экзамены в 10-м, последнем классе, то сдавали экзамены по всем дисциплинам. То есть это были и русский, и литература, и химия, и физика, и математика, и история, и обществознание, и иностранный язык. То есть сейчас, если ты не записался на нужный ЕГЭ, ты не сможешь потом поменять свой выбор – гуманитарный, естественный или математический. А мы, получив аттестат, могли пойти куда угодно. И я не знала, куда поступать.

Но у меня ещё такой момент: в мою комсомольскую карточку был занесён выговор. Не подумайте, что я была ребёнком-диссидентом или что-то такое сделала, нарушила какие-то законы или права. Это было связано с пожаром: во время пожара сгорел мой комсомольский билет. Я помню: мне было 14 лет, я приехала на заседание в горком комсомола. А в горкоме комсомола работали дяди и тёти – мне тогда казалось, им было лет 30, наверное, но когда человеку 14, то 30-летний человек кажется стариком. Я помню, они мне говорили: вот в годы войны, чтобы спасти комсомольский билет, люди бросались на амбразуру дота!.. В общем, меня довели тогда до просто какого-то, я не знаю… я вышла оттуда…

Подавленной, мягко говоря.

Не то, что подавленной – у меня просто истерика была. Сейчас я, уже как взрослый человек, оцениваю это так: почему ты не погибла, почему ты не кинулась в пожар?!

Это при школе?

В школе все знали, какое у нас горе, какая у нас беда была. А это горком комсомола, который находился в Наро-Фоминске. Всегда был билет, а ещё была личная карточка. И в билете-то ничего не было, а вот в личной карточке у меня был записан строгий выговор с занесением. Там не написано, из-за чего! Когда я заканчивала школу, мне написали, что снят он, но всё равно это было в личной карточке. Мне говорили, что во многих вузах смотрели на это очень…

Это 1977-й?

Это был 1978 год. Конечно, у меня была мечта поступить в университет, в Москву, но я реально понимала, что из-за какой-нибудь ерунды туда не пройдёшь. И моя подруга сказала: «Я подала документы на истфак в Коломну». Истфак тогда был с юридическим уклоном в Коломне – один, наверное, на всю страну, потому что в юридические было очень трудно без всяких стажей поступить. Кстати, мама очень хотела, чтобы и сестра, и я пошли тоже в юридические. Но сестра выбрала авиационный.

Сестра конструктор?

Инженер, они работают в КБ при заводе Туполева. Сестра меня старше, она с 1956 года, я с 1961-го.

 

«Они сделали нас людьми, умеющими думать»

И вот моя подруга Юлия сказала: «Я ездила в Коломну, такой город…»

Какой, она сказала? Как-то она должна была вам отрекламировать!

Не помню – это было столько лет назад… Она сказала, что такого факультета больше нигде нет – истфак с юридическим уклоном. Но слово «юридический» у меня сразу отторжение вызвало! Потому что мы видели жизнь мамы: человек, который уезжал на работу, приезжал, до полночи сидел… Собственно говоря, потом так же было, когда я в школе работала: приходишь и сидишь, тетради проверяешь! Мне это было совершенно не интересно. А я занималась немецким – тогда репетиторства было, мне кажется, меньше, но у нас был кружок немецкого языка. Когда я училась до седьмого класса в школе, у нас была великолепная учительница, и я на каких-то районных конкурсах первое место занимала – то есть мне нравилось это. И я думаю: поеду я на иняз. Приехала в Коломну, а здесь немецкий был только вторым языком.

Первый английский.

Английский и французский, было два отделения, а немецкий шёл вторым языком. (В том году как раз здесь полгода работала, китайскую литературу вела, и мне дали удостоверение временное, что я доцент кафедры романо-германских языков, хотя я преподавала всё связанное с Китаем.)

Ну, и я посмотрела филфак, сдала экзамены и поступила. Я просто как-то случайно попала сюда, и я ни разу не пожалела об этом. Ни разу не пожалела об этом!

И учась, и потом, во время работы там?

Да. Всю жизнь я считаю, что филфак Коломенского пединститута – это было учебное заведение очень высокого уровня! Мы учились в советское время, но те знания, которые давали нам преподаватели, совершенно не были привязаны к какому-то времени. Я считаю, они сделали нас, они сделали нас людьми, умеющими думать, мыслить, даже какие-то творческие вещи развивали.

Я бы очень хотела рассказать о наших преподавателях, которые у нас были в то время, потому что это великолепные люди! Тогда было деление на кафедру литературы и кафедру русского языка, к сожалению, сколько-то лет назад его упразднили, и у нас теперь кафедра русского языка и литературы, одна. А у нас была кафедра литературы прекрасная!

Ну, вот с кого начать? Наверное, с Константина Григорьевича Петросова. Кстати, в книге «Литературное краеведение» есть мои очерки, посвящённые практически всем этим людям, но я писала в основном о тех, кто сам не только преподавал, но ещё и писал, то есть заявил о себе как поэт: Петросов и Дагуров как поэты, Ингер как переводчик, но стиль его переводов… (кстати, он сам стихи переводил, которые входили в книги, которые он переводил).

Константин Григорьевич Петросов, профессор. Человек с необыкновенным ярким темпераментом. Он преподавал нам Серебряный век. В советское время он нам рассказывал о Гумилёве, мы знали имена Гиппиус и Мережковского. Он вообще был специалистом по творчеству Маяковского. Его лекции были настолько эмоциональны, что когда он говорил, как Маяковский громил мещан и буржуазию, он мог рукой в портфель свой удар нанести! Это, конечно, внешняя сторона, но он был очень серьёзный учёный. И уже потом, когда я из учениц стала его коллегой (я проработала на кафедре почти 25 лет), я понимала, как повезло, что я попала сюда работать, и как повезло, что я когда-то была студенткой этих замечательных людей. Потому что лекции действительно были праздником.

Айзик Геннадьевич Ингер. Мне кажется, об этом человеке можно бесконечно говорить. Англист, переводчик, театровед, человек, какими-то странными обстоятельствами занесённый в Коломну, который регулярно писал для журнала «Театр», который дружил с актёрами театра Моссовета, с актёрами театра «Современник», который перевёл огромное количество английской литературы и который последние дни своей жизни отдал переводу на русский язык «Анатомии меланхолии» Роберта Бертона, которую до Ингера на русский никто никогда не перевёл! А Бертон – это современник Шекспира. У меня лежит дома эта книга… Кстати, Айзику Геннадьевичу Ингеру в следующем году будет 100 лет. Он умер в 2003 году, в 2006 году мы собрали сборник, я была его редактором, составителем, называется «Словами Ингера судьба ко мне благоволила». Этот сборник содержит и его собственные воспоминания о жизни, и воспоминания тех, кто имел счастье быть его учеником. Каждая лекция Айзика Геннадьевича – это был просто спектакль, когда мы не знали, как бы так сделать, чтобы писать, но при этом смотреть на него.

Он что преподавал?

Нашему курсу очень повезло: он у нас преподавал от античной до современной зарубежной литературы практически всё. Наверное, у нас был один семестр, когда Валерия Николаевна Абросимова преподавала нам зарубежную литературу, по-моему, первой половины XIX века, романтизм. А всё остальное у нас преподавал Айзик Геннадьевич, и современную литературу. Ведь тогда многое из современной литературы мы могли услышать и узнать только от него. Не было интернета, это было другое время.

Какие фамилии звучали в то время? Именно из современников, не припомните?

Он нам рассказывал и про Керуака, и очень многое. Многие, пришедшие на филфак, с русской литературой были уже знакомы, начитаны. Во всяком случае, я многое читала ещё в школе – я вообще любила читать, всё детство любила читать. Кстати, на филфаке мы учились четыре года тогда. Это было высшее образование, потом сделали пять, когда я работала уже. Так вот, все четыре года мы читали в основном зарубежную литературу, потому что это было открытие. Это было погружение. И именно по совету Айзика Геннадьевича практически все, кто сразу очаровался (и остался под этим очарованием до конца жизни), начали выписывать журнал «Иностранная литература». Я рассталась с этим журналом несколько лет назад, когда делала ремонт,– просто невозможно, сколько там этих было журналов! – когда мне дали ссылку, что они все оцифрованы сейчас, все материалы можно найти в электронном виде. Просто очень много места занимали они, и с журнальной литературой пришлось дома расстаться. Но это тоже был путь в какие-то другие сферы, которые раньше параллельно существовали. Уже в последние, скажем, годы жизни для меня таким новым путём стал Восток, Китай. Получилось, что я теперь преподаю китайскую и корейскую литературы.

В то время как было с литературой, с доступом? Вы стали выписывать журнал, а вообще-то ходили в библиотеку за этой литературой, тем более иностранной?

Вообще, конечно, я была очень удивлена в прошлом году: по каким-то делам я зашла в наш теперь университет, в библиотеку и в читальный зал. Там стоят компьютеры, и я увидела, наверное, двух или трёх студентов, которые сидели за мониторами. Я училась с 1978-го по 1982 год, у нас, как правило, было три или, редко, четыре пары, но вот заканчивались пары – многие даже на переменке ещё бежали в читальный зал, что-то брали и занимали стол, потом бежали на последнюю пару, чтобы после последней пары сходить пообедать в столовую (мы же жили в общежитии) и потом уже занять своё место законное и сидеть до девяти вечера, до закрытия. Читальный зал для меня, для многих – это был дом родной. То есть пары заканчивались, и в читальном зале мы делали уроки, но больше всего, конечно, мы читали. Да, что-то было в библиотеке, можно было взять с собой. Мама активно всегда покупала всё это, но та сгоревшая библиотека 1975 года, конечно, уже не была восстановлена, но все равно уже к 1978-му, за эти три года, уже у нас дома опять были книги. Что-то я из дома привозила, что-то мама могла брать в библиотеках Наро-Фоминска для меня. Но читальный зал – это была наша жизнь.

 

«Созвездие преподавателей»

Конечно, были какие-то и комические случаи. Когда мы поступили, на нашем курсе училось большое количество ребят из Чечни. Дело в том, что пока у них не открыли педагогический институт или университет в Грозном, многие города России им выделяли по 20 мест.

Какие-то квоты были, да?

Да. Я хорошо помню наш набор – 75 человек, и из них 20 были ребята из Чечни. Они приезжали, что-то здесь формально сдавали, но потом они поступали, то есть их и привозили прямо вот на эти места.

Это девушки, юноши?

И девушки, и юноши. Мы с некоторыми дружим до сих пор. Нашей преподавательнице Галине Николаевне Левицкой в прошлом году была 90 лет, мы делали фильм о ней, так вот чеченцы прислали поздравления. Мы встречаемся иногда и в Москве, кто-то приезжает, то есть мы общаемся. Я не говорю, что со многими, но там была потом Чеченская война, которая тоже очень многое определила, поделила, кто-то погиб, кто-то с одной стороны, кто-то с другой, но с некоторыми мы дружим, потому что это люди трезвого ума и чистой совести.

Они остались в профессии?

Да, очень многие. Наши ребята не сильными были студентами, но один – директор школы, другой сотрудник гороно, который едет его проверять… У нас были хорошие, очень добрые отношения, мы жили дружно. На первом курсе в общежитие нас поселили – две девочки русские, две девочки чеченки.

Но я хотела рассказать смешной эпизод, который связан с читальным залом. Раньше было такое явление, как подготовительный факультет, рабфак он назывался: те, у кого был рабочий стаж, могли за год поступить на этот рабфак и готовиться к поступлению на первый курс. И вот у нас были те, кто с этого рабфака, – они уже знали читальный зал, что это, как. И там был один наш чеченец, Магомед. Мы приходим – Магомед всё время сидит в очках и читает. На следующий день Магомед уже сидит и читает. И потом кто-то подошёл и увидел, что он читал журнал «Крокодил»!

А вообще среди ребят, девчонок из Чечни было очень много тех, кто серьёзно, хорошо учился. Они потом в школах русский язык преподавали. Мы общались в прошлом году, Эсет Дербичева присылала от всех поздравления. С Аднаном Гучиговым у меня есть студенческая фотография, где мы стоим – Аднан Гучигов, я и Сергей Иванович Патрикеев (он тоже в нашем институте, потом на нашей кафедре работал долгое время, кандидат наук, доцент). Мы учились в одной группе все, на фотографии стоим, нам по 20 лет.

К преподавателям если вернуться, то, конечно, Айзек Геннадьевич – это для нас была легенда, недосягаемая величина. Поражало то, что он об очень сложных явлениях и зарубежной литературы, и литературы вообще (он нам ещё преподавал выразительное чтение, блестяще – у него было театроведческое образование) он умел говорить очень просто и доступно. Мне кажется, атмосфера обожания вокруг его имени была именно от этого. Он очень много знал, он нам читал на разных языках стихи, и мы знали, что он переводит, мы видели книгу Джонатана Свифта «Приключения Гулливера» со вступительной статьёй Айзика Геннадьевича Ингера. Голдсмита, Смоллетта он переводил, выходили эти тома (в серии «Библиотека всемирной литературы» – ред.) – мы это знали, конечно, он для нас был такой легендой и такой величиной.

Но он был, так скажем, одной из ярких звёзд, а вообще это созвездие преподавателей! Оно великолепное, оно потрясающее!

Например, у нас преподавал Александр Петрович Ауэр. Это человек, который создал Пильняковские чтения, во многом благодаря его стараниям имя Пильняка стало в Коломне известно. К сожалению, табличку с дома Пильняка сняли, это очень печально… Но Александр Петрович занимался не только Пильняком. Это известный тютчевед, фетовед, он занимался русской драматургией XIX века, в частности, у него замечательные работы, посвящённые Сухово-Кобылину, он занимался Тургеневым. И это был человек немножко, так сказать, другого направления науки. Айзик Геннадьевич, мне кажется, с высоты и возраста своего, и, кстати, прошедших лет войны – Айзик Геннадьевич был на фронте рядовым… А Александр Петрович ещё был восхитительно молод, ему было 30 с чем-то лет. И он относился к студентам без снисхождения. Вот я вспоминаю сейчас и думаю, что это же просто методическое какое-то педагогическое открытие. Он относился к нам, восемнадцатилетним, девятнадцатилетним, двадцатилетним, как к серьёзным коллегам-филологам! И он говорил: «А читали ли вы последнюю статью в “Вопросах литературы”?» Так, знаете, вот походя на перемене идёт!.. Что ты делал дальше? Ты бежал в читальный зал, ты находил эту статью в «Вопросах литературы» и ты её читал. Это был человек высочайшей культуры общения, с необыкновенным уважением к людям. Я вообще не помню, чтобы он кого-то как-то обидел. Он даже замечания делал в такой форме, что человек просто испытывал желание всё переделать, поскольку вот этот его, с одной стороны, демократизм, а с другой стороны – вот эта высокая культура общения… действительно настоящий интеллигент… конечно, делали его любимым преподавателем. Нам тоже повезло: он у нас на первом курсе читал устное народное творчество, древнерусскую литературу, потом первую треть второй половины XIX века, вёл у нас большое количество спецкурсов (я ходила к нему на тютчевский семинар, он по Фету делал семинары). Конечно, он оставил необыкновенный след в наших душах, не только в моей, но когда мы встречаемся с однокурсниками (к сожалению, Александра Петровича не стало, царствие ему небесное), у всех воспоминания, связанные с высокой культурой общения настоящего учёного со своими студентами. И, кстати, Александр Петрович после первого курса руководил фольклорной практикой: мы собирали фольклор по деревням – и тоже это что-то было необыкновенное.

 

«Хороший студент поймёт намёк»

Расскажите, кстати, интересно, сейчас же эти практики практически уже уходят.

Нет, они все есть в программе. Знаете, в какой-то один из последних годов, который я работала в Коломне, мне поставили в нагрузку фольклорную практику, и Наталья Геннадьевна Никитина предложила обойти Посадскую улицу и поговорить с жителями домов на Коломенском посаде – что они помнят о тех, кто раньше жил в их домах. И мы две недели ходили, записывали. В интернете, по-моему, есть истории Коломенского посада. Это печаталось в сборнике «Лиги», кажется…

Это какой год?

Это был, наверное, 2010-й. Потом Виктор Семёнович Мельников перепечатал этот материал в «Коломенском альманахе». Я помню, мы тогда пришли к Виктору Васильевичу Камаеву, кузнецу, и он очень много нам рассказывал, чаем поил всех студентов… Каждый какие-то сведения дал, потом всё это обобщили. И, кстати, тогда Наталья Геннадьевна нам спецзадание давала, чтобы потом собрать этих жителей и сделать какое-то мероприятие. Делали встречу уже в Музее пастилы.

В Москве практики есть, но у нас там немножко другое направление они имеют, но на филфаке фольклорная практика обязательно должна быть.

Мы выезжали на автобусах. Одно я помню название деревни – Грайвороны. Там была старая женщина, которая пела нам песни. Потом мы эту работу продолжили, когда Владимир Александрович Викторович начал свой проект в Даровом. И я со второго года в течение, наверное, семи лет со студентами каждое лето ездила и работала в Даровом. И тоже у меня есть «Легенды и мифы Дарового». Но там мы под другим углом зрения фольклор собирали. Вы знаете, что сам Фёдор Михайлович верил, что отец его был убит крестьянами как жестокий помещик, хотя официальная версия – апоплексический удар. И мы, записывая воспоминания тех, кто жил в Даровом, в Моногарове, в Чермашне (деревни, которые связаны с именем Достоевского), заодно спрашивали: а что знают современные жители о том, как он был убит? Они же потомки тех, кто жил там.

Да, там много старожилов.

И они нам рассказывали, причем, чем больше, очевидно, человек смотрел телевидения, всевозможные современные детективы, тем остросюжетнее были рассказы! Это тоже всё опубликовано, и в интернете есть – «Легенды и мифы Дарового».

Да, и вот эти наши экспедиции фольклорные с Александром Петровичем Ауэром тоже нам очень долго запоминались. Иногда кто-нибудь говорил: «Ой, да, прекрасно поёт, много старых песен знает!» И выходит какая-нибудь старушка – и что-нибудь из репертуара Аллы Пугачёвой исполняет! Были и такие моменты.

Конечно, я ещё не о всех преподавателях сказала. Когда мы учились на втором курсе, в институт приехал работать из Нижнего Новгорода Владимир Александрович Викторович. Я так понимаю, что он в то время был ещё молодым человеком, наверное, ему не было 30 лет. У него была другая манера преподавания. Все его лекции были обязательно с каким-то проблемным узлом, который он завязывал, потом начинал раскручивать. И, честно говоря, он завораживал своими лекциями! Потом уже, когда я пришла работать, я всё равно ходила к нему на лекции, потому что он тогда пришёл ещё молодым человеком, а здесь он уже был опытным преподавателем. Конечно, лекции Владимира Александровича – это высший пилотаж, так можно сказать, такое развитие темы для аудитории, методика донесения какой-то идеи. Он человек необыкновенно широких знаний, глубоких знаний. И, конечно, его лекции тоже пользовались неимоверным уважением. Правда, на первом экзамене было очень много у него «двоек».

Лютовал?

Нет, наверное, он относился к студентам пединститута как к студентам университета. Если учесть, что у нас много было ребят из Чечни, много ребят, которые шли по направлениям из сельской местности, чтобы потом преподавать, может быть, не очень высокий уровень иногда был (не у всех, конечно, у меня замечательные однокурсники, которые потом стали и учителями высшей категории, и кандидатами наук). Университетский и институтский уровни… сейчас, мне кажется, это одинаково, а в советское время всё-таки были разные. И вот одна группа сдавала – у них были все «двойки» и несколько «троек», и все, конечно, очень боялись. Я могу с гордостью сказать, что я на этом экзамене получила «пятёрку»! Я помню даже вопросы, которые задал мне Владимир Александрович!..

Что он преподавал на втором курсе?

У нас он преподавал первую половину XIX века: Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Гоголя. И я ходила к нему на семинар по Достоевскому. Мы уже были второкурсниками. В первом семестре у нас вёл занятие Георгий Васильевич Краснов – он учитель Владимира Александровича, ну и всех нас учитель. У Георгия Васильевича была своя манера преподавания: он делал ставку на то, что хороший студент поймёт намёк и сам где-то что-то разыщет. И он постоянно приходил на занятия, знакомил нас с большими пластами библиографии. Он говорил: «Вот в этой книге вы найдёте…» Понимаете, с потребительским отношением к лекции на таких занятиях многим извлечь было нечего, потому что обычно студент хочет услышать материал, переварить, а Георгий Васильевич – он источник. Это то, собственно говоря, к чему сейчас пришла практика ориентированного обучения: узнайте, где это лежит, и возьмите это сами.

Георгию Васильевичу мы были очень благодарны за то, что он объявил нам на третьем курсе: есть возможность сдать экзамены досрочно – поехать работать экскурсоводами в Ясную Поляну.

 

«Какое счастье, что здесь работают те, кто лично знал Толстого!»

Лето 1981 года – это было необыкновенное лето. Ещё в мае, когда уже началась подготовка, мы все экзамены сдали. Нас было, по-моему, пятеро. Мы приехали, и там была ещё группа студентов из Запорожского университета. Мы жили в самой Туле, в общежитии какого-то техникума. Вместе с сотрудниками штатными на какой-то площади (теперь уже не помню – это 1981 год был, это сколько же лет-то прошло, это 40 с лишним лет!) мы садились в автобус, нас везли до Ясной Поляны. Первую неделю нам дали возможность поучиться: мы ходили в музей, смотрели, причём открыли для себя то, чего вообще не знали никогда ни о Толстом, ни о Ясной Поляне. Я до сих пор, когда вижу фильм «Война и мир», вспоминаю, как я увидела в Ясной Поляне первые иллюстрации (не помню сейчас фамилию художника), которые Толстой одобрил, и как там изображён Пьер Безухов. Ему же там 20 лет! Мы на это вообще внимания не обращали. Вы помните Бондарчука, который играет Пьера Безухова? Такой глубоко за сорок мужчина. И я помню: как же это так?! Я потом стала перечитывать «Войну и мир», стараясь вообще выкинуть фильм из головы. В советское время ведь мало было фильмов. Всю русскую классику, если она не притормаживалась на телевидении, как, допустим, «Преступление и наказание» (его сняли и потом как-то уже мало показывали, начали показывать уже в перестроечное время)… А «Войну и мир», наверное, два раза в год показывали по центральным каналам. Поэтому до того момента, как в каком-то классе мы читали этот роман, мы наизусть знали не только имена всех героев, но и все ситуации. И вдруг Пьер… Пьер Безухов – это мой любимый герой русской классической литературы. Я объясню, почему, что есть в его характере, за что я считаю его любимым – это желание всё время что-то делать для других, это скромность, это верность: помните, он женат, но он любит Наташу, и он говорит: «Вот если бы я был не я, а прекраснейший человек, я бы тотчас же на коленях просил вашей руки»… И то, что он сделал Наташу счастливой по-настоящему, и масса качеств!..

Так вот, я в Ясной Поляне впервые поняла, что надо забыть образ, который создал Бондарчук. Потому что психологически, на уровне вербальном – там всё точно. Но ведь визуальный уровень – он сильнейший! От него ведь не избавишься! Если ты увидел этого пожилого дядьку, как мы, 15-летние, – вот так и представляли Бондарчука Пьером. Поэтому Ясная Поляна, конечно, дала очень много. Я знаю, что к этой практике ещё Галина Николаевна Левицкая тоже руку приложила, спасибо, она, по-моему, туда привезла студентов на экскурсию, и потом они с Георгием Васильевичем договорились, что пока тульские студенты сдают экзамены (они туда приходят работать в июле, в августе), придут студенты из других вузов. И вот много лет так было. Я знаю, что Анатолий Валентинович Кулагин, он немножко постарше меня, тоже ездил работать экскурсоводом.

То есть это уже были постоянные связи института и музея?

Да. И вот, отработав там месяц, я спросила: а можно ещё остаться? Они сказали: да, оставайтесь. Там так смешно ещё получилось: последнего секретаря Толстого звали Валентин Фёдорович Булгаков. А моя девичья фамилия Булгакова. Там всегда экскурсоводов представляют, и однажды я вела экскурсию, и какая-то женщина кидается и говорит: «Какое счастье, что здесь работают те, кто лично знал Толстого!» А мне говорят: «Молчите, молчите! Пусть они думают, что вы его…»

Отработав в Ясной Поляне, я думала, что самая замечательная профессия в мире – это экскурсовод. Причём уже много позже, когда я читала Сергея Довлатова «Заповедник», я понимала, как много там общего с тем, что мы переживали! Только Пушкина надо поменять на Толстого. Потому что у нас один был молодой человек, остальные были девушки, нас было пятеро, по-моему. Это было чудесное лето! Мы окунулись в мир не просто литературы, а какой-то жизни литературной. Там удивительные люди работали, они очень щедро делились. Мы в первую неделю могли бесконечно ходить по их экскурсиям, сидеть в музее, в библиотеке, составлять свои тексты. Честно говорю, как нас выпускали потом на большие экскурсии (потом мы уже вели и иностранцев, и группы из Москвы, из Питера). Первая экскурсия. Приезжают – культпоходы, знаете, были – какие-нибудь сотрудники колхоза «Красный путь». И ты ведёшь экскурсию. А в Ясной Поляне анфилада комнат – из одной в другую, из одной в другую, они все проходные. А за дверью стоит сотрудник музея и слушает. Если бы сотрудник стоял здесь, среди них, ты бы, наверное, начала слегка заикаться, какой-то дискомфорт ощущать. А от того, что всё это было за дверью, никто не знал! Я хорошо помню – Людмила Васильевна, женщина, которая меня прослушивала. И когда я закончила, она сказала мне, что у меня была одна ошибка: тётушка была не по материнской, а по отцовской линии. И потом меня стали ставить на более серьёзные группы: приезжали из разных стран, с переводчиками…

Большая была посещаемость музеев в ваше время?

Вообще необыкновенная! Так и сейчас, наверное, то же самое.

И будние дни, и в выходные?

Да.

Занятость у вас была плотная?

Да, мы туда приезжали и, пока день не заканчивался, вели все экскурсии.

А как быстро вы наработали опыт?

Вот представьте себе: неделю мы ходили на экскурсии, сидели, слушали. И уже через неделю мы вели экскурсии. Причём мы вели экскурсии и по дому-музею, и по литературному музею. Ну, нам-то, филологам, которые только что сдали Толстого, особо-то сложного не было ничего, потому что мы послушали экскурсии. Конечно, тогда не было диктофонов, чтобы можно было записать эти экскурсии, – мы просто их слушали, что-то конспектировали.

 

«Боже мой, они чистые, как вода с гор!!

У нас были прекрасные преподаватели на кафедре русского языка… Никого я по литературе не забыла? Айзик Геннадьевич, Георгий Васильевич, Константин Григорьевич, Александр Петрович, Владимир Александрович… Позже, мы учились уже на старших курсах, пришёл преподавателем на кафедру литературы Анатолий Валентинович Кулагин. Он у нас ничего не вёл, и какой это… великий преподаватель и большой учёный, я открыла уже, когда я работала на нашей кафедре.

А тогда он был аспирантом, видимо, когда пришёл к вам?

Да, он, наверное, учился в аспирантуре или окончил аспирантуру. В общем, я когда училась на первом курсе, он учился на четвёртом. А вот когда мы учились на четвёртом, он уже пришёл, но у нас он ничего не вёл. Также пришла работать на кафедру литературы Марина Ивановна Никола. Я помню, что пришёл Айзик Геннадьевич и сказал: «На кафедру литературы взяли молодую девушку, она знает латынь и древнегреческий». Но опять же с Мариной Ивановной мы познакомились, когда я стала работать, потому что мы учились на четвёртом курсе, и она у нас ничего не вела и не читала. Сейчас я восхищаюсь этой женщиной. Она заведует кафедрой зарубежной литературы в Московском педагогическом государственном университете, это бывший Ленинский. И, конечно, это очень серьёзный исследователь, англист. Она многие годы вела и ведёт, по-моему, до сих пор аспирантуру в Коломне. И после смерти Александра Петровича, который кроме Пильняковских чтений учредил конференцию, которая называется «Поэтика и компаративистика» – он хотел, чтобы коломенские студенты общались со студентами московскими – Марина Ивановна эту идею подхватила. И каждый год студенты МПГУ и студенты Литературного института, я к ним теперь присоединяюсь, привожу из МГПУ (я работаю в Московском городском педагогическом университете), в память Александра Петровича мы эту конференцию продолжаем проводить. Марина Ивановна, конечно, человек тоже великих знаний и величайшей души, и величайшего таланта организаторского. И её лекции тоже необыкновенные и творческие, и прекрасные.

Вы упомянули, что было разделение на кафедру литературы и русского языка. А вы выбрали направление литературы?

Нет, подождите: филфак был один, но на филфаке были две кафедры. Это не значит, что студенты делились. Галина Николаевна Левицкая ещё тоже была на нашей кафедре литературы, она преподавала методику. Мы, студенты, познакомились с ней в последний год обучения. Мы ходили вместе с ней в школы – она показывала нам лучшие уроки учителей. Галина Николаевна всё время сотрудничала с журналом «Литература в школе». В прошлом году отмечали её юбилей, и мы ей подарили фильм, снятый о ней, где большое количество выпускников из разных частей нашей страны обращались к ней, поздравляли её. И она вспоминала о своей молодости. Я делала для газеты репортаж о ней. Галина Николаевна показала нам, что одно дело – знать литературу, а другое дело – уметь эту литературу преподнести. И, может быть, не сразу вообще мы это поняли, потому что всё-таки в юности больше чистая филология увлекает. Вот когда потом в школе оказались, то стало важно, как сделать так, чтобы это было всем интересно, нужно, чтобы это запомнилось.

Я хочу ещё сказать о преподавателе кафедры русского языка – Геннадий Владимирович Дагуров. Когда мы учились (стыдно об этом вспоминать!), мы не воспринимали очень серьёзно его… Нет, мы воспринимали его серьёзно как преподавателя: у него такие были чёткие лекции, у него маленький был блокнотик, всё, что нужно, мы записывали, учили. Он бурят, но он великолепно знал русский – теорию, практику русского – лучше…

…Любого русского.

Да, совершенно верно! Но мы не знали в то время и узнали об этом очень поздно, что, оказывается, Геннадий Владимирович Дагуров – один из основоположников бурятской поэзии, письменной поэзии, что он перевёл бурятский эпос на русский язык, что он дружил с известными поэтами 1930-х годов. И у него такая биография, что можно остросюжетный фильм снять! Его сын, Владимир Геннадьевич Дагуров, известный советский, российский поэт, к сожалению, уже ушедший из жизни, в своё время всё-таки заставил его какие-то мемуары написать. Он мне подарил эти мемуары, и я, когда всё это прочитала, была потрясена! Потому что мы воспринимали Геннадия Владимировича как строгого, педантичного, немножко чудаковатого, он любил так над всеми подшучивать… Но мы не знали, что он воевал, причём очень серьёзно воевал, что у него до войны была такая бурная биография – он политическим деятелям письма писал, чуть не был арестован… Кстати, в «Синей книге» есть о Геннадии Владимировиче материал – все, кто потом прочитал из наших, говорили: мы не знали, что перед нами поэт, такой масштаб личности.

Были замечательные преподавательницы. У нас была просто очаровательная Наталья Петровна Руднева, кандидат наук. Я вот, кстати, называла всех наших литераторов, я не говорила: профессор – профессор Петросов, профессор Викторович, профессор Кулагин, профессор Ауэр, профессор Ингер… Наталья Петровна была так же, как и Дагуров. Дагуров, я помню (я уже работала в институте), защитил докторскую, когда ему было около 90 лет. А так он был тоже доцентом, кандидатом наук. Наталья Петровна Руднева – женщина необыкновенного такта, необыкновенной культуры, знаете, какой-то культуры прошлого века. Она у нас преподавала старославянский язык. Она была немножко рассеянна, и в этом было её очарование. Мы её обожали. Да, она могла очень многое забыть, но она создала диалектологический кружок, она и диалектологию тогда вела. Я ходила и в диалектологический кружок тоже. Мы были во многих городах, потому что ей хотелось, чтобы мы сами послушали эти говоры. Мы ездили в Псков, мы ездили в Орёл, мы много куда ездили! И мы бродили по этим деревням, записывали что-то… Помогала ей Галина Витальевна Горбачёва. Галина Витальевна потом много лет была деканом филологического факультета. Она у нас не вела русский, но она тоже была само очарование. Вообще, настолько у нас женщины всегда прекрасные были на филфаке! У нас работала Лидия Аркадьевна Яковлева, про неё ходили легенды, говорили, что она «из бывших». Её отец был полковником Белой армии (не знаю, может быть, это и легенды!). Она была уже в достаточно преклонном возрасте. Всё то, что Наталья Петровна Руднева в старославянском языке теоретически показывала и рассказывала, мы часто просто смотрели и слушали у Лидии Аркадьевны. Такое впечатление, что она вообще на нём говорила с младенчества! У неё был талант методический, она настолько хорошо всё это объясняла! И, конечно, этого предмета все боялись – старославянского, потому что всё-таки мёртвый язык есть мёртвый язык. Но для неё он был живой. Она была очень сердобольным человеком. Я думаю, что если меня услышит кто-то из бывших студентов из Чечни, они все скажут: да, Лидию Аркадьевну называли просто матерью всех чеченцев! Она была одинока, но у неё мама была, ещё более престарелого возраста, у неё не было в таком смысле семьи. И она всё время их опекала, угощала. Она говорила: «Боже мой, они чистые, как вода с гор! Им трудно привыкнуть к нашей жизни». И они все тоже, я знаю, платили ей большой любовью: уже заканчивали институт, приезжали к ней всё время…

Я поняла, что забыла рассказать ещё об одной женщине с кафедры литературы. Это Валерия Николаевна Абросимова. Она тоже была зарубежницей, но круг её интересов касался и русской литературы. Она сейчас не работает в институте. Она была типом архивного работника, то есть всё свободное время проводила в архивах, она всё время выискивала какие-то интереснейшие документы, связанные с историей литературы классического периода. Она их комментировала, публиковала, она всех нас тоже старалась привлечь к этой работе. Благодаря Валерии Николаевне я познакомилась с творчеством Льва Львовича Толстого, сына Льва Толстого, который не был, как считают, так талантлив, как отец, но он писал очень много детских рассказов (я один период здесь преподавала детскую литературу). Валерия Николаевна тоже часть нашей кафедры. Был какой-то период, когда её обвинили, по-моему, в связях с диссидентами, это было советское время, и она вынуждена была уйти из кафедры. Потом она вернулась. Потом она ушла работать в университет культуры. Сейчас она, я думаю, на пенсии, по-моему, в Нижнем Новгороде. Это тоже очень необычный, интересный человек.

Потом, когда я вернулась на кафедру, здесь был тот момент, когда ты понимаешь, что преподаватели, перед которыми ты робеешь, всё равно твои коллеги, и надо очень стараться соответствовать. Так получилось, что после института я поработала в школе достаточное время. Хотя, когда я заканчивала, Александр Петрович предлагал мне поступать в аспирантуру (у нас тогда не было аспирантуры – в областной педагогический имени Крупской). Я, наверное, подвела Александра Петровича – вышла замуж.

Сразу же после института?

Да. Я уехала по направлению в Чехов, но потом вышла замуж, вернулась в Коломну.

 

«Он приехал с идеями сделать школу прекрасной, свободной»

В Чехове работали в школе?

Нет, в школе я проработала совсем немного, к сожалению, меньше полугода. Я вышла замуж и вернулась в Коломну. И в Коломне в школу я сразу не могла устроиться, потому что не было мест – я вернулась посреди года. Я проработала полгода в группе продлённого дня школы № 8. Но всё равно там были замечательные учителя (я на практике когда-то была в этой школе): Маргарита Леонидовна Симоянова, Валентина Алексеевна Литкова, директор школы. Чудесные люди! Они меня помнили как практикантку, и так получилось, что я была у Маргариты Леонидовны, у которой мой муж учился потом. Это уже мы потом выяснили. Я проработала в группе продлённого дня немного, а потом ушла в декрет. Когда уже вышла, то открыли школу № 17, в 1984 году. И я там проработала до 1991 года. Положа руку на сердце, скажу, что это очень счастливые были годы моей жизни. Потому что уже перестройка началась, новые произведения… Вот я сейчас смотрю – дети: ой, «Мастера и Маргариту» надо читать, ой, скукотища… Была в библиотеке им. Королёва презентация нового номера «Коломенского альманаха». Там полочка, куда выставляют книги, которые можно забрать, ненужные.

Буккроссинг.

Да. Смотрю, стоит том Булгакова, «Мастер и Маргарита». А в то время я-то читала «Мастера и Маргариту» в перепечатанном варианте! Сестра училась в институте и привезла на две ночи. И вот мы с ней сидели вдвоём и читали. Ничего толком не могли понять, потому что через два часа уже сознание ночью отключается. Потом уже, я помню, мама поехала в отпуск и привезла из Латвии, там раньше напечатали «Мастера и Маргариту». А сейчас не хотят читать. А в перестроечное время все упивались тем, что «Доктора Живаго» напечатали! И в школе мы об этом говорили, это действительно было возвращение этой литературы, это было замечательное время. Конечно, нам говорили, что такие книги есть, но мы их не читали, когда учились в институте.

Один мой выпуск – я взяла их в четвёртом классе, и мы с ними прошли этот путь – мы общаемся со многими до сих пор. Я считаю годы, проведённые в школе, очень счастливыми. У нас был замечательный коллектив, это мои друзья, сейчас по жизни мы встречаемся – не постоянно, но раз в год, два раза в год. У нас был директор Евгений Иванович Тюрин, удивительный человек, он несколько лет проработал во Франции, был директором школы при посольстве. Он приехал с идеями сделать школу прекрасной, свободной. Мне кажется, все в конце 1980-х, в начале 90-х понимали, что это какой-то новый поворот. Я сравниваю с тем, что сейчас… сейчас мы все опять завалены бумагами, мы всё время что-то делаем, делаем… А это было время, когда придумывай, вводи, говори – не было этого канцелярского…

Даже в 80-е?

Я с 1984-го работала, и уже где-то с 1985-го начались такие веяния, что-то новое вводилось. И это новое – оно было хорошее, оно было интересное, мы работали с удовольствием. У нас был драмтеатр в школе, мы там ставили Шукшина, ставили много чего. Я, где работаю, обычно всё время составляющие оставляю, чтобы что-нибудь перевести на сцену. На кафедре китайского мы с китайцами тоже ставим русскую классику, переделываем что-нибудь немножко, чтобы совместить русское и китайское.

У меня в жизни какие-то случайности… Потом я родила второго сына – и опять отпуск, тогда уже можно было сидеть в декретном отпуске три года, по-моему.

В каком году?

В 1990-м. И я совершенно случайно встретила Владимира Александровича. Ну, правда, когда я работала в школе, Айзик Геннадьевич, Владимир Александрович приходили со студентами на практику как руководители практики. То есть мы виделись на уроках, разбирали уроки их студентов. И я помню, что летом я шла и встретила совершенно случайно Владимира Александровича. Он говорит: «Что делаете?» Я говорю: «Вот, пока не работаю». А он говорит: «А приходите к нам, пока не работаете. Вы же всё равно там числитесь». Я говорю: «Ну, я не знаю…» И он взял тогда телефон, по-моему, у нас не было телефона, свекрови моей взял телефон, потом позвонил. И я пришла, и мне полставки дали, пока я сидела в декрете. А потом в аспирантуру поступила. Ну, то есть как-то получилось плавно, и так же у меня потом получилось с Москвой: работала в Коломне, мне предложили проработать в Москве, в МГПУ, преподавать русскую литературу китайцам, стажёрам.

Это уже в каком году?

В 2011-м. Там на полставки меня взяли, а потом как-то стали уговаривать переходить, но я ещё не переходила. У нас здесь тогда началось сокращение из-за перехода на бакалавриат. У нас было много направлений внутри специальностей, которые определяли количество часов у преподавателей. У нас была филология, но у нас были журналистика, краеведение, критика и что-то ещё. Бакалавриат уничтожил все эти дополнительные специальности, и у всех сократились часы. В общем, я ушла поэтому в Москву. Тоже так случайно случилось: женщина, которая преподавала китайскую литературу, ушла работать в другой вуз, и меня вызвал заведующий нашей кафедрой китайского языка профессор Владимир Анатольевич Курдюмов и сказал: «У нас на кафедре все лингвисты, а филолог только вы. Поэтому вот вам программа, готовьтесь. Пока поставим маленькое количество часов, но…» Я как открыла, я помню, китайские мифы и сказки – и всё! И вот так до современной литературы дошла – я просто поняла, как много существует в литературе миров, о которых мы не знаем. У нас же всё образование европоцентричное. То есть кроме Конфуция и Лао-Дзы вообще китайских-то имён мало кто знает. Поэтому это очень увлекательно было. И я не жалею. Русское у меня оставалось для китайцев, которые приезжали, а китайское – для русских студентов, которые учат китайский язык. То есть у меня получилось наоборот: я сначала начала китайскую литературу преподавать, потом пошла учить китайский. Конечно, я понимаю, что для того, чтобы его выучить, нужно всё на свете бросить. У нас удивительные студенты – они настолько мотивированные! Потому что это трудно… Да, я, конечно, не дотягиваю, но, тем не менее, я себя утешаю тем, что мне важен процесс.

Сколько уже лет вы учите китайский?

Периодически. Иногда я его учу очень интенсивно – например, весь прошлый год я занималась с репетитором. А до этого я не занималась с репетитором, просто какие-то программы слушала. Потом ведь, когда с китайцами работаешь, в слабых группах готовишься к уроку, всё равно какие-то слова находишь… В общем, я попала в 2011 году на кафедру китайского и до сих пор работаю. Ещё несколько лет назад мне корейскую литературу точно так же открыли – открыли корейское отделение. Я думала сначала, что, поскольку Корея долгое время была под протекторатом Китая, там очень много совпадений. Но сейчас видно, что всё, начиная от фольклора, там другое, но не менее интересное.

Тоже делится на Северную и Южную?

До 1948 года какое же там разделение? У них общая литература. После 1948 года Северная Корея, где идеология чучхе, красная, там мало что, мне кажется, можно соотнести с такими гуманистическими… А в Южной Корее очень много. В китайской литературе есть нобелевские лауреаты уже в 21 веке, а в корейской есть букеровские премии, женщина Хан Ган – у неё такие серьёзные вещи, у неё есть книга «Восстание в Кванчжу». У нас раньше в университете каждое направление имело стажёров: французские, итальянские, испанские – институт иностранных языков МГПУ. А сейчас у нас стажёры приезжают только из Китая, больше ниоткуда не приезжают.

 

«Я больше года даже не знала, что в Коломне есть кремль»

Может быть, мы вернёмся к тому моменту, когда вы впервые оказались в Коломне? Какие у вас впечатления первые были от Коломны?

Я поехала одна. Мне сказали, что это улица Калинина, остановка. Я вышла, нашла институт. Спросила насчёт документов: как подать документы, как на экзамены приезжать… И мне сказали: «А у нас есть подготовительные курсы двухнедельные». И я записалась. Это уже летом было. Экзамены начинались в августе, а это было в середине июля. И я приехала, сказала маме, что я буду поступать именно на филфак, потому что иняза всё равно не было, немецкого. А немецкий я сдавала, на «пятёрку» его сдала, когда поступала. С понедельника, как начинались эти курсы, я поехала и заселилась в общежитие. На втором этаже первый раз меня поселили. А потом, когда я сдала экзамены и меня зачислили, мы уже жили на третьем этаже. Я жила в 52-й комнате. Я сейчас сравниваю, какие общежития в Москве у наших студентов…

Вы сейчас сравниваете. А тогда как вам показалось?

Конечно, это было большое неудобство. Прежде всего, из-за отсутствия нормальных удобств. Но был душ. В общежитии тоже была столовая. И это было удобно, потому что рядом. Я говорила уже, что до девяти вечера, как правило, мы сидели в читальном зале. А потом в девять вечера можно было прийти…

Всё в составе кампуса, да?

Ну, это не было огорожено, конечно, никак. Но это рядом. Можно было прийти, попить чаю. Причём, когда мы сидели в читальном зале, мы ещё могли выйти – рядом был кафетерий – съесть мороженое или попить сок с какой-нибудь булкой. Первый год и, по-моему, второй тоже, я обычно в субботу, когда заканчивались занятия, сразу уезжала домой и приезжала рано утром в понедельник, рано-рано, в 4 часа из дома выезжала, чтобы к первой паре успеть.

Добирались-то каким образом? Электричкой?

Да, конечно. А потом в воскресенье вечером уже стала приезжать. А вот уже третий, четвёртый – частенько оставались, не каждую неделю уже ездили. Кто-то ездил каждую неделю, но я уже ездила, наверное, через неделю.

Мы получали стипендию. Стипендия была 40 рублей, я получала 46 рублей – у меня были «пятёрки».

На что хватало этой стипендии?

Да вы знаете, 46 рублей – это были реальные деньги в советское время! Например, в столовой пединститута на 50 копеек можно было съесть первое, второе, салат и компот. Я знаю, что у нас кто-то ездил после занятий, из тех, кто жил в общежитии, в ресторан «Советский», там были по рублю какие-то комплексные обеды. Я, правда, не ездила ни разу, но знаю, что они были.

Ресторан «Советский» там, где гостиница?

Да, там был ресторан на первом этаже.

Да, как увидела я Коломну? Дело в том, что доезжали до станции Голутвин. Дальше на трамвае до пединститута. И вся неделя – это лекции, потом читальный зал, потом надо было что-то ещё читать. И вот так, чтобы куда-то выехать… Я долгое время, больше года, даже не знала, что в Коломне есть кремль, ещё что-то… Как-то нам вообще об этом никто не говорил. И кремль мы увидели, когда на втором, по-моему, курсе мы стали работать – каждую осень мы же работали в совхозе, помогали убирать овощи.

А куда именно ездили?

На первом курсе нас возили каждый день в Акатьево. Мы там работали, и нас на автобусе назад привозили. Мы с собой брали капусту! Нам разрешали взять капусту, морковку немножко – мы её в общежитии жарили, ели. На втором курсе мы работали на полях совхоза «Сергиевский». И эти поля начинались, я так понимаю, где мост…

Где Бобренев луг, от понтонного моста?

Да. Туда мы ездили сами уже. Мы туда приезжали, через мост переходили, шли. И вот тут, конечно, мы увидели, что о-го-го! – тут и кремль, и стены!..

То есть это было сильным впечатлением?

Да, очень сильным! На последних, наверное, курсах мы были – открыли «Горизонт». Кинотеатры «Восток» и «Юность» были: «Восток» – с одной стороны сквера Зайцева, а «Юность» – это где теперь «Дом Озерова». Были какие-то фильмы – мы ездили иногда, но не часто. Я знаю, что ещё на танцы ходили, но у меня так получилось, что я не попала ни разу на танцы. На танцы ходили в «Зайчик» – кинотеатр Зайцева был, где Бобровский сад. И я этот Бобровский сад полюбила, потому что, когда я вышла замуж, мы какое-то время жили у бабушки моего мужа, прямо на соседней улице: улица Дорфа, а рядом Вагонная. Я в коляске ребёнка возила по Бобровскому саду, по танцплощадке – просто днём ходила гулять. Не знаю, наверное, я была очень как-то в учёбу упёрта, и времени на то, чтобы на танцы ходить, не было. Но зато, когда у нас были в институте какие-то вечера, мы всё время ходили и танцевали, потом уже дискотеки стали появляться. На последнем курсе учились, я помню, мы ездили один раз в Воскресенск на дискотеку. Там о чём-то рассказывали, а не только танцевали, что-то такое было новое по форме. Ну, а так в основном учёба была, мне кажется, что это было очень интересно, потому что весь этот мир открывшийся – это было здорово!

Общежитие вас не отвлекало от учёбы – решение каких-то бытовых задач или шумные кампании?

Мы сами, наверное… Я, например, взяла гитару с самого первого курса – я уже когда ехала, взяла с собой гитару.

Вы уже владели инструментом?

Знаете, я, наверное, как тогда владела, так и до сих пор владею. Я много песенок каких-то написала, у меня есть и два диска песенок. Но я играю не очень хорошо, за что меня муж ругает, говорит, что надо серьёзно заниматься. Ну, как там в анекдоте про обезьяну? Не разорваться!

Что мы пели? Мы пели Булата Окуджаву. Это, конечно, было любимое. Я не помню, какой это был год, сестра уже была студенткой, и она привезла диск Окуджавы большой. Дома ещё мы жили, да. И я первый раз его послушала: голос такой старческий, дребезжащий. Что он там поёт?! Я прослушала до конца. Потом включила ещё раз… И уже через неделю я пела все эти песни! Я просто не знала, куда от них деться! Потом Веронику Долину мы знали, её песни все. Ну, и какие-то песни из фильмов, из «Большой перемены». Помните:

Мы выбираем, нас выбирают.
Как это часто не совпадает…

Какие-то песни, которые всё равно по духу похожи на авторскую песню, может быть, потому что в них, кроме музыки и слов, есть какой-то люфт задушевности, когда важна не сила голоса, а те чувства, которые ты в эти песни вложишь.

Я на филфаке была не единственная, кто играл на гитаре, у нас ещё были девчонки. Ну, мальчишек на филфаке мало… Потом, у нас же в общежитии жили чеченцы, один учился на год нас старше, его звали Абуязид, я не знаю, жив он или нет, он был слепой, абсолютно слепой, и он играл на баяне. И на всех концертах он выступал, всё время играл. У чеченцев был ансамбль «Вайнах», они танцевали прекрасно и песни пели, я даже до сих пор несколько чеченских песен помню, потому что мы же учились вместе.

То есть они не обособленно держали себя, а были как-то интегрированы, смешаны по комнатам?

Вначале нас поселили так – делили курс по алфавиту: две девочки на букву «А» – это две чеченки, две девочки на букву «Б» – Булгакова и Булыгина – это две русские девочки. И нас вместе поселили. Да нормально мы жили! Я даже брала девчонок в гости ко мне, ездили в Наро-Фоминск. Моя мама даже до последних лет вспоминала, как там они, интересовалась.

То есть вы так и прожили с ними все четыре года?

Нет. Хорошие девочки, мы не ссорились, но когда какой-нибудь мальчик стучался в дверь и заходил, чеченец, чтобы книжку взять или что-то, они говорили: «Девочки, мужчина входит в комнату – вы должны встать!» Мы говорим: «У нас не принято!» И когда стало возможно поменяться с двумя другими девочками из Чечни, мы поменялись и жили так, как хотели жить, не вызывая их возмущения.

А так, конечно, мы все друг друга угощали, помогали друг другу. Я говорю, с некоторыми ребятами из Чечни мы до сих пор поддерживаем отношения, перезваниваемся, поздравляемся и встречаемся.

А ещё из каких городов и районов с вами учились на курсе?

Одна девушка приехала с Западной Украины, Валентина Монастырская, она потом здесь вышла замуж. Моя подруга была из города Мирный, но не якутский Мирный, а из Плесецка. Я была даже у неё в гостях – на свадьбу к ней ездила. А сейчас она живёт в Калининграде. Мы не потерялись, мы общаемся. Очень много было коломенских и из ближайших районов – Зарайск, Луховицы. Из Луховиц была у нас Таня Володина. Из Зарайска была Рашида Мастюкова, она потом вышла замуж за болгарина, уехала в Болгарию. В Коломне в 12-й школе завуч Наталья Геннадьевна Тихомирова – она была Наташа Белашова. Тоже в какой-то школе работает Люба Шиндикова, она была Люба Зыбенкина. Это вот наш курс. Сергей Иванович Патрикеев, мы с ним проработали на кафедре литературы, он тоже защитился потом и преподавал литературу. Курс, мне кажется, хороший у нас был.

 

«Вы сменили вашу литературную фамилию?!»

Где и как вы познакомились с мужем?

Муж коломенский, и корни его семьи здесь древние. Его прадед до революции был фельдшером, по-моему, в шестой больнице – это же единственная, кажется, больница была тогда. Лев Григорьевич Таланов. Я писала материал по родственникам Достоевского: внучатая племянница Достоевского ведь жила в Коломне, работала конструктором на тепловозостроительном заводе, а племянница была врачом. И муж её был врач, Михневич. И в этой книжке есть эти материалы, и Виктор Семёнович в альманахе тоже печатал, может быть, и Викторович печатал. Я попала в архив коломенской больницы. Я пришла домой, говорю «Я пошла искать родственников Достоевского, Саша, принесла тебе твоего прадеда, Льва Григорьевича».

А где находится у нас архив?

Был в нашей ЦРБ, а потом куда его дели, неизвестно. И была в архиве Коломзавода – вот там архив, мне кажется, хранится. Почему больница к ним относилась? Потому что она на их территории находилась. Мой муж учился на общетехническом – тогда так назывался технологический факультет. Мы, в принципе, были знакомы – мы знали, кто мы такие, но… Он на два года раньше окончил институт, служил в армии в Германии. Мы познакомились в ресторане. Он пришёл с друзьями в ресторан – отмечали его возвращение из армии. А у нас был в ресторане «Коломна» выпускной вечер.

Ресторан «Коломна», где сейчас «Спортмастер»?

Да, совершенно верно. У нас был выпускной на филфаке, а он пришёл из армии, уже получил лейтенантские погоны – он после армии ещё на сборах был. И он меня пошёл провожать. Всё равно определяющую роль сыграла любовь к литературе: кто что читал в последнее время. А он читал Германа Гессе, «Степного волка». И я помню, что мы шли в общежитие и вслух, друг другу помогая, вспоминали слова: «Мир лежит в глубоком снегу. Ворон на ветке бьёт крылами. А я, Степной волк, всё бегу и бегу…» – то стихотворение Гессе, которым открывается роман. Я до сих пор считаю, что не так-то часто встретишь в жизни человека, который знает Гессе наизусть. Ну вот, и так всё и определилось. Правда, у меня распределение было, я уехала в Чехов, но потом мы поженились, и я вернулась сюда. Конечно, на меня ещё необыкновенное впечатление произвело при первом знакомстве с его семьёй бабушки и дедушка. К тому времени уже одного дедушки не было в живых, а один дедушка был, и они жили на улице Вагонной. Дом бабушки – как раз дом, в котором жил Лев Григорьевич Таланов, это ещё Северное страховое общество строило. И это была такая простота, такое радушие, такая любовь! У меня к этому времени бабушки уже много лет не было, бабушка моя, которая меня растила, Мария Алексеевна Юткина, умерла в 1975 году. А это было в 1982-м – семь лет у меня бабушки не было. Я когда пришла к ним, я поняла, что это прям родные люди, абсолютно родные! Мы оставались такими родными людьми. Нет, у моего мужа были прекрасные родители! Но я благодарна бабушкам за то, что я работала в школе и знала, что если что, если ребёнок заболеет или что-то – они всегда подхватят, поддержат. Я не окончила бы аспирантуру и не защитилась бы, если бы я не знала, что в день, единственный свободный, я могу поехать в Москву в архив или в Ленинку или куда-то, а бабушки с удовольствием останутся с мальчишками. Они очень любили моих сыновей, и ребята тоже их любили очень. Чудесные люди – Анна Григорьевна Кондратова, Павел Данилович Кондратов, Антонина Петровна Таланова. Дедушку Александра Львовича я не застала, потому что он умер. И вот это ощущение, что ты нашла, это твоя семья, – это очень важное ощущение.

То есть оно уже возникло при первом знакомстве?

Да, при первом знакомстве с семьёй возникло. Бабули – они так для нас и остались, бабули. Я сменила фамилию Булгакова на Кондратову и встретила Александра Петровича Ауэра, и он говорит: «Вы сменили вашу литературную фамилию?!» Когда я училась, это было время, когда о Булгакове уже стали говорить. И некоторые преподаватели, зная, что тут сидит Булгакова, всё время в такие определённые словесные игры играли. Я помню, как Александр Петрович (мы все его обожали!) на практическом занятии говорит: «Ну что, Булгакова, вы сделали свои записки на манжетах?» А я, честно говоря, не знала, что есть такое произведение у Булгакова! Какие записки?.. На каких манжетах?..

И вот вы знаете, удивительно, но мой муж мне говорит: «Давай я возьму твою фамилию»! Потому что он тоже уже к этому времени читал Булгакова. Это был 1982 год. Если бы я не была знакома с бабушками, я бы сказала «да», потому что у нас в семье две девочки, и фамилия должна была уйти (но она не ушла). Но я подумала, что дедушка с бабушкой, Павел Данилович и Анна Григорьевна, баба Аня и деда Паля, как мы их звали, наверное, очень обидятся, поэтому я взяла фамилию Кондратова. А вот когда старший сын учился в Москве на философском в Дружбе народов, решил фамилию поменять. Ну, я так поняла, что тут было не без моих родителей, потому что фамилия исчезала, и он сменил. Я говорю: «Папа не расстроится, не обидится?» – «Нет, папа не обидится». Поэтому у нас мужем два сына, Игорь Александрович и Дмитрий Александрович, Булгаков и Кондратов.

А свадьба была у вас?

Да, но она была не в Коломне, а под Наро-Фоминском – если ехать по Киевскому шоссе, там был выстроен ресторан «Терем», из брёвен. Это было ещё время, когда такой эксклюзивный вид у него был. Там была наша свадьба. Я в это время работала в школе в Чехове, даже не в Чехове, а в Чеховском районе, это село Мещерское (нужно доехать до станции Столбовой и там ещё на автобусе). А работали ведь раньше в школе с понедельника по субботу – шестидневка. И я даже не могла выбраться, чтобы себе купить платье! Моя подруга из Мирного, вышедшая замуж за год до этого, сказала: «Я тебе пришлю». И у меня ещё была одна проблема, очень серьёзная – у меня была очень маленькая нога. В советское время советские женщины не должны были иметь 33-го размера ноги! Ну, сейчас я доросла до хорошего 34-го, почти 35-го. Но все-таки мне уже седьмой десяток лет.

Разве это не решалось походом в детский отдел?

Да, я вообще всю жизнь ходила. Пока мои подруги ходили на шпильках, я ходила в обуви из «Детского мира». Но в сандалиях или в чём-то таком на свадьбу… всё-таки хотелось на каблуках, поэтому у меня были… такие большеватые, набитые ватой белые туфли.

Выходили из положения.

Ну, это разве важно? Это не очень важно. Совсем не важно.

Сразу после свадьбы я переехала в Коломну.

 

«Господин Ветер»

Вы с удовольствием вернулись в город?

Да! Мне очень хотелось вернуться в Коломну! Во-первых, наверное, река… Живя в общежитии, куда мы выбирались? На самом деле мы редко выбирались в старый город.

Вы имеете в виду Москву-реку, Коломенку?..

Нет, я имею в виду Оку. Мы жили в общежитии, мы ходили на Оку, в Бочманово. А потом мы жили в Колычёве: родители моего мужа жили в Колычёве, и мы какое-то время жили с ними. И, конечно, по сравнению с Нарой, это просто море! Мне очень нравилось. Река, конечно, потрясающая. Потом, у Сашиных родителей сад был (наш теперь этот сад, родители умерли уже) – огромные яблони, тоже как-то всё красиво… Ну и потом, наверное, какие-то моменты жизни в Коломне. Вот я познакомилась с Виктором Семёновичем Мельниковым, что-то ему писала, какие-то критические статьи, какие-то обзоры делала. Собственно говоря, вот эта книжка синяя сложилась из чего: предисловие, послесловие, о ком-то писала статьи… На самом деле, я стихи писала с юности, но поскольку филологическое образование, как-то не очень решалось их показывать. Песенки какие-то были, но опять же для друзей. А потом я повезла студентов на всероссийский форум «Осиянное слово» в Переделкино. И там почитала свои стихи. Мне говорят: «А почему вы стесняетесь?» Ну, и как-то постепенно я пришла к тому, что не надо стесняться того, что ты пишешь. Я благодарна тем людям, прежде всего, из авторской песни, из поэтов, которые поддержали меня в том, что писать стихи – это нормально. Это Михаил Анатольевич Кукулевич, мы с ним познакомились в начале 2000-х годов, и я очень счастлива, что он предисловие писал к моей книге, и я ему тоже несколько предисловий писала. Это поэт и музыкант Григорий Донской – поскольку он сам филолог, мы делали встречу в пединституте, и я его спросила, как соотносится филология и поэзия (я даже не о себе спрашивала). Он сказал: «Совсем одно другому не мешает». Алексей Витаков, который пригласил меня на этот форум, и я много лет была членом жюри этого форума. Потом уже я вступила в Союз писателей – мне направление тоже дали в Переделкине. Ну, на самом деле для того, чтобы писать стихи или прозу, всякие членства не помогают и не мешают, но это помогает, если ты что-нибудь устраиваешь, какое-то мероприятие. Вот 10 лет мы с мужем делали под Коломной фестиваль «Господин Ветер». Вот здесь – да, потому что властям иногда важно, что пришёл человек – член Союза писателей России. Ну и для СМИ опять же, потому что в центральной прессе писали о фестивале. Жалко, что его нет, но хорошо, что он был.

С какими чувствами вы сейчас вспоминаете эти фестивали?

С самыми замечательными, добрыми чувствами, потому что такое количество замечательных бардов к нам приезжало! Первые мы делали в районе Шапкина, и там для этого даже пруды почистили. Приходилось обращаться к людям, которые могут помочь. Мы пошли в часть воинскую, которая находится на территории артучилища: «Что я могу сделать для вас? Я могу лекцию прочитать, я могу рассказать о современной литературе… Вы нам помогите – там нет воды…» И вот они привозили технику, воду возили, помогли очистить пруды. Тогда Николай Михайлович Оттясов был главой района, и он сказал, что благодаря фестивалю почистили пруды. А потом глава Песковского поселения сам предложил: «А давайте у нас! У нас не надо воду возить, мы подключим прямо от водопровода». Юрий Александрович Карпов так помогал нам! Если что-то нужно было для фестиваля, он вечером мог приехать, стремянки не хватает – стремянку из дома привезёт. И, конечно, они там и окашивали территорию…

Это всё-таки была ваша общественная авторская инициатива. А как вы объясняете энтузиазм людей, как которые к вам подключались? Любовью к вам лично или к авторской песне?..

Понимаете, фестивали рассчитаны на то, чтобы создать атмосферу общения творческих людей друг с другом, просто людей с творческими людьми. Ведь когда люди идут на концерт, есть сцена, есть зал – и всё: тут нет перегородки, но она есть. Она есть! А на фестивале это действительно общение. Очень радостно было, что много молодых людей помогали, волонтёрили. Вот как мы ездили в Даровое работать со студентами, потом они уже не стали студентами, но они все перешли волонтёрить на фестиваль.

А муж со временем, хоть у него и техническое образование, всё-таки вернулся к, наверное, делу своей жизни – он всегда занимался музыкой. Последнее его место работы до того, как он всё-таки решил, что музыкой он будет заниматься серьёзно до конца уже, – в «Диаскане» был начальником службы, у него там хороший был карьерный рост… Но он сказал: «Хочу заниматься тем, о чём мечтал всё время». И поскольку у него образование музыкальное по классу скрипки и по классу гитары, всякие переподготовки прошёл, плюс у него педагогическое образование, он работает в Доме туризма – экскурсии, преподаёт гитару, сольфеджио объясняет ребятам. Ему хочется, чтобы там звучал не только Цой, хоть муж сам воспитан на произведениях английского рока. Кстати, так получилось, что я-то как раз не очень была с западной музыкой в молодости знакома, но за 40 с лишним лет Роберт Плант, Джимми Пейдж, Блэкмор и прочие стали близкими и родными людьми, потому что всё время эта музыка дома. И, конечно, авторская песня. Причём мы были сторонниками, чтобы звучала авторская песня в современном варианте, потому что современная авторская песня впитала в себя и традиции – в поэзии это и Серебряный век, и современная поэзия, а в музыкальном отношении это и западный рок, и какие-то современные эксперименты музыкальные. Это не только три аккорда в ля миноре. Я-то как раз – три аккорда в ля миноре. А к нам приезжали очень интересные люди: Ольга Чикина, известная во всём мире, Григорий Донской, Ксения Полтева, Михаил Башаков, сделавший русский вариант «Элис», Андрей Козловский, тоже великолепный музыкант и автор очень интересных, умных текстов.

А как эти связи возникали? Они же по приглашению приезжали. Это связи вашего мужа? Или ещё кого-то?

У нас под Луховицами был фестиваль «Голубые озёра». Муж начал раньше ездить на эти фестивали, потом я тоже стала ездить – мы были знакомы. Потом, у нас же в городе есть пишущие люди: Михаил Мещеряков, Марина Подвойская, Игорь Анохин, Владимир Макин, из молодых хорошо пишет Наталья Красюкова. Кроме того, мы ездили много лет на Куликово поле, я там в течение нескольких лет вела мастер-класс по поэзии.

На Куликовом поле свой был фестиваль авторской песни?

Очень большой! После «Груши», пожалуй, второй был по величине фестиваль на Куликовом поле. Меня туда приглашали после форума «Осиянное слово», я там тоже была членом жюри. Как-то это всё постепенно было, все знакомились. Нет, приезжать могли все, кто угодно, но мы приглашали (и разыскивали деньги, чтобы им оплатить) только тех, чьё творчество ты любишь. Это же естественно!

То есть вы отбирали, вы связывали с этими людьми?

Да. К нам приезжал великолепный Сергей Труханов, царствие ему небесное. Много лет приезжал к нам. Я очень могу многих назвать известных в современной авторской песне людей, которые были у нас здесь. И здорово, что это было. Ну, закрыли фестиваль и закрыли. Приняли такое решение поставить точку. Изменилась ситуация, власть всё время меняется, и каждый раз доказывать, что это для людей… Наверное, золотое время было, когда ещё район был, – они, конечно, к этому относились совершенно по-другому. Они понимали, что собирается огромное количество людей. Мы привлекали всё время местных: в Песках детский хор есть – они придут, хор старушек – они тоже авторскую песню пели!.. Конечно, со всей страны люди приезжали, даже из зарубежья приезжали. Деньги находили – и призы хорошие были: гитары были хорошие, на самом деле хорошие. Очень спонсорам благодарна – многие поддерживали, помогали.

Это большая работа.

Да, целый год готовили то, что проходило в течение трёх дней. Знаете, мне кажется, почему (я, во всяком случае, в это верю) нас там любили, что в Песках, что в Шапкине? Когда мы приехали в Шапкино, там были груды мусора. В Песках, конечно, нет, но всё равно – мы каждый раз убирали всё до фестиваля (вот просто машины!) и после (это уже легко, потому что мы всем раздавали пакеты, все свой мусор собирали). То есть мы оставляли после себя чистое место, которое могли опять в течение года…

То есть вы приносили реальную пользу месту.

Я убеждена, что это так! И поэтому никто никогда не возражал. Я единственный раз получила премию от губернатора Подмосковья – за развитие экологии, за экологические акции во время проведения фестиваля «Господин Ветер». Мы причём подавали в творческой номинации и в экологической – это наш отдел культуры посоветовал подать. Там долгое время Александр Аркадьевич Шандров был, он очень тепло к нашему фестивалю относился, Инна Владимировна Рвачёва, тоже из отдела культуры – это люди, которые чем могли нам всегда помогали. И, по-моему, 50 тысяч я получила тогда премию. Естественно, все эти деньги в следующий фестиваль ушли. Последний раз мы делали фестиваль вместе с «Лигой», потому что мы получили грант тогда – «Лига» предложила получить под этот фестиваль грант.

Последний год был 2019-й?

2021-й. Последний делали фестиваль, потому что я как частное лицо не могу заявку делать: нужно, чтобы штат был, чтобы бухгалтеры были. И вот тогда мы получили этот грант, но начали работать ограничения из-за ковида. И того огромного масштабного мероприятия, которое должно было быть, зрелищного, не получилось, получилось только в интернете. Поскольку были деньги, мы наприглашали очень многих исполнителей, и всё это было просто в «Лиге» записано: они выступали, и всё это транслировалось. И на последний концерт, сказали, что можно, чтобы там находилось 50 человек. Но мы на протяжении этих лет выпустили три сборника альманаха поэтического «Ветер в ивах» – это победители номинаций поэтических конкурсов, фестивалей. Последний выпускали тоже на деньги гранта, который получила «Лига», и Ольга Анатольевна Милославская, Александр Анатольевич Манушкин помогали нам, спасибо им, что последний фестиваль, хоть и не получился визуально масштабным, но качественно он получился очень значительным. Эти сборники были разосланы во все края России, Союз писателей делал объявления. С января, по-моему, мы начали этот конкурс, и нам дистанционно присылали. У нас были хорошие поэты, писатели в жюри: из Твери Любовь Колесник, очень известная поэтесса, Нина Ягодинцева из Челябинска – то есть люди с именами большими. И наши, конечно: Сергей Малицкий, Михаил Мещеряков, Марина Котова, лауреат Тютчевской премии журнала «Москва».

Может быть, надо о чём-то ещё обязательно рассказать, о чём у нас не зашёл разговор?

Я должна сказать, что человек не выбирает место, где он рождается – это от чего-то другого зависит, но у человека есть то, что называется милым пределом, как Пушкин писал: «Но ближе к милому пределу Мне всё б хотелось почивать». Для Пушкина милым пределом было Михайловское, хотя он не там родился, родился он в Москве. Ну, вот сейчас уже понятно, что мой милый предел – это Коломна, хотя родилась далеко отсюда, но это мой город. Я люблю Коломну. Мои дети здесь выросли. И всё, наверное, что я сделала, если я что-то сделала, если что-то останется, то это сделано здесь, в Коломне. Поэтому спасибо Коломне.

 

«Достоевский нашёл отвёрточку и всё починил»

Давайте посмотрим ещё фотографии.

К сожалению, два пожара практически уничтожили фотки. У нас висел в доме большой портрет отца масляной краской написанный хорошим художником московским, он остался сфотографированный.

А кто в семье фотографировал?

Отец фотографировал.

Вот мы учились в одной группе – Таня Булгакова, Сергей Патрикеев, Аднан Гучигов. 1979-й год. Мы общаемся, Аднан приезжает в Москву часто, у него дети в Москве, мы встречаемся иногда – к нам в Коломну он заезжает.

А вот это фотографии свадебные. Вот мы, а это наши свидетели. Наш свидетель Владимир Жаров тоже был одним из исполнителей. Он учился на инязе у нас, а потом уехал во Францию. Он ученик Александра Борисовича Суркова.

Это мои подружки коломенские, тоже филфак заканчивали. Вот Ирина (была Синякова) Ермолаева, она долго в школе работала, сейчас свободный художник. Это Анна Михайловна Браславская, она живёт в Израиле сейчас. Она и музыкант ещё, в отделе культуры работала, когда была Светлана Борисовна Волкова заведующей отделом. С Анечкой мы по молодости вместе работали в школе № 17.

А вот эта фотография… Когда начинался проект пастилы, то первые театрализованные представления Наталья Геннадьевна и Елена Николаевна в институте сначала показывали и во флигеле музея Лажечникова. В институте они показывали, когда кто-то приезжал из большого начальства. Я как раз в то время выполняла обязанности декана филфака. Когда это всё начиналось, мы с Михаилом Анатольевичем Кукулевичем делали проект «В гостях у Ивана Ивановича Лажечникова». И мы исполняли с ним и на стихи Лажечникова, и разыгрывали, как будто Лажечников явился… Я не современница его, а почитательница его таланта из 21 века. Мы это разыгрывали достаточно долго, целый год, наверное, по выходным, в одном из залов флигеля показывали с ним. Потом у нас всё это прекратилось, а история осталась. Кстати, будет в следующем номере «Коломенского альманаха» материал «Дети войны» – там будет цикл военных стихов Михаила Анатольевича, мне его вдова прислала.

Это молодые коллеги: Татьяна Белова и тогда ещё Мария Яковлевна Сорникова – она сейчас известный детский писатель Маша Сандлер, тоже работала на кафедре.

А вот это Даровое. Это тяжёлый труд студентов. Мы долбили цемент в храме в Моногарове, полутораметровый слой. Это буквально первые годы, там тяжёлая была работа, мы не только там фольклор собирали. Вот такие десанты… Ну, и тоже там отдыхали. Ребята играли в футбол с истфаком. Истфак там копал. Кстати, работа в Даровом нас и сдружила с истфаком. А вот Дмитрий Андреевич Достоевский, недавно ушедший из жизни, вот мы с ним стоим – он к нам приезжал тогда. Он был единственным правнуком Достоевского. Ой, он замечательный человек! Он мог отремонтировать всё, что угодно! У нас когда-то давно сломался то ли магнитофон, тогда же не было ещё интернета, так он нашёл отвёрточку и всё починил. Это тоже какая-то молодость, все преподаватели приезжали в гости. Много лет каждое лето Дарового ждали. И даже те, кто окончил институт, приезжали. Сейчас то же самое, всё это продолжается. В моей жизни это просто время чудес. Это время, когда для всех студентов и для меня Фёдор Михайлович Достоевский, поскольку он там был ребёнком, из классика абстрактного превратился в Феденьку. Которого мы полюбили именно там по-настоящему.

Может быть, ещё два слова про каждую из книжек?

Вот книжечка, у неё название какое-то филологическое – «Природа жизни». На самом деле, это художественная книга, и здесь есть первая повесть, которая называется «Но точно не помню». Это такая смешная ситуация, когда говорят: «Как называется книга?» – «Точно не помню». Здесь есть пьеса «Здесь только счастье» и стихи. Она вышла в 2011 году, но у меня осталась только одна. Это было время, когда много ездили на фестивали, меня приглашали часто в жюри поэтических всяких конкурсов и мастер-классы вести. И, конечно, это всё дарилось, расходилось…

Кижечка «Море Лаптевых» вышла в 2018 году. Тут стихи, которые, я посчитала, должны быть на бумаге, что они выдерживают бумагу. Но есть ещё песенки. Тексты песенок иногда выдерживают. «Без вести», которую я вам читала, – это тоже песня, кстати. Ну, в последнее время иногда появляются стихи, но редко, больше переводы.

А это учебники. Сначала вышел учебник «Литература Китая», а потом с коллегой молодым с кафедры вместе делали – получилось «Введение в литературу Китая». Мне они удобны, потому что сейчас студенты по ним работают, здесь есть и тексты лекций, и задания – всё тут есть. Книга выложена полностью в электронном виде, поэтому говоришь темы – всё, они сами изучат.

Книга «Литературное краеведение. Коломна и окрестности». «Лига» получила президентский грант на её издание. Они когда мне предложили, то я сначала думала, а потом просто собрала всё то, что было написано за последние 20 лет – какие-то предисловия, послесловия, где-то в газете, в журналах что-то напечатано… А потом уже, когда уже всё это издали, я поняла, что туда не вошла ещё куча материала. И что-то я дописывала: про Дагуроваа, про Шервинского…