Егор Ларичев:
«Надо, чтобы голос современного искусства в музее более ясно звучал»

Егор Ларичев, свободный куратор, коллекционер, экспозиционер, сооснователь и партнёр архитектурно-художественного холистического объединения (АХХА), жил и творил в Арткоммуналке в августе 2025-го. С нами он поделился замыслами своего проекта и взглядами на Арткоммуналку, на жизнь, на современное искусство и даже на гранёные стаканы.

Егор, расскажите о вашем проекте поподробнее.

Арт-резиденция довольно давно существует, уже второй десяток лет, и принцип её функционирования связан со структурой, с архитектурой. Коллекция современного искусства, которая создаётся резидентами, остаётся здесь. Она занимает верхний регистр стен коммуналки и образует ещё один слой, кроме бытового, который добавляет музею содержания и позволяет всю эту ностальгическую историю про коммунальную квартиру базировать в современности. То есть не просто делает Арткоммуналку ностальгическим музеем, а живым местом производства культуры и постоянной рефлексии на то, что с нами сейчас происходит. Потому что современное искусство – разговор о современности и поиск языка, на котором можно о современности говорить, изобретение этого языка. Он не всегда понятен, может кому-то показаться странным, фраппирующим, но, в принципе, это всё об одном. И сейчас резиденция наполнилась: можно, конечно, искать какие-то местечки ещё, перевешивать картины, сдвигать, но уже становится понятно, что надо что-то с этим делать. Надо, прежде всего, глобально осмыслить пройдённый путь и понять, что есть то искусство, которое здесь осталось от резидентов. Вот у нас выросло дерево, есть у него ветви смысла какого-то – надо понять, что это за ветви, куда они растут, для чего… То есть надо понять, какое это всё имеет, в том числе, прагматический смысл.

Наверное, надо про изначальную теорию и концепцию напомнить нашим читателям: помимо коммунальной квартиры в комплексе музея присутствует белый зал, который является реактором современного искусства, где происходят выставки художников-резидентов, попадая в который человек, на контрасте с коммунальным социальным, бытовым окружением, осознаёт более чётко современность за счёт контакта с современным искусством, которое только что здесь создано, которое только месяц назад появилось в Коломне.

Соответственно, у меня было несколько идей. Вот заполнилось картинами пространство, и нам надо понять, с одной стороны, чем оно заполнилось, с другой стороны, куда бечь далее. Моё исследование об этом. В нём есть два пласта. Один приземлённый – какие надо предпринять ходы, чтобы дальше могла резиденция функционировать.

Развиваться?..

Я под словом «развитие» вижу что-то большее. Развитие – это какое-то движение, а здесь попытка не скатиться в меморию общую: мы всё завесили, законсервировали – и дальше эта вещь неприкосновенна, мёртвая музейная экспозиция. Мне кажется, что это не совсем правильная позиция. Довольно мало людей понимают, что делать с выставкой после выставки. Вариант, когда 10% остаётся в резиденции, а остальное как-то рассеивается художником по миру, неплох: здесь есть точка, ты к ней привязываешься, а всё остальное куда-то разлетается. Это нормально в культуре, потому что крючок какой-то остался, информационный повод где-то зафиксировался – в интернете, в книгах и так далее.

«Коллекцию резиденции нужно отправить в резиденцию»

Вы нашли ответ вопрос, что делать с выставкой после выставки?

У меня есть гипотеза, по крайней мере. В каком-то смысле в этом цель моей работы – эту гипотезу высказать. Насколько она будет релевантной, как будет воспринята руководством Арткоммуналки – это следующий вопрос. Моя гипотеза подвержена профессиональным аберрациям, потому что я занимаюсь выставками и музеями, и мне интересна, с одной стороны, жизнь музея как организма. Я довольно давно уже в профессии, а ещё дольше интересуюсь музейной деятельностью, я искусствовед в анамнезе и лет 35 примерно осознанно наблюдаю за художественным процессом, который происходит вокруг меня, анализирую его – и у меня есть предположения по поводу того, что в каких-то локальных точках может произойти. Но это отдельный разговор, суть же заключается в том, что мне кажется, что коллекцию резиденции нужно отправить в резиденцию.

Как это?

Отправить куда-нибудь пожить, посуществовать отдельно от привычных стен! Это прикольно! Вот эти работы берутся и едут… куда-нибудь!

Куда?

В интересное место! Такое же, как Коломна. В Новый Иерусалим, в Питер, в Калининград… Но, вот что они там будут рассказывать, как они смогут представить Арткоммуналку – это для меня вопрос кураторски довольно важный. Поэтому сейчас я анализирую это всё.

Вы предлагали эту концепцию Арткоммуналке?

Предлагал. Но тут же надо в комплексе смотреть на вещи, потому что идея сделать выставку работ из Арткоммуналки где-то не мне первому приходила в голову. Но вопрос в том, о чём и как её делать, эту выставку, как с помощью этих работ рассказать вот об этом всём. Мы же не можем стены перенести вместе с работами, пространство…

Вы видите эту условную выставку как рассказ об Арткоммуналке или рассказ о современном искусстве вообще?

Мне кажется, что с точки зрения генезиса это неотделимо одно от другого. Если мы говорим, что созданное в Арткоммуналке должно оставаться в Арткоммуналке, это немного обесценивает то, что здесь создаётся. Есть вещи, которые работают только в определённых средах: например, алюминий можно варить только в аргоновой среде, то есть вам нужна аргоновая сварка, чтобы сварить алюминий, потому что он иначе окисляется, если вы его будете греть, он просто сгорит. Если Арткоммуналка – это среда, в которой созданы условия для художников, то, может быть, это искусство не живёт вне Арткоммуналки, вне этого контекста и смотрится как-то непонятно? А что нам это искусство может само по себе рассказать? И вот мы его выпускаем в мир и смотрим, что это. Это вопрос очень важный, потому что он глобально связан с договорённостями, которые художники и организаторы заключили в момент создания Арткоммуналки: это можно, это нельзя здесь, и само пространство с определёнными характеристиками тоже задаёт направление…

Но ведь работы не касаются конкретно Арткоммуналки. Например, картина, написанная на берегу Азовского моря, будет совершенно спокойно так же работать в выставочном зале Санкт-Петербурга. Разве нет? Или это особенность современного искусства?

Да, но… Это особенность функционирования институциональных механизмов. Это же не ноль пространства, не просто мастерская в Коломне, куда вы приезжаете и создаёте что-то. Это Арткоммуналка. У неё есть свой заряд, который на вас, как на художника, воздействует всё время, пока вы тут находитесь. Например, здесь есть привидения (не встречался, но очень много слышал об этом!)… То есть здесь ты работаешь из контекста. Современное искусство на то и современное, что оно отталкивается от современности, в контексте сегодняшнего дня происходит. Это довольно тонкий момент в том смысле, что до конца непонятно, насколько можно донести этот контекст. Если мы эти вещи выставляем сами по себе, они пропадут? Или наоборот покажут что-то другое? И что именно они покажут?..

Чтобы это всё соединить, мне нужно начертить некоторую карту, чем я сейчас и занимаюсь, – карту смыслов и значений. Я должен понять, о чём в целом здесь экспозиция. У меня был опыт: мы организовывали прогулку по Арткоммуналке с фокусом на современное искусство. У меня не было специального инструктажа, я рассказывал, как я это вижу – на основе своих исследований, каталогов Арткоммуналки. Катя Ойнас дополняла мой рассказ, и я узнал довольно много вещей, которые невозможно почерпнуть из бумаги или из интернета. Коммунальная часть, которая здесь обычно встречает посетителя, вообще отсутствовала в моём рассказе: я не приглашал никого из экскурсоводов, не просил нас провести по коммуналке, потому что была другая задача. Но всё равно мне пришлось рассказать про собственный свой опыт жития в коммуналке, потому что в 1990-е годы я в коммуналке действительно жил. Это была арт-коммуналка, настоящая, населённая художниками, – на Покровке, в центре Москвы. И очень это было весело! Это про то, как местный контекст влияет на рассказ.

На выходе вашего проекта что получится? Что увидит или услышит зритель? Или прочитает?

Это будет текст.

25 октября у нас будет беседа с коллегой из Суздаля, который подобным пространством, только в деревенском контексте, занимается – коллайдером (выставочный центр «Коллайдер» в Суздале –мультимедиа-платформа на стыке искусства и технологий, где, как в коллайдере, сталкиваются «частицы» – творческие идеи – ред.). Коллайдер довольно недавно создан, поэтому у него свежий опыт. Там пространство завязано на технологии современной художественной репрезентации, там LED экран размером с дом… В общем, есть зал с большим видео и есть зал, где можно традиционные медиа показывать. И они на контрасте смотрятся очень классно, потому что ты можешь повтыкать на живопись, условно современную, а потом пойти и погрузиться в какое-то видео огромное. И это всё находится в деревянном доме XIX века, стоящем посреди Суздаля. Этот контраст вызывает довольно сильные эмоции.

Вы размышляете над чем-то подобным?

Нет, я, наоборот, отталкиваюсь от этого. Есть два примера, как встроить современность в наследие, в историю. Они не похожи, и непохожесть механизмов их работы меня интригует.

Поэтому будет представление проекта какое-то, и будет условно говоря, на бумаге воплощённое исследование.

Его где-то можно будет потом посмотреть, почитать?

Арткоммуналка довольно ответственно относится к тому, чтобы публиковать работы резидентов, поэтому я думаю, что безусловно.

«Ситуация андерграунда снова актуальна»

Вы, как исследователь музеев, глядя на Арткоммуналку, видите её в общем тренде существования и развития современных музеев, она выбивается как-то? Нашли вы здесь что-то новое, интересное?

Я довольно давно знаком с Арткоммуналкой. Эта затея уникальная сама по себе. Надо иметь довольно крепкие нервы для того, чтобы изначально построить сильную ностальгическую тему, а к ней пристроить надстройку интеллектуальную в виде современного искусства и генератора современного искусства.

Это получилось удачное сочетание?

Удачное для кого?

Для того, кто сюда приходит, например.

Не знаю – это каждый для себя определяет.

Музей ведь изначально – для посетителей, даже музей-резиденция. Потому что художники, литераторы – они ведь тоже, в конце концов, для публики, они же не «вещи в себе»?..

Нет, ну почему? Они прежде всего – для себя, это, по-моему, очевидно. А мы их отражённый свет личности в работах видим и прикасаемся к этому прекрасному.

То есть для них не важно, есть ли у них зритель?

Я так не говорю, но это вопрос приоритетов – для кого всё делается. Люди разные, творцы разные.

А как всё-таки публика реагирует? Насколько ей это важно, нужно, интересно?

У публики свои законы восприятия. Ей что покажешь, то она и любит.

Не всегда ведь любит…

Ну, или не любит… Это довольно сложный и тонкий момент. Мне кажется, что 15 лет назад, когда Арткоммуналка задумывалась, современное искусство было довольно маргинальной частью культуры. Оно развивалось в каких-то отдельных оазисах, где всё было, на самом деле, довольно хорошо, но просто это было узко, практики современного искусства не очень активно выходили и взаимодействовали с широкой публикой. И был тогда тренд на то, что нужно современное искусство всюду засунуть. Но это нормально – расширяющийся тренд, который пытается занять другие территории и на них тоже поработать. Но за прошедшее десятилетие современное искусство стало мейнстримом. Все, кому не лень, уже отметились и финансово, и институционально. Сейчас всё снова немного сжалось или по-другому пересобралось, но суть в том, что ситуация изменилась. С одной стороны, ярмарки, музеи довольно активно работают с современными художниками, с другой стороны, есть цензура, и говорить обо всём, что тебя волнует, современному художнику нельзя. Поэтому ситуация квартирных сборищ, альтернативной культуры, андерграунда снова актуальна. Поэтому искусство в коммуналке или искусство на стенах квартиры или в частном каком-то мире, не подверженном институциональному государственному контролю, – это важно. Поэтому сейчас то, что делается в Арткоммуналке, актуально. Ну и, в принципе, учитывая общую тенденцию того, что мы постепенно движемся обратно, к новому Советскому Союзу, в новом изводе, капиталистическом, – это тоже довольно важно. Важна фиксация на этом опыте, попытка его критически анализировать, которую на самом деле нам задаёт здесь современное искусство, потому что вот это «ой, у моей бабушки была радиола!..» у меня вызывает скорее отторжение: ну, о’кей, и что дальше?

Тёплые воспоминания детства…

Это вопрос про уровень разговора.

Ведь можно говорить на разных уровнях. Можно одну книжку читать детям, подросткам и взрослым – они поймут на разных уровнях. Если книжка хорошая, конечно.

Наверное… Это вопрос о том, что есть механизмы, а есть организмы.

Так же и зритель на абсолютно одинаковом материале поймёт и сделает для себя разные выводы…

Это уже зависит, конечно, от зрителя, на что он направлен, чем он заряжен и так далее. Сейчас-то зритель коломенский вряд ли едет в Арткоммуналку, чтобы о каких-то серьёзных темах размышлять.

Случайные посетители – для них это воспоминания о детстве, о бабушке и так далее. А постоянный круг, который здесь сложился, – как раз для этого, думаю. Потому что, придя сюда вторично, ты уже не будешь умиляться радиоле, которая была у бабушки, значит, ты ищешь здесь что-то другое для себя.

Это уже вопрос музейного программирования – как музей работает, о чём вещает. Мне кажется, надо, чтобы голос современного искусства в музее более ясно звучал. Моя работа отчасти на выявление этого голоса тоже претендует. Современные художники создают миры довольно герметичные в силу определённых обстоятельств, политической ситуации. И конечно, чтобы их высказывания были понятны более широкой аудитории, нужен какой-то переводчик, дополнительный персонаж, который всё поставит на места, создаст картину целостную. Ведь чем глубже проект, тем сложнее его сходу понять. Я об этом довольно много могу размышлять и говорить, но это уже другая тема.

Давайте тогда ещё про голос современности в музее. В каждом музее, на ваш взгляд, он должен быть?

Всё, что мы делаем, имеет отношение к современности всегда. Потому что мы из современности. Как бы мы ни пытались от этого отстраниться. Скажем, музей, созданный в 2025 году, людям будущего больше расскажет о 2025 годе, чем о том, о чём музей собирался рассказать, это очевидно совершенно. Потому что со временем какие-то вещи, которые нам кажутся нормальными или которых мы не замечаем, очень ярко контрастируют с тем, что изменилось впоследствии. Поэтому мы смотрим на экспозицию историческую, сделанную в другое время, и видим совершенно другие вещи, чем хотел сказать художник. Это как писатель Волков или Алексей Толстой – «Буратино» и «Пиноккио», «Волшебник Изумрудного города» и «Волшебник страны Оз» – они, когда писали, не думали, что будет интернет, что мир будет глобальным, что эти персонажи встретятся, что будут сравнивать тексты, и в их произведениях явно есть черты их современности.

А если музей посвящён какому-то историческому лицу. Как в нём будет звучать голос современности, если лицо, например, это жило в XVIII веке? Условно говоря, какой-нибудь коломенский купец. Современность в чём будет в таком музее?

Если я проанализирую экспозицию, я найду.

Вы найдёте – вы специалиста, но найдёт ли её обыкновенный посетитель?

Есть какие-то вещи, которые закладываются на глубинном уровне: контекст, тема, раскрытие. Музей – это довольно сложный организм. Современность проявится, скорее всего, в текстах, в подборе экспонатов, в общем настрое. Современность – это же отдельная задача понять, чем твоё сегодня отличается от вчера, где тебя ещё прижали или какие у тебя появились новые возможности.

«Это про одинаковые клетки, которыми заполняется мир»

Можно ли выделить какую-то общую тенденцию развития музеев в последние одно-два десятилетия? Или это настолько разнообразный процесс, что его нельзя к единому знаменателю привести?

Нельзя. Сейчас довольно много появляется частных инициатив музейных, как я вижу. В Коломне есть тенденция к профанизации музейной тематики. Например, в Коломне есть музей мёда, каких-то трав – это тренд, который задал «Коломенский посад» своей работой…

Вы не одобряете?

Почему не одобряю? Музей калача и музей пастилы – нормальные с точки зрения музейной, но когда дальше всё в народ спускается, довольно сильно… демузеефицируется – оказывается просто вывеской, чтобы люди шли в музей. Но это вопрос про подражание. Я сегодня с утра читал статью про французского философа, недавнего умершего, который считал, что всё наше общество подвержено миметическим трендам, то есть все пытаются копировать друг друга, копировать успешность. Маркетинг на этом построен, «Фейсбук» (относится к запрещённой в России компании «Мета» – ред.) на этом построен. Питер Тиль, который был учеником этого философа, вложился в «Фейсбук», что самое смешное, Тиль – теневой трамповский идеолог «Тёмного просвещения» (философское и политическое движение, отрицающее идеи либерализма, предлагая авторитарный технологический капитализм – ред.).

Так ли это? Ну, да, похоже… Это всё действительно про копирование, про масштабирование. Бизнес тоже становится успешным, когда он сам себя воспроизводит много раз, когда превращается во франшизу. Это ужасно, потому что это про какие-то одинаковые клетки, которыми заполняется мир.

Мне кажется, это вообще человеку свойственно – кого-то копировать, потому что это проще, чем создавать.

Да, это проще.

Вся подростковая и молодёжная мода на этом построена: хочу быть похожим на…

Да. И тренды в «Тик-Токе», когда надо повторять какие-то идиотские пританцовки… Это тоже, ну это прямо действительно так. Возможно, это и свойство человеческой натуры, но это не значит, что мне это должно нравиться. Моя жизнь уникальна! Я её делаю такой сознательно. Я не хочу никого копировать. И если кто-то меня будет копировать, мне тоже это будет поперёк горла. Все мои ухищрения, жизненные повороты, изменения построены именно на том, чтобы быть уникальным. Как Григорий Саввич Сковорода говорил: «Мир ловил меня, но не поймал». Мне кажется, в этом задача – вовремя свалить.

Получается?

Пока да.

«Гранёный стакан – это история про жизнь и смерть»

Егор, вопрос в сторону: можете рассказать немного про вашу коллекцию?

Я в начале пути. Я коллекционирую гранёные стаканы, но пытаюсь научно подходить к этой работе. Сейчас у меня времени, к сожалению, нет, я очень страдаю от этого, потому что мне надо коллекцию проанализировать. Гранёный стакан – это такая история про жизнь и смерть. Купеческое стекло или дворянское стекло, стекло конца 19 – начала 20 века – это очень широкая тема для России. Заводы, которые здесь были построены, вполне могли по ассортименту закрывать все потребности империи, самые разнообразные, и конкурировать с западными производителями. Не знаю, как по цене. В общем, это отдельная тема, как всё было устроено. А стакан гранёный – он уже не купеческий, это уже рабочая тара.

И один из символов коммуналки.

Вообще советского. Потому что это дешёвая вещь, которая произведена с помощью штамповочной машины. Это специальная технология: выдувается в форму, потом охлаждается, на него ставится штамп и всё. Внутри темы гранённого стакана есть трансформация, потому что сначала всё растёт, естественно, из восстановленных фабрик царских – эти стаканы и по формам немного другие, потому что ещё старая, довольно дорогая, форма для производства использовалась. Есть стаканы фабрики «Красный гигант», например, которая ещё до революции существовала, а в советское время только клеймо поменялось, и даже стекольная масса использовалась ещё дореволюционная. Это довольно интересно всё. Это точка соприкосновения эпох. Идёт индустриализация, и стакан – это атрибут идеального пролетарского быта, потому что больше ничего нет.

Он ещё надёжный, наверное, поэтому...

Вообще ненадёжный! Я читал тексты о том, как молодёжь 1930-х годов лила кипяток в стаканы, и у кого треснет – тот счастливчик. Вот так! Современные стаканы уже более жёсткие и крепкие – изменилась технология.

А почему такой выбор объекта коллекции?

Не знаю. Потому что это абсолютно бытовая вещь. Стакан как форма мне нравится, наверное. Ну, тупой, как стакан!.. Не знаю… Суть заключается в том, что у тебя есть стаканы, они практически одинаковой формы, различаются только клеймом. Выбор неочевидный совершенно…

«Практика создания прекрасного»

Ну, и наши последние вопросы. Должно ли искусство быть социальным?

Мне кажется, искусство – это социальная практика в принципе, потому что оно подразумевает публику, а публика – это общество. Искусство не может не быть социальным. А что по этому поводу думает художник – это уже его проблемы. Или проблемы искусствоведов. Дальше вопрос в том, насколько художнику тема социальности интересна, насколько он к ней готов, насколько она является для него инструментом. Это уже индивидуально, мне кажется.

А что для вас вообще искусство? Что оно значит для вас? И что вообще можно считать искусством?

Определить искусство… Мне кажется, что искусство – это практика. И довольно важный момент: это практика, которой могут заниматься все. Возможно, это довольно тупое определение, но это практика создания прекрасного. Или не прекрасного, но какого-то отличного, практика создания.

У меня был опыт работы с детьми с особенностями и с опытом сиротства одновременно – прямо такое «два в одном». И когда мы ехали к ним с приятелем, мы думали, что дети с особенностями больше наша аудитория. А директриса школы говорит: «Чуваки, нет. С этими ребятами занимаются все. Ваша аудитория – парни с опытом сиротства». Это дети, которые в пятнадцать выглядят на тринадцать, у которых за плечами просто жуткие истории жизни, и поэтому они суперосторожны. В общем, сложная аудитория, тяжёлая. Мы раз в неделю устраивали для них мастер-классы – делали проект музейный, который назывался «Мой музей настоящего». И каждый в итоге сделал музей чего-то, чего он хотел. Два месяца такой работы, довольно мощной, с непростой аудиторией – и в итоге, мне кажется, заметны стали какие-то изменения в этих детях. В это сложно поверить, но это так.

Я думаю, что если бы практика искусства не была бы апроприирована всякими коммерческими структурами, типа аукционных домов, это было бы общедоступным занятием для всех. Оно и есть вроде общедоступное, но есть какой-то порог входа, с одной стороны, а с другой стороны, дурацкое искусствоведение, которое рассекает искусство на профессиональное и непрофессиональное… В общем, если бы в искусстве не было глобального механизма делания денег, и люди бы занимались им больше, осмысленнее, то мир был бы намного лучше, мне кажется. Потому что искусство включает творчество, какие-то механизмы в мозгу, которые по-другому заставляют твой мозг работать, и это здорово. Он развивается, и можно прийти к каким-то собственным результатам. Поэтому для меня искусство – это механизм самопознания, по большому счёту: когда ты открываешь какие-то вещи, а потом в тебе тоже что-то открывается…

Елизавета Ноговицына:
О чём звучит город

В июле-августе 20025 г. в Арткоммуналке жила и работала резидент из Кирова Елизавета Новоицына, композитора и звукового художника. Её проект «Город К.» – это исследование звуковой среды города, отношения жителей к нему и воплощение визуального образа места в звуке. Мы побеседовали с Лизой накануне открытия её выставки с одноимённым названием.

Расскажите о вашем проекте: как пришла идея, как он родился, может быть, как—то развивался по-особенному…

«Город К.» – это лабораторный проект, суть которого заключается в том, что исследуется город с точки зрения звука. У нас есть понятие визуальное, есть звуковое, тактильное, а я ориентируюсь на то, как звучит пространство, какие у него есть свои звуки – отчётливые, индивидуальные или общие какие-то конструкты. Это моё достаточно давнее исследование, я уже несколько лет езжу в разные города, путешествую, всегда обращая внимание на звук. Такой вот у меня интерес к городской среде, а так как я в основе своей музыкант, то всё, что звучит, мне комфортно, приятно и интересно больше, чем визуальный ряд. Поэтому периодически я приезжаю в различные резиденции или организовываю лаборатории, суть которых в том, чтобы научиться слышать город – как он звучит, о чём он звучит. Всегда интереснее работать не одной, а с горожанами: я всего лишь турист, а на самом деле и года не хватит, чтобы стать местной, понять какое-то особое местное ощущение жизни. А жители города всегда могут больше рассказать, больше услышать, так что в результате получается синтез моего взгляда и взгляда местного сообщества – исследование о городе, как он может звучать, какие в нём есть звуки.

Как это выглядит на практике? Вы берёте с собой маленькую такую толпу… и что вы дальше делаете?

Моя индивидуальная работа: я гуляю, узнаю что-то, разговариваю с людьми, посещаю экскурсии… И работа непосредственно с группой: у меня есть рекордеры, участники могут ими воспользоваться (или своим телефоном) – и в течение прогулки человек в городе записывает определённые звуки. У меня есть своя обучающая программа: немножко теории (рассказываю, что это, чтобы было понятно) и потом практика. Мы можем для начала выйти во двор, например, там записывать, дома записывать звуки. А потом анализируем, как город звучит. Люди начинают задумываться: а что, город ещё и звучит?! То есть это не просто какой-то белый шум, это особенный шум, который есть только здесь и сейчас. Участники начинают обращать внимание на то, что происходит, и сами даже предлагают какие-то идеи.

То есть это какой-то спонтанный процесс, да? Вы не ищете, например, мяуканье кошки: как мяукают кошки в разных частях города…

Обычно спонтанный. Я бы даже сказала, эмоциональный процесс получается. Потому что большая часть звуков типична везде. Например, шум машин везде одинаковый, люди ходят плюс-минус везде одинаково. А вот заметить какие-то особенности – это всегда случайность, эмоциональная случайность, человек начинает обращать на это внимание, может быть, когда какое-то воспоминание рождается…

Вы какие-то особенные звуки нашего города для себя выделили?

О, это так забавно! Я первые две недели всё: мне же тоже надо проект сделать! Надо подумать… Коломна – какие звуки?.. Я так загонялась! Потому что звуков много, есть нетипичные для меня, например, трамвай, люди немножко по-другому говорят, я живу в музее – здесь вообще очень интересно: дверной звонок, кто-то на фортепиано резко заиграл, что-то щёлкнуло… Прохожу по старой части города – там бывают специфические для города звуки… Я очень переживала, как бы не сделать театральную вещь, поэтому пошла ва-банк – просто стала спрашивать местных: а какие у вас звуки здесь есть? а вы-то что слышите? И оказалось, что у людей есть чёткое представление, как звучит город. Все называют трамвай, гудок завода, шаги по брусчатке в кремле, птицы – здесь достаточно много птиц, живо звучит город, не везде так на самом-то деле. И вот так сложилась какая-то особенность.

Вы говорили с той группой, которая вокруг вас образовалась в процессе работы, или просто с прохожими на улице?

И с группой, и у меня был артист-ток (рассказывала, как лаборатории помогают изучать звук, как они на звуковое восприятие влияют), концерт – приходили незнакомые люди, на прогулке с кем-то говорила, в трамвае с кондуктором… То есть это такой синтез случайных людей и участников лаборатории, широкий круг, я бы сказала.

«Синтез примирения»

Нельзя сказать, что проект как-то видоизменяется – он просто формируется в процессе, вы выбираете цель и как-то к ней приходите?

Цель у меня всегда одна – попытаться отразить город, какой-то фрагмент времени, его звуковое восприятие, новый звуковой опыт создать. Иногда это с прошлым больше работа – попытаться что-то воссоздать, иногда с настоящим, но, по сути, это попытка проанализировать, какой город о чём и какие его звуки это отражают. Здесь нет одного варианта, всегда их много, в разных городах разные получаются проекты. Бывает так, что начинается одно, а приходишь к другому. Здесь у меня была сначала идея собрать звуки, которые отличают Коломну, из них создать какую-то конструкцию, но потом я поняла, что есть звук, про который все мне говорят – трамвай, и это символ города. Зачем мне что-то выдумывать, когда лучше взять и зафиксировать этот звук, потому что он отражает многое.

Вы сказали про воссоздание прошлого – вы имеете в виду звуки 20 века, условно говоря, 19-го?

Да, можно пособирать разные звуки. Например, едет повозка, катающая туристов, – слушать её можно. Есть вещи, которые до сих пор используются, их можно записать, обработать. Можно поискать звуки, которые когда-то были кем-то воссозданы – есть, например, звукорежиссёры, которые сами создают звук в определённой программе, воссоздают его. Хотя лучше, конечно, работать с материалом, который записан на месте, поэтому, если хочется обратиться в прошлое, приходится искать какие-то отголоски его в настоящем и уже с ними работать. Но в Коломне я это не использую. Мне понравилось, что здесь прошлое и настоящее уживаются достаточно неплохо, я не заметила сильного конфликта. В некоторых городах он бывает, например, есть историческая составляющая, которая может до сих пор жить, но люди её отвергают, не хотят с ней уживаться. Или наоборот – живут только прошлым, не хотят что-то изменять. В Коломне как-то всё нормально срабатывает: и историческая часть, и уважение к истории живо, и люди это ценят – и местные, и приезжие – и новая часть развивается, люди очень современно мыслят. Этот синтез очень любопытен, но задачи воссоздать что-то старое у меня не было – я пыталась показать что-то, что может объединять оба времени, показать этот синтез примирения, я его так называю, примирения настоящего и прошлого.

«Люди не любят слушать, люди любят смотреть»

А у вашего проекта есть какая-то сверхзадача?

Я занимаюсь звуком – и это сверхзадача. Потому что люди не любят слушать, люди любят смотреть. Мне от этого очень грустно, ведь звук – это то, что есть в настоящем, он есть только сейчас. Всё, что было сказано, – это уже в прошлом. Если взять визуальную составляющую, то, если мы нарисовали картину, она где-то висит – и всё то время, что висит, она работает. Одинаково работает. Звук так не действует: он сейчас есть, потом он исчезает. И для меня как для художника важно, чтобы люди обращали внимание на звук. Что он есть, что он разный, им можно наслаждаться, можно к нему прислушиваться. И я была бы очень рада, если бы звуковое искусство чаще представлялось в музеях, в выставочных пространствах, чтобы люди к нему относились проще. Зачастую случается так: то, чего люди не знают, они отвергают. Я же стараюсь показать, что звук – это тоже интересно, к этому можно прислушиваться, с этим можно работать, это может быть частью жизни, это абсолютная норма. И это не так страшно и не так непонятно, как сначала кажется. Наверное, мои лаборатории нужны для того, чтобы люди на себе почувствовали, что это не так страшно. Бывает, что человек говорит: «Я не слушаю эту музыку, я её не понимаю». Но если попытаться объяснить, как это, из-за чего это, почему это так, то человеку станет немножко легче и спокойнее с этим уживаться. Мне кажется, это очень важно. Потому что мы очень быстро всегда бежим куда-то, темп жизни просто бешеный, а звук позволяет немножко приостановиться.

Вот вы смотрите на участников ваших лабораторий. Были моменты, когда человек что-то открыл для себя, остановился и удивился, сказал: «Вот это да!»?

Да, такое бывает. Обычно в лаборатории один-два человека никогда не работали со звуком, для них это всё в новинку. У таких людей открытия и совершаются: оказывается, это вот так звучит, а это ещё вот так может быть, а вместе это складывается в такой вот пазл! Тем, кто уже работал с музыкой, со звуками (звукорежиссёрам, музыкантам), как правило, это достаточно привычно, у них немножко другие задачи возникают в лаборатории.

Ещё что-то важное о проекте мы не сказали?

Обычно у меня лаборатории чисто звуковые, я нахожусь в критической позиции к визуальному: только звук! В этот раз получилось, что у нас есть звук и фотографии. Мы делали звуковой пейзаж, такое отражение действительности, у каждого он получился свой – некая беседа с городом, попытка понять, как город звучит для конкретного человека. И мы дополняли эти пейзажи фотографиями (у кого-то одна, у кого-то несколько) – как подкрепление звука, дополнительный вход в звучание, чтобы зритель нашёл это место, соотнёс звучание и картинку. Мне в последнее время очень интересно, как звук работает с визуалом, в каком они находятся диалоге и конфликте. Есть, например, художники, которые на основе музыки пишут картины – и это логичный и законченный процесс. А бывает и наоборот: по картине пишут звук. На мой взгляд, это смежные вещи. Мы даже с участниками лаборатории обсуждали такую тему: всё искусство говорит об одном и том же – о чём-то высоком, прекрасном, созерцательном, – но на разных языках. Например, в живописи есть композиция – в музыке тоже есть композиция. В живописи есть ритм движения изображения – у нас тоже есть ритм. То есть очень много точек соприкосновения, но они под разными ракурсами. И вот в этой лаборатории я попыталась найти эти точки, которые могут соприкасаться и дополнять друг друга. Конечно, тут надо глубокое исследование проводить, научное. Может, я какую-то статью напишу на эту тему, диссертацию! Потому что это достаточно большой объём информации, который нужно анализировать. Но мы попытались хотя бы помыслить, как это может быть. Поэтому к звуку у нас добавились фотографии. И тут очень важно, что именно к звуку фотографии, а не к фотографии звук. Посмотрим, как это будет работать, потому что это своего рода эксперимент – и для меня, и для участников лаборатории.

И ещё, кстати, участники к своим звуковым пейзажам города добавляли музыку. И у меня в этой же лабораторной работе был концерт, связанный со звуками Арткоммуналки, он назывался «Нелишние звуки». В арт-резиденции была писательница Валерия Тёмкана, она написала пьесу «Лишние (вещи)», я очень вдохновилась ей и ночами бродила по музею – понемножку, пока было не страшно. И у меня сложился небольшой концерт в стиле эмбиент (стиль электронной музыки, для которого характерно атмосферное, обволакивающее, ненавязчивое звучание – ред.) с полевыми записями, то есть со звуками разных предметов.

Кстати, про ночной музей. Как там со звуками? Некоторые резиденты говорят, что очень интересные звуки ночью в Арткоммуналке…

Да, ведь музей живёт, все предметы, на самом деле, живут без людей. Конечно, если чисто физически рассматривать, то там ветер подул, что-то где-то скрипнуло, часы идут, половица треснула… Но чисто эмоционально иногда это непросто!

Некоторые говорят, кто-то ходит и вздыхает…

Я старалась об этом не думать! Поэтому вздыхала громче я, чтобы всех отпугнуть! На самом деле это очень любопытно. Я когда ехала сюда, размышляла о том, как было бы здорово иметь музей рядом с домом или в доме. Есть такие практики, и в России тоже, где совмещаются эти два пространства. Вот и я хочу дом или квартиру с музейным или выставочным пространством. Я всё представляла, каково это жить практически в музее – и вот, пожалуйста, приехала в Арткоммуналку! Ночью, конечно, здесь очень любопытно, потому что нет людей, очень спокойно, слух сразу же обостряется, слышно все скрипы, дуновения… И мне ещё больше понравилось рано утром. Я иногда просыпаюсь часов в пять-шесть, солнце только встаёт – очень симпатично! В музее много предметов, и когда много людей, не всегда их слышно, а пока никого нет… Мне очень понравились светильники в выставочном зале: когда нагреваются, они стрекочут, как колокольчики. Но этого, оказывается, никто не замечал! Я их даже записала. Они ещё и разными нотками, разными высотами трещат и делают это одновременно. Очень любопытно!

«А может город не любить человека?..»

Давайте несколько слов о вас, о вашем творческом пути. Как всё начиналось?

Вообще, я музыкант – классическая гитаристка. Училась в музыкальной школе. Потом решила, что не буду музыкантом, хочу получить высшее образование, не связанное с музыкой, и поступила на культурологию. Пока училась, поняла, что хочу вернуться в музыку! И на третьем курсе вуза подготовилась и поступила в колледж. Оканчивала вуз и училась в колледже параллельно. Было весело! Хорошо, что между учебными заведениями было две остановки: я с гитарой металась между ними!.. Ну, в вузе все были не против, в колледже тоже, поэтому я отучилась на музыканта, начала работать педагогом. И что-то мне стало очень скучно… Я решила, что, раз у меня есть культурология и музыка, это можно как-то объединить…

Вы были чисто педагогом? Не играли в оркестре, в ансамбле?

Всё было: играла и в оркестрах, и в ансамблях и музыку уже писала сама – и гитарную, и электронную. Но потом решила посмотреть на музыку с ракурса искусства, именно музейного. И так получилось, что начала заниматься саунд-артом – звуковым искусством. На тот момент я не знала, что это такое, просто попыталась какие-то записи совместить с музыкой, какую-то картинку показать. Участвовала в выставках – собственно, так всё пошло-поехало, и теперь я полноправно себя называю звуковым художником. Точно так же занимаюсь до сих пор музыкой: и пишу музыку, и выступаю, и преподаю, и занимаюсь художественной деятельностью лабораторной – исследую городские пространства и делаю свои проекты, зачастую не связанные с городской темой. Хотя в последнее время тема «человек и город» очень актуальна для меня.

Вы урбанистка?

Нет! Я эмоционально-чувственно смотрю на город. Я из Кирова – это не крупный город, у нас очень много ограничений, очень мало искусства современного. У нас искусство не сильно долго живёт – большой отток молодёжи. Как я сказала однажды на грани шутки (но оказалось не шуткой…), что примерно каждые пять лет у нас обновляется состав художников и музыкантов в городе: кто-то поступает, уезжает, а потом кто-то новый потихоньку развивается и что-то делает. Я в какой-то момент стала думать, что, может быть, город – это не какая-то абстрактная сущность, в которой мы живём. Может, это живой организм? Потом я стала размышлять: может, меня город вообще не любит? А может город не любить человека?.. Очень сложно создавать искусство в таком городе – как будто постоянно что-то толкаешь, толкаешь, толкаешь вперёд, а оно идёт тяжело… Ну, видимо, мне нравится толкать! Поэтому у меня и появилась мысль, что город – это живой организм, который может и принимать, и отторгать, и пытаться что-то делать с человеком.

«Как ни странно, в ковид появилось больше возможностей»

Вы помните свою первую работу в саунд—арте? Чему она была посвящена?

Это был ковидный год. У нас была выставка, связанная с осмыслением места – как места, которое человек потерял. То есть до ковида мы могли спокойно передвигаться, что-то делать. В ковид мы вдруг все остались в своих квартирках, в своих комнатках, и улица стала для нас чем-то роскошным, недоступным. Я анализировала этот переход, пыталась воссоздать, какая жизнь была раньше. Это был звуковой пейзаж города – как некое воспоминание, то, что мы потеряли, то, что мы не ценили, а когда потеряли, то поняли, как это было прекрасно. И у меня получился звуковой пейзаж города: я записала целую прогулку и дополнила музыкой. Наверное, я до сих пор занимаюсь исследованием города потому, что с самого начала как-то с этого всё задалось.

Кстати, интересно: для многих именно ковидные времена стали каким-то переломным моментом или моментом каких-то открытий, прозрений…

Я бы сказала, что, как ни странно, в ковид появилось больше возможностей. У нас, по крайней мере, в Кирове: и какие-то выставки неожиданно появились, связанные с этим феноменом, и времени стало чуть-чуть больше, потому что я тогда работала из дома, мне не нужно было куда-то ездить, тратить время на это. Да, ковидное время сильно повлияло на возможности. Хотя, конечно, время было непростое.

Знаете, у меня ковид связан со звуками как раз: улицы стали очень тихими, и в этой тишине едет машина, включая время от времени сирену, и такой апокалиптический голос: «Расходитесь…» Или в парке 50-летия Октября, куда народ пытался сбежать из своих квартир (это сейчас его благоустраивают, а тогда это была практически роща, с птицами, шумом деревьев…), – то же самое: машина, голос…

Интересная ассоциация! Но нас так не разгоняли, не было жёстких ограничений, не помню, чтобы у нас такие были звуки. «Скорых» очень много ездило, а у меня ещё родительский дом стоит по дороге к инфекционной больнице…

Кстати, по поводу парка 50-летия Октября: одна из наших участниц сделала проект на эту тему. Она раньше в этом парке успокаивала свой тревожный ум. Она рассказывала, как там было тихо до реконструкции, как она там гуляла… Говорит, что теперь будет шумно, не как раньше. Говорит: «Я больше туда не пойду!» Так что у нас будет работа по этому парку – воспоминание о том, как это было раньше.

«Человек способен просто слушать»

У вас есть ещё какие-то проекты, кроме звучания городов?

У меня есть своё пространство, оно называется «ТСИ: запасной выход». ТСИ – точка современного искусства. Есть класс, где я занимаюсь и периодически могу проводить выставки или небольшие концерты, музыкальные импровизации. Я его назвала так потому, что рядом куча запасных выходов, и для меня это был запасной выход. Там я могу делать какие-то небольшие проекты в связи с объёмом пространства и пытаться поддержать местную культуру, потому что у нас сейчас не хватает мест, где можно выставляться. Выставка в Коломне закончится, и вполне вероятно, что я её привезу к себе в город. Потому что так забавно: я везде провожу лаборатории (кстати, в Коломне – пятая), а в своём городе ещё не проводила. Вот я и думаю провести лабораторию и как раз выставку показать. Пытаюсь как-то наладить эту сторону города. Может, это какая-то амбициозность, что я могу ему чем-то помочь… но я бы очень хотела ему помочь. Посмотрим, что он мне на это ответит!

Если говорить не об участниках лаборатории, а просто о зрителях. Вы же видите их реакцию на то, что вы им предлагаете. Люди понимают, проникаются?

Люди интересуются. Иногда я вижу, что им тяжеловато просто слушать, потому что все работы послушать – это 20–30 минут. Но люди начинают задумываться. Кто-то рассказывает, какие звуки ему нравятся, какие звуки он слышит. Кто-то обсуждает с участниками, почему они так сделали. То есть я вижу заинтересованность. Наверное, это самое главное, чего я могу желать как художник. Есть представление, что художник должен мир изменить. Я не очень в это верю. Художник может в моменте попытаться что-то сделать с конкретной группой людей, какой-то другой ракурс для них подсветить. Но я не верю, что могу сделать так, что все будут понимать звуковое искусство, все придут, будут в восторге!.. Если люди заинтересуются, просто узнают что-то новое, послушают другой медиум – этого уже достаточно, и если в следующий раз здесь будут подобные проекты, у них уже будет какой-то опыт, будет с чем сравнить, о чём подумать, развить эту мысль.

Наверняка вы сталкиваетесь и с отторжением. Как вы это воспринимаете?

Спокойно. Потому что все разные, у всех разный опыт. Меня очень часто критикуют, что у меня нет визуального ряда. Даже после концертов подходят и говорят: «Прекрасная музыка, но сделала бы ты какой-то видеоарт!» Но я считаю, что человек способен слушать, просто слушать. Не нужно куда-то смотреть, можно закрыть глаза и просто погрузиться в свои размышления. Это нормально. Просто слушать, а не ждать каких-то рилсов, чтобы что-то менялось и двигалось.

У всех своё мнение. Поэтому любая критика – это нормально. Люди разные. Кто-то вообще музыку, оказывается, не слушает, представляете? У меня есть такие ученики. Есть и взрослые люди, которые музыку не слушают. Понятно, что у них будет реакция скорее негативная. Если есть какая-то конструктивная критика, что-то непонятно, я могу попытаться объяснить, почему это так, зачем это нужно. Бывает, человек это принимает, бывает, нет.

Мне кажется, человек вообще склонен визуализировать всё, включая музыку. Не обязательно для этого рисовать, но просто когда ты, например, слушаешь Шопена, то в воображении какие-то картинки же встают…

Конечно! Внутри-то почему мы не можем фантазировать?

То есть не обязательно подталкивать человека видеорядом созданным, надо, чтобы он создавал его сам для себя…

Да! Потому что это же получается, что я навязываю картинку, а музыка и звук – это очень абстрактная конструкция, где много всего может быть. Эмоции могут быть внутри абсолютно разные! Не может быть только весёлая музыка или только грустная. В ней всегда можно найти что-то своё. Поэтому для меня полноценно использовать визуальный ряд – значит, человеку навязать свой взгляд. А мне было бы классно, если бы каждый человек мог своё найти. И обычно так и происходит, хотя кому-то, может, это непривычно. Но ведь мы и книгу когда читаем, описание персонажей, например, – мы всё равно все немножко по-разному их представляем.

«Честность и искренность – это очень важно»

Два последних обязательных вопроса. Что для вас искусство?

О!.. Скажем так: искусство – это то, что искренне и честно. По отношению к себе, по отношению к тому, кому это показывается. Мне это очень важно. Мне как-то художник рассказывал, как у них проходит просмотр картин: они выставляют картины, педагоги идут, ставят оценки и высказывают своё мнение. То есть там есть диалог, оказывается. У музыкантов диалога нет: музыкант сыграл – и сразу понятно: сделал ты убедительно, искренне – хорошо, а если это был просто набор нот – вроде, сыграно технично, но душу не тронуло, ничего не ёкнуло. В этот момент человек мог думать о своём, не связанном с музыкой, например, что подают в столовой. Тогда это не сработало, это не искусство. Честность и искренность – это очень важно: не потому, что надо, а потому, что так сложилось, получилось – и оно органично и правдиво.

И второй вопрос: должно ли искусство быть социальным, социально направленным?

Искусство, наверное, никому ничего не должно. Но мы допускаем, что человек, который его создаёт, всё равно находится в определённом времени, месте, где есть свои какие-то интересы, вопросы, социальные и не социальные. Так или иначе, всё равно это находится где-то в искусстве. Порой это более явно может быть, порой менее явно. Но, на мой взгляд, всё равно искусство социально. Даже в каких-то абстрактных работах, связанных с исследованием цвета, есть какая-то мысль, которая привела к этому. Эта мысль всё равно связана с общественным укладом, может быть, или с какой-то традицией…

Лидия Жудро:
«Я вдохновляюсь сомнением»

В мае 2025 г. резидентом Арткоммуналки была художница из Москвы Лидия Жудро.

Её проект «Невидимые го́рода» был подсказан отчасти книжной историей, книгам же Лидия посвятила свой мастер-класс для коломенцев, и книги становятся иногда материалом для создания её работ…

Размышления художницы о проекте и о творчестве вообще – перед вами.

Расскажите об идее своего проекта, как он появился. Мне, как филологу, про книжки интересно…

Для выставки в Арткоммуналке проект напрямую не связан с книжками как с материалом, скорее, они выступают здесь ценным ресурсом: набором цитат, фрагментов историй, натолкнувших на новые смыслы. Для меня достаточно часто подобным мощным катализатором художественного размышления становится не практика других художников или, например, музыка, а как раз книги, кинематограф, и ещё, пожалуй, одиночество. В последние несколько лет у меня появился ряд проектов, где работа с книжкой выходит за грань её прочтения – я начинаю её использовать непосредственно так же, как и основной материал для художественного произведения. Например, в работе «Deutsche Volksmärchen» (2022 г.) я перерабатывала книгу в другую форму.

Прям вот совсем-совсем другую? Или из страниц книги делали, условно говоря, пейзаж?

Нет, я буквально канцелярским ластиком стёрла весь написанный в книжке текст – получилась горсть серой пыли, стёртой информации каждой страницы. По сути, это тоже язык, но только другой формы. В случае этой книги изначально её основным языком был немецкий, и любой человек, владеющий им, мог прочесть, понять рассказанную историю. После трансформации книжки вышла история иного способа передачи информации: чтобы её сейчас воспринять, прочесть, пересказать, нужно подключать другие органы чувств и подходы.

Есть и другая работа – «Утопия» (2024–2025 гг.), где я тоже использовала книги как медиум, но уже резала их в тонкие полоски, затем поочерёдно склеивала и закручивала вокруг себя – получилась огромная спираль. И книга, как и в предыдущей работе, превратилась в новую форму и в иной язык восприятия информации – не читабельный зрительно, а способный к прочтению визуально.

А как вы выбираете книгу, с которой будете работать? Это та, которая вам нравится, или та, которую не жалко? Или другой принцип?

Я исхожу всегда из идеи проекта, а затем выбираю соответствующую метафору: она может быть как книжной, так и любой другой.

Нравится / не нравится – это чересчур субъективные ориентиры, очень поверхностные и недолговечные: сейчас может нравиться, потом уже не нравиться или наоборот… – на них нельзя полагаться в работе. Идея отличается тем, что она более фундаментальна, у неё есть сформированные точки опоры. А дальше, после их определения, происходит самая важная часть практики – нужно найти все возможные, а иногда и труднодоступные средства, чтобы передать эту идею максимально точно и ёмко, не уклоняясь от изначальных ориентиров.

В случае работы со стиранием ластиком книги мне было важно сказать, что многие базовые принципы, которые нас формировали в детстве, во взрослом возрасте начинают давать сбой: столкновение с реальностью показывает, что она может быть другой – чуть сложнее, маневреннее, многограннее, здесь не всегда определишь, где чёрное, где белое, добро и зло. Именно поэтому, ориентируясь на эти мысли, я выбирала детское произведение для работы – немецкие сказки, многие из которых со временем перешли и в русскую детскую литературу.

Работой «Утопия» я продолжаю развивать предыдущую идею, но говорю уже о противоречии теории и практики. Основу этой работы составляет всего одна книга, но в одиннадцати различных исторических изданиях и переводах – «Так говорил Заратустра» Ницше. Это книга об идее сверхчеловека, вечного возвращения и «смерти Бога» и в то же время – одна из значимых для меня в студенческие годы. Понимая неоднозначность прочтения книжных смыслов автора в разное время, я часто её цитировала, пока не осознала силу погрешности в возможности претворить философскую идею в жизнь. Так и появилась работа, где зацикленная история из книги повторяется много раз в разных переводах и изданиях, но которая не находит подходящего способа воплощения в материальном мире, а замыкаясь на себе, остается зацикленностью, своеобразным уроборосом, пытающимся поймать себя за хвост.

Слова и книги как будто становятся для меня другой формы. Я хочу их воспринимать как материал, как что-то гибкое, с чем могу работать. То есть не просто взять и поставить на книжную полку, периодически перечитывая и вдохновляясь цитатами, или просто коллекционировать, – мне хочется иметь с книгами диалог.

Можно сказать, что вы визуализируете образ общения с книгой, работы с книгой? Ведь, по идее, человек, читая книгу, какую-то работу производит мыслительную…

Да, мне бы хотелось мыслительный процесс перенести в физический образ, хоть порой для этого и приходится выбирать весьма жёсткий способ обращения с таким ценным предметом, как книга. Иногда я их могу уничтожить, вырезать страницы или переработать в другую форму, но в моём понимании этот жест не деструктивный, он говорит не о конечности, а наоборот о новом витке – развитии сюжета и перерождении идеи в новую форму.

«Присутствие отсутствия»

Мы немножко ушли от вашего коломенского проекта. Давайте к нему вернёмся.

Работа над коломенским проектом началась с перечитывания книги Итало Кальвино «Невидимые города» – в своё время этим произведением со мной поделился близкий человек. Это сборник новелл о путешествиях Марко Поло по разным воображаемым городам, каждый из которых назван женским именем из древних мифов и легенд. Прибывая в новое место, главный герой описывает свои впечатления от города через запахи, прикосновения, воспоминания, неожиданные ассоциации, которые ситуативно приходят ему на ум и которые как будто меняют его самого в процессе этого путешествия.

В Коломне я оказалась впервые, никогда прежде мне не доводилось здесь бывать. Эта непредвзятость восприятия, которую я специально сохраняла до времени работы в резиденции, очень помогла мне в процессе исследования города: каждое место я посещала самостоятельно, без экскурсии – впервые, как tabula rasa. Мне было важно почувствовать город, поймать нужную метафору и поработать с городом как с живым существом, схожим в восприятии «Соляриса» Лема и Тарковского. А ещё понаблюдать, какое впечатление произведёт Коломна на меня как странника, впервые оказавшегося здесь, и какое производит она на людей, которые постоянно тут живут, – не зря же Шахназаров «Город Зеро» снимал именно здесь.

То есть вы не приехали с уже готовой концепцией, у вас была просто какая-то идея?

Концепция была сформирована более года назад, ещё во время подачи заявки на конкурс в резиденцию, но это была лишь общая канва. Для того чтобы получился проект действительно о Коломне, необходимо было тут оказаться физически, чтобы поисследовать среду, понять психогеографию местности, почувствовать, какие мысли витают в воздухе. Именно непосредственное соприкосновение с локацией даёт возможность раскрыть первоначальную гипотезу концепции в нужном звучании, доработать и сделать итоговый проект.

Так получилось и у меня. Я ехала с пониманием, что буду искать воздушные частицы города: пыль, пыльцу, пух – малоприметные артефакты окружающего пространства. Пыль – это то, с чем мы непосредственно контактируем каждый день вне зависимости от нашей воли, то, что предпочитаем не замечать или от чего спешим избавиться. Но именно эти мельчайшие структуры стали для меня очень точной и ёмкой метафорой записывающего устройства, фиксирующего летопись времени и пройденный жизненный путь.

Считается, что в плотно запертой с закрытыми окнами квартире за две недели оседает порядка 12 тысяч пылевых частиц на 1 кв. см пола. В этой пыли помимо минеральных частиц, текстильных и бумажных волокон содержится около 20% чешуек человеческой кожи – материал, составляющий часть нашей персональной истории, который естественным образом мы приумножаем каждый день. Рассуждая на тему пыли, я всегда привожу пример дневника – бумажного носителя информации о жизни человека с указанием конкретных дат и сопутствующих им событий. В какой-то момент жизни я задумалась о том, как можно создать альтернативную форму дневника с более объективным механизмом фиксации ежедневных событий без привязки к листу бумаги и ручке, и нашла такой метод с помощью фильтра – буквально воздушного фильтра, вбирающего в себя вместе с пыльной массой историю прожитого времени.

Одна из моих работ, «Отдушина» (2023–2025 гг.), которую я показывала на персональной выставке в галерее Syntax, именно о такой истории – о фильтрующем устройстве, стоявшем у меня в квартире-мастерской последние пару лет и пропускавшем через себя информацию о повседневных событиях, встречах, коммуникациях, переживаниях… Это овеществлённый рассказ через уникальный узор пыльного рисунка о неповторимости каждого пути и невозможности вербальной передачи своего опыта другому человеку.

Образ пыли – это также важная метафора обозначения присутствия отсутствия. Стирая слои пыли, мы открываем прошлое, врываемся в него, уничтожаем его следы. Или вспоминаем момент прошлого, который никогда не повторится. У моих родителей ушла из жизни любимая собака, но даже спустя пять лет, приезжая к ним домой, я обнаруживаю мелкую рыжую шерсть на покрывале, подушках, в багажнике автомобиля… Это довольно странное ощущение реальности – напоминание о том, чего физически в этом мире не существует, но чьи частицы дают тебе убедительное подтверждение, что это когда-то было живым.

Примерно таким образом я выбирала ключевой медиум для проекта, основной целью которого было обращение к истории Коломны, локации музея-резиденции «Арткоммуналка», к биографиям писателей и художественных деятелей, живших, бывавших проездом и творивших в этих местах. Своим проектом для резиденции я планирую визуализировать идею «genius loci» – нематериального сгустка энергии или силы, преданного людям, предметам и местностям. Я не планирую уходить в сторону мистики и религиозного символизма, а лишь попытаться придать значение тому, что трудноуловимо.

«Гении места» из римской мифологии – такие сущности, которые населяют дома, природные объекты и определяют характер человека и атмосферу местности.

Именно поэтому я решила начать знакомиться с городом не через главные туристические объекты, которые есть в путеводителе, а через общение с людьми, чтобы каждый человек, если захочет, мог поделиться таким местом, которое дарит ему определённое эмоционально-душевное состояние. (Я намеренно обхожу в проекте термин «место силы», обладающий аурой культа у различных религиозных движений, говоря о значении, ценности для человека.)

Место, которое трогает душу.

Да, такое место в Коломне и её окрестностях, которое человеку наиболее близко. Я собрала достаточно обширную коллекцию таких историй. Люди с большим удовольствием делятся, кто-то несколько мест называет. Кто-то называет природные объекты, кто-то вспоминает здания, кто-то отсылает к вполне конкретным лавочкам и деревьям. Я, например, была очень вдохновлена историей человека, который рассказал, что на Фабрике пастилы есть лавочка, с которой связано его решение о переезде в Коломну. То есть для него одно из ключевых решений в жизни произошло именно в этом месте.

А дальше у меня уже появился рабочий план: нужно объехать все эти локации, чтобы непосредственно познакомиться с каждым человеком через его место.

Без этого человека?

Да, я сначала общаюсь с человеком, а затем туда еду. Иногда мы можем вместе с ним оказаться в этой локации, но потом я ещё раз самостоятельно приезжаю, потому что мне важно абстрагироваться от разговора и встретиться в тишине с восприятием места этого человека. И плюс в процессе этого посещения я фиксирую ту самую пыль – именно в этом пространстве.

А как это физически происходит?

Я приезжаю на локацию, беру прозрачный канцелярский скотч и с его помощью снимаю клеевой отпечаток с конкретного предмета. Если мне человек называл здание, я стараюсь зафиксировать пыль с этого здания, если назвал улицу, я стараюсь аккумулировать данные из нескольких точек по всей этой улице.

Потом я просто фиксирую использованный скотч на белом листе бумаги. Бумага и скотч – лишь вспомогательные инструменты, чтобы пыль захватить и зафиксировать, главное в работе – именно собранные мельчайшие образцы данных. В результате получается коллекция найденных микрообъектов по одному месту, о котором рассказал мне человек. Мне хочется собрать каркас города из рассказов людей, их воспоминаний, личных историй про критические решения, а также попробовать проследить, как сам город помогает или наоборот мешает в ситуациях выбора и решения.

«Выставка как головоломка»

У вас создался уже какой-то образ города посредством общения с человеком и пылью? Ведь такое своеобразное познание города отличается от того, как если бы вы просто ходили и смотрели?

Безусловно, отличается. Я очень люблю такие одиночные путешествия, когда ты самостоятельно гуляешь без заранее определённой цели, и стараюсь по возможности каждый год посещать разные местности. Я называю такие прогулки странствиями и фиксирую их в своём блоге (телеграм-канале). Иногда это могут быть совершенно случайные места, куда меня заносит по воле случая. Я стараюсь от них ничего конкретного не ожидать, а просто ходить, смотреть и чувствовать, куда меня дальше направляет место.

Здесь, в резиденции, я практикую немного другой подход для выстраивания маршрутов: он опирается на рассказы людей. Но роль случайности здесь тоже есть, она обнаруживается в расположении каждой пылинки, песчинки и получившемся хаотичном рисунке на клейкой ленте. Это возвращает меня к мысли о том, что неупорядоченность тоже может создавать определённую систему мысли и рассказ.

Вы слышали рассказ, вы были на этом месте. Для вас эта пыль имеет особое значение и особый смысл. А ваш зритель – он поймёт это, как вы думаете?

Я стараюсь всегда со зрителем выстраивать общие реперные точки, от которых можно начать процесс «входа» в проект. Путём названия, путём расположения работ…

Даёте подсказки?

Да. Мне кажется важным любую выставку воспринимать как головоломку или загадку. Не загадку в смысле цели высказывания автора, а в смысле отношения к происходящему – как изначально не до конца понятной ситуации, которую только предстоит осознать. Для зрителя моих выставок я сознательно никогда не ставлю точных утверждений, а наоборот стараюсь максимально открыто сформулировать вопросы или определённые сомнения. Это проявляется в выборе техники создания работ, в названии каждой работы и самой выставки, в системе экспонирования проекта в выставочном пространстве – всё это создаёт открытое поле для размышления, в рамках которого и существуют эти важные точки опоры между мной как автором и зрителем, который будет их считывать.

Здесь, кстати, кроется самая важная задача художника – подобрать и сформулировать эти точки максимально точно и ёмко, чтобы каждый образ отражал именно то, что ты в него вкладываешь, чтобы в итоге вышло взаимодействие со зрителем. Потому что рассуждать на темы и вопросы, на которые я не могу найти однозначного ответа или решения, интересно в первую очередь мне самой.

То есть вы ждёте обратную связь от своего зрителя?

Мне скорее важно, чтобы зритель задумался о чём-то новом, сформулировал новое отношение или видение ситуации, а поделится он со мной этим или останется один на один с этим размышлением – это дело вторичное.

Любая выставка, любой проект в поле современного искусства – это коммуникация. Сделать что-то в стол, исключительно для себя – это здорово, кому-то нужно, но важно это называть своим языком: хобби, психологическая практика, развлечение и т. п., но не современное искусство. Проект раскрывается и полностью достигает своей цели только при контакте автора и зрителя. Даже если зритель посвятит всего несколько секунд этому размышлению, усомнится в своих прежних убеждениях – это уже здорово. Пускай он подумает: «полная фигня!», «вообще ничего непонятно…», «что это вообще такое?», «человеку что ли нечем заняться по жизни?..» – отлично! Это несогласие и буря негативных эмоций – констатация того, что он по каким-то причинам не может к этому относиться нейтрально, эта реакция – в первую очередь сигнал к размышлению для него самого.

Коммуникация мне важна не только в рамках художественных проектов, но и в обширном поле. Я периодически провожу паблик-токи, мастер-классы, лаборатории, преподаю в Московской школе современного искусства (MSCA), даю персональные консультации художникам и кураторам. Мне близок формат дискуссии, критического осмысления, я всегда с большим энтузиазмом отношусь к новым решениям и мыслям, о которых раньше не могла догадываться.

Бывало такое?

Бывало. Мне иногда подсказывают интересного автора, которого я не знаю, или в процессе диалога, абсолютно не по теме, появляется какое-то новое дыхание – зарождается понимание будущей работы. Это чрезвычайно иррациональное состояние, поскольку бóльшую часть времени моя практика интровертна: она про очень тихое, одиночное, вдумчивое и глубокое погружение в себя, про умение отсеивать всё второстепенное и выделять главное. Но периодически у меня происходит смена режима – я перехожу во внешнее пространство: общаюсь с людьми, получаю информацию, чтобы через какое-то время иметь возможность вновь вернуться в моё прежнее естественное внутреннее пространство и откалибровать полученный опыт.

Мне хочется, чтобы зритель моего проекта не боялся прийти на выставку, но в то же время был открыт к её восприятию, возможно, даже не в привычном для него ключе. Экскурсоводы, которые работают в Арткоммуналке, переживали, что порой им проще рассказывать какие-то исторические факты про музей, чем вести экскурсию по выставке современного художника – есть боязнь что-то неправильно рассказать. Я постаралась им объяснить, что поле современного искусства допускает открытую концовку и разное восприятие увиденного. Здесь невозможно ошибиться – только если закрыться полностью от этой сферы. Безусловно, в каждой работе есть идея, линия, которую обозначил художник, без неё проект просто не является проектом, но если вы в какой-то момент добавите фразу о своей интерпретации увиденного, это не будет ошибкой, это будет вашим мнением. Мне хотелось бы, чтобы именно так и зритель подходил к восприятию искусства.

«Открытость к сомнению»

Мне кажется, что большая свобода восприятия – одна из отличительных особенностей современного искусства от искусства академического.

Думаю, что за восприятием современного искусства у людей зачастую стоит боязнь непонимания, подкрепленная тем, что они боятся ответить как-то не так. Как будто за спиной постоянно стоит учитель МХК и при каждом неправильном ответе ставит тебе двойку с выговором перед всем классом! В академическом искусстве действительно существуют определённые каноны и правила, отхождение от которых недопустимо. Здесь нельзя объяснить техническую ошибку тем, что «просто у меня такой стиль» или трактовать значение образа в вольном ключе. Нет, тут практикуют передачу навыков от мастера к ученику, художник знает многовековые правила построения линии, композиции, законы колористики. Если ты не хочешь им следовать – вон из профессии! В современном искусстве всё вывернуто наизнанку, оно за основу берёт изначально не технику, а идею, концепцию, которая может касаться, в том числе, и разрушения какого-то канона и давать большую свободу восприятия для своего зрителя.

Если не трогать классиков – это уже история искусства, мы все на этом растём и учимся, – современному миру нужно вообще академическое искусство? Или уже другой ритм, другие посылы, всё другое?

Кому нужно? Художнику?

Зрителю. Какое искусство актуально для современной жизни – традиционное или то, что даёт большую свободу восприятию? Или они равны?

Понимаете, мне не хочется вырабатывать для каждого зрителя единые правила жизни: всех сперва обучать классической культуре и только после этого просвещать авангарду или убеждать, что современное искусство – это что-то более прогрессивное. Не все изначально имеют возможность получить хорошее школьное образование, многие родители не водят своих детей в музеи и кружки, кто-то впервые встречается с искусством уже в зрелом возрасте и находит в нём неожиданные откровения. Мне кажется важным сейчас другое: чтобы зритель, вне зависимости от уровня образования, имел возможность встретиться с искусством.

Как показывает практика, зачастую, это даже проще сделать именно с современным искусством, поскольку в основе своей оно не требует специальной подготовки и знания символики цвета в религиозной живописи. Безусловно, определённая глубина восприятия художественного высказывания откроется для человека со временем и опытом, но чтобы зародить зерно энтузиазма и интерес к восприятию художественного мира, простого осмотра экспозиции может быть вполне достаточно для первого знакомства.

То есть любой человек, независимо от уровня интеллекта, образования и прочего, способен воспринять произведение искусства (и дворник и профессор, грубо говоря)? И какое ему легче будет воспринять? Современное, классическое?

Мне хочется отойти от выстраивания всех в один ряд – человеческое восприятие может быть разным… Наверное, не каждый способен. Но не потому, что дело в уровне интеллекта, образования и опытности человека, а в том, что кто-то готов идти на контакт и воспринимать что-то новое, а кто-то так и остаётся в своей парадигме мире, без желания разбираться в том, что ему непонятно. И в этом плане дворник может даже быть более открыт к чему-то новому, непредсказуемому, чем профессор, обладающий большим багажом знаний, но совершенно не готовый к тому, чтобы поставить под сомнения свои убеждения. Но опять же, это не аксиома, это лишь мое предположение.

Для восприятия нужно почувствовать душой, для чего не нужны ни образование, ни интеллект? Или всё-таки нужен интеллект, может быть, насмотренность какая-то?..

Безусловно, насмотренность, начитанность, надуманность помогает в этом деле. Но мне кажется, основное, что руководит зрительским восприятием, – это любознательность и открытость к сомнению.

Мне часто задают вопрос, чем я вдохновляюсь в процессе подготовки проекта, и практически всегда я говорю: сомнением. Все знают одинаково, но не знают (догадываются) по-разному. Если я сама ни в чём не уверена, значит, я могу только поделиться своей неуверенностью, передать незнание.

Если человек изначально открыт и непредвзят – без разницы, какое у него образование и интеллект, он в любом случае получит от выставки определённый опыт. Если он придёт исключительно с посылом «ну, удивите меня!», то, скорее всего, я его не удивлю.

Что для вас искусство? Что такое искусство?

Искусство в универсальном понимании термина – это открытое, постоянно меняющееся понятие, не имеющее точного определения, как говорит об этом американский теоретик Моррис Вейц, чью точку зрения разделяю я. Упрощая, можно сказать, что мир состоит из вполне конкретных понятий, которые обозначают конкретные вещи. Если нам что-то непонятно или неизвестно, то это непонимание и незнание мы пытаемся свести к заранее определённым, известным нам понятиям. Но в случае с искусством это часто не работает, ведь в нём могут возникать вещи неопознаваемые и неопределяемые, и именно поэтому мы заранее договариваемся о том, что поле искусства шире, чем то, что мы можем определить конкретными именованиями.

Недавно я встретила ещё одну интерпретацию термина искусства – как возможности уравновесить человека с опытом окружающего мира. Пожалуй, это восприятие искусства ближе всего мне сейчас.

А должно ли искусство быть социальным?

Не люблю слово «должно». Я бы сказала, что это одна из функций искусства. Искусство – это, в первую очередь, коммуникация, это про взаимодействие человека с другим человеком.

«Горящий изнутри посыл»

Всегда интересно, как человек приходит в творчество. Вот как вы пришли в свою творческую профессию?

Не сразу. Так сложилось, что я по первому образованию юрист. Вся моя семья связана с юриспруденцией, и я тоже восемь лет отучилась: сначала в юридическом колледже, потом в академии правосудия.

По собственному выбору или по выбору родителей?

Я бы сказала, что это был мой выбор, но с помощью родителей. Я не любила свою школу и с замиранием сердца ждала того дня, когда она закончится. К моему большому счастью, в девятом классе родители рассказали мне об альтернативе выпускных классов в виде среднего профессионального образования и возможности поступить в колледж. Я схватилась за эту возможность, целый год посещала подготовительные курсы, чтобы поступить, и поступила на бюджет.

Плюс мной по жизни руководит любознательность. Меня привлекают вещи, которые мне непонятны – различные профессии, виды деятельности. Юриспруденция в самом начале была именно таким горизонтом – очень далёким и захватывающим. Я погрузилась в теорию государства и права, авторское право, римское право, освоила латынь, проходила практику в военных судах и завершила высшее образование с красным дипломом. А после этого, именно в тот же месяц, когда получила диплом, решила, что нужно двигаться дальше, открывать что-то новое.

За тот год я перепробовала многое: коммерческую фотографию, работу администратором в фотостудии, различные виды дизайна и иллюстрации – мне хотелось погрузиться в максимально далёкую творческую среду, о которой ничего не знала, и попробовать обнаружить в этом себя. Позже я поступила на подготовительное отделение в Британскую высшую школу дизайна, а затем на базовый курс при английском бакалавриате – Foundation, где уделяется большое внимание различным подходам к взгляду на мир и методам его интерпретаци.

Я получила очень хорошую базу, а затем решила более глубоко изучить современное искусство в рамках одноимённого курса. Это был непростой выбор, я осознавала сложность пути художника в России, но в то же время понимала, что это что-то основополагающее, что, вне зависимости от будущего расклада, будет мне необходимо для того, чтобы переносить всю тяжесть многочисленных непониманий и сомнений в визуальный язык смысла.

Я успешно окончила курс дополнительного профессионального образования в Британке, после чего коллеги пригласили меня преподавать. Я побывала в ряде резиденций, в том числе в Италии в фонде Микеладжелло Пистоллето, а затем поступила на магистратуру и уехала учиться в Швейцарию. Это был большой интересный опыт, достойный отдельной книги: проживание в другой стране, огромное количество бюрократических сложностей, получение вида на жительства во время пандемии, обязательная вакцинация, но в то же время консультации с художниками мирового уровня, выставки в Европе, своя мастерская в центре Цюриха и столкновение культур со всего мира – одногруппники из Италии, Франции, Китая, Индии, Перу, Пакистана, Америки, Австралии и т. д. Именно это общение стало для меня ключевым во время обучения, я не гналась за дипломом или какими-то регалиями, для меня был важен опыт понимания контекста художников из этих стран и то, какие формы принимает их локальное искусство.

Швейцария – замечательная страна с красивой, ухоженной и правильной картинкой. Там всё работает уже много сотен лет как часы, и местных жителей это вполне устраивает, они не хотят терять этот комфорт. Заниматься там современным искусством – всегда быть в каких-то рамках, даже если они проспонсированы щедрым грантом видного фонда. Для меня их понимание свободы всегда расходилось с тем, что я привыкла этим термином обозначать.

А в рамках вы свободны…

Да, именно. Вы можете создавать искусство, раскрывать свою индивидуальность, подсвечивать проблемные ситуации, но в 19:00 – будьте добры, все расходимся по домам. И не дай бог вы решите это устроить в воскресенье или вне установленного места и часа!

Вернувшись, я продолжила свою линию практики. Сейчас я чаще путешествую по России, знакомлюсь с новыми места, подаю заявки в местные резиденции – именно так я и оказалась в Коломне. В июле этого года я принимаю участие в фотолаборатории в Суздале от МИРА центра и Музея Гастева, а в сентябре еду работать в резиденцию в Карелию, в город Сортавала.

За последние несколько лет у меня накопилось большое количество идей, отлежавшихся и взвешенных временем. Безумно хочется иметь возможность для их реализации и экспонирования – это буквально горящий изнутри посыл, когда, пока он не реализуется, не выскажется, не материализуется, невозможно думать и делать что-то дальше.

Лина Кордюченко:
«Это история про непостоянность»

Весенняя резиденция в Арткоммуналке была отдана художнице из Санкт-Петербурга Лине Кордюченко. В Коломне Лина воплощала свой проект «Безграничное»: графика, живопись, керамика, картонные куклы…

Несколько вопросов художнице после окончания её резиденции – перед вами.

Давайте начнём с того, как вам пришла идея этого проекта.

В своей художественной практике я работаю с темой сказок, сказочных миров, взросления. И когда я подавалась на open call год назад, я выбрала историю, которая подходит моей практике и которая могла бы подойти тематике резиденции. Я увидела задачу и подумала: наверное, если брать локальный контекст и то, чем я занимаюсь сейчас, это может подойти.

А почему вы тему сказок выбрали для себя – не для проекта, почему вас по жизни эта тема интересует?

Наверное, потому что я преподаю детям. И потому, что мне интересно развивать личную мифологию – про взросление, про детские травмы. В основном я работаю в технике графики – акварель по-мокрому. А в акварели есть такая специфика: ты не контролируешь результат. То есть пока бумага, условно, высыхает, я могу успеть что-то создать – и от этого рождаются непредсказуемые образы. И ты не можешь делать что-то суперреалистичное. Ну, можешь, но не в моём случае – я это не делаю. Наверное, из-за этого и такая специфика работы – сказки – из-за того, что я не контролирую.

Ваши сказки – это вами придуманные сказки или вы на что-то опираетесь?

Мы сейчас говорим о проекте, которым я приехала в резиденцию, или мы говорим…

…вообще о вашем творчестве.

Я ничего не придумываю, это просто какие-то образы, иллюстрации. Я в целом не работаю со сказками, я работаю с мифологией. Это история про непостоянность. У меня есть условные референсы – детские рисунки, керамика, игрушки… Я отталкиваюсь от них, а конкретной истории не придумываю. Я могу её придумать после того, как закончу работу. Мне нравится, допустим, делать так: чем серьёзнее выставка, тем забавнее название придумать к работам. То есть я делаю какую-то работу и думаю: пусть это будет грустная принцесса в красных колготках! У меня был опыт, когда я делала триптих, объединённый одним сюжетом, но это единичная практика.

А что касается конкретно города, я подумала: чем художник, который ни разу не видел города, не видел контекста, может заняться? Проект, который я подавала, был немножечко другой, и уже в резиденции мне пришлось многие вещи изменить. Я думала, что буду работать с локальными сказками – и потому что старый город, и потому что это как будто must-have, так как я в целом делаю иллюстрации и не работаю, допустим, с наследием… Какие темы можно взять, когда ты подаёшься в резиденцию, где интересна именно локальная история, локальное исследование? Я подумала, что мне может быть близко, и решила работать со сказкой.

Что вас в Коломне вдохновляло при работе над проектом?

Я не особо куда-то ходила. Мне очень нравилось выставочное пространство, в котором у меня будет экспозиция. И ещё интересно было гулять по церквям, трогать кремль. Была поставлена задача исследования, а с исследованием я никогда не работала как художница. Ещё у нас на выставке был сет-дизайн – то есть работа с пространством, помимо самих работ. В основном на выставках, которые у меня были, с пространством работали только игрушки – куклы, которые я делаю. А сет-дизайн – это тоже совсем новое для меня, но мне очень понравилось. Мы использовали старинные черепки и камни, найденные на улице. Мне кажется, это один из лучших моих проектов.

Дальнейшее будущее у проекта какое?

Выставка поработает сколько надо, закроется. Потом мне работы отправят в Петербург, и там я уже решу.

А коломенские кирпичики и черепочки?

Это же просто часть выставки, просто дизайн, оформление.

Вы их бережно вернёте на место, с которого унесли?

Они подобраны просто на улице, где-то вокруг, во дворе. Оставлю их в городе, не знаю…

А вы представьте себе точку зрения камня: вот он лежал на выставке, был такой нужный, востребованный, а потом его взяли и выкинули… Грустненько?..

Ну да, так бывает в жизни. Камень мог найти нормальную работу дополнительную, найти какое-то увлечение, завести семью!..

«Современное искусство – это очень трудно»

Давайте немножко о вас поговорим. Мы обычно расспрашиваем наших резидентов о том, как они дошли до жизни такой. Вы можете рассказать о том, как вы пришли в искусство?

Да это долго! Но я буду стараться очень сжато. С детства я рисую, хожу по художкам и так далее. Это стандартная история, когда тебе говорят: «Ой, у тебя так хорошо получается! Ты будешь художницей!» – то есть родители хвалят с детства. И вот я тоже ходила в художку, и мне всегда всё очень нравилось. Я делала выставки, когда мне было 17 лет, концерты организовывала. Я жила по разным городам, обычно провинциальным типа Омска, на севере или на юге. Я не знала, что буду заниматься современным искусством. Современное искусство – это очень закрытая среда, в которую нельзя просто с улицы прийти. Я сначала думала, что буду делать татуировки – проработала татуировщицей пять лет. Потом я думала, что открою свою детскую студию… То есть очень много всяких было вариантов. Я уже и преподавала, и делала выставки в разных городах: Новороссийск, Сочи, Ханты-Мансийск… Это были попытки самовыразиться, что-то вроде творческой молодости. А потом у меня должна была быть сессия в Петербурге (я училась тогда в ЛГУ на заочке, а жила в Ханты-Мансийске). Я поехала туда и случайно познакомилась с компанией современных художников, взрослыми такими дядями. И они сказали мне: «Слушай, мы набираем курс по современному искусству. Не хочешь? Бесплатно, самоорганизация». Я себе сказала: «Интересно. Бесплатно. Схожу. Почему бы нет?» Я туда пришла и поняла, что мне это максимально нужно! И я решила: «Остаюсь!» Хотя в Петербурге я бывала уже много раз, жила несколько раз по году и потом уезжала, вела такой кочевой образ жизни. Это был 2021 год.

Чем зацепило? Почему решили, что именно вот это ваше?

Мне, наверное, важнее всего именно среда – мне как человеку. Я очень много переезжала, у меня был своеобразный неформальный подростковый возраст, у меня практически не было друзей до 21 года.

Из-за переездов?

Из-за всякого. Тогда у меня ещё были зелёные волосы, куча пирсинга – в провинции это не котируется немножко. Сейчас мне больше всего нравятся в этой среде люди, то, что у меня есть друзья, их много, и они все такие классные, приятные! Куча прекрасных женщин-художниц, с которыми мы встречаемся, вместе работаем… Возможно, люди – это вообще изначальный интерес, потому что, скажем, в какой-то школе ты учишься потому, что тебе учитель нравится, он умеет интересно преподавать.

И ещё современное искусство – это очень трудно, потому что это закрытая история (в интернете ты не найдёшь, как стать современным художником, что такое artist statement). А я очень твёрдая в своих намерениях, мне чем сложнее, тем интереснее: ничего не получается – мы ещё попробуем, и вот это, и вот это!..

Короче, у меня как-то само пошло, но я сначала пробовала разные-разные техники. Образования академического у меня нет, у меня есть художка, педагогическое образование… И я просто кучу всего подряд пробовала: разные техники, как куратор работала, делала свои выставки, открывала своё пространство, потом закрыла. У нас была своя самоорганизация, я там делала стрит-арт из пуговок на улице, странную живопись с текстовыми работами… А потом, 23 ноября 2023 года, я уехала к маме в деревню. Я жила в глухой деревне, работала в школе. И когда я сидела на уроках, то подумала: «Хочу заниматься керамикой!» Вот просто захотелось заниматься керамикой! Решила, что надо немного позарисовывать, поделать эскизы, а потом купить себе глину и когда-нибудь начать это делать. У меня всегда на столе лежала детская акварель, кисти – я намалевала эскиз и подумала: классно! Начала делать ещё, ещё, ещё. Мне нравилось, что всё так быстро: ты можешь вести урок изо и одновременно какую-то штучку делать.

Потом я начала выкладывать это в соцсети, и все такие: «Вау, как круто! Лина, продолжай! Офигеть!» А я же уже была художницей, но, сколько я раньше ни выкладывала, это никому не нужно было!..

Это было забавно…

Вот, собственно, так я и начала делать то, что сейчас делаю. Я ещё вхожу в арт-группу «Паразит», это старейшая группировка в Санкт-Петербурге. У нас ежегодно проходит выставка в арт-центре «Борей», и я принесла туда вот эти свои акварели, первый раз их показала. И сразу же их купили. До этого у меня работы покупались, скажем, одна в три месяца. А теперь у меня всё круто – куча галерей, выставок и вообще всё классно. Не сказать, что я много продаюсь, но я всем нравлюсь, это тоже приятно. Ещё у меня много друзей сразу стало. Тоже приятно.

«Я в своих работах – девочка, которая взрослеет…»

Вы хотели бы в своей жизни что-то изменить? В творческой.

Мне кажется, всё хорошо! Всё так, как должно быть. Может быть, я хотела бы ещё в резиденции поездить побольше, зарубежные или какие-нибудь общие, где есть сотворчество. Но у меня не совсем это получается, потому что я работник сферы образования, у меня не такие большие отпуска, чтобы взять и уехать в большую резиденцию.

Вы работаете с детьми давно?

Со второго курса университета, с 20 лет, сейчас мне 25. Но это была не одна работа: я начинала в частных студиях, потом приезжала на дом долгое время, потом был небольшой перерыв, потом я работала в школе, мастер-классы вела, лекции читала во всяких пространствах, когда была куратором. И вот уже почти год я работаю в социальном центре.

Вы легко находите общий язык с детьми?

Да, это самая лёгкая работа! Мне максимально легко. Мне кажется, дома строить сложно, а с детьми работать легко. Я к ним как к людям отношусь, на равных, поэтому они меня воспринимают, может быть, по-другому.

Вы на какой-то общей волне.

Да.

У вас дети, наверное, постарше или маленькие тоже есть?

У меня есть группа, где прям мелкие, 5–8 лет, но в основном до 12–18 лет.

Вы можете сказать, что вот эта работа с детьми для вашего творчества или, может быть, для внутреннего мира художника важна чем-то?

Это слово «внутренний мир»… У меня всё в одном идёт, параллельно, друг на друга опирается. Отсюда появилась как раз моя мифология взросления: я в своих работах – девочка, которая взрослеет, сталкивается с разными страхами, травмами, какими-то историями. В моей стандартной графике это выглядит так: какой-нибудь милый зайчик, но он немножко жуткий, немножко страшный…

«Всё искусство – это политика»

Вы можете сказать, что у вас в творческой жизни есть какие-то авторитеты?

Нет.

Принципиально не признаёте авторитетов?

Ну, мне же не 16 лет! Есть люди, которыми я восхищаюсь. Я училась в институте «База», там были преподаватели, которые мне очень нравились. Я училась на заочном, на курсе для других городов (я жила не в Москве), и у нас была одна лекция с Яном Гинзбургом (он преподаёт у очников). Ещё у нас Диана Шлиман преподавала, в нашей лаборатории, – она для меня просто богиня. И ещё мне очень нравится Ирина Корина.

Но это просто люди, которых вы уважаете, да? То есть вы не можете сказать, что вы на кого-то ориентируетесь в своём творчестве?

Нет, конечно, у каждого свой собственный путь. В каком-то нетворкинге, в дружеских отношениях ты берёшь у кого-то что-то. Можно перенять что-то у человека, но это не значит, что ты на него равняешься. Иногда ты что-то подмечаешь для себя: о, вектор меняется, интересно!

Мы дошли до наших заключительных вопросов. Что для вас искусство?

Это какой-то абстрактный вопрос… Я не знаю… Ну, вот что такое доброта? Что такое хорошо?.. Я не знаю!.. Если вы хотите красивого ответа, я не смогу ответить на вопрос…

Хорошо, пусть это будет умение задавать вопросы. Всё.

А должно ли искусство быть социальным?

Да всё искусство – это политика. Потому что когда ты что-то делаешь, ты всё равно отталкиваешься от того, что происходит извне. Или от того, что происходит в тебе, но это всё равно влияет на то, что извне.

Под словом «политика» я не подразумеваю каких-то дяденек, которые сидят и всё контролируют. Политика – это просто общие правила мира, условно. Сейчас я прям максимально абстрактно сказала!

«Для меня это был максимальный шок!»

Я вас не спросила о чём-то важном для понимания вашего проекта, о чём надо рассказать?

Да! Было очень удивительно. Когда я приехала, я должна была работать с мифологией города, потому что я подразумевала, что город старее намного, чем, допустим, Санкт-Петербург, и, скорее всего, здесь должно быть много фольклора местного, каких-то сказаний. Я долгое время жила в Ханты-Мансийске, и там у манси – олени, шаманы, чумы, медведь святой… очень много мифологии. Мне казалось, что здесь должно быть что-то похожее. Но оказалось, что нет: очень много историй про православие, про завоевания… Ну, это очень круто, но это не то, с чем я могу работать! И мы работали вместе с Лёшей, моим куратором, за что огромный ему респект – он мне помогал, давал вектор, помогал всё решать.

Мы ходили в библиотеки, общались с экскурсоводами, с местными жителями. И они то говорили какую-то паранормальщину, то что-то базовое – и мы не понимали, что с этим делать. В итоге я подумала, что я не буду придумывать что-то новое, потому что если художник извне приезжает на чужую землю, мне кажется, он не имеет права как-то интерпретировать по-своему историю других людей. Ведь это их история, их идентичность, они с этим росли. А я извне, я с этим не росла.

Когда у нас был артист-ток, я это высказала, сказала: «Помогите мне, дорогие гости! Что мне с этим делать?» И жители этого замечательного города сказали: «А вы сделайте по-своему, а мы вам поверим. Мы нуждаемся в какой-то интерпретации от художника извне». И для меня это был максимальный шок! Потому что я всю жизнь была уверена, что так не работает.

В итоге оказалось, что ларчик просто открывался: у меня в апартаментах был журнал «Околоколомна», который потом лежал на выставке, и там был рассказ «Коломенский эдем» Евгения Стрелкова. Этот текст собрал всю мою выставку. Потому что там было и про три реки, и про туман, а туман – это вода, а я работаю с акварелью – это вода… Кроме того, неоднозначность человека, который приезжает на новую для него землю, пытается что-то делать, неоднозначность образов Марины Мнишек, «коломенского зверя»… В результате мы решили поработать именно с этой темой, потому что моя тема изначально была какая-то безграничная…

Легко было работать? Не было такого, обо что бы вы запнулись?

Были трудности, но мы быстро их разрулили благодаря Лёше.

Нина Бисярина:
«В мире много и хорошего и плохого. Вопрос, куда ты смотришь»

В сентябре 2024 года резидентом Арткоммуналки была Ниня Бисярина – режиссёр, художник-постановщик из Екатеринбурга. Наша беседа с Ниной состоялась, когда её творческий проект «Моя бабушка – русалка?» был в самом разгаре.

Нина, расскажите про свой проект: как он родился, откуда идея появилась, как развивался, если он как-то развивался, на каком вы сейчас этапе.

Проект называется «Моя бабушка – русалка». Для выставки мы поставили ещё вопросительный знак в конце предложения: «Моя бабушка – русалка?». Это проект анимационного фильма, изначально я планировала его делать как детский мультфильм. То есть была только история (которая сейчас осталась внутри) девочки, которая ходит с бабушкой в бассейн и замечает, что бабушка очень напоминает ей русалку в некоторые моменты. Она проводит мини-расследование и понимает, что права. Но впоследствии проект немного изменился. Скорее всего, это связано с тем, что моя бабушка умерла. Она была очень близким мне человеком, я росла с бабушкой, с дедушкой. У меня всё хорошо с родителями, это просто вышло так: у родителей не было места, где жить, потом была комната, но я уже привыкла; мы встречались каждый день с родителями, но всё равно большую часть времени я проводила с бабушкой, с дедушкой в их квартире. Естественно, бабушка меня очень баловала. У нас была такая тесная связь. Мы ездили на отдых вместе, бабушка могла себе это позволить, поскольку она была преподавателем, и лето было свободным. Хотя она болела, и мы знали, что это случится, но всё равно тяжело переносится, когда кто-то из близких уходит… И поэтому эта история стала обрастать ещё взрослой частью – как мы переживаем уход наших близких. То, что будет в фильме, – это не моя личная история, напрямую взятая, это какие-то её отголоски, то есть в моей жизни не было истории с бассейном…

Откуда он взялся тогда? Почему бассейн? Почему русалка?

Просто придумался, просто фантазия. Там внутри есть история про то, почему девочка с бабушкой ходят в бассейн: бабушка хочет научить девочку плавать, потому что та тонула в фонтане летом. Это документальная часть истории – я правда тонула. Но мы не ходили в бассейн, мы просто ходили на море.

Как вам помогло-то, в фонтане-то?

Я была очень маленькая, играла на бортике, бабушка отвлеклась, и в этот момент я за чем-то потянулась… Слава богу, быстро заметили, успели достать, всё хорошо. Это не говорит о бабушке ничего плохого, просто так случилось. В общем, есть какие-то документальные составляющие истории, но в целом это не история про мою бабушку и про меня в детстве и про меня взрослую, хотя и основано на каком-то личном опыте.

В этом проекте я решила новую для меня технологию мультфильма использовать – плоскую кукольную анимацию. Поэтому сейчас я здесь делаю эскизы.

Я, кстати, хотела спросить: сейчас все предпочитают делать всё на компьютере, а вы решили вручную, почему?

Когда долго делаешь на компьютере, устаёшь, хочется поделать что-то руками. Это же как будто игра в куклы, но только никто тебе ничего плохого не скажет! С другой стороны, проект для меня в какой-то степени новый (именно для меня, потому что в технологии нет ничего нового), потому что я решила его собирать по частям: сценарий я написала в Переделкине, в резиденции писательской, здесь я сейчас работаю над эскизами. И поскольку мой проект независимый, у меня нет сроков, я могу позволить себе вот такие игры с материалом. Потому что когда у тебя поставлены сроки жёсткие, какие-то есть условия, то ты, выбирая технологию, иногда идёшь на компромисс, чтобы уложиться во время. А сейчас мне не нужно идти на компромисс.

У вас уже были подобного рода проекты?

Да. В 2004 году я окончила институт и сразу же запустилась с первым фильмом, то есть с 2005 года работаю в анимации. Чаще всего я делаю рисованное кино, сначала – рисованное прямо на кальке, а сейчас – чаще рисованное на планшете. Хотя технологически это отличается только тем, что у тебя нет стопки кальки, остальное, по сути, то же самое: каждую картинку руками рисуешь, независимо от того, на кальке или на компьютере. Просто не надо с собой возить много кальки, и ты становишься более мобильным. Я никогда не работала именно в материале таком объёмном, не было такого опыта. Я делала перекладку, это похоже немножко, но только я делала её на компьютере. Перекладка – это когда куколки собираются, но собираются по частям, то есть ручки и ножки отдельно, они относительно друг друга двигаются. А здесь я, поскольку меня никто не останавливает, решила соединить рисованную анимацию и кукольную, потому что фазы движения будут нарисованы, просто мы потом их будем выставлять на декорации, одну за другой, и они будут бегать по декорации.

А какие фильмы ваши уже можно посмотреть?

Первый мой фильм «Воробьи – дети голубей» 2005 года. Потом ещё было много фильмов: «Детское время», «Поездка к морю»…

Время бедное, но люди радостные

У вас на рабочем столе фотографии старые лежат. Они как-то будут участвовать в мультфильме? Или это просто вдохновение ваше?

В самом фильме не будут участвовать, мы немножко на выставке покажем их. А в целом – да, это вдохновение. Это в основном старые бабушкины фотографии. История семьи, фотографии – ещё один источник вдохновения для меня. Я вообще люблю смотреть фотографии, не только нашей семьи, потому что ты замечаешь, как люди выглядели – немножко иначе, чем мы, видишь, как они одеты, иногда видишь какие-то предметы в интерьере или какие-то пейзажи интересные… Вот, например, фотографии бабушки студенческие – ты видишь, как выглядел Екатеринбург в 1950-е, и иногда удивляешься: вазоны с пальмами – серьёзно? на Урале?! Или какие-то интересные беседки, которых сейчас нет. То есть ты узнаёшь не только про семью, но и про время немножко, иногда что-то удивительное. Например, думаешь: ну, после войны, наверное, всё было некрасиво, люди плохо одевались, – а потом смотришь на фотографии бабушки в студенчестве… Да, это довольно бедное время, но они как-то интересно одеты, понятно, что всё это самошитое, но ты не видишь какого-то упадка – люди радуются жизни. И ты по-другому время начинаешь воспринимать. И это история про то, на чём фокусируется человек. Знаете, показывают иногда съёмку какого-то иностранного модного дома в Москве, там красивые модели, а вокруг некрасивые советские женщины в платочках. И я каждый раз вспоминаю бабушкины фотографии и говорю себе: ну нет! это же Москва, а тут всего Екатеринбург, Свердловск тогда ещё, это тоже история про фокус!

Вы сказали, что люди выглядели иначе, а в чём отличие? Отличие тех лиц и современных?

Тут есть простое объяснение, технологическое: чтобы сделать фотографию, нужно было замереть и какое-то время не шевелиться.

Мне кажется, тип лица немножко другой, нет?

Мне сложно судить, потому что я не специалист в этом. Да, немножко другие, причём они по-разному другие, что-то общее для всех нельзя вывести, мне кажется. Но, например, даже если раскрасят фотографию и кусочек её покажут, будет легко определить, что это не сейчас снято… Я знаю, в кино существуют скауты актёров, которые специально для исторических фильмов выискивают лица несовременные, так скажем. Наверное, это к ним больше вопрос, они, наверное, знают какие-то критерии.

«Я не до конца знаю, что получится в итоге»

Вы всегда сами делаете фильм от начала и до конца: сами сценарий, сами рисуете?.. Может, снимаете сами?

То, что касается сценария, изобразительного решения, – это моё. Чаще всего потом, на этапе производства, присоединяется небольшая команда аниматоров, плюс композитор и звукорежиссёр в какой-то момент подключаются. Мне очень повезло: мой сын учится на звукорежиссёра, но уже многое может делать. Это немножко напоминает историю нашей семьи, поэтому, мне кажется гармонично то, что он будет делать звук на этом проекте. Для выставки он будет делать звук.

То есть будете теперь семьёй работать!

Семейный подряд!

Замысел этого проекта у вас давно был? Или вы его специально делали под резиденцию в Коломне?

Эта история продолжается, наверное, уже три года. Здесь просто нужно было решить, как это представить на выставке. Мне кажется, мы придумали интересный формат – показать немножко процесс создания фильма, начиная даже не с замысла, а предзамысла – истории, которая послужила толчком к созданию фильма. То есть в Коломне я просто делаю часть проекта – пробую технику, смотрю, как это работает. Уже понимаю, что многое надо делать по-другому, просто технологически: одно дело – одну декорацию вырезать, другое дело, когда их уже много, – кажется, нужно подключать роботов, вырезать не вручную, а при помощи техники. Но в целом, как начинает выглядеть, мне нравится. И плюс мне интересно потом послушать, что скажут про идею люди. Это как история с краудфандингом, когда проводишь сбор денег у людей: кроме того, что это сбор денег на фильм, это ещё и сбор мнений – ты понимаешь, сколько людей заинтересовано в твоём проекте. Не факт, что нужно из-за этого что-то менять, но просто интересно на это посмотреть.

То есть сам мультфильм мы пока не увидим?

Нет, это ещё не скоро, минимум ещё пару лет. Анимация – это долго. Особенно, если там очень маленькая команда. Особенно, если это такой проект, в котором я не знаю, что должно получиться, эксперимент. Одно дело, когда ты точно знаешь, что тебе нужно нарисовать (это всё равно долго), и другое – когда ты ищешь варианты и отметаешь какие-то, это увеличивает, конечно, срок производства.

То, что маленькая команда, и то, что вы одна во всех лицах, – это принципиально? Вы не хотите попробовать работать в большой мультипликации, когда много народу?

Когда мне хочется поработать с кем-то, мне очень нравится уходить в киношные проекты или в документальные, когда нужно для фильма документального либо игрового сделать кусочек анимации. Тогда ты сталкиваешься с большой командой. Это интересно, классно. Но там, как правило, есть режиссёр, который уже всё придумал, и ты просто наёмный работник. Я сама пока не придумала, что бы сделать в таком большом формате, у меня нет большого анимационного проекта сейчас… Большой проект – это большие деньги, и нужно представлять его очень конкретно: я буду делать это и это. Поскольку у меня эксперимент, я не до конца знаю, что получится в итоге. Я не могу искать на него деньги, как на большой проект, полнометражный, например. Полнометражные фильмы от 50 минут, но сейчас у меня нет такой истории, которая могла бы работать как полный метр. В сериалы я не очень верю, мне кажется, это такие пожиратели времени. Хотя, конечно, я их тоже смотрю.

Мультсериалы или сериалы вообще?

Любые сериалы, особенно сейчас. Я люблю истории законченные: она началась, что-то в ней произошло, и она закончилась. А сейчас это какие-то бесконечные истории, это просто захват внимания твоего, спекуляция на внимании. Мне это не нравится, мне не нравится, когда со мной это проделывают, что я каждый раз на это ведусь, поэтому самой тоже не хочется в этом участвовать.

Придумывать свои миры

Почему такая любовь именно к мультфильмам?

Мне кажется, это такой из детства привет, потому что хотелось это в детстве делать, потом не смогла остановиться, пришлось сделать.

Ага, то есть вы в детстве начинали делать мультфильмы?

Нет, не делала, просто нравились мультфильмы. Я рисовала персонажей из мультфильмов разных… Когда появился Дисней у нас, папа стал собирать кассеты с его полнометражными фильмами, и мы стали их смотреть. До этого мы на плёнке смотрели какие-то чёрно-белые версии разных странных фильмов, которые можно было достать для домашнего просмотра. Плюс, конечно же, всё, что показывали тогда по телевизору, пусть даже всего 15 минут в день. И потом, это же очень интересно – придумывать свои миры и смотреть, как они живут потом.

Можно же их по-разному придумать: книжки писать, книжки иллюстрировать, фильмы снимать игровые. А вы вот выбрали мультфильм…

Тут же всё видно, как это живёт, ты прям можешь на это посмотреть! Это очень интересно.

Вы можете вспомнить, как пришло решение: я буду мультипликатором?

Тут странная история. У меня где-то сохранено сочинение из второго класса, когда пишут сочинение на тему «Кем ты хочешь стать». Я тогда написала, что хочу стать мультипликатором. Потом почему-то я точно знала, что мне надо пойти учиться в архитектурную академию в Екатеринбурге, хотя там не было никакой анимации. Вот надо было мне туда! Не знаю, что это – рок, чутьё… Я отучилась четыре года на дизайне интерьера и графике. Мучилась страшно, потому что мне не нравилось.

Четыре года?!

Да. Ну, это же было много лет назад, тогда родители могли тебе сказать: знаешь что, мы тебя воспитали, давай, получи диплом, дальше делай, что хочешь. Вот так я и протянула, хотя на втором курсе хотела уходить, но мне вот такое сказали, и я ещё два года протянула до диплома, довольно успешно его защитила. Но дальше надо было решать: у нас в академии учатся шесть лет, и можно было либо уходить с диплома бакалавра, либо ещё остаться. И так получилось, что как раз открыли новую специальность – анимация. Это было какое-то чудо! Как будто ты сразу тогда поняла, для чего училась здесь. История мистическая… Тогда у меня было ощущение, что просто это для меня кафедру открыли!

Из чего рождаются мультфильмы

Сюжеты для ваших мультфильмов как у вас появляются?

Очень по-разному. Часто это что-то из детства. Часто просто фраза какая-то. Первый мой фильм «Воробьи – дети голубей» начался с фразы, которую я услышала на улице: маленький ребёнок, показывая на маленькую собачку, спросил своего папу: «Это что, оленёнок?» Вот и всё, вот с этой фразы развернулся мой первый фильм.

Но при этом собачка трансформировалась в воробья?

Нет, там есть этот кусочек тоже, про собачку. Просто я стала вспоминать, что мы ещё думаем в детстве, и вспомнила про воробьёв, которые дети голубей, потом пингвины появились – рыбаки на льду озера, которые казались пингвинами в детстве. То есть в детстве ты смотришь на что-то и придумываешь…

Бабуля моя тоже была поставщиком сюжетов: на некоторые её фразы придумались фильмы. Например, фильм «Праздник» – про то, как бабушка на Новый год ждёт семью, и к ней никто не приезжает. Это из бабушкиной фразы родился фильм. Её там нет, этой фразы, но просто задумка появилась в тот момент, когда я её услышала. Мы сидели за столом незадолго до Нового года, и она сказала: «Надену лучшее всё, накрашусь густо и лягу». И мы все так напряглись: неужели умирать собралась? А она продолжает: «И буду вас ждать!»

Надеюсь, к бабушке-то приехали на Новый год?

Да, конечно!

Ещё был фильм «Рысь в городе», который я во Франции сделала, он родился из сюжета телекомпании моего родного города про то, как рысь пришла в город. Я из Новоуральска, это рядом с Екатеринбургом. Я была в гостях и увидела такой репортаж. Там показали видео, которое засняли очевидцы, и взяли комментарий у зоолога – он рассказал, что не надо делать в таком случае. Он говорит, а на фоне у него, в этом видео очевидцев, происходит как раз всё, что делать, по его словам, не надо. То есть он говорит: не пытайтесь его сфотографировать, это дикий зверь, не приближайтесь к нему, не преследуйте – а на видео вот это всё происходит. И потом это всё я перенесла в фильм, так что, в какой-то степени, у меня получается документальное кино.

Сейчас в моде литература и вообще искусство травмы. У вас такого нет?

Не знаю… Многие мои коллеги говорят, что, во-первых, фильм должен быть про боль, а во-вторых, надо страдать, когда делаешь фильм. Я не приверженец этого направления искусства, мне просто такое не интересно. Я другой человек, наверное. Мне кажется, в мире столько боли, что обращать всё время на неё внимание – чему это поможет? Мне бы не помогло. Хочется обращать больше внимания на что-то хорошее, настоящее. У нас и так столько проблем… Бывает, что попадаешь на фестиваль, и это просто очень тяжело всё смотреть – ты каждый раз погружаешься в чью-то боль… Для меня всё равно это не история про эскапизм какой-то, это именно направление внимания на что-то хорошее. Хотя в какой-то степени в грядущем фильме про боль тоже, наверное, есть, но она какая-то естественная, что ли, не личная – каждый человек с ней сталкивается. У нас сейчас странное восприятие смерти и старости: это где-то не здесь, когда-то потом будет, и мы совершенно не готовы к этому. Но ведь каждый из нас рождается и умирает, наши близкие рождаются и умирают – и это естественный процесс, который, да, причиняет нам боль, но это естественно. В этом смысле я не считаю это травмой.

Естественное природное явление.

Да. Вопрос только в том, насколько мы к этому готовы. Понятно, что когда уходят близкие, тебе больно и плохо, но это не значит, что от этого надо избавляться, – это надо прожить, прочувствовать и двигаться дальше. Поэтому мой фильм не про травму в этом смысле.

«Я пошла в анимацию, чтобы не разговаривать»

Вы вообще человек светлый?

Ох, я не знаю! Мне кажется, в каждом человеке столько и светлого, и тёмного, и я в этом смысле от других людей мало чем отличаюсь.

Судя по тому, что вы сказали: много боли вокруг, и я хочу делать что-то светлое и доброе…

Ну нет, тут не история про борьбу какую-то! Много боли, но много и хорошего. Просто мы часто фокусируемся на боли. На самом деле так же, как внутри нас плохого и хорошего много, так же и в мире вокруг много и хорошего и плохого. Вопрос, куда ты смотришь. Но это не значит, что ты не замечаешь плохого, если ты фокусируешься на хорошем. А вот как раз, мне кажется, если фокусируешься на боли, на плохом, тогда меньше видишь хорошего.

Тогда спрошу так: вы как творец предпочитаете выражать себя или нести миру свет?

Ой, это какая-то уж очень ответственная задача – нести миру свет!

Ну, маленький лучик, не обязательно же зажигать солнце или вырывать сердце!

Мне кажется, это только со стороны понятно.

Но вы же сами какие-то цели себе ставите? Или просто плывёте по течению, не задумываясь о том, что я делаю, для чего я делаю?

Нет, я задумываюсь, иногда. Например, проекты не мои я же выбираю по каким-то критериям, не во всём участвую. Может быть, у меня так много фильмов про детство, потому что в это время ты наиболее адекватно видишь мир вокруг – ты просто его видишь, ещё не придумав для себя какую-то жизненную концепцию, что ты должен страдать или наоборот… нести свет – ты просто видишь мир. И, может быть, я своими фильмами как раз хочу вот в это состояние хоть на несколько минуточек погружать человека.

Ваше детство было радостное?

Конечно, да, в целом, но было всякое.

То есть вы транслируете всё-таки радость из своего детства, добро или травму и боль?

Добро – это, мне кажется, сейчас слово, которое смысл уже потеряло, но вот какое-то нормальное состояние человеческое – да, мне хочется рассказывать про это… Вообще я пошла в анимацию, чтобы не разговаривать! Чтобы то, что я чувствую, показывать, а люди таким вот образом это воспринимали. Я сейчас не шучу: я была рада, что можно ничего не говорить, а просто показывать картинки, и они будут вызывать эмоции.

Удаётся?

Мне кажется, иногда, да.

Вы видите реакцию зрителей – она адекватна тому, что вы предполагали?

У какой-то части зрителей. Я понимаю, что у меня не суперширокая аудитория, но есть люди, которым это нужно, нравится и, наверное, как-то помогает. Но многие считают мои фильмы наивными.

Наивность в чём?

Как раз в том, что нет боли, борьбы. Но ведь много людей, которые делают анимацию, поэтому каждый человек может делать то, что ему важно. Я на себя не беру ответственность сделать для всех кино, зритель просто может выбрать, какое кино его, какое нет.

Ваше вдохновение как-то зависит от того, что вас будут смотреть или не будут смотреть, как много вас будут смотреть?

Может быть, это раньше было так, когда ещё не было опыта: когда ты делаешь первый фильм, потом сидишь, дрожишь. Сейчас тоже дрожишь, но понимаешь, что всё равно хотя бы пара человек найдётся, которым кино понравится. Люди, которым понравится кино, будут всегда – это немножко успокаивает. Дальше включается перфекционизм, который говорит, что нужно лучше, больше… Но самое главное – чтобы кино понравилось мне. Вот тут сложнее всего. Ты в какой-то момент можешь посмотреть фильм и подумать: «Вот! Вот же я как хорошо сделала!». А в следующий момент посмотришь и думаешь: «Господи, зачем я это сделала!». Мне кажется, художники так устроены, а, возможно, и все люди: мы довольно критичны к тому, что делаем.

Есть же художники, которые считают любое своё действие гениальным.

Да. Или они говорят, что так считают, а дома сомневаются.

Тогда зачем продолжают делать, если сомневаются?

Наверное, кажется, что в каждый следующий раз лучше получится.

«Выходишь из зала, а этот мир в тебе продолжает жить»

У вас есть какие-то ориентиры в вашем творчестве, кто-то, кто вам близок в мультипликации?

Сейчас пойдут штампы. Начнём с учёбы. Я училась у Оксаны Черкасовой и Алексея Караева, это ученики наших мэтров советской анимации, таких как Юрий Борисович Норштейн. Для меня Юрий Борисович один из тех художников, которые и является ориентиром. Когда ты смотришь его фильмы, ты погружаешься в эту атмосферу, прямо живёшь в его мире – ты там, внутри. Мне это кажется важным. Вообще, мне нравится такое состояние, когда ты смотришь анимацию или игровое кино, когда ты погружаешься в этот мир. И ещё нравится, когда ты выходишь из зала, а этот мир в тебе ещё какое-то время продолжает жить – тоже классное состояние.

А бывает, что вы что-то посмотрели и сказали: «А-а-а, вот так ничего себе!»?

Здесь главный учитель – природа, потому что каждый раз, когда ты видишь тени от деревьев, блики на воде – каждый раз не понимаешь, как вообще такое может быть… Недавно приезжал ко мне сын, и он говорил: «Это что-то невыносимое! Ты каждый раз останавливаешься: а! смотри, какая тень от веточки!..» Меня завораживает смена времён года, например, когда ты можешь приходить на одно и то же место, и оно просто совершенно другое. Понятно, что оно другое от другого освещения, от другой погоды, но ещё плюс время года, когда ты видишь, как всё умерло, а потом вдруг всё ожило. Как это происходит, непонятно!

Вы человек городской?

Вообще да. Я жила рядом с природой, потому что я из маленького города. У нас там есть пруд – очень красивое, потрясающе красивое место, Уральские горы, маленькие заливчики. Так что какая-то часть жизни проходила на природе, но это не настоящая природа, в смысле не дикая, а просто кусочек рядом с городом. В этом смысле много времени на природе проводила, но ни разу не была в настоящем лесу, диком, старом… Сейчас я немножко с этим соприкасаюсь, потому что мои друзья снимают фильм про старовозрастные леса России, и я там буду делать анимацию. Я слушаю их рассказы и даже не знаю, понравилось ли бы мне такая жизнь, потому что это всё-таки достаточно суровые условия. В этом смысле мы все городские жители и редко соприкасаемся с настоящей природой.

Постоянное перемещение во времени

Давайте о Коломне поговорим. Какие-то интересные моменты были здесь, связанные с вашей работой?

Чем больше всего мне помогает Коломна, это тем, что здесь ты путешествуешь во времени постоянно. У меня фильм как раз отчасти про это – про возвращение в другую эпоху. В Коломне эти перемещения так классно работают! Можно выйти на улицу, свернуть на соседнюю улицу – и оказаться в другом веке. Мне это очень нравится. Это интересный опыт, который настраивает на какое-то нужное для моего фильма состояние. Перепрыгивание между временами начинается в самой Арткоммуналке, где живёт советская история, потом ты выходишь на улицу, попадаешь в музей пастилы, в «Калачную», в какое-то купеческое время… Плюс здесь, в Арткоммуналке, очень много предметов из моего детства, это тоже помогает.

Ходите, рассматриваете, трогаете…

Да, забавно узнавать вещи. Я тут подслушала, как ведут себя люди – тоже все кричат: «А, у меня такое в детстве было!» Или дети кричат: «Ой, смотри, у нашей бабушки такое тоже есть!» Это тоже интересно – постоянное перемещение во времени очень лёгкое.

Напоследок наши глобальные вопросы. Что для вас искусство?

Искусство – это естественная часть жизни. Просто часть жизни.

А должно ли искусство быть социальным?

Не должно, но если тот человек, который его создаёт, хочет, чтобы оно таким было, то да, может быть.

«Сотканный дождь: струящаяся песнь ткацкого стана»

Слияние традиции и современности в текстильной инсталляции Махбубех ЯзданПанах

Эта работа, по сути, раскрывает таинственную связь между идущим дождём и ткачеством. При первом взгляде на дождь наблюдатель чувствует пробуждение эмоций, которые таинственным образом вплетаются в ткань. В ткань, с которой, кажется, начинают падать капли дождя, сообщая смотрящему магическое удовольствие. Художница стремится передать ощущение волшебного проникновения живительных капель в переплетение нитей ткани.

Жизни многих людей по всему миру мистически связаны с дождём, и сама автор происходит из страны, где дождь, зелень, свежесть и жизненная сила издавна хранятся в тайниках её культуры. Древние иранские ритуалы о ниспослании дождя свидетельствуют о его магической значимости. А описания радостных переживаний, связанных с дождём, – прогулки без зонтика, промокнув насквозь, или созерцание мокнущего под дождём леса, у окна, с чашечкой горячего чая или кофе, – часто встречаются в иранской литературе и поэзии. Возвышенное переживание дождя прекрасно описано в стихотворении известного иранского поэта Сохраба Сепехри*:

Зашагаем под дождём.
Души откроем дождю,
Друзей своих под дождём найдём,
Любимых своих под дождём найдём.

Ткачество – одно из древних сакральных ремёсел, значительно повлиявших на формирование цивилизации. Успехи великих цивилизаций всегда были связаны с ростом и совершенствованием текстильной индустрии. А когда ткацкое ремесло дополняет творческое видение, это ведёт к созданию художественных шедевров.

Махбубе (творческий псевдоним Нагме (Naghmeh) – в пер. с фарси «Песня»), осознавая мистическую значимость ткачества в мире искусства, попыталась осуществить слияние древних ткацких техник с современным знанием и технологиями. Суть её инсталляции можно оценивать и анализировать с точки зрения её выразительности и символики.

Во-первых, в своей творческой трактовке она создаёт образ дождя в ткани, изображая длящийся дождь в новом таинственном свете. Ткань дождя ткётся с использованием традиционной техники на ручном ткацком станке. Дождь запечатлён в потоках воды, струящейся внутри узких трубочек, которые служат уточными нитями этого полотна наряду с шёлковыми. Эту часть работы завершают подвешенные в воздухе два соединённых вместе зонтика, вращающиеся в танце и сделанные из той же самой ткани.

Cплетение традиции и современности в работе Махбубе достигает пика, когда на следующем этапе инсталляции она ткёт традиционную занавесь, вдохновляясь искусством кочевников, но использует вместо шерстяных волокон металлические нити и оптические волокна. Мы видим, как жемчужные капли дождя падают и мерцают по краям этой декоративной занавеси.

В символическом плане можно назвать несколько концептов, которые художница задействует, реализуя свою творческую цель.

Движение воды, перетекающей с помощью насоса вверх и вниз по трубочкам, использованным в структуре танцующих зонтиков, символизирует идущий дождь и поток воды, льющийся на землю.

Течение воды внутри трубочек ассоциируется с дождём и, кроме этого, символизирует ход времени и поток жизни. Зрителям передаётся ощущение необходимости подняться, начать двигаться и идти вперед потому что

«Вращение небес – без остановки, спеши!» (Хафиз**)

Использование ярких, светящихся шёлковых нитей в «ткани дождя» в сочетании с мерцающим блеском оптических волокон узорчатой материи, по задумке художницы, символизирует лучистый солнечный свет, сияющий в каплях дождя.

В действительности Махбубе задействует все доступные средства, чтобы достичь своей цели – сплести дождь и радугу.

Атена Яздани (Atena Yazdani), искусствовед

Пер. Ирина Щербакова

*Сохраб Сепехри – иранский поэт, художник, философ (1928–1980); «Звук шагов воды» пер. Виктора Полещука.

** Шамсуддин Мухаммад Хафиз Ширази, великий персидский поэт и суфийский шейх, XIV в., газель 396.

Александр Дубровский:
«Занятие творчеством как срыв»

О человеке-тексте, частице Не, коломенском небе, овеществлённых соцсетях, о создании стихов и о многом другом – наша беседа с резидентом Арткоммуналки 2023 года Александром Дубровским, автором проекта THE KOLOMNIST, междисциплинарным художником из Калининграда.

Александр, расскажите, из чего вырос ваш проект.

Если с самого начала говорить, то стоит рассказать, как появился я сам как проект «Человек-текст». Если коротко, то я занимался с конца 90-х, сразу после школы, литературным творчеством. Был период, когда я выходил из любого вообще творчества и вернулся именно в литературу именно в 2016-17 году.

Профильное образование у вас есть?

Художественного образования нет. Моё первое (средне-специальное) образование – маркетолог. Потом я получил высшее образование, после чего работаю психологом. Ещё недавно получил магистра STEAM-педагогики. В общем, я вернулся в поэтическое сообщество у себя в городе: там проходили разные события конкурсного характера. И так получилось, что благодаря этим поэтическим тусовкам у нас с одной художницей калининградской возник проект под названием «Словижн» (СлоVision), где мы объединили художников и поэтов, сделали междисциплинарный, по сути, проект. Это была выставка, в рамках которой были представлены и коллажи художников, и поэтические тексты, это был даже маленький фестиваль, потому что каждый день выставки (она шла неделю) выступали поэты, включая меня самого. За всем этим занятием я и стал задумываться о природе поэзии, о том, как поэзия в современном мире может произвести резонанс. Вот площадные поэты эпохи Возрождения, Средневековья (вероятно, это мифологическое представление, но тем не менее), могли выйти просто на улицу – и это было уже резонансом, потому что не было других средств массового вещания. Благодаря этим размышлениям я стал для себя формировать позицию и имидж: как читать, в какой манере. Сначала я называл себя поэтом-эксцентриком, вводил в обиход такой термин как «эксцентрические чтения», но мне стало казаться важным и неотъемлемым от поэзии то, что в поэзии участвует всё твоё тело… и это было больше даже не про то, как выступать – я стал ощущать это уже в момент писания.

Т. е. касалось не подачи стихов, а их создания.

Да, и создания тоже. На самом деле, внешне это, может быть, никак не проявляется, ведь всё равно я процедурно пишу в смартфоне или на компьютере. Но каждый свой текст я стал писать уже под голос, репетировать, проговаривать, подбирать разные манеры, читать нараспев…

«В социальной сети слова и есть поступки»

В 2020 году мне в голову пришла идея, что визуального контента в мире много (мир сейчас визуальный, фотографический, я, кстати, с давних времён общаюсь с фотографическим сообществом), а текста как будто нет совсем, это несправедливо. В то время я побывал на фотовыставке современных натюрмортов, и там, кроме фотографий, висели на стенах тексты, довольно крупно напечатанные – это были описания к фотографиям и зафиксированная коммуникация между четырьмя создателями этой выставки: у них такая игра была своеобразная – они друг другу давали задания. И мне понравилось, как выглядит текст на стене. Я подумал, что можно ведь экспонировать текст! И я стал в Инстаграме (запрещён в России – ред.) пробовать. Раньше я там выкладывал фото, которые не были художественными, это был просто такой дневник моей жизни, ну, или я фотографировал какие-то вещи на улице, которые привлекали моё внимание (кстати, тоже связанные с текстами, то есть я уже тяготел к проявлениям текста в окружающем мире!). В общем, фото с низкой эстетической наполняемостью я заменил сначала рассказом: я начал писать рассказ и выкладывал его фрагменты. Это было интересно с точки зрения перформанса, но довольно быстро я понял, что это никто не читает, даже маленькие кусочки.

Не ту соцсеть выбрали, Инстаграм – это про картинки. Надо было Фейсбук (запрещён в России – ред.) выбирать.

На Фейсбуке я тоже выкладывал, но мне же понравилась идея, чтобы текст был вместо фото. И здесь уже на эмоциях – у меня много всего на протесте, на борьбе, на самом деле. Если говорить о человеке-тексте как о персонаже, подобном персонажу комиксов, то человек-текст борется!

Со всем сразу?

Ну да! Он добрый персонаж, но его всё злит, и тогда он начинает бороться. И вот на эмоции злости, на эмоции борьбы часто возникает текст. Был у меня разговор один, в нём возник мотив: текст – это здорово и легко, а как же дела? И у меня на эмоции от этого месседжа возникла вдруг первая короткая фраза, которую я и выложил у себя в Инстаграме: «В социальной сети слова и есть поступки». Это был микроманифест по сути. Я подумал, что не надо выкладывать фрагменты большие, надо короткие мысли – свои идеи, чтобы это звучало как высказывание. Второй текст (у меня настроение улучшилось и стало игривым) вот этот: «Не с каждой музой доходит до текста». И таких текстов было много, где двусмысленное слово «текст». Журналистам из этой серии нравится такой: «Все хотят от тебя только текста». И со временем у меня накопилась подборка разных высказываний, более 300 на данный момент. Кроме того, есть графические образы, собранные из текста: фразы, в которых я пытался сформировать какой-то образ, что-то подобное картинке. Потом я стал собирать из скобок, запятых, тире и других знаков препинания картинки и навострился в этом деле до того, что стал очень похожие портреты людей делать.

О! Вручную или на компьютере?

На смартфоне в фоторедакторе. Постепенно эти занятия стали у меня обрастать философией. Сначала-то это был выплеск эмоций, эксперимент, построенный на том, чтобы сломать алгоритм социальных сетей. Но соцсеть сразу мне стала показывать других авторов, которые так же работают с текстом, и таких оказалось немало. Конечно, у них что-то по-другому – например, шрифты авторские (у меня никогда не было шрифта авторского, я брал самый простой из телефона). Но благодаря тому, что я стал видеть других работающих с текстом, я стал думать о том, в чём моя особенность, моя философия – и так потом придумал называть себя человеком-текстом.

А, то есть это самоопределение?

Да, самопревращение. Почему я так долго рассказываю об этом: мне кажется, что момент моего возвращения в литературу и в городские поэтические события был важным моментом, потому что 6 лет до этого я почти не занимался творчеством, не видел себя в творчестве. А тут у меня возникла потребность, тривиально – из-за очень напряжённого психологического состояния, из-за периода сильного стресса. Это были психотерапевтические стихи для самого себя, просто я их выкладывал и получал лайки. В результате я решил выйти в более публичное пространство.

Заложник русского языка

Что касается человека-текста – это вы или это всё-таки ваш лирический герой?

Я мало отделяю себя от лирического героя. Конечно, я не прихожу на работу и не представляюсь человеком-текстом (хотя там знают и о моём творчестве, и о псевдониме). Но здесь такая классическая история из комиксов: человек-паук – он же Алан Паркер, у него есть другое имя, другой статус.

Ваше второе «я».

По сути да, альтер эго, человек-текст, который на самом деле много места занимает. Мне нравится, что здесь, в Коломне, так сразу приняли эту мою игру и представляют не иначе как человеком-текстом. Кстати, когда я ходил в коломенские музеи, там обращались ко всем «сударь», и я подумал, как бы совместить эту старорусскую культуру общения и человека-текста…

Может, что-нибудь и родится.

Да, мне кажется, эти две вещи смогут гармонично существовать. Тем более что я увидел тут памятник Кириллу и Мефодию, и этот момент войдёт в мою выставку – у меня родился небольшой текст от встречи с ними, потому что, конечно, очень важно человеку-тексту встретить…

Отцов-основателей…

Да, по сути – славянской письменности, основ, заложником, которых я являюсь. Потому что на данный момент ни с каким другим языком я не смогу работать так же, как с русским.

«Заложник» в данном контексте – негативное определение?

…Не знаю…

Хочется шири и простора или эти рамки устраивают?

Русский язык и русская культура – это не просто знаковые системы, это ещё и культурогемы, мифологемы, которые существуют не только в пространстве филологии, но и в пространстве идеологии, и тогда это местами переходит в пафос, а к пафосу я скептически отношусь. Наверное, заложник в таком плане: я не стремлюсь культивировать с идеологических позиций идею русского языка, но наслаждаться его возможностями я могу и только в нём могу действовать максимально свободно в плане игры слов. И такие вещи как анаграммы, палиндромы – это то, что я могу сделать только в своём родном языке. Поэтому пленник, но…

Счастливый.

Видимо, да! Довольный. Это же тоже философия, когда раб свободен, потому что он осознал себя рабом.

И я стал называть Инстаграм Текстограмом. В нём, кстати, есть своя философия в плане аскетизма даже: грубо говоря, в фоторедакторе смартфона нельзя написать больше определённого количества символов, и я стараюсь этому соответствовать. Постепенно появилось в моём проекте «Текстограм и человек-текст» много игровых выражений, как вот это: «Он слез со слёз». Это каламбуры, если использовать традиционный термин. Со временем я стал называть свои короткие тексты сжатой поэзией.

В 2022 году я увидел опен-колл от Арткоммуналки, мне понравились условия. Я решил податься на визуальное искусство, но со своим текстовым направлением. На тот момент я уже вышел в интернет-пространство, но в 2020-21 году мне стало не хватать пространства социальных сетей. И так получилось, что меня пригласили в проект, где я делал уличное искусство на основе своих текстов. Ближе к концу 2021 года началась моя выставочная история, где я стал делать не только просто на картоне тексты (по сути, это тот же квадрат Инстаграма, только овеществлённый), но и объекты разные, включая гильотину из моей разбившейся оконной рамы. В последнее время я с зеркалами работал, крутящиеся объекты у меня были, вывески светящиеся…

В Коломне будет что-то подобное?

Ничего технологически сложного не будет, но будет несколько объектов, где будут совмещены текст и предмет. Я прочитал, что поощряются проекты, основывающиеся на местном контексте. А я до своего визита в Коломну практически никогда не был нигде подолгу, в путешествия ездил только в короткие, так что в Коломне я прожил как нигде долго. Вообще я мало был в России…

Европа? Азия?

В Польше я был, конечно, через Германию проезжал, Дания… да, в основном, в Европе бывал.

Там ближе по духу?

Вопрос в тексте. Когда приезжаешь в Литву, в Польшу – вроде и понимаешь простые надписи, особенно польские (хотя и латиницей), и это интересно: ты погружаешься в новую среду. Но, с другой стороны, начинает как будто не хватать знакомого текста, даже на уровне вывесок, ценников и всего остального. В этом плане есть момент некомфортности.

Как человеку или как человеку-тексту?

Как человеку-тексту. Хотя и в Польше и, особенно, в Литве не было проблем поговорить по-русски. Я творчеством не занимался в плане польского языка, хотя попробовал как-то перевести стихотворения. У меня есть знакомый, который переводит профессионально, но у него получается практически собственный текст, а не точный перевод. А мне кажется, что с польского можно перевести прямо буквально – и я попытался это сделать, и у меня, в принципе, получалось. Мне кажется, там, где есть возможность, стоит делать очень близкий перевод, с польским такая возможность есть. В поэзию литовскую или польскую я никогда не погружался, хотя, так как регион приграничный, такая возможность есть, там есть, например, музей Донелайтиса, создателя литовской поэзии, я был в нём, и сотрудничество происходит до сих пор между творческими людьми Калининградской области и литовской средой. Но я, как автор, вовлечён только в русский язык.

Я говорил, что не был в России, в смысле контекста: возможно, мне было легче представить локальный контекст польского города или литовского, тем более что они похожи на калининградские в плане остатков архитектуры средневековой. Соответственно, в Коломне я поступил как настоящий человек-текст: я вспомнил слово «колумнистика» и подумал: здорово! Коломна – пусть будет коломнистика! И буквально за несколько часов у меня написался проект; я его написал не конкретно, оставляя себе широкую вариативность действий. И этот проект понравился. Я сразу предложил, что это может быть некая пародия на редакцию – вымышленная редакция, коломнистика – это будет такой жанр осмысления Коломны через некую условную авторскую колонку, которая работает в формате короткого текста.

Вы, кстати знаете, что у нас на гербе города колонна?

Вот интересно! На самом деле у меня есть в проекте игра со словом «Коломна» – название города продолжало мне давать новые идеи уже и здесь.

«Я пошёл за частицей НЕ»

Собственно говоря, так проект и возник. Что делать конкретно, я не знал, пока сюда не приехал, зато здесь понял фактически с первой же секунды: мы с моим координатором Анной пришли в Арткоммуналку, и она показала граффити на входе, объяснив, что там закрасили частицу НЕ. И у меня сразу пошли мысли, что если частицу НЕ закрасили и до сих пор даже сотрудники музея не знают, что с этим делать: восстановить или оставить так, – значит, это вызывает сомнения. И есть же другие частицы из двух букв. А что если их вставлять в эту фразу? И подобрал 7 штук их. Здесь я достиг какого-то нового уровня осознания себя как человека-текста, потому что это превратилось почти в духовную практику: я не то чтобы что-то придумываю – я прямо иду за текстом. Мне не нравится, как говорят некоторые поэты: я не пишу стихи – стихи пишут меня. По-моему это зона пафоса, я к этому отношусь скептически. Но здесь я пошёл за этой частицей НЕ. Тот, кто закрашивал её, закрасил пятном, по форме похожим на облачко, – и вот у меня облачка, на которых написаны другие частицы, повторяют форму этого пятна. Получились такие облака… А потом я заглянул в коломенское небо… Мне здесь нравится двухэтажность, довольно распространённая в Старой Коломне, – видно небо хорошо. И здесь я ощущаю, что иду за коломенским небом. И частица НЕ – половина слова «небо» к тому же! А частица «бо» – это ибо или потому что. То есть небо – это ибо не. Игра слов здесь присутствует в пространстве, как в природном, так и культурном.

Вы на этом же не останавливаетесь?

Нет. Благодаря этой частице НЕ у меня дальше родились большинство других рубрик. Выставка будет состоять из двух блоков. Один – серия рубрик. И вот одна из рубрик не имеет отношения к частице НЕ и этому тексту: я в первый же день походил по старому городу, сделал несколько фотографий, на них тоже есть текст, где-то он совместился с архитектурными элементами (вывески, например), и в этом тоже получилась игра смыслов, и эту игру я решил перевести в текстовый план. Это будут тексты в виде визуальных образов – рубрика «Коломенские рассказы» (и здесь есть отсылка к «Колымским рассказам»).

Их автором будете вы или коломенцы?

Я. Они уже все придуманы, это не длинные рассказы, к ним будут приложены фотографии, которые я здесь сделал, и рядом визуализация смыслов того, что я увидел на этих фотографиях. Есть работа с коломенскими брендами – пастилой и медовухой…

Возвращаясь к работе с частицами вместо НЕ, — эту рубрику я назвал «Не счесть не с чистого листа». И все остальные рубрики, кроме «Коломенских рассказов» проистекли тоже из частицы НЕ. Потому что когда я стал работать с ней, я стал думать: а что, если НЕ убирать из разных слов. И у меня возникла схема, где заглавное слово «пиши»: «в тиши – не / в тишине, «в глуби – не / в глубине», «Насте-не / на стене», «колом – не / Коломне». Я подумал, что, раз частица НЕ послужила всему толчком и причиной (хотя причина – это другое, это то, что мы не узнаем никогда…), то весь объединённый блок рубрик которые от НЕ проистекли, будет называться «Снова с НЕ». Здесь такой парадокс: я работал с тем, что НЕ нет, но получается, что работа-то как раз именно с НЕ. Поэтому здесь такая игра смыслов.

Из фразы «в тиши не в тишине» родилась рубрика «Ночь… в музе Я», потому что я стал думать, что остаюсь ночью один в музее (и это прямо дискомфортно переносилось: тоскливо становилось…) и надо записывать свои мысли, которые будут приходить в это время. И это будет такое, условно говоря, общение с музой. Ещё я решил задействовать одну свою привычку: мне нравится, что в городах есть реки, что города строились на реках, поэтому в городах, где есть реки, я иду их потрогать. Я люблю прикасаться к рекам. Это не имеет дальше никакого продолжения… Не имело, потому что здесь я подумал, что фраза «в глуби не в глубине» должна быть про реки. И название простое: «Из-реки». И я решил извлекать из рек то, что извлечётся (надеюсь, это будет не только мусор).

То есть вы прямо физически извлекаете, не метафорически?

Да. Вот из Москвы-реки извлёк ракушки уже. Мне стали говорить, что здесь есть ещё реки: Репинка, Северка. На карте я увидел речку Чёрную, мне рассказали про вымышленную речку Голутвинку, которая образуется во время дождей и паводка… Но я подумал, что надо работать с тремя базовыми реками, потому что иначе слишком много объектов.

Видите, я как кости бросаю эти буквы: «Насте не на стене» выдал мне какую-то Настю. Начал искать, была ли в Коломне знаменитая Анастасия – не нашёл. А потом пошёл в музей пастилы и там сразу нашёл Настю. А из этой фразы родилась другая: «настоящей Насти ящик настежь» – и я стал думать, что это за ящик… И так как было ещё «пиши Насте не на стене», я думал, что кто-то должен писать Анастасии, но кто: посетители музея, я сам?  Непонятно, как это организовать. После размышлений, поскольку возникло слово «настежь» и рубрика стала называться «Насте ж», я подумал, что это будет настоящая коломнистика, потому что в газетах часто идут рубрики, когда мы копаемся в чьих-то секретах. В итоге я договорился с тремя Анастасиями, которые мне в разных формах дали доступ к своим почтовым ящикам: одна просто переслала мне некоторые письма, а другая, зрительница, которая приходила на мой моноспектакль, мне дала пароль от своего почтового ящика. С третьей мы решили выбрать письма из её ящиков рандомным методом. Это будет настоящее расследование журналистское!

У вас под рубриками-то тексты будут или будут просто тексты-рубрики?

Будут названия рубрик и к ним плюс содержание рубрик. Там тоже игровые тексты.

Как их будет воспринимать зритель? Они разместятся на стенах?

Большинство на стенах… Некоторые на крафтовой бумаге, на белом картоне и фанере, некоторые в виде объёмных объектов, будет парочка интерактивных объектов, с которыми можно будет поиграть. Будет визуально смоделирована редакция, даже с печатной машинкой. Я хотел бы, чтобы это выглядело не как классическая редакция, но близко к ней. Сам короткий текст можно сравнить с таблоидами, и получается, что здесь редакция, которая производит только заголовки. То есть коломнистика – это проект издания, в котором потеряны длинные и содержательные тексты и остались не бессмысленные, но сжатые врезки. Собственно, вот такой проект.

«Искусство должно сводить с ума»

Александр, два обязательных для наших резидентов вопроса. Что для вас искусство?

Во-первых, искусство для меня – зона поиска. И в этом смысле оно близко религии. Я как психолог для себя модель не то чтобы разработал (потому что аналоги есть), но, скажем так, принял: в жизни человека есть всего три сферы, которыми он занимается. Первая – работа: грубо говоря, социальные действия человека, сюда же входит и образование, и всё, что человек делает для других, для общества. Вторая сфера – любовь, куда и телесность включена, и эротика, и чувства, это всё про взаимосвязи, про отношения, и про любовь к самому себе тоже. Третья сфера – творчество, потому что я считаю, что зона творчества есть у всех людей, как минимум, это все сновидения…

Вы считаете сновидения творчеством?..

Да, считаю формой иррационального бытия, которое не относится к телесному, хотя может пересекаться с ним (на самом деле, все три сферы могут перетекать друг в друга, и работа может превращаться в творчество, всё взаимосвязано и работает как сообщающиеся сосуды). Но если в зоне работы главный глагол «я могу», в зоне любви «я хочу», то здесь «я ищу». Ищу – это когда ты сталкиваешься, может быть, даже с пустотой, загадкой, и очень важно, чтобы этот элемент до конца сохранялся – важно никогда не находить до конца, но важно и не заблудиться (ведь поиск может привести к блужданиям). И вот в эту зону творчества я объединяю сновидения, религию и искусство. Даже когда человек придумывает, куда поехать на шашлыки, он проявляет фантазию. Некоторые говорят: я не творческий человек. Я это прямо отрицаю: даже если у человека творчество существует на уровне «как мне покрасивей стол сервировать» – это уже творчество, уже поиск – я захотел что-то изменить, и я сделал это вот в такой области. То есть не обязательно рисовать, сочинять стихи… Зона поиска, зона неопределённости присутствует у всех. Искусство – это про поиск.

Искусство же, как воплощённое искусство, которое переходит в зону работы – здесь у меня есть два критерия, к чему надо стремиться. Первый: искусство должно сводить с ума, хотя бы на секундочку. Или, если переформулировать более мягко, искусством я бы назвал то, на что взглянув, человек, зритель хотя бы на секундочку вдруг сходит с ума – в том смысле, что теряет понимание: где настоящий мир – там или тут? Скажем, Репина сейчас сравнивают с 3D графикой – настолько у него всё реалистично, что человек смотрит на его картину и хоть на секундочку шокирован тем, что это более настоящее, чем, скажем, настоящий корабельный лес.

То есть искусству требуется отклик и только тогда это искусство?

Отклик может быть и негативный. Я это вполне допускаю.

Например, банан на скотче какой отклик должен вызывать, чтобы быть искусством?

Так как он свёл всё-таки на секундочку с ума: кого-то свёл и ввёл в замешательство – это искусство, я думаю. Когда его съел кто-то – это тоже искусство! Я только за концептуальное искусство! Более того, у нас только пять базовых чувств: радость, печаль, гнев, страх, отвращение, – и мне кажется, что с радостью, печалью и страхом искусство уже много работало, а вот с отвращением до сих пор мало.

А надо?

Думаю, надо. Мне кажется, очень важно, чтобы художники пришли к тому, чтобы поработать с отвращением.

Пожалуйста, кучки экскрементов на выставках уже есть.

Это не совсем то.

Но если вы это увидите на выставке, это некий отклик в вас найдёт в любом случае!

Мне кажется, к этому более тонко надо подходить. Возьмём фильмы ужасов. Один раз я посмотрел такой фильм, его снимали 11 лет, арт-хаус такой, витиеватое такое название – «Странный цвет слёз твоего тела». Вот там настолько всё абсурдно, что я испытал настоящий ужас – не такой ходульный, как в обычных фильмах ужаса, где уже всё давно по шаблонам – монстры, кровь, крики… А там настолько было всё непонятно, странно и местами находчиво, что я испытал ужас, который миновал критическое мышление и где-то в теле проснулся. Если так с отвращением получится поработать… Я иногда пытаюсь с ним работать в стихах.

И ещё один критерий искусства у меня есть. Я субъективен и абсолютно не приемлю позиции, что искусство должно быть объективно, понятно. Я не понимаю слово «понятно» в отношении искусства, я всегда с этим боролся.

То есть у вас нет желания быть понятым вашим зрителем-читателем?

Это приятно, когда тебя хвалят! В этом смысле я бы назвал это не понятым, а принятым. А если говорить о понятен-не понятен, то у меня скорее желание не быть до конца понятым и в идеале вообще быть непонятым… Но, может быть, я сейчас лукавлю!

Оценённым, может?

Да. Наверное, это приятно, когда в твоём тексте видят и то, что ты хотел сказать, и что-то своё. Просто я не считаю, что это цель. Кто-то считает субъективность негативом, а я субъективность люблю. Я писал большие стихи, и в них были образы, интересные, как мне казалось, только мне. Но выглядит это как-то витиевато и я подумал, что это может и другим понравиться.

Если не содержанием, то формой.

Да. Я рассуждал так: моя субъективность родилась в той же самой культуре, в которой воспитан и мой читатель. Если даже это будет человек из другого языка, глобально мы всё равно все из одной культуры, даже если взять арабскую культуру – совершенно нам чужой культурный код – всё равно у нас будут точки соприкосновения. И я выдвинул тезис, что настоящая субъективность невозможна, поэтому будь субъективным свободно. Твоя субъективность – не твоя проблема, а проблема того, кто не хочет читать глубоко. И если я стану по-настоящему интересен, захотят во мне разобраться – пусть разбираются, пусть берут этот непонятный субъективный образ, метафору, копают мою биографию, в конце концов! И если захотят – найдут! Если я своим творчеством заслужил это внимание, то пускай так и будет. Стремиться надо только к этому – чтобы тебя исследовали.

Искусство – бегство от социального?

Вытекающий вопрос: должно ли искусство быть социальным?

В смысле решать социальные проблемы?

И в этом тоже. Во всех смыслах, как вам видится.

Так как я работал с городскими активистами, которые занимаются конкретными проблемами: спасти набережную, сделать семейный выходной у ручья, чтобы подчеркнуть красоту ландшафта и поднять вопрос экологии и т. д., – я делал произведения, которые служили непосредственно не то чтобы социальным целям, но социально ориентированными были, прикладными.

А обязанность такая есть у искусства?

Приходит на ум из тех, кто считал, что точно нет, Цветаева. Само творчество Цветаевой мне никогда не было симпатичным, это что-то психологическое, не было симпатично как мужчине, какие-то женские претензии, которые там присутствуют (женщина, которая всегда чего-то хочет и требует! видимо, это). Но однажды я написал такой текст в своём проекте «Текстограм»: мне нравится тебе не нравиться. И потом понял, что фактически повторил нелюбимую Цветаеву: «мне нравится, что вы больны не мной»… Наверное, в каком-то плане я уже ответил на этот вопрос, когда рассуждал про субъективность. А субъективность – это явно не социальное понятие. Если разложить то, что я говорил – работа, творчество, любовь – на вульгарно-психологические понятия, то получается, что социальность и работа – это больше про нарциссизм, потому что самый социальный человек – это нарцисс, т. к. ему нужно признание, и он будет всеми силами добиваться его. А вот субъективность – это про шизоидность.

Какие у вас качели!

Ну да, мне даже психологи говорили, что во мне есть нарцисс и шизоид, а это да, антагонисты по сути! То есть субъективность – это полностью несоциальность, всё про себя, про уединённость и более того – про протест против социальности. Может, это про надменное отношение, про обесценивание… В чём штука шизоидности – способность обесценивать всё, связанное с обществом, в том числе ценность всех достижений, карьеру и т.д. В этом смысле искусство – бегство от социального и в то же время способность справиться с тем, что в социальном мире может человека травмировать. Допустим, отсутствие карьеры может травмировать. Но если ты художник, ты скажешь: да плевал я глубоко на карьеру! В этом смысле искусство даже асоциально. С другой стороны, ты всё равно всегда идёшь в общество, хочешь каких-то тривиальных социальных моментов – грубо говоря, чтобы твои работы продавались, и в этом смысле искусство социально: оно так или иначе всё равно встраивается в контексты социума. Потому что делать выставку – это уже акт общественно-культурный, понятие галерея – это понятие никак не из внутреннего мира, совершенно институциональное. То есть художник работает в социальном мире. Что мне в коломенской резиденции нравится – здесь я чувствую, что работаю художником, потому что работаю на условиях грантового поощрения, выполняю в каком-то смысле заказ от институции: институция одобрила проект и я его делаю. И это правильно. Вроде бы, у меня получилось совместить субъективизм, шизоидность и немножко пафосные идеи, относящиеся к миру творчества, такие как вдохновение и конкретику. В общем, я похвалил себя…

Напоследок общий вопрос: сложно ли художнику, творцу в современном мире?

Вот опять же: мне больше нравится слово художник, чем творец, мне более приятно, чтобы эти слова были с маленькой буквы.

Ну, Творец – это всё-таки про бога, наверное?

Да, но когда про художника говорят «творец», мне на ум приходит всё-таки «Творец». Мне кажется, что это слишком высокопарно. Ну (как сказано у Пелевина: нам не нужны творцы, нам нужны креаторы) пусть будут креаторы, создатели творческих объектов. А трудно ли им?.. Глобально мой ответ такой: не так уж и трудно. Потому что сейчас есть много таких понятий, как креативная индустрия, и какая-то реализация возможна. Если сравнить с прошлым, то мне кажется, это более доступно, дешевле материалы… У художника в современном мире есть большой шанс работать художником. С другой стороны, я понимаю, что в плане психологическом сейчас трудно. Для меня тут скорее вопрос в том, что я от творчества зависим. Момент зависимости никак не звучит как что-то благостное. В этом плане любой художник может сказать, что ему нелегко, потому что у него занятие творчеством как срыв во что-то, от чего он зависит, что мешает ему зарабатывать деньги, может, даже общаться с семьёй. Но, с другой стороны, в современном мире для художника много возможностей работать: есть цифровое искусство, есть возможность продавать искусство вполне академическое, или хотя бы показывать, участвовать во всяких креативных индустриях, которые при своём разбеге теряют такую составляющую как искусство и превращаются в лучшем случае в ремесло или дизайн. Тем не менее, соприкосновение искусства и дизайна позволяет художнику вписываться в социально приемлемые контексты, что никак не мешает ему оставаться художником.

Лена Левина:
«Ты только приоткрыл дверь, теперь твоя задача в неё войти»

Резидент Арткоммуналки января–февраля 2024 года – Лена Левина, театральный режиссёр из Санкт-Петербурга. По традиции, мы поговорили с Леной о самых разных вещах: о проекте, об искусстве, даже о молодёжи и мистике…

Лена, расскажите, как проект родился, как замысел появился – с чего всё начиналось.

Проект называется «Лишние (вещи)» по пьесе Валерии Тёмкиной «Лишние (вещи)», мы не меняли название. Проект родился очень любопытно: мне написал мой друг, драматург. Они с Лерой познакомились на каком-то мероприятии, и она спросила: «Артём, есть ли у тебя знакомые режиссёры, которые готовы поехать в арт-резиденцию в Коломну на месяц, чтобы поставить спектакль?» Потому что  изначально спектакль должен был ставить другой режиссёр, но  у него не срослось из-за работы в Москве. Я попросила Артёма скинуть мне материал, он скинул, я почитала пьесу, мне очень понравилось, и я сказала, что готова за это взяться. Мы связались с Лерой – и так началась работа. Очень просто.

Чем вас привлекла пьеса?

Мне понравилось, что она про семью. У каждого человека есть своя тема, для меня тема родителей, бабушек, дедушек, родственников – это очень важная по жизни тема, потому что у меня была крепкая большая семья (сейчас, к сожалению, почти все ушли). Для меня детство – это было что-то волшебное, прекрасное.

Путешествие по буфету

И помимо того, что эта пьеса о семье, она ещё и о вещах. Для меня вещи тоже имеют довольно большое значение в жизни. Потому что мне кажется, что вещи – это такие проводники в прошлое: мы можем увидеть какую-то вещь – и вспомнить столько всего, что с ней связано! Это потрясающий проводник в то время, к воспоминаниям! Можно вспомнить, как бабушка заваривала мне чай в этой кружке, как эта кружка у нас появилась, может быть, она пришла от её бабушки к моей, и с этим тоже связана какая-то история… Это очень важная часть жизни, мне кажется.  Я вообще люблю старые вещи, потому что у нас в квартире было много старых вещей, и сейчас есть, начиная с 19 века. Я жила в однокомнатной квартире, но у нас стоял огромный-огромный секретер, резной, модерновый (как он туда влез – не знаю!).

Семья была богатой? Купеческой, мещанской, дворянской?

По дедушкиной линии были врачи, ещё до этого был управляющий у графа Шувалова. Наверное, мещане, но не бедные. В 19 веке прапрадедушка был врач, у него был зубоврачебный кабинет на Невском проспекте – это по линии бабушки. Другой дедушка был секретарь, после революции он так и продолжил это дело, пошёл в советские служащие. Нас репрессии миновали каким-то образом…

Наверное, не за что было, и не завидовал никто.

Да. Наверное, хорошие были друзья.

Недавно умерла двоюродная сестра моего дедушки, и от неё мы ещё привезли какие-то секретеры старинные. Так получилось, что раньше семья жила в одной коммуналке, а потом разъехались, все вещи распределились, а теперь снова собрались, уже в таком неполном виде, но всё равно приятном. И мне всегда было интересно, откуда что взялось, что это за резьба… В детстве лежишь, смотришь на буфет – и путешествуешь по этим завиткам… Это вообще всё очень здорово! И у Леры есть подобное в пьесе: внучка приезжает в квартиру к бабушке, она изучает свою бабушку по этим вещам. По сюжету бабушка пропала, и внучка изучает: что такое бабушка? Бабушка – это крем «Балет», бабушка – это пахучая пудра, бабушка – это духи «Красная Москва»… То есть человек – это, во многом, его вещи. И это неплохо, мне кажется.

Скорее, человек отражается в вещах?

Да! И воспоминания человека отражаются в этих вещах. И мне кажется, что это очень хорошо, потому что если ничего не остаётся, то как будто бы и не было ничего. Фотография – но это не то, потому что хочется трогать, видеть то, что связано с человеком помимо…

Вы к современным вещам как относитесь?

Прекрасно!

Холите, лелеете, собираете? Легко расстаётесь? Вам они дороги как память о ваших событиях?..

По-разному. Что касается одежды, например, какие-то вещи мне дороги, потому что у них интересная история, как они появлялись. Вот они вроде новые, а оказывается, что в каком-нибудь 2016 мы ездили с родителями в Финляндию, там был секонд-хенд, и там я нашла эту вещь, то есть она имеет какую-то историю. А есть вещи, которые случайно появились, – мы с ними случайно и расстались. Я стараюсь покупать вещи красивые, отражающие что-то. Если мебель в IKEA, то это всегда приключение: идёшь покупать себе классную этажерку, которая на самом деле тоже имеет свою историю, потому что икеевская мебель берёт начало в скандинавском дизайне, который начал развиваться в 50-е годы. Мне, как художнику по первому образованию, который изучал материальную культуру, это тоже интересно. Если это хорошая качественная вещь, которую разрабатывали дизайнеры, над которой работало много людей, она что-то говорит.

Вы вещи подбираете под настроение или у вас есть твёрдая стилистическая направленность, которой вы придерживаетесь? Или как?

Я руководствуюсь принципом «нравится-не нравится» и сочетаемостью с тем, что у меня уже есть. Иногда это может быть всплеск яркой краски: хочу узбекское блюдо – я его возьму.

«Чем больше постулирования, тем больше сомнения»

Мы говорили о том, чем вас привлекла пьеса: тема семейности. А ещё?

Тема утери, разрыва связи. Это сейчас очень интересная и актуальная тема в связи со всякими событиями, со временем… Как так получается, что люди, будучи семьёй, разрывают связи друг с другом и как им с этим  жить? Не думаю, что здорово. Мне кажется, ничто не стоит разрыва этой связи. И в этом смысле мне понравилась пьеса: мама и её дочь потеряли связь друг с другом – дочь забрала своего ребёнка и увезла в Москву, а бабушка осталась одна. Да, там была сложная история семейная: бабушка потеряла ребёнка, потеряла мужа, у неё была депрессия, она не очень-то следила за своей дочерью, как будто не долюбила её, не додала любви. И дочь её не простила. Они не доразобрались в своих отношениях, дочь копила обиды на мать всю жизнь и в какой-то момент решила уехать. А каково это внучке? Она выросла с бабушкой, у неё только хорошие воспоминания о ней. Да, мама ей говорит, что бабушка плохая, и какое-то время, может, она верит, пока у неё нет самостоятельного мышления. Но потом она вырастает и понимает, что история всегда двойная. Мне кажется очень важным то, что она принимает решение поехать в этот город, искать пропавшую бабушку (а её мать, хотя и переживает, звонит по больницам и в полицию, но отказывается ехать в этот город, говоря, что делать ей там нечего). Внучке, Лике, 20 лет – это поколение, которое считает, что связи нам нужны, связи нам важны, она не может не поехать. Мне кажется, это так прекрасно – этот душевный порыв. Абсолютно человеческая история: я не могу НЕ. И она едет и находит. Пьеса немножко мистическая, Лика находит бабушку через какие-то мистические вещи, но тут никакой мистики нет на самом деле: ей приходится пройти какое-то количество испытаний, изучить, кто такая  бабушка, чтобы её принять, простить и вернуть. Она, может быть, и не пропала (по сюжету пропала), но она пропала ментально, прежде всего. Потому что у них нет связи. И когда внучка приехала в её квартиру, потихонечку её собрала для себя – она появилась, со всеми её недостатками и плюсами, из которых человек состоит.

Вы сказали, что поколению 20-летних это важно. Вы действительно считаете, что прямо вот всему поколению важно?

Все люди разные, но мне кажется, что всегда так было: молодым как будто легче  переступить через какие-то обиды, легче поставить себя на место другого.

Мне кажется, что молодёжь наоборот более бескомпромиссна.

В каких-то вещах – наверное. Но это не значит, что нет рефлексии по этому поводу. Я даже так скажу про бескомпромиссность: сейчас многие уехали (всё, я не могу, я уезжаю), но это не значит, что нет внутри ужасной боли и  переживаний по этому поводу, нет желания вернуться. Люди и уезжают зачастую именно по той причине, что слишком многого не понимают.

У молодости есть преимущество: она не знает, как оно живётся в старости. У старости другое преимущество: она уже знает, как живётся в молодости.

Это правда. И старость чаще мудрее. Но мне кажется, наступает в жизни людей какой-то момент, когда они уже не готовы меняться. Молодым легче меняться, потому что у них нет этого опыта.

Думаю, людям в возрасте легче приспосабливаться. Ведь революции делает в основном молодость – именно потому, что они бескомпромиссны, не готовы приспосабливаться, не готовы меняться.  У них есть идеал, и они его защищают. Не так?

И так тоже.

Мне кажется, что эта внучка наоборот нестандарт для своего поколения.

Литературные и драматургические произведения делаются про из ряда вон выходящих людей, иначе не было бы драматургии. Но здесь, мне кажется, в персонаже внучки захвачено как раз желание узнать, разобраться, понять, не следовать постулатам (мама сказала, что бабушка плохая, и я в это верю), а самой, своими мозгами посмотреть, поискать информацию, поизучать, получить свой опыт, убедиться или разубедиться в этом.

Так и рождаются те самые идеалы…

Это наличие критического мышления. Мне кажется, у поколения молодых сейчас оно тоже есть. Не у всех. Но чем больше постулирования, тем больше сомнения.  Сейчас так получается из-за того, что информации больше. Я даже про себя говорю: была возможность куда-то съездить, что-то посмотреть. Жизнь-то стала лучше объективно: нам не надо идти на завод в шесть утра и вкалывать до ночи.

Вам не надо, а кому-то надо! Если никто не будет ходить на завод, если ничего не производить, а только продавать, скоро продавать нечего будет…

Нет-нет, пускай люди ходят на завод! У меня друг работает на заводе, больше скажу – они строят военные корабли. Но, тем не менее, у него всё ещё есть критическое мышление. Он изучает кучу всего, читает множество книг, играет в шахматы. Производство – это прекрасно! Особенно производство интеллектуальное. Но сейчас другое время, которое. Раньше, например, мой отец вставал в 6 утра и шёл на завод. И до пяти вечера он там. Это забой полнейший! Сейчас такого всё-таки нет. Сейчас разные сферы деятельности у людей.

Ну, зря вы так: рабочим тоже давалась возможность интеллектуально развиваться. Было бы желание.

Было бы желание!

Да и сейчас то же самое: можешь залипнуть в телефоне – вот и всё твоё развитие.

Может. Но это тоже постулат, потому что кто знает, что у него там в этом телефоне.

Я имею в виду, что при безумном богатстве выбора, связанного с Интернетом, довольно значительная часть населения выбирает очень узкий спектр (игрушки, например).

Это всё равно всего лишь часть.

Так это всегда было, нет?

Может быть. Мне просто кажется, что главная героиня пьесы – это молодой ум, которому не всё равно. Вы правильно говорили: молодые делают революции. Вот она и делает революцию, свою маленькую революцию в своей семье. Потому что не хочет принимать постулат от матери, который у неё не укладывается в голове: женщина, которая не хочет ехать искать свою мать – это как возможно вообще?! Какие-то вещи человеческие в ней бурлят: это мать, а мать – это самое важное, что у нас есть вообще.

Кстати, как вы относитесь к такому сюжету: в США дама подала в суд на собственных родителей за то, что они её родили?

Человеческая глупость не имеет границ, мне кажется. Везде есть такие… Делать нечего людям, мне кажется.

«Было очень много слёз пролито»

Давайте к следующему этапу вашего проекта. Воплощение театральное. Вы выбрали стилистику театра горожан. Почему?

Это было условие. Изначально был опен-колл, люди пришли и просто читали эту пьесу по ролям. Когда я приехала, мне сказали: будет кастинг, будут приходить жители Коломны. Я сказала: «И придут?» Мне ответили: «Придут!» И пришли! Больше 20 человек пришло, и восемь я взяла. Было больше сначала, но это всегда так бывает: кто-то начинает сомневаться, не приходит, это нормально. Была задача набрать два состава, мы набрали, репетировали с двумя составами.

Вы раньше работали в формате театра горожан?

Для меня это новый опыт в том плане, что я никогда не делала спектакль с обычными людьми. Театр горожан – это что? Это значит, что к тебе приходят люди без специального театрального образования, то есть они не знают, что такое Станиславский, что такое память физических действий и ощущений, они не знают многого. Но зато у них есть живой ум и способность учиться, и на кастинге это можно понять за пару минут. Так набирают и абитуриентов в театральные вузы: они же тоже ничего не умеют, их крутят-вертят и смотрят, как они реагируют на задачу. Если им даёшь задачу и они идут по ней – их берут. В Питере, во всяком случае, так. В Москве всё как-то очень быстро происходит, я до сих пор не могу понять, как за 20 секунд можно понять, талантливый студент или не талантливый… У нас в Питере на одного абитуриента могут потратить 20-40 минут, это реально очень много, а если считать, что 30 человек на место…

В этом смысле у меня опыт есть, потому что мы набирали курс как раз в прошлом году. А до этого я преподавала  на курсах актёрского мастерства, здесь минус в том, что люди платят за то, чтобы учиться, и ты не можешь выбирать, с кем работать – это может быть человек, которому в актёрской профессии нечего делать. Хотя, наверное, так тоже нельзя говорить: всем есть что делать в этой профессии. Потому что актёрская профессия учит не тому, как играть, она учит эмпатии прежде всего. Актёры – очень большие эмпаты. И если люди хотят идти на актёрские курсы, они должны понимать, что их никто не будет там учить, как красиво и правильно текст говорить, их будут учить эмпатии: слышу, вижу, воспринимаю… как я воспринимаю партнёра, могу ли я его слушать, могу ли прочувствовать его настроение и т.д. Потому что все тексты классические (и даже иногда современные) написаны про человека и для человека.

Так что вот, у меня был опыт вот такого преподавания.

И как сложилось в Коломне? Как репетиции проходили?

Мне было очень страшно. Поэтому я вела себя очень уверенно! Начиная с кастинг, я смотрела на человека, давала ему роль, подходящую, как мне казалось, для него, давала почитать кусочки текста. Было очень много слёз пролито.

Вами?!

Людьми! Они начинали читать тест – и начинали плакать

От сопереживания герою или от нервов?

От сопереживания герою. От того, как текст в них отзывался. Они читали текст (и в этом смысле это прекрасный текст) и начинали плакать, потому что читали что-то, что с ними соотносится, они про это что-то знают, какие-то воспоминания в них оживают, личный опыт. И, собственно, вот она – актёрская игра: просыпается эмпатия, просыпаются какие-то бэкграунды, и от этого уже идёт информация на меня, на зрителя.

Это так первый раз, первая непосредственная реакция. Но ведь актёру-то нужно и первый, и второй, и десятый, и двадцатый раз всё так же, условно говоря, плакать!

Да-да-да! Процесс репетиций так и происходил – мы разбирали ситуации с людьми. Ведь любая пьеса состоит из череды ситуаций: ссора, ребёнок родился, расследование, застала врасплох, третий лишний… И мы разбирали это. Я говорила актёрам: «Вот представь: ты заходишь в дом своей подруги, которая пропала, а там кто-то есть. Что с тобой происходит? Ты боевая бабушка, значит, ты возьмёшь что-то с собой, какое-то “оружие”…» И дальше юмор появляется: мы придумали, что она взяла с собой скалку, приставила к спине, как будто пистолет, Лика пугается – и возникает комический эффект. Женщина её разворачивает – хоп! – а это Лика, она не видела её 10 лет! И это превращается уже во встречу. Потом это превращается в допрос, потому что Лика начинает спрашивать, где её бабушка, и так далее. И вот мы такими маленькими кусочками, задавая вопрос «что здесь происходит?», работали с артистами. На самом деле, любой человек так сможет.

То есть коломчанки смогли, на ваш взгляд?

Мне кажется, да. У девочек очень большая эмпатия к персонажам, пришлось объяснять: «Вы слишком их жалеете, вы читаете текст так, что просто турецкий сериал получается! Давайте поменьше этого». Потому что зрителю не интересно смотреть, как актёр страдает или льёт слёзы, ему интересно смотреть, как он борется. Наш педагог приводил ужасный пример: у матери погибли в «Зимней вишне» муж и ребёнок, и у ней берут интервью… Это нечто… Я плачу, а она нет. Она – нет! И от этого моя зрительская эмпатия просто взрывается до небес! Что  это за человек, какая у неё сила внутри! И как ей при этом больно, что она даже слезы не может пролить! И от этого трагедия уже огромные масштабы принимает в моём ощущении, в моей голове. Театр про это тоже: пострадать-то мы все любим, но интересно смотреть на то, как мы с этим боремся. Никому не интересно смотреть на человека, который лежит в депрессии.

Интересно узнать, как из неё выйти.

Да. Потому что наша задача – жить всё равно. Человек рождается, и у него задача – двигаться вперёд, жить. А если её нет, то он умирает.

Вы оптимистка.

Я пытаюсь ею быть! Это правда. У моего дяди (ему 78 лет, он живёт в Германии) рак. Я звоню его жене, спрашиваю, как он, она говорит: работает, преподаёт скрипку детям, три раза в неделю. Я говорю: «Слава богу!» Она: «Я тоже так считаю, я ему говорю: если ты закончишь преподавать, ты умрёшь».

У вас семейное – оптимизм)

Если застревать на таких вещах, то можно сгореть. Почему главный грех – уныние? Наверное, вот поэтому. Даже когда случается смерть близких, надо сразу думать: а они бы хотели, чтобы ты в окно вышел после того, как они тебя покинули? Не думаю! Это и ради них в том числе.

«Мистика – она в нас»

Возвращаясь к спектаклю, как вы оцениваете результат?

Три недели интенсивной работы… Мы же понимаем, что наши актёры – это люди, которые тоже работают, у них есть какие-то свои задачи, свои семьи, свои депрессивные эпизоды… Мы встречались по 3-4 часа в день, но я считаю, что нам немножко не хватило времени. В том плане, что хотелось бы чуть больше походить ногами, как это называется в театре: чем больше раз ты проходишь, тем ты становишься увереннее, тем глубже ты можешь залезать в более глубокие задачи. У меня есть две команды, и вроде всё случилось, история рассказана, мы смогли её рассказать, и в каких-то моментах – очень хорошо. Но есть над чем работать, например, над страстями. Непросто выучить текст, сказать его, не теряя мысль, нужно пройти минимум 10 раз на зрителя, чтобы у тебя наконец-то всё сложилось в голове. Зачастую так происходит даже в театре: ты никогда не готов к премьере. Потом, к десятому разу… На самом деле, девочки огромные молодцы, но я не хочу их захваливать. Они выучили большой объем текста, нашли в себе этих персонажей, ситуации, какие-то метафорические ходы, художественные ходы…

Это было совместное творчество? Или вы предлагали, а они воспринимали?

Где-то совместное, где-то я предлагала, где-то я предлагала, а они подхватывали и развивали. В  этом смысле команда классная была. Например, мы финал нашли ого какой! Потому что люди были включены, мы были про одно, мы были одно – поэтому и складывалось всё. В театре так часто бывает: приходит актёр и говорит: скажите, что сделать, я всё сделаю гениально. А так не работает, реально не работает, это не цирк крокодилов! Ну правда, в профессиональном театре часто это цирк крокодилов: режиссёр приходит, орёт – и только тогда актёры включаются. А Станиславский и иже с ним (и Товстоногов, и Кацман, и Мейерхольд) говорили: думай своей головой! Ты актёр, и помимо того что с тобой работает режиссёр, ты должен включать весь свой организм, и если ты этого не делаешь, это халтура. И в этом смысле люди, не имеющие профессионально образования, это сделали. А даже в профессиональном театре сложно добиться ансамбля. Мне кажется, у нас получился ансамбль.

У вас ведь были прогоны перед премьерой на зрителя?

Это были открытые репетиции.

А зачем?

Чтобы актёры проверили какие-то вещи. Одно дело – ты в комнате репетируешь, в комфортной атмосфере, другое – приходят какие-то незнакомые люди, ты сразу теряешься, забываешь текст, забываешь вообще, зачем ты здесь и т.д. Это нужно для того, чтобы и я и они увидели, что происходит, когда приходит зритель. Это стресс, встряска.

Это как раз понятно. А вот чем интересно это для зрителей?

Это формат открытой репетиции, не прогон, т.е. мы делали остановки и я давала комментарии из разряда: а теперь войди так, как будто ты зашла с мороза и у тебя дыхание появилось – какие у тебя руки, какое настроение и т.д. И зритель это видит. Если получается у актёра, зритель это тоже видит, он видит, как процесс происходит, что он не такой простой, как кажется (вышел и текст сказал): нужно держать среду, нужно держать обстоятельства, нужно держать кучу текста в голове, и кучу всего ещё. И в этот момент для зрителя приоткрывается завеса над процессом творчества. Особенно классно, когда что-то идёт не так, ты останавливаешь и говоришь: «Так, друзья, сейчас произошло то-то, давайте ещё раз, ещё раз вспомним обстоятельства, ещё раз посмотрим…» И вот что получается: актёры уже ошиблись, они уже опозорились как бы – и они уже расслабились, поэтому уходит страх и начинается интерес, включается понимание, как выполнить задачу. И от этого возникает жизнь на сцене. И зрители это видят, им это интересно. Ко мне подходили люди, говорили, что им было интересно. Хотя я не очень люблю такой формат… В профессиональном театре это немножко не так проходит. Некоторые вообще не пускают к себе. Кто-то пускает, и ты приходишь на репетицию поучиться, если репетирует какой-то большой классный режиссёр.

Что-то важное про проект мы ещё не рассказали?

Про драматурга хочу сказать. Лера Тёмкина – она замечательная. Она написала эту пьесу в Арткоммуналке, мы были с ней на связи, я советовалась с ней, предлагала какие-то свои варианты решений. У нас немножко переделанный текст, потому что у Леры мистика такая происходит – появляется ведьма Вещница с воспоминаниями и т. д. Я поняла, что мне с этим тяжело работать, потому что я не понимаю, что это за ведьма.

Вы исключили мистику вообще?

Я не исключила мистику, просто она у меня возникла уже из истории, из самого начала, поэтому во второй части действует прошлое бабушки Наташи – маленькая Наташка и Наталья, которые живут в этой квартире помимо вещей – такие духи, и они становятся проводниками Лики к бабушке. Они строят препятствия, они дают подсказки, они её водят кругами, разыгрывают её, как такие трикстеры (демонически-комические дублёры героя – ред.) работают… Я немножко переписала финал: в конце они обретают право голоса, разговаривают с Ликой, входят в контакт, рассказывают правду. Она эту правду принимает, и только после этого уже с бабушкой взаимодействовать начинает. А у Леры эта ведьма – злодей Время, но в моём видении он как-то не появлялся.

Лера согласилась с вашим видением?

Да! Если бы она не согласилась, я бы так не сделала. Моя интерпретация: мистика – она в нас, внутри этой истории семейной, а не извне, не сущность помимо, мы её сами создаём.

«Мне нравится театр, где много визуальности»

Давайте пару вопросов о вас. Как вы пришли в режиссуру?

У меня образования два: первое – художник-постановщик театра, а второе – режиссёр-постановщик театра. В сумме я училась 9 лет, потому что пятый курс и первый я совместила (не знаю до сих пор, как я не умерла!). Художник сам по себе тоже немножко режиссёр: когда мы создаём сценографию к спектаклю и костюмы, мы должны прочувствовать персонажа, от этого зависит силуэт костюма, ткань… всё-всё-всё, то же самое с декорациями: я читаю пьесу, я разговариваю с режиссёром и должна придумать, как развивается эта история внутри театрального процесса. На самом деле все художники болеют режиссурой, это нормально. Мой мастер пытался поставить спектакль с заслуженным художником России Орловым, учеником знаменитого Кочергина, и он мне потом сказал: «Мы поняли, что без образования это невозможно». Чтобы поставить спектакль, надо уметь общаться и работать с актёрами, это основное. Есть, конечно, пример Боба Уилсона из Америки – прекрасные делал инсталляции, а потом начал делать спектакли, но это определённый путь, большая команда и всё равно нужна учёба, без этого невозможно.

Я вообще изначально хотела пойти учиться на  актрису, но мне родители сказали: «Нет! Ты получишь нормальное образование, прикладное, которое будет приносить доход». Художник-постановщик им показался нормальным. Да это правда: зачастую у художников гораздо больше работы, им проще пробиться просто потому, что их меньше. Но я в театральной академии познакомилась с курсом, с которым мы стали делать вместе спектакли, я потихонечку стала учиться у них режиссуре: мы были на репетициях, общались с педагогами, ходили на мастерские – это всё тебе в уши залетает, и это невозможно не воспринимать. Наверное, тогда я подумала, что мне хочется делать свой театр, театр, который нравится мне. Потому что иногда тебе повезёт, и ты найдёшь режиссёра, с которым вы в одном направлении мыслите, и это классно. Но часто приходится подстраиваться. Многим режиссёрам сложно воспринимать визуальную метафору, или, например, вы о чём-то сначала договариваетесь, а потом это не воплощается, потому что режиссёр «не успел». С одной стороны, это амбиции, а с другой стороны, мне кажется, мной двигало светлое желание делать свой театр.

Вы можете описать, какой он, ваш театр?

Это такой театр наполовину художника, наполовину режиссёра. Мне нравится, как Крымов работает – такой театр художника, который сочетает в себе не только разборы ситуаций, но и визуальные метафоры, способность работать с ними актёра: где-то это будет лишено бытовой истории, ближе к картине, а где-то снова станет разговорным театром. Наверное, мне нравится театр, где много визуальности, чтобы было красиво не только внутренне, но и внешне (не в смысле прилизано, а чтобы были вторые планы). Ещё мне нравится работать с музыкой, соединять всё. До сих пор не могу понять, хорошо это или я как Огневушка-поскакушка. Я очень сильно рефлексирую по этому поводу! Но зато теперь я могу позволить себе морально выбирать, с кем мне работать.

Ваша профессия вам в жизни помогает? Вот это умение общаться с актёрами, умение видеть иначе, чем видит обыватель? Или наоборот это мешает жить?

Наверное, помогает. Обе профессии. Как нам говорили, когда мы учились: чем больше я знаю, тем больше я вижу.

Но для вас многие знания умножают печали или наоборот?

Да это всё рядом, всё вместе. Вот ближайший пример. Я шла по улице, увидела идущего согнутого старика, – у него сзади руки сложены за спиной, он держит в руках палку, согбенный, буквально буквой «Г». Первая моя эмоция: мне его так жалко! как же он живёт-то? А потом я понимаю, что он идёт очень быстро, стремительно, у этой буквы «Г», вершиной которой является его голова, есть какая-то конкретная направленность, это прямо торпеда! Потом он становится на снег и начинает с этой палкой так шустро идти. Внутри него такая цель! И у меня другая эмоции: нет, мне его не жалко, у него есть такая внутренняя сила! Вот тут два чувства вместе собрались: жалость и боль, что он не прямоходящий, а с другой стороны, я  поражаюсь силе духа человеческого – это такой возраст, а у него есть цель, какой у меня нет. Или я иду по улице и вижу красивое дерево, и то, как оно растёт, его сочленения, ветки – это так прекрасно! Или слышу звук колокола церковного, смотрю на небо – и это потрясающе… Наверное, в этом смысле мне мои профессии помогают. Они развивают эмпатию – что профессия художника, что профессия режиссёра, во всяком случае, так должно быть. Художника учат с первых дней обучения наблюдательности: ты должен искать, всё время искать визуальные метафоры, ритмы, странности. А режиссёр, когда работает с произведениями, всё время учится, всё время набирает информацию. Когда ты разбираешь ситуацию, почему люди так ведут себя, почему они ссорятся, почему мирятся, в какой-то момент ты начинаешь это и в жизни за собой отслеживать. Вот я, например, влюбилась, и наблюдаю за собой, анализирую моё поведение: как щёки краснеют, как сердцебиение учащается, какое дыхание, как я зажимаюсь, как у меня плечи поднимаются или наоборот расправляются… Актёры тоже этим страдают – отслеживают своё поведение, чтобы потом перенести его на сцену. Да, когда ты общаешься с близкими или незнакомыми людьми, ты их считываешь. Но это не значит, что это тебе помогает: ты можешь это считывать, но всё ещё не знать, что с этим делать!

Я не могу НЕ

Два обязательных вопроса. Первый: что для вас искусство?

Это красота. Во всех смыслах этого слова. Красота – не значит прилизано и правильно. Это как у Соррентино – «Великая красота».

Второй: должно ли искусство быть социальным?

Оно всегда социальное, а как же? Конечно! Просто есть перекосы.

А искусство ради искусства?

Оно всё равно социальное. Я пишу картину, потому что меня что-то волнует. А если меня что-то волнует – я человек. А если я человек – я часть социума. Всё. Любое искусство социально. Да даже унитаз Дюшана – это в каком-то смысле искусство, потому что у человека была эмоция: он жил во время, когда эстетика была на первом месте, люди стремились к ней, это был взрыв эстетики. И он сказал: я поставлю унитаз, потому что я плевал на вашу эстетику! И это было высказывание. А искусство – это прежде всего высказывание.

То есть это был не хайп? Или хайп – тоже искусство?

Это такой сложный вопрос, на него вряд ли кто-то может ответить.

А вы для себя как на этот вопрос отвечаете?

Если меня реально что-то искренне волнует, я в это вкладываю свои силы, эмоции – это искусство. Да, ремесленники тоже вкладывают силы, но искусство рождается тогда, когда меня просто переполняет какая-то эмоция, когда что-то болит, горит, переполняет, и я просто не могу этого не сделать. Я не могу НЕ – для меня искусство всегда на грани «я не могу НЕ». Да, Леонардо заказывали, но он не мог не рисовать, не мог не изучать, не мог не делать. Плюс профессиональные навыки. Я считаю, что обязательно нужно учиться. Говорят: чтобы поставить унитаз, не надо учиться, но у Дюшана, по-моему, было образование. И вообще у всех новаторов было образование. Обыватель скажет: «Чёрный квадрат» – для чего там учиться! А какие картины Малевич рисовал! А какую посуду он делал! Это иллюзия, что для того, чтобы заниматься искусством, не нужно образование. Я в этом смысле ретроград: нужно образование обязательно.

Чтобы нарушать каноны, надо знать каноны.

Да! И нельзя останавливаться, надо всё время что-то новое изучать. Ты получаешь диплом и думаешь: я всё уже умею! Ничего ты не умеешь! Ты только начал, только приоткрыл дверь, теперь твоя задача в неё войти, углубиться.

Danil Danot:
Посмотреть на мир глазами художника

Представляем резидента Арткоммуналки ноября–декабря 2023 года: Danil Danot, художник из Красноярска. В Коломне Danil работал над проектом WORK (работа).

– Давайте начнём с вашего проекта: в чём суть, смысл…

– Проект посвящён переживаниям, связанным с работой, но не только: тут вопрос баланса между процессами труда и другими, нужными для гармоничной жизни человека.

– Имеется в виду работа художника?

– Работа художника использована как пример, потому что я художник, но всё высказанное можно перенести на любую другую деятельность. На моей выставке представлены холсты и инсталляции, которые тем или иным образом отражают мои конкретные увлечения и дополнительную деятельность, но можно предположить, что это деятельность и каких-то других людей: шахматы, бас-гитара, турник, гантели, книги… И каждый зритель находит для себя что-то интересное: кто-то физическими упражнениями занимается, с кем-то мы играем в шахматы…

– Т. е. это всё не просто стоит, это интерактив…

– Да, можно со мной поиграть, можно без меня поиграть.

– И на бас-гитаре даже?

– И на бас-гитаре. В этом проекте от работы часто возникает ощущение тревожности – от какого-то бессмысленного труда (не обязательно тревожность, могут быть какие-то другие впечатления). Я использую принцип усиления: если это список на холсте, то это большой холст, выполненный вручную, аккуратно, это такой масштабный труд. С одной стороны – поэтика труда, с другой – это вызывает тревогу, страх и как следствие – прокрастинацию. Есть работы, которые посвящены прокрастинации как явлению, но вся выставка к этому не сводится: есть работы, которые ставят вопрос о балансе между саморазвитием и работой, хобби и трудовой деятельностью. Например, холст «Режим дня», где перечислены все задачи в рабочем интервале с 12.00 до 20.00. По насыщенности рабочий день оказывается заполненным, но хаотичным из-за того, что перечислено много дел и на каждое уходит по часу–полчаса, и так получается, что на основную деятельность – рисование в моём случае – остаётся всего полтора часа. Но и вся остальная деятельность важна…

– Важна для вашего рисования?

– Да. Для меня как художника. Это поиск каких-то грантов, конкурсов, заполнение заявок, изучение иностранного языка, поддержание физической формы, саморазвитие, обед, медитация… В каких-то работах я занимаюсь абсолютно бессмысленной деятельностью, но своей бессмысленностью она, с одной стороны, становится какой-то медитацией, а с другой стороны – остаётся бессмысленной, как будто невротической, как будто это выплеск эмоций или наоборот попытка их сдерживать при накапливающейся тревоге.

– Что вы называете бессмысленностью работы?

– Есть у меня видео, где я на протяжении часа расставляю саморезы в стопочку, а потом это уходит в никуда…

– Сметаете обратно? Такой «медитативный японский садик»?

– Да-да-да! Это можно было бы подать как-то, чтобы это было не тревожно, но у меня такие ощущения, что передаётся в этой работе.

«Максимально сложные способы сделать максимально простое»

– Вы всё-таки художник в традиционном смысле слова: создаёте какие-то полотна? Или всё-таки больше… акционист?

– Даже если художник занимается акциями, перформансами, он всё равно художник. Но да, холсты есть. Мне сложно выделить какой-то конкретный медиум для себя, обозначить его главным. Я получил академическое образование, учился в Красноярске на художника-графика, и в процессе обучения мне стало ясно, что это не единственное, чем я хотел бы заниматься. Погружаясь в мир современного искусства, я открывал для себя приёмы и способы донести смысл до зрителя более интересные, нежели работа с плоскими медиа – традиционные графика и живопись.

– Т. е. то, что больше погружает зрителя в вашу работу?

– Нет, я бы сказал, что интереснее придумывать такие работы. Хотя, допустим, эта выставка будет погружать зрителя действительно больше, чем, скажем, соцреалистическая живопись, где изображены, условно, рабочие на заводе: при изображении живописном приходится концентрироваться на одном аспекте, образе. В работе должен быть образ, и одной работой, наверное, сложно передать образ всей выставки, все нюансы. Я всё время смотрю на свои работы, что-то рассказываю, и всё время остаётся ощущение, что что-то ещё не проговорено. Ни текст к выставке, который висит на входе, ни аннотации к работам не передают всё в целом, есть что-то, что остаётся на ощущениях, о чём сложно структурировано рассказать. Ещё важно, что работа – это процесс, а не результат. И чтобы это подчеркнуть, я создаю работы в процессе выставки: готовлюсь до вернисажа и после него буду работать три недели – до финисажа. А после останется документация моего труда. Но поскольку здесь такой живой антураж, есть возможность для зрителя повзаимодействовать и будет непосредственная документация трудового процесса, то я думаю, что выставка будет работать неплохо и без присутствия художника. У меня был подобный проект в Красноярске (там я всегда присутствовал на выставке), в лофт-центре «Квадрат». Там диаметрально противоположное пространство: здесь 27 кв. м в бывшей коммуналке – а там 450 кв. м на бывшем заводе. Т. е. там был образ фабрики, где всё чётко выстроено – трудись не хочу, а здесь наоборот стеснённость, перегруженность, неэргономичность трудового процесса, что тоже вызывает определённые ощущения от деятельности (ты постоянно что-то переносишь из одного места во второе, чтобы из третьего места принести в первое, как в «Пятнашках»). Это, конечно, такая игра: даже на таком пространстве можно хорошо организовать себе мастерскую, вполне себе комфортную, но здесь не про правильность выставка – в каком-то смысле это, возможно, миф о художнике как о существе иррациональном, хаотичном. Мне самому нравится находить простые способы, как выполнить какую-то работу, а на выставке я наоборот ищу максимально сложные способы сделать что-то максимально простое.

Ещё образом первой выставки была фабрика, а здесь – мастерская художника, в частности, то, что было у меня в общежитии: после института я остался жить в студенческом общежитии и занял одну комнату без соседей. Первоначально я работал в общей мастерской института, в которой одновременно работали то 7, то 15 человек… И когда ты начинаешь работу в общем пространстве, надо всё разложить (например, у меня пастели 15 коробочек, которые надо открыть, разложить, а после работы обратно убрать). И каждый раз складывание-раскладывание занимает много времени, это контрпродуктивно. С одной стороны. Я думал, что, так как в общежитии у меня не будет соседей, я смогу подготовительной деятельностью заниматься меньше и буду более продуктивен. Но возникла совершенно другая ситуация: это была мастерская, в которой я ночевал, готовил и отдыхал. И всё вместе это превращалось в такое не очень приятное, не очень продуктивное ощущение: да, ты можешь комфортно поработать, потом прилечь, книжку почитать, потом встать и опять продолжить работать, но когда весь рабочий процесс находится в твоём жилом пространстве, у тебя не остаётся возможностей для переключения. И в этот период у меня были проблемы со сном.

– Т.е. вы постоянно были на работе: сплю – работаю, ем – работаю…

– Да. Примерно так же, как здесь, только комнатка была раза в три меньше, и вещей там было меньше, но плотность и концентрация вещей такая, что взгляду всегда есть за что зацепиться, и каждая коробочка – это мысли о какой-то работе. Ты всё время думаешь, как сделать, что сделать… Например, провод лежит, я его как-то нашёл давно: классный провод! Я примерно знаю, что я хочу с ним сделать, но не знаю точно, что и как, и каждый раз, глядя на провод, я придумываю новый объект или инсталляцию. И ты за весь день в мыслях разошёлся так, что, даже уже ложась в кровать, выключая свет (у меня были идеальные условия, чтобы уснуть), не можешь остановиться думать. С точки зрения генерации новых идей это вполне себе неплохо – тогда значительная часть идей и формат этой выставки были придуманы. Но продолжительно так жить проблематично. И через какое-то время я пошёл снимать мастерскую в комьюнити. Там опять же общее пространство, надо складываться-раскладываться, но, несмотря на это и на поиск своих вещей, которые куда-то переехали без твоего ведома, процесс более продуктивен за счёт того, что ты приходишь собранным на работу и работаешь.

– Скорее потому что есть отдых, когда можно отключиться от работы?

– В общем да, такой баланс. Выставка задаётся и этим вопросом: как найти баланс между работой и отдыхом и ещё каким-то образом впихнуть саморазвитие, хобби… Есть концепция, что нужно равномерно развивать все условно 8 сфер жизни, чтобы человек чувствовал себя счастливым: работа, отношения с друзьями, семья, физическое состояние, духовность и т.д. Если где-то провал, то разница между достижениями в разных сферах вызывает конфликт, диссонанс, из этого вытекают проблемы: тревога от отсутствия финансов, неудовлетворённость невозможностью самореализации, одиночество при отсутствии социальных связей и т.п. У меня, например, в тот период, когда я жил в общежитии, тревога была: я понимал, что не особо продуктивен, а у меня много идей, и их появляется всё больше (у меня есть список, куда я их записываю, и он состоит уже из 36 вордовских страниц, на которых идея произведения записана примерно четырьмя строчками).

«Гениальности из ниоткуда нет»

– Надеетесь воплотить все идеи?

– Надеюсь! Но понимание того, что надо много сделать, но не получается, вызывает тревогу и не то чтобы страх не успеть – я молод, – но хочется сделать сейчас. Хочется, а не можется. От этого возникает внутренний конфликт. В тот период я пытался понять, что со мной, и нагуглил такое: генерализованное тревожное расстройство (не то чтобы я ставил себе диагноз – просто общие связи и закономерности проследил). Проблема в том, что тревога – чувство, которое естественно для человека, она является стимулом к действию. Она должна краткосрочно проявиться, после чего определёнными действиями проблема решается – и тревога должна исчезнуть. В моей ситуации это не происходит, тревога становится перманентной. На прошлой экспозиции была встреча с психологом по поводу прокрастинации. Но в какой-то момент я подумал, что прокрастинация, скорее всего, является следствием тревоги, так что на этот раз психолог будет выступать по поводу тревоги (короткая лекция про тревогу, как её побороть, какая тревога нормальная, какая ненормальная, потом можно будет задать вопросы).

Ещё в моём проекте отражён конфликт между желанием отдохнуть и желанием развиваться и самосовершенствоваться. В обществе относительно недавно возник культ успеха и трудоголизма. В каких-то кругах понимают, что трудоголизм – это плохо, ведёт к выгоранию, несбалансированному проживанию жизни, но в какой-то сфере, в кинематографе, например, романтизируются персонажи, гении, которые посвятили всю свою жизнь какому-то делу…

– Гении – это всё-таки исключения? Объективно говоря, их ничтожно мало, и ощутить себя гением…

– Не знаю, стоит ли вообще говорить, что они есть: в большинстве случаев в основе лежит бесконечный труд.

– Т. е. высшего вдохновения, гениального озарения нет? Мне кажется, гениальность не обязательно связана с большим количеством труда.

– Спонтанность мысли – это не обязательно мысль из ниоткуда. Мне кажется, мысли из ниоткуда вообще не берутся.

– Говорят же, что таблица Менделеева автору приснилась…

– Таблица приснилась, да, но мне кажется, это механизм работы мозга, когда во сне структурируются накопленные нейронные связи и вырабатываются последовательности, когда есть какая-то база – образование, насмотренность, предшествующие размышления. В английском существует термин «инсайт» – «озарение». Формально это выглядит как озарение из ниоткуда, но за этим стоит работа мозга и метод функционирования, когда в голове накапливается большое количество необработанной информации, которая обрабатывается подспудно. И когда два разрозненных факта сошлись – вот оно озарение. Но два этих факта откуда взялись? Их надо было узнать откуда-то, выделить их.

– Т. е предварительный большой труд.

– Да, я склоняюсь к тому, что гениальности из ниоткуда нет.

«Очень основательные, но по содержанию – бессмысленные»

– Давайте к проекту вернёмся.

– Да. Трудоголизм. Началось всё с протестантизма, где труду присвоено религиозное значение. Раньше труд являлся не целью, а средством: крестьянин работал для того, чтобы был достаток, но возможности человека не располагали к тому, чтобы работать чрезмерно. В протестантизме возникает идея, что…

– …Труд прекрасен сам по себе.

– Скорее является благодетелью. И если ты недоволен своей жизнью и сетуешь на бога, то проблема не в боге, а в том, что ты сам мало трудился. Эта идея из протестантов сделала хороших бюргеров, представителей городской культуры, способствовала развитию экономики, возникновению массового производства, рекламы. В 20 веке с ростом конкуренции на рынке труда это превращается в нездоровую картину, когда человек начинает и себя воспринимать как товар, работает над своим самосовершенствованием, чтобы получить более престижное место в обществе, получает – больше зарабатывает, больше зарабатывает – больше тратит… бесконечный круг, не имеющий выхода. Эта ситуация тоже отражается в моей выставке.

– Давайте поподробнее про прокрастинацию.

– У меня холсты, в основном, представляют из себя какие-то списки, записи, нечто не значимое, не репрезентативное по содержанию. По форме (большие холсты, 145 на 145 см) они выполнены вручную масляными красками, очень основательные, но по содержанию – бессмысленные. Если соотнести два этих фактора, они говорят о прокрастинации, чрезмерном труде. Может быть множество форм проявления прокрастинации. Но основная суть одна: тебе нужно сделать что-то важное, но ты занимаешься чем угодно, даже полезным, даже важным вообще, но необходимым для основной задачи сейчас. Это может быть даже формой здорового отдыха, но не будет являться таковым, потому что остаётся тревожность от необходимости выполнить какую-то деятельность.

– Что-то довлеет.

– Да. Подспудная мысль во время отдыха о том, что ты не решаешь важную задачу, не даёт тебе отдыхать. Ещё одна из форм проявления прокрастинации – чрезмерная подготовка. И в этой выставке возникает тоже чрезмерная, префекциозная, педантичная подготовка к деятельности. Это сосредоточено в нескольких работах, например, холст с пробными выкрасками аэрозольных красок: на нём представлено 100 баллончиков (это не все возможные цвета, но в рамках моего бюджета пока что так, возможно, появится серия когда-нибудь). А вот другая работа уже не связана с подготовкой. Это листы масштабно-координатной бумаги формата А3, в каждый квадратик которой проставлены точки – 112 тысяч в общей сложности. Я просто сажусь и ставлю эти точки…

– Это как лопать пупырчатую плёнку?..

– Да, только никакого веселья, скучно, приглядываться надо, аккуратно делать, нельзя даже быстро – иначе не попадаешь в клеточки.

– А в чём смысл?

– В отсутствии смысла! С одной точки зрения, это медитация: когда у тебя какой-то стресс, это  медитативная деятельность, чтобы ни о чём не думать. С другой стороны, это не арт-терапия, а как будто наоборот – результат тревожности, нервозности. Начинал я это делать в 2020 году, когда была максимально неопределённая ситуация с коронавирусом… Тогда тревога вылилась вот в такую работу. Но у неё есть и другая сторона: есть такая концепция – чтобы стать профессионалом в какой-то деятельности, надо потратить на неё 10000 часов. На самом деле, я считал: за 6 лет в институте получится около 6000 часов. Так вот я визуализирую эту концепцию, хочу сделать серию, чтобы это был буквальный физический эквивалент этих 10000 часов. Сколько листов потребуется, точно не скажу. На каждый лист (размером А3) тратится около 50 часов…

«Ценное, но невидимое»

– Давайте об отвлечённых вещах. Что для вас искусство?

– Форма познания мира. Как для художника – форма познания мира через взаимодействие с предметами, формами, идеями. А для зрителя – форма познания мира через глаза другого человека, буквально – посмотреть на мир глазами художника. Ещё у искусства есть другая ценность, но не обязательно, что этой ценностью пользуются зрители или художники. Культурный человек, мне кажется, имеет возможность понимать других людей, и это должно способствовать разрешению большинства конфликтов. Но на деле часто происходит так (и это можно видеть в среде самых разных художников), что всё же возникают конфликтные ситуации из-за непонимания или нежелания понимать. В этом отношении, мне кажется, люди не использовали основную ценность искусства.

– Должно ли искусство быть социальным?

– В том смысле, в котором я описал, я думаю, это уже социально, не напрямую, но косвенно точно. Искусство как бы вообще ничего не должно, но если потреблять искусство ответственно, как мне кажется, то тогда любое искусство будет выполнять определённую социальную роль, даже если это ничего не значащая абстракция, которая просто способствует развитию визуального вкуса. Косвенно это всё равно отражается на социальной жизни индивида и общества в целом.

– А откликаться на социальные проблемы, запросы общественной жизни… отражать то, что волнует умы сограждан? Или искусство оторвано от общества, само по себе – как хочет, так и живёт?

– Оно вообще ничего не должно. Но мне, наверное, больше близко то искусство, которое откликается. Есть позиция, что всё искусство должно быть критическим, а что не критическое – то не искусство. Но я пока не могу с ней согласиться, несмотря на то, что она мне близка. Потому что это такая громкая фраза, под которую в удобных местах подтягивается значимость определённых художников. Т. е. есть абстракция, всеми признанная, допустим, в середине 20 века, но у меня большие сомнения по поводу критичности и осознанности художника, который сделал эту работу. И если художник не осознанно что-то делает, тут вопрос, критическое ли это искусство. Я согласен, что интерьерная живопись – не критическая и не совсем искусство. Но где та граница между критическим и некритическим, искусством и неискусством, если методика работы признанного художника была близка к тому, что мы сейчас будем называть интерьерной живописью? Но в целом именно критическое искусство я и ценю больше всего, например институциональную критику. Это вообще составляет основу моей практики: вопросы функционирования художественного сообщества и социально-политическая проблематика в широком и узком смысле.

– Если искусство откликается на сиюминутное, оно в веках останется? Тот же акционизм? Или не обязательно оставаться в веках, главное – сейчас вызвать отклик?

– Для акционизма, я думаю, не имеет значения, останется ли он в веках. Но я думаю, что хорошие акции также останутся в веках. В веках остаётся либо что-то новое, либо что-то, отражающее дух этого исторического периода, либо просто хорошая вещь.

– Кто определит, что вещь хорошая? Время?

– Это должна быть относительно качественная работа по эстетическим параметрам и включающая в себя какое-то художественное высказывание, развивающее определённые идеи. Сейчас, конечно, сложно с эстетическими параметрами, но, скорее всего, сложный процесс определения, что ценно, а что не ценно, происходит с течением времени и за счёт вовлечения большого количества специалистов, общественного мнения и т.д. И вся эта совокупность из множества факторов, объективных и случайных, и приводит к тому, что что-то остаётся видимым и ценным в искусстве, а что-то остаётся ценным, но невидимым.

Александр Лаптев:
Не про красивые видики. Про внутренние находки.

Беседуем с художником из Москвы Александром Лаптевым, чья резиденция с проектом «Эстампная прогулка» проходила в Арткоммуналке в октябре 2023 г.

– Александр, давайте сначала про ваш проект «Эстампная прогулка». Как он родился?

– У меня есть проект, который называется «Доступный эстамп», он существует с 2019 года. Когда я работал в подмосковном Реутове, я подавал его на грант Министерства культуры Московской области (я получил этот грант). Проект заключался в том, чтобы в соседних городах Подмосковья – Балашиха и Железнодорожный – провести серию мастер-классов для жителей этих городов по печатной графике, т. е. продвигать печатную графику среди жителей этих городов. В Коломне этот проект получил продолжение, и целью его было также знакомство местных жителей, не обязательно художников, а просто даже людей, с техникой печатной графики в современных интерпретациях. Потому что есть классические техники, такие как линогравюра, офорт, литография, которые остаются, работают, но требуют довольно большое количество труда над изображением, картинкой, т. е. это довольно длительное создание по времени и по трудоёмкости. А мы сейчас используем в своей мастерской современные материалы, с помощью которых можно понять принципы печатной графики, но в чуть более ускоренном режиме и в более доступном. Например, не требуются специальные инструменты, какие-то специальные материалы, которые трудно достать, не требуется какое-то суперспециальное оборудование. Для некоторых техник, например, офорта, нужна травилка, потому что там используется кислота, большая вытяжка – целая мастерская. Для таких техник нужны определённые станки. Мы пока зафиксировались на офортном станке – он один из самых доступных для печати, хотя, естественно, всё равно его просто так ни у кого нет. Но какие-то техники можно напечатать руками и дома. Собственно, этот проект как раз об этом.

– Это, например, какие можно руками дома?

– Ту же линогравюру можно печатать руками. Работы, которые были представлены у нас на выставке, печатались на станке, но часть работ, например, гравюра на пластике, которая в экспозиции тоже была, может печататься вручную – притиранием либо ложкой, либо скалкой, т. е. созданием давления вручную, потому что основная задача офортного станка – именно сильно надавить на печатную форму, чтобы с неё краска перешла на бумагу.

В рамках проекта мы изучаем и современные материалы: несколько видов пластика, который доступен и его можно недорого купить. У нас есть работы, которые сделаны на упаковках из-под сока и молока: у такой упаковки обратная сторона серебряная – это многослойный картон, который можно поцарапать, забить в эти царапины-штрихи краску, и с него печатать. Использование тетрапака – это одновременно и удешевление материалов и переработка материалов.

– Как интересно!

– В Коломне у нас с участниками проекта была прогулка по городу с поиском каких-то интересных фактур, объектов города, атмосферы. Это было не рисование видиков – кремлей, церквей и так далее, это была попытка найти свою эмоциональную атмосферу.

– То есть каждый своё выбирал? Потому что на выставке работы очень разные: и пейзажи, и норштейновский ёжик в тумане…

– Когда у нас был первый мастер-класс, ознакомительный, чтобы людям просто хотя бы дать «потрогать», поэтому там темы были свободные. Одна из работ, которые тогда сделали, попала на выставку. А так экспозиция была разделена на тематические стены: стена пейзажно-городская; стена декоративная – многие участники нашего проекта оказались связанными с текстилем и с коломенской Шёлковой фабрикой (музей-лаборатория – ред.), кто-то изготавливает платки, и на основе эскизов к платкам были сделаны четыре работы с птицами; третья стена московских художников, которые приехали сюда тоже поучаствовать в проекте, вместе с нами гуляли и работали. Кто-то собирал стёкла – мы нашли дом с разбитыми стёклами, такими советскими стеклянными кубами, собрали осколки и с них печатали. Т. е. тут такое опять же прикосновение к атмосфере города.

– Очень разнообразный город получился.

– Да. С точки зрения разных художников.

– А ваши работы на выставке были?

– Моя – с трубами. Технически, конечно, получилось, что я здесь выступал больше в роли преподавателя, у меня не очень много времени было на создание своей работы, потому что интерес зрителей оказался очень высоким, люди приходили постоянно. У нас было четыре дня, по два занятия каждый день – люди могли приходить просто целыми днями, кто-то по несколько раз, и мы сделали очень большое количество работ…

– И у вас на себя времени не осталось…

– Нет, ну, в принципе, это проект изначально планировался как обучающий, т. е. такой первый для Арткоммуналки проект с обучением (обычно художник приезжает в резиденцию и делает что-то своё), когда мы пригласили жителей города попробовать эту технику, потому что в Коломне нет такой мастерской, где можно попробовать печатные техники. Мастерскую мы нашли одну, но она принадлежит пожилым художникам, которые работают закрыто, и я их понимаю: если бы ко мне пришли и сказали: «Дай станок на что-то вот такое абстрактное, непонятное», – я бы тоже не дал. И поэтому нам пришлось привезти в Коломну станок из Москвы, он был предоставлен Московским союзом художников, секцией эстампа.

В общем, всё было сделано для посетителей, а я сделал одну работу, она посвящена коломенскому зданию с трубой – заброшенной котельной рядом с Патефонкой (арт-квартал – ред.). Оно меня зацепило тем, что, когда я приехал сюда знакомиться с руководителями Арткоммуналки, они меня взяли на экскурсию, которую планируют проводить на старой машине, на «копейке» (экскурсия «Коломенский конструктивизм, появившаяся по итогам работы резидентов Арткоммуналки – ред.»). Мы отправились изучать конструктивистские здания Коломны, и одной из точек была эта котельная. Она меня зацепила потому, что, во-первых, сам по себе конструктивизм лежит в основе нашей школы рисования, а во-вторых, мне атмосфера понравилась, я увидел там такое сплетение труб – и вот успел изготовить небольшую работу. 

Чтобы удивляться

– Зачем вам это обучение людей? Причём людей, которые ведь могут и не продолжить заниматься этим, просто раз прийти для интереса… Чем это для вас важно?

– Мы же их не тащили сюда, мы позвали, сказав, что у всех желающих есть возможность сделать что-то руками, показали немножко примеров – обычно это довольно цепляющие картинки. Народу интересно. В целом-то я преподаю довольно давно уже…

– Опять же – тем, кто собирается как-то с этим свою жизнь связать, правильно? А здесь собрались люди… ну, вы же понимаете: сегодня ему интересно, а завтра забыл – и такие тоже.

– Я понимаю. Хотя оказалось, что у одной из участниц на даче стоит такой станок и она уже группу какую-то собирает – восстановить его, что-то делать на нём потом… В общем, по отзывам, зацепило это местных жителей довольно заметно. А что касается меня, то в какой-то момент я сам очень много что-то печатал, потому что меня увлекли печатные техники, а потом меня пригласили в одну из мастерских преподавать детям. Я увидел, что эта тема вызывает интерес, и понял, что нет смысла скрывать свои знания. Меня научили чему-то старые мастера, художники-печатники, и я поначалу думал, что это какая-то секретная информация, которой лучше не делиться; но потом я понял, что это неважно: человеку хоть расскажи напрямую вообще всё, как сделать от и до, раскрой все свои секреты – он всё равно поймёт по-своему и сделает по-другому, иначе, чем ты. Поэтому я начал рассказывать людям всё, что знаю о печатной графике, стараться им помочь. И сейчас мой интерес ещё вот в чём. У меня большое количество идей, которые я бы хотел попробовать сделать, но успеваю я из этого, естественно, 10%. А работая в коллективе, с учениками, я могу понемножку закидывать им какие-то направления и темы, и вместе с ними мы можем получать больше информации: я вместе с ними что-то узнаю, мы что-то открываем. Например, есть техника монотипия, которую я называю своей любимой, работаю в ней уже много лет. На занятиях я знакомлю с этой техникой людей, они начинают в ней работать, и через какое-то время я понимаю, что они открыли в ней что-то новое. Хотя я сам изучаю её много лет, тоже изобрёл в ней что-то новое, но она до сих пор меня удивляет, выдаёт что-то интересное, она не становится скучной. И это одна техника – а их десятки! И когда человек, который занимается у меня, показывает, что можно ещё вот так в монотипии, – это удивляет. Т. е. это для того, чтобы удивляться.

Скорость выдачи эмоций зрителю

– За что вы монотипию любите? Как вы вообще именно её выбрали?

– Тоже, скорее, из-за скорости, эмоциональности. Потому что такие классические техники, как линогравюра и офорт, я уважаю, я ими занимаюсь, могу научить, но соотношение количества эмоций, которые ты хочешь выдать в картинке, времени создания работы, печатной формы, чтобы её напечатать, – оно немножко разное. Надо долго сидеть над одной работой, чтобы её вырезать, напечатать – теряется скорость рисования, скорость мышления, скорость выдачи эмоций зрителю. А монотипия – более свободная, неуправляемая, сумасшедшая. Управлять-то ей можно научиться, но для меня она позволяет быстрее донести моё послание зрителю и себе.

– А почему вы вообще печатные техники выбрали? Не просто графику, например… Возможность тиражировать… или что вас привлекает?

– Меня это зацепило в университете – я там учился и рисунку, и живописи, а ещё там был станок, и я начал сначала дополнительно ходить туда печатать. Печатал, печатал, это пошло-поехало, зацепило, у меня появился первый печатный станок, потом второй…

Для меня в основе любой монотипии и любого листа печатной графики всегда лежит эскиз. Многие думают, что они пришли, начали рисовать сразу на доске, что-то напечатали – и всё. На самом деле – надо спроектировать сначала. У меня всегда есть хотя бы малюсенький рисунок, который превратится потом в трёхметровую работу. Последняя моя работа как раз была сначала крошечной, а потом получись три на четыре метра. Рисование всегда нужно. Смотрение всегда нужно. Рисование с натуры всегда нужно. Да, рисунок тоже бывает законченной работой, но для меня он существует в эскизном варианте, а законченной работой я считаю отпечатанный лист. Я думаю, так сложилось опять же потому, что здесь комбинация скорости, языка, на котором ты говоришь, визуального – цветные пятна, силуэты и т. д. – язык, понятный мне и на котором мне удобно говорить.

– Так всё-таки на уровне художника – почему? Вот у вас есть эскиз. Создали картину. Почему вы этим не ограничиваетесь? Зачем её ещё и напечатать надо?

– Тиражирование – это само по себе отдельное искусство в графике. Монотипия, кстати, не тиражная техника, там нет никакой формы. А изначально это способ удешевления изображения. У художника есть холст дорогой, один – вот и всё. Печатная графика обычно дешевле – она и на бумаге, и тираж есть ограниченный. У каждой из техник есть свои графические характерные особенности. Та же гравюра на пластике работает силуэтно, работает со штрихом, а монотипия сразу может быть цветной, может быть акварельной, густой такой, как живопись… Изучение этих техник для тебя открывает разные медиумы для работы. Это близко мне, мне с этим понятно, приятно работать.

Работать проектно

– У вашего коломенского проекта какое дальнейшее будущее?

– У многих художников есть расположенность, чтобы серии работ, которые мы сейчас сделали (мы далеко не все уместили в выставку), могли развиться в более крупные, либо в персональные выставки. Вообще вся работа, которая идёт в нашей лаборатории печати, направлена не на разовые эффектные мастер-классы, когда ты пришёл, что-то быстро сделал и с красивой картинкой ушёл, а на проектную деятельность с художниками, когда они приходят с задумкой, вообще, может быть, без ничего: им что-то приснилось, они что-то придумали и говорят: «Хочу вот так! Что мне сделать?» И мы вместе обсуждаем, что можно сделать, придумываем. У нас много возможностей, много инструментов, много графических вариаций, в которые можно превратить идею. Т. е. мы пытаемся с художниками работать более проектно, чтобы потом были выставки, какие-то серийные истории и т. д.

– Конкретно эти работы с выставки разойдутся по авторам?

– Наверное, будут какие-то публикации, возможно, в интернете. Работы местных жителей либо уйдут к ним, либо они подарят их Арткоммуналке. Например, портрет Венички Ерофеева (автор Ульяна Юрьева, из Москвы, из нашей лаборатории) – его уже берут, повесят в музее.

– Кто-то из коломенцев захотел прийти в вашу мастерскую?

– Да. Много народу спрашивали, я рассказываю, как можно прийти, поучиться. Можно заниматься по программе – у нас каждый месяц какая-то новая техника, они чередуются, можно заниматься собственными проектами. Я руковожу технической стороной и концептуальной.

– Что-то ещё расскажете интересное про проект?

– Расскажу, что нашли здесь местные жители. Мы-то приехали из Москвы и начали изучать город, а есть местные жители, которые начали приходить и рассказывать свои истории. Кто-то пришёл с эскизом платка и захотел его изобразить. Пришла женщина, которая не умеет рисовать, но работает с тканями, она принесла рисунок огородного пугала, которое она сама сделала в своём огороде – и я вижу, что это реально её история, её переживания, эмоции. Это важно и очень ценно. И теперь это пугало висит на входе. Встречает гостей. Анна Родина рассказала в своей работе про свой старый дом – его часто пишут живописцы, рисуют художники – тоже чувствуется, что это близко к сердцу, важно для неё. Я очень рад, что мы встретили несколько таких историй.. это не про красивые видики, которые можно сфотографировать – и всё. Это какие-то внутренние находки.

Маленькое действие раскрутилось в большое дело

– Как вы стали художником? Момент можно этот зафиксировать?

– Да без проблем! Я в детстве рисовал граффити на стенах. Нелегально. Это была такая тусовка с одноклассниками. Потом в наш Реутов приехали два художника, которые начали оформлением заниматься – они официально под заказ расписывали стены. Делали большие хорошие росписи. Начали с таких учреждений, как детские сады, школы… Мы ходили смотреть на это. И в какой-то момент кто-то из моих друзей подошёл к этим художникам и спросил: «Можно у вас поучиться?» И один ответил, что он открывает школу, можно принести ему свои скетчбуки: «Я посмотрю ваши картинки и, возможно, возьму кого-то к себе на обучение». Мы все были в восторге! Потому что в Реутове школа граффити (это был 2006 или 2007 год) – это что-то! Человек 7–8 кинулись рисовать скетчбуки. Я, т. к. был очень ленивый, за ночь нарисовал несколько штучек. Отдали мы свои скетчбуки – и мне сказали, что меня не взяли, взяли каких-то других ребят. Но они не пошли, пошёл в итоге один мой друг на занятия (это была небольшая мастерская чуть ли не в общежитии для мигрантов, художника, который всем этим руководил, – Андрея Колосова), возвращается потом и говорит мне: «Слушай, Андрей сказал: если ты хочешь прийти, позвони ему». И я позвонил. И вот мы вдвоём к нему ходили пару лет. Нам выделили в городе стену, которую можно разрисовывать!..

– Сохранилась?

– Нет, сейчас уже нет. Но года три-четыре существовала. Мы какие-то заказы даже вместе рисовали, тоже детские сады. Потом Андрей начал преподавать детям, а я пошёл в институт полиграфический. Родственники мне помогли определиться с этим, сказали: «Ты рисуешь – сюда надо идти», – за что я им благодарен. Учился я на вечернем отделении, познакомился с техниками печати, мне попались самые лучшие преподаватели на свете (это отдельная история, очень трогательная, очень важная). Начал что-то печатать, интересоваться. Я ходил в мастерскую к Андрею в Реутове, напросился привезти туда печатный станок, чтобы иметь возможность немножко печатать – очень сильно хотелось работать с печатной графикой! Я сам нашёл станок (они редкие достаточно) и потихоньку начала печатать, а потом в какой-то момент Андрей предложил мне тоже преподавать. Т. е. на самом деле то, что я тогда позвонил Андрею Колосову, который стал моим первым учителем, это было самым первым важным шагом. Из этого всё и развилось. Маленькое действие раскрутилось в большое дело. Мы начали работать вместе, а лет 6–7 назад Андрей переехал в Сербию, а мне оставил мастерскую. Вот так всё и развилось.

Новый язык в привычном размере

– У вас как у художника есть какие-то темы, которые вас привлекают особенно? Как вообще рождается ваше произведение?

– Т.к. меня увлекла печатная графика и я занимался оформлением, меня привлекают крупные размеры. Соответственно, у меня получилось сплочение двух направлений. И я сейчас пытаюсь работать в технике печатной графики, но в очень крупном размере, не свойственной печатной графике. Классический формат 100 на 70 см, который влезает в печатный станок, и это максимум, потому что классическая печатная графика, в основном, кабинетного формата – 30 (40, 50) на 70 см – она небольшая, потому что трудоёмкая: офорт сделать большой – это очень сложно и очень долго. Мой знакомый художник делает большие офорты: один проект на пару лет – пару лет человек делает 5–7 досок! Моя скорость мышления и вообще скорость окружающего мира, на мой взгляд, сейчас очень высокая, и я не могу себе позволить выдавать очень мало и редко – я хочу просто фигачить!)) Поэтому я делаю быстро, много и большие работы. Я нашёл себе самый большой печатный станок в Москве, и для меня средний формат сейчас 100 на 150 см. Такие работы в интерьерах начинают сейчас конкурировать с обычной живописью. Для живописи такой размер довольно стандартный, а для графики – большой. Из-за того, что я могу дотянуться до таких размеров и больше сделать, при этом графика дешевле чем живопись, – я могу позиционировать это как более доступное искусство. При этом печатная графика в таких размерах всё ещё обладает всеми графическими особенностями: это новый язык в привычном размере. А тематически… У нас школа ВХУТЕМАС, конструктивистская тоже, а моим преподавателем в институте был Владимир Шишков – если вы посмотрите его картины, они уходят в абстракцию, хотя, пройдя его школу, ты понимаешь, что это не абстрактные вещи: там всегда есть фигура, всегда есть душа, какие-то движения либо статика. В его работах я понимаю всё! И у меня всегда лежит в основе человеческая фигура, застывшая в какой-то позе в аморфном пространстве, либо космическом пространстве. Но фигура при этом довольно сильно искажённая. Она может опознаваться как знак, в ней нет никаких подробностей, она не детально прорисована и т. д.

– Это ваша эмоция? Впечатление от увиденного? Что это?

– Это эмоция, которая наложена на натурное рисование, на реальный окружающий мир, переработанный художником.

Искусство – когда ты в него веришь

– Переходим к обязательным вопросам! Что для вас искусство?

– Ко мне иногда приходят люди и говорят: «Я не художник». А потом делают хорошую картинку. И я считаю, что искусство – это когда ты в него веришь. Это как поверить, что ты художник. Если ты рисуешь, каждый день – значит, ты делаешь искусство. Оно происходит от автора – как его подать, как его объяснить, как его прочитает зритель. Иногда его может не прочитать зритель, т. е. совсем тебя никто не понимает, но это не мешает ему для тебя быть искусством. Это как дерево, которое падает в лесу, когда его никто не слышит – издаёт ли оно звук?.. может быть, нет?.. оно беззвучно падает?.. Такая задумчивая головоломка…

– Если вашу работу никто не понял, значит?..

– Звук всё равно есть, хотя его никто и не слышит. Так я думаю. Вообще я не сильно задаюсь такими философскими вопросами. Я делаю то, что мне нравится, и если вижу какой-то отклик, то мне тоже это нравится. Преподавать – тоже искусство. На открытии выставки в Коломне выходили люди и говорили, как они потрясены тем, что получили здесь какие-то знания. Это меня удивило. И обрадовало. Я думаю, что художник всегда найдёт и единомышленников, и людей, у которых будет отклик на его работу. Поэтому нет смысла сильно переживать, если работа в ком-то не отозвалась.

– А что в вашей жизни (как творца) искусство значит?

– Оно красивое. Оно интересующее. Оно цепляет. У меня дома висит знак пешеходного перехода: во время сильного ветра он упал со столба, я увидел его и забрал. На нём такой граффити-тэг. Это искусство. Искусство не только в том, что на нём граффити, а в том ещё, что я взял его, повесил на красивую стену… – такая комбинация факторов и какая-то история. Я получаю удовольствие от процесса, хотя бывает, что процесс офигенный, а результат – полная фигня…

– Что тогда важнее: процесс или результат?

– Бывает по-разному, смотря какая цель.

– Должно ли искусство быть социальным? Реагировать на злободневные темы? Вести к разумному-доброму-вечному?..

– Наверное, должно, но не обязано. Я так не делаю. Прежде чем на что-то реагировать, я очень долго думаю. Я не очень оперативный в этом плане человек, который высказывается на какие-то злободневные темы. По поводу свободы высказывания: на моём языке, на котором я разговариваю (он довольно абстрактен), я могу показывать любые вещи, которые хочу.

– Для вас общественная жизнь вообще не важна?

– Наверное, больше важен внутренний мир. Опять же из-за языка, на котором я говорю, может быть, мне это не так близко. Я слежу за художниками вокруг, смотрю, как они рассказывают что-то, во что облачают свои высказывания, какие поднимают темы… Я понимаю, что это актуально, но мне сложно быстро реагировать, формулировать, мне проще – не спеша, подумав, придумав… сделать что-то своё, внутреннее, больше для себя, чем для того, что вокруг.

Дарья Иукканен:
«Не должно быть тем, которые нельзя трогать, но есть темы, к которым надо осторожно подходить»

В мае–июне 2023 г. резидентом Арткоммуналки была художник-керамист Дарья Иукканен из Санкт-Петербурга. Беседуем с Дарьей о проекте, который она на тот момент создавала в Коломне, и, как всегда, об искусстве вообще.

– Дарья, расскажите, как родился проект.

– Проект называется «Большая прогулка». Это городская игра, она состоит из буклета и керамических табличек, которые будут размещены на улицах Коломны. При помощи буклета и загадок из него можно разгадать адреса, прийти в эти места, найти таблички и таким образом собрать все заданные точки и что-то узнать об истории города, потому что все загадки будут связаны с местом и будут исторически обоснованы. Таблички, которые спрятаны, – это будут слова. Каждое слово – либо мёртвое, либо практически вышедшее из употребления, и оно тоже будет связано с местом.

– Вы к домам будете крепить таблички?

– Не совсем к домам. Потому что это такой спорный момент: не хочется связываться с историческим наследием, но в то же время хочется сделать проект в исторической части. Поэтому дощечки крепятся на щиты, которыми люди закрывают окна заброшенных домов или продающихся, или с разбитыми окнами. Мне кажется, это не будет никак нарушать облик зданий и портить их. Это такая серая зона.

– А дом продадут – новые хозяева табличку… Жалко же!

– Да, такое может быть. Но это особенность уличного искусства: всё, что помещается в городское пространство, начинает принадлежать уже не автору, а городу, людям, и они могут что-то с этим делать, как-то взаимодействовать – разрушить или оставить, законсервировать.

– Или дополнить.

– Или дополнить!

– Как пришла идея такого проекта?

– Я очень городской житель. Всю жизнь живу в городе: в Петербурге, немножко в Москве, Ликино-Дулёве. И взаимодействие с городом и вообще тема города занимает у меня большое место в творчестве. Давно хотела сделать что-то такое интерактивное, не просто про город, а чтобы это предполагало взаимодействие, чтобы зритель мог войти в проект и взаимодействовать активно, не просто смотреть. Т.е. это очень большое вовлечение. Я сама участвовала в разных городских играх: есть игры разные на городское ориентирование, я участвовала в «Бегущем городе» в Санкт-Петербурге, мне очень понравилось. И в Коломне проходила игра «Следопыт» такого же формата: есть адреса и иногда есть загадки, очень сложные, как правило, и надо пройти по точкам и что-то собрать, например, посчитать количество окон в каком-то доме. Люди собирают эти контрольные пункты, и кто первый – тот и молодец. У меня в проекте нет этого временного аспекта, мне хотелось сделать что-то для вольногуляющих, для людей, у которых есть свободный час–два.

– Такая самостоятельная экскурсия по городу с элементами игры.

– Да

– Опыт был создания чего-то похожего?

– Я делала этой весной проект в Сортавале – это Карелия, город очень маленький, и там делать было проще, потому что город компактный и мало о чём можно рассказать, каких-то объектов исторических очень мало. В Коломне, конечно, сложнее, потому что очень много интересных домов, очень богатая история, хорошо описана, хорошо изучена, и очень много что сохранилось. Есть старые города, где сохранилось очень мало, а тут глаза разбегаются.

– По предыдущему проекту есть какой-то отклик? Вы видите реакцию людей?

– Да. Некоторые люди мне пишут, находят во ВКонтакте. На почту мне пишут и говорят: «Спасибо, здорово! Мы классно поиграли!»

Ловитва и мимозыря

– При подготовке коломенского проекта вы общались с людьми на улицах…

– Я выбирала слова для игры, которые будут спрятаны, искала их в словарях, где была пометка «устаревшее». Я их выписывала, смотрела, нравится мне слово или не нравится. Но так как я опиралась только на свой опыт, своё знание языка и на словарь, этого мне показалось мало. Чтобы проверить, насколько слово известно, насколько оно устарело (может быть, настолько, что его вообще никто не знает!), я пошла на улицу, чтобы пообщаться с людьми и получить отклик об этих словах. Как люди их воспринимают? Может, они видят какой-то подтекст, которого мне бы хотелось избежать? И я спрашивала людей, которые просто гуляли или сидели на лавочках в старом городе, знают ли люди значение этих слов (у меня был список, там было около 20 слов). Мне либо отвечали, что знают, либо предполагали, что это слово может значить. И какие-то слова у меня отпали, потому что их никто не знает.

– Может, наоборот интереснее было бы: пусть люди узнают новое для себя!

– Когда вообще ни один человек не сказал, что знает это слово и даже близко не может догадаться… Я спрашивала и взрослых и совсем юных…

– А спрашивали, туристы это или коломенцы? Или это было неважно?

– Я не спрашивала, но некоторые сами говорили: мы в Коломне живём всю жизнь, наверное, это слово из какого-то другого региона, мы ни разу не слышали. Или женщина одна сказала, что она из Перми, но давно уже переехала, здесь живёт. В Перми она слышала это слово, а здесь оно ей не встречалось. Слово «примус» почти все знали. Слово «юдоль» только один человек знал.

– Плохо в школе учили стихи))

– Я тоже удивлена была)) Слово «ловитва» никто не знал. А это «охота». Или слово «мимозыря».

– Это как-то на уровне ощущения понятно: глядя мимо…

– А почти никто не угадал. Это «зевака» на самом деле! Какие-то слова люди не знали, но угадывали. Всем это очень понравилось – это такая игра, занимает пять минут, и все очень положительно реагировали. Надеюсь, что и таблички будут восприняты позитивно. Я пока искала места для них, встретила толпу подростков, возраст в диапазоне 16–20 лет. Их от колледжа отправили в подобное путешествие: надо было найти контрольные точки и что-то отметить. Они были такие несчастные, потому что их насильно от колледжа погнали, сказали: вы должны играть. И они ходили, жаркое такое было утро, вид у них был такой несчастный… Надеюсь, с моим проектом не так будет))

Это одна часть проекта. Пока я была в Коломне, родилась ещё одна часть, которая будет выставлена в выставочном зале Арткоммуналки. Это карта, которая сделана из глины, и её можно собирать и разбирать, как пазл. И можно собрать её правильно, можно неправильно – и это тоже способ познания города. Карты мы сейчас редко встречаем в бумажном виде, обычно все пользуются картами в телефоне. Но там нет такого… взгляда цельного, это всегда фрагмент. Мне было очень тяжело достать карту: почему-то их нигде не продают, только в визит-центрах. В газетных киосках и магазинах книжных на меня смотрели удивлённо и говорили: «Нет, вы что, девушка, карт у нас уже давно не бывает, не уверены вообще, что их печатают, может, вот только атлас автомобильный где-то завалялся. Отпала в них необходимость». Но в них есть какая-то ограниченность… отстранённость…

– Может, общий взгляд, общее представление?

– …Обобщённость. Ещё я привыкла в карте в телефоне ставить режим спутника, так что я могу видеть фотографию сверху, на которой видны деревья и дома. А тут всё сведено к схеме, к обобщению сухому. Моя карта будет примерно такой, на ней будут надписи, она будет плоская.

– Она останется в Арткоммуналке?

– На месяц тут точно, а дальше не знаю. Ещё будет рассказ небольшой, такие путевые заметки, они пойдут по стене в выставочном зале. Это называется «Маленькая прогулка».

– А цель вашего проекта? Такая глобальная? Что-то такое «над»…

– Глобально – наверное, предложить людям новый способ взаимодействия с миром, с городом, со словами. Меня очень интересуют слова! У меня в любом проекте появляются слова, даже если я рисую картинку, они потом туда каким-то образом всё равно пролезают! Я над этим не властна. Здесь я предлагаю посмотреть на устаревшие слова, которые почти ушли. Это удивительно, что у слов есть жизнь! Вот они рождаются, становятся модными или наоборот долго живут малоупотребимыми, так сохраняются долгое время… Какие-то исчезают или заменяются чем-то другим. Или само понятие ушло и ушло с ним слово – это любопытно, как язык трансформируется! Сейчас столько говорят про язык, что надо его сохранять почему-то в каком-то законсервированном виде, ни в коем случае нельзя допускать его изменений… это странно. Я вижу, что такой консерватизм в этой сфере очень довлеет над языком.

– Вы же тоже, получается, с точки зрения консервативной смотрите? Вы же старые слова ищете, а не новые!

– Да. Но это нормально. Я показываю: вот они были – а вот их не стало. И слова, которыми мы сегодня пользуемся, может, тоже когда-то уйдут или изменятся, ничего ужасного в этом нет.

– А эти слова как будут связаны с теми местами, где будут располагаться?

– Например, у меня есть слово «ярмонка», это предыдущая версия слова «ярмарка». Оно расположено рядом с площадью, которая раньше была главной торговой площадью города, и рядом находится лавка старьёвщика – тоже такой ориентир, который будет использован в загадке. Лавка старьёвщика тоже ведь связана с торговлей. Иногда будет не прямая, косвенная связь с объектом, потому что сложно найти окна с щитами, их ограниченное количество, и получается, надо связывать три вещи между собой: слово (его смысл), место, где это находится, и загадка. Загадку придумываю не я. Я, как правило, беру цитаты из литературы: какие-то воспоминания, документы и т.д.

Колючая Коломна

– Нынешняя резиденция – это первая ваша встреча с Коломной? После вашего приезда сам город изменил что-то в вашем проекте?

– Встреча не первая. Когда я приехала, у меня была только идея: хочу делать игру. А что будет в ней, о чём она будет, на чём будет строиться – это всё появилось уже здесь. Мне понравилась идея, что люди оживляют старину, обращаются к ней. Это сделано умышленно и очень часто хорошо сделано. Именно здесь, в Коломне: много музеев, много проектов, люди делают вывески для своих кафе в дореволюционном духе – очень здорово! И мне тоже захотелось сделать что-то про старину. Наверное, с этим тоже связан выбор слов, которые ушли.

– Вы говорили, что вы человек городской. Вы можете назвать себя урбанистом?

– Скорее нет. Я – житель, пользователь города, но не человек, который его трансформирует, меняет сам город.

– Разве ваши таблички не изменят город? Понятно, что не в глобальном смысле, но что-то новое они внесут…

– Мне кажется, урбанист – это более глубокое взаимодействие с городом, когда мы строим город. А тут мы что-то такое над ним надстраиваем. Не знаю… Вопрос терминологии.

– Тогда как бы вы определили свои отношения с городом? Вы сказали: пользователь. Но это как-то… грубо… как потребитель. А вы же творец, вы не потребитель!

– Я житель города. Горожанин.

– Каждый день одним маршрутом, не глядя по сторонам…

– Почему?! В городе как раз можно разными маршрутами пойти!

– Большинство жителей городов, особенно больших, именно так.

– А как же наслаждаться городом? Смотреть? Искать в нём какую-то красоту?! Я люблю город, мне нравится город – машины, дороги, промзоны, вообще всё!

– А есть ли в городе что-то ужасное? Для вас неприемлемое?

– Идёшь – и люк открытый, и не стоит ничего. Это не очень!.. В Коломне, кстати, много шипов, каких-то острых предметов. Например, есть мемориальная табличка, а на ней терновый венок, он выпуклый, с шипами, прямо на уровне лица человеческого. Если неудачно упасть – можно прям на него. Это на улице Лажечникова. А там, где управление МВД, стоит такой заборчик с шипами, они на уровне колена.

– Это вы замечаете или успели приложиться?

– К счастью, только глазом – заметила! Ещё есть колючая проволока, которая висит на уровне головы. Как-то очень много этого я нашла! Это очень странно.

– Колючий город Коломна в вашем представлении, неприветливый? Или как роза: вот тебе цветок, вот тебе шипы?

– Нет, нормальный город, но осторожным надо быть с шипами, смотреть по сторонам! Такая вот особенность города.

«Художник занимается производством идеи, а не красивых вещей»

– Как художник вы себя как позиционируете?

– Я художник современного искусства. Я действую в контексте современного искусства и опираюсь на историю искусства 20–21 веков. Этого достаточно, мне кажется, чтобы быть художником совриска.

– А что для вас искусство?

– Способ взаимодействия с миром. Один из способов взаимодействия.

– Должно ли искусство быть социальным?

– Оно может. Искусство ничего никому не должно. Оно может быть социальным, может не быть социальным.

– Ваше искусство какое?

– В нём можно увидеть социальное, если захотеть. Это очень зависит от зрителя – с каким человек подходит посылом. Каждый видит очень своё. И никогда не залезешь в голову зрителя, не поймёшь, что он думает. У меня есть немножко критические проекты, тоже про город, кстати, – про сосульки, но откровенно социального, чисто социального нет. Мне нравится шутить и мне нравится играть. И поэтому в любом случае получается несколько слоёв: можно увидеть в этом шутку, можно увидеть в этом что-то серьёзное – это зависит от зрителя.

– Как вам кажется, массовый зритель способен воспринимать современное искусство? Адекватно?

– Конечно. Вопрос в терминологии: что такое адекватно и что такое массовый зритель. Кто этот массовый зритель? Это же очень разные люди. Очень!

– Например, те люди, что будут просто ходить по городу и видеть ваши таблички. Потому что понятно, что в Арткоммуналку придёт зритель подготовленный или как минимум, заинтересованный. А вот «уличный» зритель?

– Я надеюсь, что людей порадуют какие-то яркие предметы, кто-то из них, возможно, заинтересуется, что это значит: если они не будут совсем знать это слово, они смогут погуглить и найти его. Может, заинтересуются, что же это вообще такое, что за проект, и поиграть в мою игру. Но я надеюсь, что никто не обидится.

– Как бы вы тогда описали современное искусство? В чём его отличие от искусства от того, что было 50, 100 лет назад?

– Особенно ничем не отличается. 100 лет назад – 1923 год… ничем не отличается.

– Потому что тоже эпоха перемен?

– Как раз появилась идея концептуального искусства: «Фонтан» Дюшана, «Квадрат» Малевича… В принципе, мы продолжаем быть в этом временном отрезке, если делить искусствоведчески.

– Тогда опишите этот временной отрезок по сравнению с тем, что было 200 лет назад.

– Идея важнее ремесла. Наверное, так. Художник занимается производством идеи, а не производством красивых вещей. Хотя мне кажется очень важным, чтобы вещи были красивыми и приятными. Но если в них нет идеи, то это просто красивая вещь, это не совсем искусство.

– Так массовый зритель понимает идеи современного искусства?

– Смотря какие. Бывают очень сложные, заумные, где надо очень много знать, чтобы что-то понять. А бывают понятные. А бывает, что человек хорошо, тонко чувствует и может понять, даже не обладая каким-то багажом знаний, насмотренностью – просто чувствует и понимает, о чём это.

– Мне почему-то кажется, что массовому зрителю банан, прилепленный к стене, несколько странен. Нет?

– Но это же провокация! Это же такая подковырка! Массовый зритель тоже чувствует, что это какая-то хрень, чувствует провокацию, ведётся на неё.

– У такой провокации должен быть какой-то смысл, глубинный?

– Необязательно. Он может быть и может не быть. Каттелан – он же вообще такой провокатор. В этом и смысл, что мы шутим над рынком, над безумно дорогими вещами, над тем, что всё это превратилось… что искусство у нас стало рынком, ярмаркой. Можно вот так пошутить.

– А как вы относитесь к хайпу в искусстве и делаете ли различия между хайпом и провокацией?

– Это вещи близкие, но есть тонкая разница. Провокация может быть тонкой, интеллектуальной. А хайп – это… вот банан – он хайповый, вызывает большой резонанс. Мне кажется, что хайп – это частный случай провокации, и он менее тонкий, рассчитан на более быструю реакцию. Это может быть, но мне лично это не очень близко. Хотя иногда бывают смешные вещи, и я с радостью смотрю, как кто-то что-то сделал – и всех бомбануло. Это забавно.

– В современном искусстве для вас есть какие-то авторитеты, ориентиры?

Мне очень нравится Эрик Булатов. (Художники, которые мне нравятся – у них совершенно другие работы, не похожие на то, что я делаю.) Джозеф Кошут нравится. Очень нравится, что делает Павел Отдельнов, у него как раз и красивая очень форма, и интересная идея. Нравится, что делают АЕС+Ф – у них есть такая провокация, но достаточно тонкая.

«Я не делаю личные работы»

– Вы себя когда художником ощутили? Помните?

– Сложный вопрос, потому что я занимаюсь искусством 10 лет, но чувствую себя полноценным художником, наверное, года 3–4. Потому что одно дело – что-то делать, а другое – чувствовать себя художником, не ремесленником, не керамистом. Разница между ремесленником и художником заключается в придумывании нового способа взаимодействия, новых путей. Для меня.

– То есть идти проторённой дорогой значит быть ремесленником?

– Да, это какое-то воспроизводство. Это не плохо, это нормально.

– Значительная часть великих художников прошлого не попадёт таким образом в ремесленники?

– Почему? Они много делали изобретений, много новых путей находили. Многие из тех, кого мы сейчас считаем великими, что-то придумали, чего до них никто не делал. И в этом и есть их великость.

– А что у вас есть такое, что прям ваше-ваше?

– Сложный вопрос. Пусть искусствоведы потом об этом скажут! Я придумываю идеи, ходы интересные.

– Вы надеетесь изменить этим мир к лучшему или ваше творчество – просто ваше самовыражение, и вам всё равно, как мир на это отзовётся?

– Нет, мне очень важно, как зрители воспринимают. Это меня волнует. Я всегда стараюсь сделать понятно и красиво… И, конечно, когда люди смотрят, понимают, им нравится – это, я надеюсь, что-то меняет в них, а люди уже меняют мир дальше. Хочется немного изменить мир к лучшему. Конечно, моё влияние – такое малое, это капля. Но если все будут что-то делать для улучшения, то мир изменится. К лучшему.

– Как вы относитесь к самоцензуре художника? Она должна быть?

– Это непросто… С одной стороны, не должно быть тем, которые нельзя трогать. Если у нас есть табу на что-то, то ничего хорошего из этого, мне кажется, не выйдет. Но есть какие-то темы, к которым надо осторожно подходить. Т.е. нельзя делать всё что угодно на какую-то тему, надо делать это очень деликатно. И в выборе средств самоцензура должна быть. А в выборе тем, мне кажется, её не должно быть. Но это тяжело сейчас.

– Для вас есть такая табуированная тема, где вы будете на цыпочках ходить?

– Я не делаю личные работы. Один раз я сделала, и мне не понравилось: это какой-то эксгибиционизм, вываливание – вот, смотрите на мою историю!.. Не знаю…

– Но многие художники говорят: зритель нам вообще не нужен, мы переживаем свои травмы, самовыражаемся…

– Это их право. Я не против. Мне иногда, как зрителю, очень нравится смотреть на такие работы, но сама я делать их не готова. Мне хочется создавать что-то для зрителя, и эта повёрнутость к нему… мне тяжело что-то личное вносить умышленно (потому что личное всё равно накладывает какой-то отпечаток на работу). Да, многие темы я вообще никогда не беру. Например, тему болезни. Потому что, с одной стороны, мне это не близко, с другой стороны, это тоже сложная тема, на неё надо как-то вдумчиво высказываться. затем на грани у меня было несколько работ про цензуру. И тут тоже надо теперь осторожно… Кстати, такая самоцензура, когда ты думаешь, какую работу сделать, потому что возьмут её куда-то выставлять или нет, – это цензура, которая происходит внутри тебя, в голове, незаметно.

– Я-то имела в виду, скорее, то, что идёт из души, из сердца: это для меня табу, потому что это для меня…

– Святое? Нет, таких тем у меня нет. Какие-то темы я не беру просто потому, что не вижу себя в них, нет интереса к ним.

Палитра возможностей

– Дарья, почему вы выбрали керамику?

– Так сложилось. Я ходила в кружок в школе. Мы там лепили какие-то листики, дымковскую игрушку… И когда уже близился 11 класс, моя учительница сказала мне: «А не хочешь ли ты поступить в вуз на керамиста?» Я вообще не поверила, что такое бывает, потому что родители у меня предприниматели, у них обычные профессии, и я думала, что в вузах такому не могут учить, там учат нормальным вещам: экономист, лингвист и всякие другие нормальные профессии. А учительница мне: «Бывает!» И мы сходили и посмотрели на кафедру декоративно-прикладного искусства. И так я поступила. Мне очень нравится! Керамика сейчас какой-то расцвет переживает, очень много керамистов появилось.

– Чем вас этот материал привлекает?

– Он универсальный. Можно что угодно сделать. Он очень разный. Можно сделать графику, можно сделать живопись, скульптуру, архитектурные вещи, выставочные объекты, уличные объекты – что угодно! И маленькое, и огромное, интерактивное и наоборот суперхрупкое, что можно только под стеклянным колпаком выставлять. Он очень разный, этим и хорош! Есть грубый шамот, а есть фарфор суперделикатный, прозрачный практически…

– Вы с чем больше любите работать?

– Я работаю с плоскими вещами, а какой материал – это уже не так важно. Я делаю плоские вещи со словами, как-то так получается. Шамот мне нравится, и красная глина мне нравится, и белая, и фарфор – всё нравится!

– Это ощущения тактильные или какие-то другие?

– Другие. Наверное, больше визуальные и ощущение, что может получиться, потенциал этого материала. Каждый из этих материалов разный, они очень разные по своим возможностям, по тому, как они себя ведут и под пальцами, и на выходе, и в сушке, и в обжиге. У них разные браки даже получаются. Что бывает с одним, не бывает совсем с другим материалом. Мне нравится разнообразие. Я работала и на фарфоровом заводе, и делала костровые обжиги в яме – эта палитра возможностей, это

НИИ собачьих дел:
Самость вещей и пласты реальности

В марте 2023 г. резидентами Арткоммуналки была арт-группа «НИИ собачьих дел» – Константин Росляков и Лада Ладная. Результатам их творчества, переживаний и размышлений стала мультимедийная инсталляция «Контакт». О проекте, о таинственных обитателях Арткоммуналки, о себе и обо всём беседуем с нашими резидентами.

– Я так понимаю, что арт-группа молодая совсем: вы собрались в 2021 году, да? Давайте для начала и поговорим об арт-группе. Её название – это антитеза к выражению «не твоё собачье дело»?

Константин: Да. У нас НИИ, который занимается делами…

Лада: …в которые не следовало бы…

К.: …соваться. И темы мы выбираем не всегда однозначные. На самом деле, родилось это как шутка: мы ездили в лабораторию паблик-арта в Красноярск, каждый со своим отдельным проектом, и они в какой-то момент пересеклись: у нас как раз фигурировали учёные по легенде наших проектов. И мы пошутили…

Л.: …а чем мы тут вообще занимаемся?..

К.: …и куда мы вообще суёмся – типа, это не наше собачье дело. И вот из этой шутки всё выросло.

Л.: Пограничные всякие вещи…

К.: …пограничные состояния учёных. Мы подумали, что НИИ – это самая соответствующая форма подачи материала.

– Вас только двое в институте?

Л.: Нет, у нас очень флюидный состав группы, в него периодически входят участники, выходят участники, иногда могут на какой-то один проект прийти. Максимально было человек 6-8 кроме нас. Всё зависит от конкретного проекта.

К.: Первая проба, первая выставка, которую мы делали как арт-группа, продолжала нашу шутку, к нам присоединялись, иногда настолько присоединялись, что прямо в контексте создавали пересекаемые работы, которые одни из других выходили. Моя жена, например, иногда к нам присоединяется.

– У меня как у филолога возникает ещё одна аллюзия с вашим названием. Вы какую-то родственность с НИИ ЧаВо чувствуете?

Л.: Да, у Стругацких был такой…

К.: Наверное, какая-то…

Л.: …доля родства в этом есть.

К.: Потому что в целом любовь к чему-то фантастическому есть. Из проекта в проект оно кочует.

– Для вас мистическое начало в проекте – это фантастика или реальность как для сотрудников того НИИ?

К.: Наверное, реальность, просто она под другим углом рассматривается, с точки зрения аллюзий, символов.

– То есть это игра, в которой есть доля правды, или правда, которую вы превращаете в игру?

Л.: Скорее второй вариант.

К.: Да, скорее, правда. Все проекты плюс-минус аллегоричны и при этом максимально соотносятся с реальностью, с реальными ощущениями, переживаниями, которые кто-то из нас или мы вместе проходим, и которые потом перетекают в какой-то образ. Это правда, выходящая в такие картинки…

Л.: …или предметности.

К.: Чаще мы используем реальные объекты в своём искусстве, берём объектно ориентированные вещи, немного перерабатываем, но они остаются сами собой. Попадаются такие ситуации, когда мы можем только в воображении себе представить, что с этим предметом может случиться, если…

Квантовое присутствие

– Проектов у арт-группы уже много было?

К.: Этот – шестой… или восьмой…

Л.: А вообще каждый из нас – самостоятельные художники, занимаемся каждый ещё и своими проектами.

– Как родился вот этот коломенский проект?

Л.: Изначально он был вообще другой. Он был про квантовое присутствие прошлых и будущих и ещё каких-то существ, энергий, материй. И надо было заниматься подсчётом движений и людей. А когда сюда уже приехали, начало происходить что-то, и это что-то поменяло проект. Смысл остался, наверное.

К.: Изначально мы предполагали, что итогом проекта станет механизм, такой научный аппарат, максимально антуражный, который просто считывает присутствие людей в пространстве. Потом он трансформировался из полноценного аппарата, устройства в разряд образа и символа. Само присутствие мы решили показать, момент присутствия.

Л.: Как бы не считать его, а воспроизвести.

К.: Не исследование, а образное переведение квантового эффекта присутствия. Постепенно начали какие-то истории тут происходить с нами…

Л.: …ежедневно…

– А что за истории?

К.: Околомистического характера.

Л.: Околомистического, околоприсутственного.

К.: Мы приехали, всё было прекрасно, хорошо. Мы походили, погуляли, нас предупредили, что в музее, где находится резиденция, могут быть скрипы, звуки – просто дом старый и всё ходит ходуном, не пугайтесь. Потом начали рассказывать об опытах, которые происходили здесь с другими резидентами: кто-то видел здесь лица какие-то, образы…

Л.: Это было на четвёртый день (я всё документирую) – какие-то звуки в квартире. И сначала я подумала: ой, Вероника (администратор – ред.) ходит. Я выходила из нашей комнаты – никого. И потом явно, что в 12 часов ночи Вероника уже не ходит, она дома. Или казалось, что за нашей дверью что-то происходит. Я выходила, смотрела и понимала, что никого нет. И так ежедневно. То слышали голоса: как будто прямо перед дверью женщина разговаривает. То кошка, которая прыгает из-под стульев…

К.: Кошка постоянно! Даже не столько вид, сколько звук кошки – лапками по полу или ковру, глухой такой звук, прыжки глухие. При этом ты понимаешь, что окошко закрыто, сквозняков нет…

– Вы вместе слышали?

К.: Да, это такое коллективное помешательство происходило)) Однажды мы с Ладой утром обнаружили, что накануне вечером, когда засыпали (такое состояние, когда засыпаешь, но ещё не спишь, промежуточное, переходное), оба слышали такой… как бы внутренний голос – не твой, а инородный, который начинает с тобой разговаривать. Причём такими фразами…

Л.: …очень конкретными.

К.: Типа: «Пойдём выйдем».

Л.: А мне говорил: «Ты что, боишься? Пойди да походи. Пойди, походи». Как бы завлекал, чтобы я в музей прошла.

Пространство общается с тобой

– Страшно?

Л.: Да, я думаю, не очень это – пойти и походить!..

К.: У меня был ещё такой: «Нарисовались?»

Л.: Это было после мастер-класса.

– Голос мужской или женский?

Л.: Они меняются. Потом мне явилось лицо. Жуткое. Я его даже нарисовала. Некто ужасный, страшный, неприятный, который любит, когда веселье, выпивка, смех, тусовки, празднества.

К.: Мы обратили внимание потому, что в такое время всё затихало, никаких шумов, никаких галлюцинаций…

Л.: …когда были дни с посетителями.

К.: Т.е. когда здесь смех, крик, гам, балаган – всё затихает. Пространство радо, жильцы этого пространства, фантомы как бы…

Л.: …счастливы.

– Лицо возникает где-то внутри вас или вы его видите, условно говоря, на стене, в окне?

К.: У меня это на уровне ощущений.

Л.: По комнате у нас ходил после 12 часов ночи чёрный силуэт мужской, у дверей он обычно циркулирует. И если ночью на него не смотреть, пытаться уснуть, внимание переключить, там, где он ходит, начинает скрипеть пол. Спать очень тяжело!

К.: Первые дни было трудно засыпать, потому что ты понимаешь, что что-то такое здесь есть…

Л.: …инородное. Когда я пожаловалась Веронике, что тут какие-то странности происходят…

К.: …она нам сказала: не переживайте, они добрые.

Л.: Со временем я стала успевать ложиться спать до того времени, когда пик активности происходит. Но периодически просыпаюсь и слышу шум, какие-то щелчки, стуки, скрип.

К.: Пространство с тобой как бы общается.

Л.: Дошло до того, что я в какой-то момент говорю: вот два дня уже почти всё спокойно, я уже почти привыкла, всё хорошо. И только я это произношу вслух – вижу в зеркале отражение лица.

– Того самого?

Л.: Другого, женского, и оно на меня смотрит. И подумала сначала, что это я отражаюсь, но это была не я. Потом – что Вероника, но она в тот момент на рецепции стояла.

– И почему именно в этот момент такое явление?

Л.: Наверное, чтобы напомнить, что не стоит забывать о том, что мы здесь не одни и никогда не можем быть одни. Как-то ночью, в пик активности, я делала снимки, но я одна боюсь здесь ходить ночью, поэтому позвала с собой Константина. Я сажусь с фотоаппаратом, т.н. пинхолом своим, сижу. И говорю в комнату: «Пожалуйста, проявись сейчас, я очень тебя прошу». И начинаю вслух считать секунды экспозиции. Костя говорит: «Лада, смотри, свет заморгал в ванной». Свет действительно начал моргать – прямо в такт моего отсчёта секунд выдержк!

– Зафиксировать что-то удалось?

Л.: Много фотографий, они очень такие пространные…

К.: …абстрактные, это просто засветы не очень понятные.

Л.: А может, это и есть отпечатки фотонные?..

Не просто совпадения

– В качестве НИИ вы как это себе объясняете? Что это? Кто это?

К.: Это либо жильцы предыдущие, либо ощущение того, что это место максимально нахоженное другими энергиями, сущностями.

Л.: Это тот самый квантовый след, энергетический отпечаток, который сохраняется.

– А почему другие не видят, не слышат, не чувствуют?

Л: Многие видят и слышат на самом деле.

К.: Мы опрашивали предыдущих резидентов, и оказалось, что не одни мы такие.

– Вы уже бывали в местах, где бы с вами происходило такое?

К.: О да! В каждой нашей поездке происходят какие-то вещи совершенно странные. И они все наполнены определённым порядком случайностей, из которого мы потом проект и делаем.

Л.: Это и есть тот самый контингентный подход, который часто эксплуатируется в НИИ.

К.: Это во всём происходит. Начиная с того, что что-то ломается и из этого сломанного получается что-то другое. Какие-то вещи, события, незначительные встречи или знакомства наводят тебя на что-то, что кардинально меняет представление в целом о проекте и о месте, в котором находишься. И это тебя двигает дальше.

– Такие события как-то меняют ваше представление о мире?

К.: Я от себя скажу, т.к. общего единого представления, мне кажется, нет. Я считал сначала, что это помешательство, что я максимально надумываю это, такие совпадения максимально нереалистичны. Но просто совпадение – один раз может быть, два. Но когда три, четыре… Когда количество судьбоносных совпадений всё увеличивается и из этого путь творческий складывается… Этому перестаёшь удивляться, относишься как к данности, уже не сопротивляешься этому. Расскажу пару историй, связанных с тем, как я погрузился в современное искусство. Ездил в Екатеринбург в 2018 или 2019 году по работе и пошёл на выставку «Всё не то, чем кажется», куратором которой был Владимир Селезнёв (он тоже был резидентом Арткоммуналки недавно). Мы с женой ходим: классная выставка, всё замечательно, очень нравится. Жена говорит: «Вот было бы круто, если бы твои работы здесь оказались, прям идеально вписались бы». Ну да, было бы прикольно, но это же надо с кем-то знакомиться, где-то участвовать, чтобы в такое попасть. Буквально через полгода опять приезжаю в Екатеринбург, тоже по работе. И нахожу случайно в соцсетях Вову, добавляюсь. Он такой: «Привет! Ты художник?». Я: «Да». Он: «Я приеду через полгода в Тюмень, свяжемся, я приеду с проектом «Всё не то, чем кажется», и этот проект хочу местным контекстом обогатить. Присоединишься?». Я: «Конечно!». То есть я буду участником проекта, который мне понравился и внутри меня мутирует, множится как дрожжи какие-то! Вторая такая мощная штука была, когда я ездил в командировку в Петербург и попал на выставку в Манеже «Хранить вечно», куратором которой был режиссёр Андрей Могучий, она была посвящена Петергофу, Пушкину, различным парковым институциям: как хранили предметы, собирали. Потрясающая выставка, максимально иммерсивная! Аудиогид читала Алиса Фрейндлих: ты идёшь по выставке, она читает, и под конец испытываешь какой-то катарсис – плачешь, трясёт всего… Колоссальная выставка! Она произвела огромное впечатление, оставила огромный отпечаток. И через года два мы с Ладой попадаем в проект «Не Москва», который проходит в питерском Манеже! Совпадение ли это?..

Л.: Наверное, мои представления о мире меняет такой опыт. Мир оказался жёстче, чем я его себе представляла и до сих пор представляю.

К.: А мне наоборот мир представлялся максимально жёстким, брутальным, а с каждым разом я понимаю, что он максимально жёсткий, но при этом мы можем делать его менее жёстким, более чувственным, расширенным.

У каждого есть вектор настройки

– Может быть, вы притягиваете просто к себе такие вещи, вы же на них настроены?

Л.: Не знаю.

К.: Я тоже не знаю.

– Или это особые струны души, особый дар?

Л.: Мне кажется, у каждого есть вектор настройки, в который ты можешь войти, было бы желание.

– Мне кажется, что последние десятилетия люди склонны к сюрреальному, мистическому. Может, у нас это ответ на засилье соцреализма, но мне кажется, это во всём мире так…

К.: Я думаю, это скорее плюс. Есть такие любители спекулятивного реализма, школа философская (французский философ, английский, американский, мы лично знакомы с российским философом). В целом реальность вокруг нас максимально очеловечена, т.е. всё выстроено по какой-то корреляции между нашими представлениями и предметами и явлениями, которые нас окружают. Мы всё пропускаем через своё мышление, и от этого есть определённая замкнутость вещей в целом и представление о том, что без нас те или иные явления могут вообще не существовать. А спекулятивные реалисты исходят из конца философии как науки в попытке вернуть веру в философию, веру в Бога, веру в мистическое, продвигая не отрицание мистического, а принятие как одного из пластов реальности, из которых она складывается. Потому что сколько людей, столько и различных представлений о мире. Это постоянная борьба – людей друг с другом, идей. Но при этом утверждается наличие материализма и наличие вещей как вещей – реальных объектов, но при этом с какими-то подсмыслами.

– То есть это одушевление вещей? Очеловечивание?

К.: Скорее наоборот: попытка сделать вещь…

Л.: ..её самость явить, и её уже отделить от взаимодействия с человеком и процессом, связанным с человеком.

К.: Да. Разные ребята предлагают разные способы восприятия и поиска средств, как они друг с другом сочетаются. Мне очень нравится, как Герман Преображенский (философ из Сибири, он писал текст к нашей выставке) рассказывал: ты идёшь по улице и встречаешь человека в двух шляпах, он с тобой здоровается, снимает одну шляпу, а вторая всё равно на нём остаётся, он обратно надевает первую шляпу и идёт дальше. И ты не знаешь, что с этим делать, как это воспринять: может, тебе показалось, может, у него причёска такая, может, какой-то дух рядом с тобой прошёл… Это вещи, которые невозможно логически объяснить, их можно только почувствовать на эмоциональном, на чувственном уровне.

Л.: На уровне чувственной перцепции, чтобы их переработать и выдать что-то.

К.: А перцепт может быть у всех свой. От любого предмета, от общения. Может сработать, может не сработать, может через какое-то время сработать. И ты живёшь с этим…

Л.: …чаще всего благодаря биохимии мозга всю жизнь.

Расщепление сознания

– Какую реакцию вы чаще всего видите на ваши проекты?

К.: Скорее есть тенденции в положительную сторону, но они неоднозначны.

Л.: Не знаю, потому что не смотрю за реакцией людей.

– Разве вам не интересно, как это отзовётся в ком-то? Вы сами для себя творите?

Л.: Нет, не для себя, скорее это такой разговор…

К.: …диалог.

– Значит, в диалоге вы должны видеть реакцию-то.

К.: Можно получить ответ, а можно что-нибудь пожёстче)) Можно вообще ничего не увидеть от человека.

– Так вот чаще что?

К.: Чаще расщепление сознания.

– Зритель выходит с выставки с расщеплённым сознанием?

К.: Чтобы потом его как-то пересобрать. В другую структуру.

– А что происходит потом сложно, наверное, оценить. Или бывали случаи, когда вы знаете долгоиграющие последствия общения зрителя с вашим творчеством?

К.: Я отслеживаю только тех людей, с которыми мы знакомы. Можно проследить, например, по социальным сетям: человек начинает замечать какие-то вещи, которые до этого явно не замечал.

– Это человек вашего круга, творческий человек, или?..

Л.: Это могут быть абсолютно разные люди.

К.: Как правило, люди всё-таки настроены на то, чтобы как-то иначе увидеть.

– А какой реакции вам бы хотелось?

К.: Реакции максимально неоднозначной, чтобы вызывал проект массу споров, массу инородностей. Когда человек начинает негодовать – это хорошая реакция: человек подумал. Не надо видеть в этих работах то, что художник хочет выразить. Мы стараемся от этого отходить, потому что искусство рождает максимальные ассоциации у всех. И тут скорее работа в таком трансцедентальном представлении начинает сама себя обогащать за счёт людей, и есть интерес заставить человека почувствовать что-то иначе, посмотреть на мир с другой стороны, с другой позиции, как бы не уставшим взглядом.

Земля – это хищник

– Приступаем к обязательным вопросам. Что для вас искусство?

Л.: Искусство как продукт или как деланье?

– Как угодно!

Л.: А в чём действительно искусство: в процессе его воспроизведения или в процессе его восприятия? Я думаю, искусство как деланье, воспроизведение, как процесс – это перерабатывание практически любой интенции. Оно может быть абсолютно разным.

– Константин что-то подсказывает…

Л.: Про землю?.. Да, точно! Спасибо, что напомнил! У меня есть несколько концептов, в том числе такой: Земля – это хищник, который переработает всё, и нас в первую очередь. Земля по очереди отращивает что-либо, чтобы перерабатывать всё более интересные вещи, которые мы ей можем предложить, или другие животные, или ещё кто-то.

К.: Обратная энтропия.

– Перерабатывает, поедая нас как хищник?

Л.: Да, переваривая. Это тоже есть искусство. Искусство перерабатывания нас, и вас, и всего, что вокруг…

– …И даже пластика…

Л.: И даже пластика. И даже радиации. И ещё много чего.

К.: Потому что это всё – часть природы.

Л.: А искусство как восприятие искусства, как продукт… Это любая деталь, которая побуждает тебя к мысли. Искусство не обязательно должно быть рукотворным.

К.: Можно вообще не делать ничего. Можно взять два предмета, два объекта – и они, если вместе будут находиться, уже будут вещью, которая притягивает внимание. Это я Ладе подсказываю) А у меня с искусством странные отношения, потому что я родился в семье художников, и искусство было вокруг всегда. Всегда кто-то что-то рисовал, писал стихи, были рядом какие-то люди творческие и околотворческие… Потом я отучился на искусствоведа, чтобы понять, что же такое искусство, теоретически объяснить, и понял, что можно быть художником в разных направлениях. Можно рисовать, можно собирать коллажи, можно делать искусство из того, что просто есть и восприятия, которое у тебя складывается от этого. Для меня искусство – всегда какая-то идея, мысль, всегда какая-то жизнь. Художник в целом не то чтобы делает какой-то продукт – я не совсем сторонник продукта в искусстве: конечно, картины голландских художников, импрессионисты или соцреализм – вообще весь продукт деятельности изобразительного искусства, это то, на что всегда приятно посмотреть. Но искусство шире, это огромное количество всего, это генетическое развитие – эволюция или деградация, это всегда какой-то путь, который складывается в жизнь. Т.е. для меня искусство – такая жизненная история, про существование, про деятельность. Для меня сам процесс жизни и складывается в искусство. Даже если пойти по улице просто гулять, можно встретить столько объектов уже готового искусства, только для этого нужно сосредоточение, направление взгляда…

Л.: …внимания.

К.: Да. Всё, что вокруг – время, пространство, особенности материала – всё это складывается, налепляется, стекается, смешивается. Как мысли. В этом заложена какая-то логика, в этом жизненном процессе – искусство. Почему мне нравится спекулятивный реализм – потому что он как раз основан на жизни, просто она дополняется фантазиями, странными случайностями. Вот идёшь, видишь: лёд тает, вода образуется, а сквозь прозрачный лёд, в слоях, в траве блестящий ключ какой-то. И ты не знаешь, от чего ключ: от забора соседнего, от сознания ключ или ключ к Богу… Начинаешь думать, представлять… и начинаешь чувствовать поток жизни. Мне кажется, лет с пяти у меня восприятие окружения вообще не поменялось: ты всегда находишь что-то новое, ты всегда настолько сосредоточен, что не можешь пройти мимо, несмотря даже на состояние подавленности или наоборот гипервеселья. Новое везде, даже в твоей комнате. Искусство – момент симуляции, воспроизведения существующего, реалистичного до обретения объектно-ориентированной антологии. Искусство – это в целом такое детское состояние, когда ты можешь бесконечно воспринимать этот поток…

Л.: …и перерабатывать его бесконечно.

– Должно ли искусство быть социальным?

К.: Мне кажется, ни искусство, ни художник ничего не должны. Оно может не быть социальным, может быть и социальным. И зритель ничего не должен: когда он приходит на выставку, ему твоё искусство не должно понравиться (это его дело: нравится – не нравится, понимает – не понимает). С социальностью то же.

Л.: Искусство не обязано быть социальным и нравиться. Может быть, но не должно.

Дарья Гончарова:
Незримо коснуться человека

Дарья Гончарова, междисциплинарный художник из Санкт-Петербурга, сооснователь студии дизайна и архитектуры WRIGHT FORM, в ноябре 2022 г. была резидентом Арткоммуналки.

Беседа с Дарьей, которую мы вам предлагаем, происходила в процессе создания её проекта «Прочее».

– Даша, давайте сначала, по традиции, о проекте.

– В Коломне я делаю небольшой проект «Прочее». Он является частью моего объёмного и продолжительного проекта «Миры i [i]», который я начала год назад, в сенежской резиденции, он посвящён феномену библиотеки.

– i – это информация в данном случае?

– Можно по-разному трактовать, и как информацию тоже. В названии помимо самой буквы присутствует её транскрипция [i], что можно трактовать как знак сам по себе. Библиотеку в проекте я рассматриваю как некую капсулу и как понятие дуальное, потому что, с одной стороны, пространство библиотеки выступает сейчас как социальный институт: современные библиотеки стремятся к тому, чтобы стать местом для обсуждений, для сбора групп по интересам, для создания дискуссий…

– Культурными центрами, в общем.

– Да. С другой стороны, на постсоветском пространстве сохраняется атмосфера библиотеки как некоего отчуждённого, маргинального института, в который ходят пенсионеры, дети… и всё. И в котором тебя вдобавок могут отругать.

– За что?

– Есть библиотеки, научные обычно, в которые нельзя вносить свои книги, их надо сдавать перед тем, как идти в зал. Например, одна моя подруга не знала об этом, и у неё возник конфликт. А предупреждают об этом правиле не всегда, к сожалению.

– Для научной-то библиотеки это нормально, чаепития устраивать среди драгоценных архивов было бы странно…

– Но это происходит не только в научных библиотеках, это в сознании главным образом происходит. Насколько я могу сделать вывод из общения с людьми, все очень по-разному относятся к библиотеке.

След человеческий

– В моём проекте есть несколько линий, и одна из главных – это тема архива, которой я здесь сейчас и занимаюсь. «Миры i [i]» на данный момент включает четыре части (он, конечно, будет и дальше расширяться). В первой я работала со списками литературы: приходила в библиотеку и просила предоставить мне рандомных читателей, т.е. рандомные списки литературы, которые они берут, без указания персональных данных. Максимальная информация, которую мне давали: список литературы, находящейся сейчас на руках читателя, пол, год рождения и класс образования. С этими списками я работала в формате графики, создавала симуляцию библиотечной карточки, на которую помещала не книги, а некий образ интересов человека.

– Т.е. вас интересовало, что читают?

– Меня интересовал человек. Меня вообще в принципе интересует человеческий след. Очень многие мои проекты затрагивают именно тему коммуникации, уязвимости повседневной коммуникации. Я стараюсь создать экспериментальные условия взаимодействия с другими людьми, возможно, даже не касаясь их, через третье лицо, чтобы это было максимально непредвзято. Тем самым мне хочется повзаимодействовать с незнакомым человеком, обратить на него внимание, узнать о нём что-то, при этом не входя с ним в обычный, повседневный контакт.

Вторая часть проекта – текстильная книга, которую я делаю. Это очень долгая, кропотливая работа: за год я сделала 12 страниц (формат 27 на 33 см) из 60 запланированных.

– Вы вышиваете текст, образ?..

– И текст и образ. Текстильная книга включает образы из тех библиотек, в которых я была, я работаю с фотографиями из этих библиотек, у меня целый личный архив. Там также есть пояснения. Т.е. эта книга идёт как документ к проекту, выступает мини-словарём и вообще сопровождает и описывает линии проекта «Миры i [i]».

Третья часть проекта включает партиципаторное взаимодействие – уже со зрителями, на промежуточных выставках: я делала интерактивную инсталляцию с ящичками, где зритель мог подойти и оставить на карточке своё воспоминание, свою ассоциацию с библиотекой, о своём библиотечном опыте рассказать. С этими данными я буду работать уже дальше в формате малых арт-объектов – керамика, скорее всего, будет.

Эхо чужих историй

«Художник использует образ озера как метафору замкнутого в себе пространства, сравнивая водоём с изолированностью библиотечной системы. Кроме того, дно озера, так же, как и книги в библиотеках, является хранилищем случайно оставленных вещей.

Эти следы человеческого присутствия – эхо чужих историй – остаются незримыми до тех пор, пока кто-то не задастся целью их обнаружить, например, осушив озеро или досконально изучив издания на библиотечных полках».

Мария Швец.

– И четвёртая часть – «Прочее», она посвящена работе с найденными в библиотечных книгах предметами. Я хожу по местным библиотекам, просматриваю книги, нахожу в них вещи и регистрирую их в формате папок для документов, которые имеют вырезы в виде озера. Мы открываем папку – и видим гипсовый рельеф, который отображает некий ландшафт, а внутри него находится углубление в виде озера, на дне которого лежит найденный предмет. Каждая папка будет промаркирована биркой с надписью: в какой книге, на какой странице найден этот предмет, в каком городе. Всего будет восемь папок.

– Т.е. восемь предметов вы уже отыскали?

– Да я отыскала гораздо больше!

– Интересно, что же в книгах остаётся?!

– Списки лекарств, списки продуктов, обрывки документов, квитанции, карта игральная, листочки, палочки от мороженого, закладки пластмассовые интересные, скрепки, конспекты…

– Всё это служило закладками, надо полагать.

– Да. Но какое многообразие! Я практикующий дизайнер интерьеров, для меня работа с вещественным очень важна: я работаю с вещами, с предметами интерьера, но мне этого недостаточно, мне хочется проникнуть в некое духовное (по Хайдеггеру) вещественного. Материальная часть мира занимает много пространства на Земле и, как мне кажется, тоже требует осмысления. Эти вещи находятся в библиотеке, но они не зарегистрированы, а библиотека – это место, в котором зарегистрировано абсолютно всё. И эти предметы выпадают из привычного документооборота и тем самым становятся ещё более уязвимыми, но при этом более свободными. Они могут странствовать. Между книгами, например. Предмет, который принадлежал какому-то человеку, стал не нужен, либо забыт… Это тоже обозначает какой-то человеческий след для меня. Мне важно составить архив этих найденных забытых следов.

Важно показать случайного человека

– Вы просто этот архив отрешенно показываете или хотите сделать какие-то выводы на его основе?

– В рамках современного искусства вопрос о дискурсе, как правило, остаётся открытым.

– Но для себя?

– Для меня, скорее, важен процесс. Я хочу обозначить смысловую составляющую в этом проекте, которую по кусочкам собираю, как капсулу. Феномен библиотеки крайне широк и рассматривался другими художниками по-разному. Например, я знаю, некоторые художники приносили собственноручно сделанную книгу и оставляли её в библиотеке, чтобы она была найдена. Кто-то сжигал книги, с пеплом работал…

– Какая интересная «работа» с книгой, что-то она мне напоминает…

– В этой работе автор сжигал наиболее ценные из своей коллекции книги.

– Ужас какой: как убить любимого человека, чтобы посмотреть, что будет…

– В каком-то роде. С этим работал Антонио Риелло в проекте «Прах к праху», который был показан не так давно в Петербурге.

Для меня феномен библиотеки настолько наполнен смысловыми составляющими, что в процессе создания этой «капсулы» постоянно появляются новые ветки, новые смыслы, ко мне приходит новый зритель, он каждый раз вносит новую коннотацию, новое осмысление. Вот это для меня самое важное – процесс обработки коммуникации, вообще эксперимент с коммуникацией, какой она может быть, для меня это как незримо коснуться другого человека. Хочется верить, что он что-то почувствует, или хотя бы другой человек, зритель, это почувствует.

– Вы себе представляете как-то этого человека?

– Для меня важно увидеть не его портрет, а его личность, переживания, возможные эмоции, интересы. Ведь он был в определенном месте, читал определенную книгу…

– И оставил в ней определённую вещь.

– Да. А некоторых людей, возможно, уже нет, например, тех, кто оставил большой список лекарств, – такое ведь тоже может быть: человека нет, а предмет остался. Музеи, как правило, работают с предметами, которые остаются от известных людей, мне же важно показать случайного человека, незнакомца. Мне кажется, это важно – работать с обычным человеком, рандомным.

Нулевое пространство

– Откуда у вас такой интерес к библиотекам?

– Я с детства безумно люблю библиотеки. Люблю читать, люблю книги. И библиотека для меня – как пространство какой-то безопасности, потому что библиотечный мир – это особый мир. В нём есть свои законы, свои правила, временные и пространственные границы, и когда ты входишь в этот мир, ты как бы среди своих оказываешься, с ощущением тишины, комфорта, безопасности. Поэтому библиотеку ещё и как место эскапизма можно рассматривать. С другой стороны, когда я в детстве ходила в библиотеку, было ощущение выпадания, как будто ты немного ботаник, ты выпадаешь из социальных процессов, ты становишься уязвим для общества. Вот такая двоякость, балансирование между этими понятиями. Для меня важно работать с коммуникацией, потому что у меня есть личный травматичный опыт с социальными связями, с коммуникативным полем: раньше мне довольно сложно давалась активная и открытая коммуникация, постепенно я развивала это в себе. И сейчас я вижу, насколько коммуникации важны в современном обществе: поиски оптимальных решений, поиск понимания людьми друг друга – пора уже, наверное.

– А вот лично ваша библиотека – это тихое спокойное место или?..

– Для меня это нулевое пространство. Точка ноль, где ветки могут пойти по-разному. У меня была выставка в пространстве под названием «Нулевая комната» в Самаре, и мне говорили: у нас такое пространство – вайт куб – белые стены, белый потолок, а у тебя библиотека – такое место, куда хочется винтажный стол, обставить уютно… Но для меня было важно именно в нейтральном пространстве её выставлять, ведь сам проект уже несёт смысловую составляющую, некоторую обозначеность, которую я вношу в это пространство. Для меня поэтому библиотека и является нулевым меридианом: здесь останавливается для меня время, останавливается всё, отсюда можно уже по-разному идти: к пониманию коммуникации или ощущению, что книга алтарь и мы молимся на неё…

– Вам который путь ближе?

– Тот, который направлен на коммуникацию. Есть два вида библиотек: когда книга – самое важное (обычно научные библиотеки такую стратегию поддерживают: пользователь пользуется, но должен всегда строго следовать правилам, не отступая от них), и поликультурные, где как раз ставится акцент на социальные взаимодействия. Для меня важнее социальный контакт, потому что понимание библиотеки как просто пространства для книг давно устарело. У нас уже есть электронные носители, есть различные другие пути, чтобы пользоваться литературой. Но пространство, когда литература и является коммуникацией и осмысляется, актуально всегда, это и придаёт ценности книге.

Быть в контакте с книгой

– Вам ближе бумажная книга или электронная?

– Бумажная. У меня была одно время электронная книга. Она сломалась) Я очень люблю покупать книги, хотя это неудобно при переездах. Люблю читать библиотечные книги, потому что мне нравится ходить и набирать их помногу, мне нравится находить что-то случайно, потом ходить продлять. Очень нравится читать книги, которые были у других людей.

– Почему?

– Мне важны тактильные ощущения. Когда я болела COVID, у меня пропало обоняние, и я поняла, что без него я могу жить спокойно. А вот без тактильных ощущений я не могу, мне это очень важно – трогать книгу, быть в контакте с ней как с вещью, подчёркивать, загибать уголки, что-то с ней делать.

– А вот многие говорят о запахе книг…

– Запахи разные бывают. Запах новых книг поприятнее…

– Зато запах старых книг – запах пыли, даже плесени – это как чувство прошедшего времени…

– Бывает) Любовь к бумажным книгам несколько отягощает: сложно читать электронные книги, поэтому всегда и везде берёшь с собой книгу (в коломенскую резиденцию четыре книги взяла, довольно тяжело в массе), перевозить и носить с собой их тяжелее.

– Всё-таки откуда такая любовь к библиотеке, бумажной книге? Сейчас век компьютерных технологий, и вы-то уже дитя этого века…

– Мама, конечно, приучала меня к книгам, но не особо меня и надо было заставлять.

– А мама кто по профессии?

– Она была продавцом. У нас в семье не было никого, в кого можно было пойти по творческой стезе, только двоюродный дядя был директором художественного музея, но мы с ним не особо часто пересекались.

В детстве мы с подругой по два пакета книг носили каждый раз из библиотеки! Книга была для меня таким пространством, в которое можно было сбежать. Когда ты не очень вписываешься в детский социум, книга становится для тебя способом коммуницировать с кем-то другим, выйти из своего поля, которым ты окружён, в некое другое поле, которое тебе интересно, в котором хочется очутиться, – Нарния такая. Наверное, с этого всё началось. У меня всегда было хорошее воображение, мне было легко читать и представлять что-то. А ещё я люблю списки, и сейчас, когда прочитываю литературу, мне приятно, что ещё одна книга на полочку в мою внутреннюю библиотеку поставлена. И что-то новое я узнала. И не только новое – историю узнала. Потому что часто через книгу, даже художественную, автобиографию, ты узнаёшь какую-то историческую веху: когда несколько книг прочитываешь, некий образ исторический складывается, и не нужно досконально изучать обычные учебники.

– Вопрос в том, насколько это будет художественно приукрашено и исторически верно!

– Когда несколько книг, особенно автобиографии, мемуары, тогда вполне можно что-то более менее правдивое найти.

– Документальная литература – да, а на художественной литературе строить представление об эпохе…

– Они добавляют что-то к образу эпохи, отчего она становится чуть понятнее. Даже образ мыслей автора: почему он именно это писал, почему это было актуально для него.

Приятное взаимодействие

– Мастер-класс, который вы провели в Коломне, что-то дал для вашей работы? Или вы просто таким образом познакомили людей со своим проектом?

– Он исходил из другой части проекта «Миры i [i]», из карточек. Я предложила формат, который направлен больше на то, чтобы создать пространство коммуникации, чтобы показать это пространство взаимодействия через списки литературы, через интерпретации. Мы вытягивали рандомные аннотации книг и интерпретировали их в пространстве небольшой карточки, потом у нас было живое обсуждение, и мне это было очень интересно. Участникам, кажется, тоже)) Да, каждый раз, когда выносишь что-то на обсуждение, обязательно что-то добавляется, падает в копилку проекта.

– Прям вертится вопрос на языке: а как к вам относятся библиотекари, когда вы к ним приходите не за книжкой, а со своим проектом? Для них ведь это необычная ситуация.

– Когда я начинала проект, я не была вообще уверена, что библиотеки пойдут на взаимодействие. Всё началось с того, что я в книге нашла чек со списком литературы, их выдают во многих библиотеках Питера. И решила рискнуть. Первая библиотека, с которой я повзаимодействовала, была в Петербурге. Там на меня, конечно, сначала посмотрели немного так… Но им было всё-таки интересно, и они предоставили мне первый список. Потом я поехала в Москву, и у меня опять не было уверенности, что в другом городе мне кто-то даст информацию. Но по примерной статистике в трёх из четырёх библиотек мне давали информацию, достаточно было рассказать, зачем это нужно. Хотя есть такие библиотеки, в которые я захожу и понимаю, что здесь я не буду спрашивать, потому что здесь это бесполезно. Например, ты заходишь, начинаешь фотографировать – и уже сотрудники настороже: что-то не так происходит. В Коломне была единственная библиотека из всего моего опыта (я, наверное, около 60 уже посетила), которая меня вообще не пустила.

– А интерес к вашему проекту проявляют библиотекари? Или «заберите – и отстаньте»?

– Нет-нет, проявляют! Некоторые даже мне писали на почту, что рады сотрудничать, следить за моей работой, подписывались на меня в соцсетях. Им было приятно, что приходит человек, который по-настоящему интересуется, сам, а не потому, что ему дали такое задание откуда-то «сверху». Это было приятное взаимодействие.

Уязвимая позиция художника

– В заключение наши традиционные вопросы. Что для вас искусство?

– Если рассматривать современное искусство, то для меня это открытое пространство для обсуждений, для дискурса, представляющее срез времени. Это ещё и решение каких-то собственных вопросов. Может, покажется банально, но в какой-то момент просто понимаешь, что не можешь не делать, что это абсолютно не рациональное, но самое естественное, что можешь делать. Для меня моя практика стала той областью, в которой сошлось всё, что было ранее в моём опыте. Когда искусство пришло в мою жизнь, появилось новое пространство для выражения того, что раньше было где-то спрятано, но при этом осталось пространство для дальнейшей дискуссии. Это такая открытая система. Искусство открывает людям ход в обсуждение того, что важно, в построение связей, осмысление действительности. У художника довольно уязвимая позиция: ты выносишь на всеобщее обозрение очень личное, может быть метафорическое, завуалированное, но всегда личное.

– Должно ли искусство быть социальным?

– Для меня это важно. В нашем 21 веке сложно не делать социальное. Искусство уже было замкнуто на самом себе, оно уже пережило довольно много вех, и сейчас произведения искусства входят в социальное поле, а не просто остаются экспериментированием с формой. Искусство часто предполагает вовлечение других людей, и тут, мне кажется, почти всегда включается социальный аспект.

– На это ваше мнение последние мировые события повлияли или оно изначально такое?

– Да нет, изначально. Хотя мировые события, конечно, влияют на тематику сюжетов, но для меня мои проекты, скорее, стали актуальнее в этом году, хотя некоторые из них для меня более про травму, некоторые более про ресурс. Все они – про взаимодействие каждого с каждым.

Мария Иванова:
Время обратить внимание на русскую культуру

В сентябре 2022 г. резидентом Арткоммуналки была Мария Иванова, художница из Санкт-Петербурга с проектом «Ткани Коломны».

По традиции, задаём Маше вопросы о творчестве, о проекте, об искусстве…

– Маша, давайте начнём с рождения идеи проекта.

– Я очень долго занималась тканями, вообще в принципе их любила с давних пор, даже в какой-то момент копировала рисунки тканей, чтобы изучать цвет, живописность. В прошлом году я ездила в Архангельскую область, там, в деревне Чакола в Пинежье, была арт-резиденция, где ты живёшь прямо в музее, среди прялок, сарафанов, рубах. Я всё это примеряла, трогала и уже тогда окончательно поняла, что влюблена в тему текстиля, тему русских тканей. И потом это увлечение уже пошло по нарастанию. Я начала читать книгу про ивановские ситцы и поняла, что ткани средней полосы России включают в себя всё, что я люблю: и влияние Востока и Запада, и связи с Европой, Кавказом, Средней Азией. Это очень долгая и интересная история… А когда я подавала в Арткоммуналку заявку, мне пришла в голову идея, что я могла бы сделать серию подарочных платков с видами Коломны.

Русские цвета

– Я смотрела на ваши платки – настоящие северные узоры, архангельская, мезенская роспись…

– Я бы не сказала, что только северные узоры. Наверное, так может казаться из-за красного цвета.

– Сочетание черного и красного, я думаю.

– В своих коломенских платках я использую темно-коричневый, а не черный. А сочетание черного и красного не только Архангельской области присуще – это такие русские цвета вообще, поскольку красный цвет очень важен в русской культуре, красный – красивый, мы все это знаем. И если смотреть наряды из других регионов, из Нижнего Новгорода, например, или Рязани, – мы увидим девушек, тоже одетых во всё красное, с вкраплениями другого цвета. Такое сочетание цветов почему сейчас считается характерным для Севера? Потому что эти цвета – чёрный, красный – самые простые натуральные красители, самые древние сочетания, земляные, натуральные оттенки. И чем древнее культура, тем скорее вы встретите в ней такие цвета. Многоцветье появляется позже намного, когда появляются химические красители. В Архангельской области сохранилась исконно русская культура, причём до начала XX века. Да и до сих пор если там залезать во всякие амбары местных бабушек, можно найти все эти расписные сундуки, одежду и много-много ещё чего. Там до сих пор всё это живёт. Может быть, потому что многие деревни спрятаны в лесах и тем самым сохранились от более поздних культурных влияний.

– Любовь давнишняя, как вы говорите, к тканям откуда у вас?

– Честно говоря, сама толком не знаю. У меня была расположенность к живописи. И в художественной школе, и раньше я любила с цветом работать. И все говорили, что мне надо поступать на текстиль. Я училась в академии им. Штиглица в Петербурге, но в итоге поступила не на текстиль, а на книжную графику. Хотя я ходила в гости к девочкам, которые учатся на текстиле, смотрела, как они ткут гобелены и всегда немножко не то чтобы завидовала, но мне хотелось тоже что-то такое делать. Но я технически не знала, как это делается, и только со временем решилась больше заниматься этой темой, с разных сторон к ней подступала.

– То есть это не наследственные мамины и бабушкины секреты…

– Мы с бабушкой когда-то вязали крючком, но это было очень давно))

Платки как картины

– Какие коломенские мотивы вы выбрали для своих платков?

– Коломенские храмы, усадьбы (я выбрала купеческие, которые находятся около Пятницких ворот, – два домика старых мне очень понравились), плодовые деревья – яблони и сливы, поскольку я их очень много встречала в коломенских садах. Один платок у меня более орнаментальный – со звёздами, которые являются символами Коломны. И ещё четыре маленьких – это сюжетные композиции как подарок любимому человеку, на них изображены сценки, похожие на те, что обычно на всяких прялках рисовали (костромских, например, да и других регионов тоже).

– Вот пройдёт выставки – и что будет с вашими платками дальше?

– Мне хотелось бы с коломенской Шёлковой фабрикой продолжить работать и, может быть, напечатать мои рисунки на шёлке. Но в целом коломенский проект – очень важный для меня этап: я сделала важный шаг, чтобы в дальнейшем уже придумывать орнаменты для ткани. Мне кажется, на следующем этапе я буду уже более практичную вещь делать, потому что коломенские платки – это всё-таки больше своеобразные картины, а мне хотелось бы ещё попробовать создавать ткани для одежды.

– Эти платки останутся у вас?

– И у вас, и у меня, и в выставках будут участвовать, и, надеюсь, пойдут в производство – как эскизы для фабричных тканей.

– У вас уже был такой опыт?

– По моим эскизам печатали только открытки, но это не то. Мне было бы интересно это развить.

Коломенские корни

– Проект в процессе работы видоизменялся?

– Когда я ехала в Коломну, я много изучала: историю тканей и подарочных платков, продукции разных мануфактур… И в Коломне я к тем знаниям, которые у меня уже были, добавляла то, что видела вокруг себя. Конечно, немножко изменился проект, появилась куча новых идей, которые я не успела реализовать. Но я решила для себя, что это будет проект с продолжением, я растяну его на большее количество времени, потому что время в коломенской резиденции было ограничено.

– А сам город как-то повлиял на ваш проект?

– Конечно. Я же смотрела на Коломну, на её историю, и все рисунки, которые я использовала в тканях, – это то, что я увидела здесь. К примеру, платок со звёздами: это те самые звёзды, которые везде в Коломне включены в архитектуру. Храмы на платках местные, всё местное. Для сценок на маленьких платках я вдохновлялась в Музее бабьей доли, где очень много прялок, где мне много рассказывали про историю женского ткачества в крестьянских семьях. Так что это всё выросло отсюда и здесь имеет свои корни.

Художник – существо тонкое

– Ваша работа зависит от вашего настроения?

– Наверное, чуть-чуть зависит, но в целом я понимаю, что я работаю и я должна просто сесть и работать, а вдохновение и настроение появятся в процессе.

– А на выходе это видно? Хмурое настроение – хмурый платок получается? Или вы это в себе побеждаете?

– Мне кажется, художник – это такое тонкое существо, он пропускает через себя всё, что видит вокруг, и поэтому то, что он делает, очень сильно зависит от его внутреннего мира, от этого никуда не уйдёшь. Просто есть такой момент: ты можешь погрязнуть в своих негативных эмоциях, а можешь захотеть отобразить в работе какой-то выход из этого негатива. Мне кажется, это тоже в силах художника – задать настрой для работы. Я думаю, что так или иначе я всё равно неосознанно пропускаю через себя то, что вокруг происходит, и это отражается на работе, конечно.

– У нас сейчас такая непростая ситуация в стране, в мире – это на вас как-то влияет?

– Да, конечно. Мне было очень тяжело первое время. Особенно когда начали говорить об отмене русской культуры, тем более что за какое-то время до этого я решила, что буду заниматься именно русской культурой и всем, что с ней связано – что её вдохновляет, питает, что питает она. Мне было очень обидно, что эта область очень сильно нуждается в том, чтобы её развивать, о ней рассказывать, потому что мы, живя в России, сами не понимаем, какие у нас тут кладези. В общем, я была очень расстроена. А потом решила, что я буду просто дальше продолжать своё дело, что культура никуда не девается, что бы ни происходило вокруг, и что, если я решила этим заниматься, я буду верна своему решению.

– Вы сильный человек? Вы сможете?

– Я буду стараться! Я надеюсь, что я сильный человек.

Ложный образ русской культуры

– Как у художника у вас есть ориентиры в вашем творчестве? Что вас вдохновляет?

– Очень много всего вдохновляет! Я интересуюсь историей искусств и достаточно хорошо её знаю, от древних наскальных рисунков до античности и Ренессанса, до наших прекрасных художников XIX века. И XX век мне хорошо понятен, и современным искусством интересуюсь. Но на данном этапе я решила больше уделять внимания национальным культурам, древним культурам, которые подпитывали всё мировое изобразительное искусство. И кроме русского искусства я интересуюсь национальным искусством наших республик, например, Кавказа – ведь это такие древние народы! Там столько всего намешано! Средняя Азия – тоже потрясающее место, колыбель декоративно-прикладного искусства. К примеру, наши калмыки, буряты – осколки монгольского ига, поэтому через них можно изучать монгольские влияния, и дальше – выйти на культуру Китая и Индии… Меня очень увлекает национальная, этническая тема. Насколько по-разному смотрят люди на мир в различных культурах, насколько разнообразны сами люди, их подходы к жизни… И мне хочется всё это в своём творчестве отображать.

– Как вам кажется, ваша тема, обращение к традиционному искусству, насколько популярна?

– Я так понимаю, что в данный момент недостаточно популярна, поскольку у нас сложился ложный образ русской культуры: ощущение, что это что-то такое приторное, где-то пошловатое. Мы думаем, что кокошник – это что-то такое картонное, его надевают на какие-то массовые гулянья. А на самом деле это безумно красиво! И представление о хохломе, гжели тоже примерно такое же: как всё это надоело! Но когда начинаешь это изучать пристальнее, понимаешь, как выглядела та же гжель прежде, рассматриваешь расшитые жемчугом кокошники Севера или Костромы, Нижнего Новгорода – это настолько изысканно-красиво, это такой труд! – что понимаешь, что всё совсем не так, как мы это представляем себе в массе своей. И мне хотелось бы показать истинную красоту, глубокую, которая в этом всём есть, рассказать, как это на самом деле красиво, интересно, восхитительно. Сейчас много авторов обращается к этой теме. И в этой среде есть мнение, что сейчас, когда границы закрываются, самое время обратить внимание на то, что происходит у нас, начать это изучать и развивать.

– Посмотреть на себя попристальней.

– Да. Может быть, сейчас как раз время отдать этому свои силы.

Искусство – молитва, художник – священник

– Что для вас искусство?

– На этот вопрос сложно ответить… Мне кажется, здесь очень много может быть аспектов, начиная от желания человека украшать всё вокруг себя и преображать мир, быть творцом… Иногда это стремление к Богу, когда искусство – это молитва, созидание чего-то прекрасного. Искусство – это и разговор с другими людьми, и желание выразить себя, желание что-то сказать. Возможность рефлексировать, отобразить свои чувства на холсте, на бумаге, в каком-то другом формате. Может быть много граней, и каждый выбирает свой путь, то, что ему ближе.

– Знаете, вы, наверное, первая из наших резидентов упомянули в этом вопросе божественную тему…

– Если говорить о моем понимании искусства в русле христианства, то человек-творец уподобляется Богу, сотворившему мир, и человек таким образом приближается к Богу.

– Это накладывает на художника какие-то обязательства?

– Есть различные точки зрения на этот вопрос. Когда я училась, мне один из мастеров в институте говорил, что художник – это священник. И для меня, как для человека верующего, человека, который стремится создавать вокруг себя добро, важно, чтобы моё искусство несло свет, даже если оно говорит про трагичные темы. Но я знаю художников, для которых искусство вне морали, у которых нет нравственных вещей. Все очень разные. Для меня момент создания светлого, разумного, доброго, вечного очень важен.

– Как вы относитесь к современному хайповому искусству?

– По-разному, оно же разное бывает: есть современные хорошие авторы, тонкие, а бывает действительно хайп, желание на современных повестках сорвать что-то для себя. И эти последние – это то, что будет жить только один день. Но есть авторы, которые языком современного искусства говорят о каких-то глубоких вещах, которые будут жить долго.

Рассказ о красоте мира

– Должно ли искусство быть социальным?

– Наверное, оно всегда социально. Художник всегда медиатор, который чувствует, что происходит вокруг, причём очень тонко чувствует, и всегда в его творчестве отражаются веяния времени, то, что происходит в мире. Другой вопрос, куда художник это направляет, желая отобразить окружающие события. Фиксирует ли реальность, желает ли пройтись по нашумевшей теме, чтобы хайпануть, желает ли выразить свою боль, тревогу или радость, желает ли донести мысль или даже научить чему-то.

– А должен учить?

– Не уверена, что надо прямо вот учить, всё-таки, скорее, надо давать поле для размышления. Насколько я знаю историю искусств, художники всегда реагировали на то, что происходит вокруг. Самые известные примеры: «Герника» Пикассо (посвящена бомбардировке города Герника во время Гражданской войны в Испании – ред.) или «Плот «Медузы»» Жерико, (после крушения фрегата «Медуза» на плоту после двух недель голода, убийств и каннибализма из полутора сотен человек в живых осталось 15 – ред.)… Но я бы не рискнула брать на себя такую функцию – к чему-то призывать, что-то воспитывать… Мне кажется, она слишком большая и может увести куда-то не туда. Я думаю, художник может задавать какой-то посыл, но чтобы пытаться менять людей с помощью этого… мне кажется, это такая ответственность, такая опасная вещь, когда можно превратить искусство в политические лозунги, и это будет уже совсем другое…

– Когда вы говорите что художник должен говорить о разумном-добром-вечном и вести к прекрасному, разве это не есть уже воспитание?

– С одной стороны, да. Это рассказ о красоте мира. Но мне не хочется делать это лозунгом – это получается какой-то «соцреализм». А хочется, чтобы это был не лозунг, а ощущение гармонии мира. Это то, что я хочу воспитать в себе и вокруг себя. А окружающие могут при желании присоединиться. Иногда, правда, художник может и разбить эту гармонию, когда это нужно…

– В наше непростое время какую позицию должен занять художник и должен ли вообще занимать какую-то позицию?

– Я бы заняла позицию созидания. И не пыталась бы своим искусством вносить ещё больше вражды и разрушения в то, что происходит вокруг.

Валерия Тёмкина:
Прошлое с человеческим лицом

В июле–августе 2022 г. литрезиденция Арткоммуналки была продолжена проектом петербургского драматурга Валерии Тёмкиной. Созданный ею диптих «Лишние (вещи)» основан на материалах, которые резидент получила в результате сотрудничества с жителями Коломны и в работе с музейными предметами. Сегодня Валерия размышляет об итогах проекта, о времени и о памяти.

– Мой проект был связан с памятью и предметами, то есть с памятью, которая имеет для нас материальное воплощение. Проект состоял из трёх частей. Первая – это пьеса «Лишние (вещи)», которую я написала. Вторая – читка пьесы с коломенскими актрисами, её делала петербургский режиссёр Соня Дымшиц, которую я пригласила в Коломну. И третья часть – выставка.
Пьеса написана по материалам музея: сама история придумана, но при этом я опираюсь на музейные предметы. Например, «Тетрадь для стихов» Натальи М. (выяснилось, что это сестра коломенского краеведа Сардановского), которую я нашла в музее, стала основой для первой части пьесы. Это книга 50-х годов XX века, в ней Наталье оставляли пожелания подруги.

– Это юношеская такая тетрадка?

– Да, ей в это время было примерно лет 12, последняя запись, это 46 год. И вот от этой книги и от коробки с пуговицами, которая тоже есть в нашем музее (я уже могу говорить «наш музей»!) и пошла вся эта история – про бабушку Наталью. В первой части она представлена в трёх возрастах: девочка, которая завела эту тетрадку; женщина, которая теряет ребёнка в результате несчастного случая, что накладывает отпечаток на всю её дальнейшую жизнь, и старуха.

Во второй части пьесы, уже целиком фантастической, мы видим ведьму, которая собирает ненужных стариков – бомжей, алкоголиков – и питается их памятью. Потому что всё, что осталось у этих людей, – это воспоминания. И внучка этой бабушки Наташи, которая попала к ведьме, её ищет. Всё происходит в Коломне, хотя там нет указания места. Вот такая получилась история.

Память вещей

– Валерия, расскажите про выставку.

– Коломенские жители приносили мне всякие вещи, связанные с памятью: «…эти фигурки бабушка спасла из нашего дома, этот дорожный набор мне на 16-летие подарили родители, почти 70 лет назад». Что-то я фотографировала на Polaroid, чтобы не забирать у людей вещи. Кто-то приносил фотографии. Кроме того, на выставке мы представили три свадебных платья разных «возрастов»: одно 1963 года и два платья 80-х годов – дочерей хозяйки первого платья, и даже свадебные туфли. Мы набрали артефактов и сделали однодневную выставку в рамках презентации моего проекта. Ещё я кое-что добавила, связанное с моей памятью о Коломне: керамического льва, открытки, фотографии.

Я много гуляла по Коломне и фотографировала всякие разные места, надписи, картинки, уличное искусство – так у меня с Коломной образовались «отношения». В рамках проекта получилось затронуть несколько пластов памяти: настоящую, реальную и память вещей – когда мы не знаем их истории и выдумываем. Ведь это очень интересный вопрос: вещь без истории несёт в себе память или нет? Мы смотрим и видим: вещь старая, но мы ничего не знаем о ней, о том, в каком она эмоциональном ключе существовала.

– Эти вещи в вашу пьесу вошли?

– Да, в саму пьесу я вставила фотографии страниц из «Тетради для стихов» и фотографии предметов из музея. По сути, у всего текста есть материальная основа: пуговицы, духи «Красная Москва», туфли, конфетные коробки, бусины, брошки – всё, что меня вдохновило.

Ведьма родилась не просто так

– На какой почве все эти замыслы выросли?

– У меня первое образование историческое, я окончила в Санкт-Петербурге РГПУ им. Герцена, факультет социальных наук, бакалавриат. Интерес как драматурга, писателя, к тому, у чего есть документальная основа, у меня очень велик. Придуманные истории без какой-либо базы даются мне намного сложнее, чем работа с документальным материалом.

Когда я читала про Арткоммуналку, смотрела, какие проекты здесь уже были, я подумала: это музей, целиком посвящённый определенному времени, он весь полон каких-то вещей, которые приносили туда жители. И как раз через эти вещи можно поговорить про память.

Изначально я думала, что пьеса будет целиком построена на разговорах с теми, кто будет эти вещи приносить. Но всё-таки в процессе работы я от чистой документальности – просто записывать истории и сделать из этого пьесу – отошла. Потому что намного проще воспринимать текст, когда есть игровая основа – это ещё и интересная история, которую можно смотреть. Когда ты месяц сидишь в Коломне как «музейный артефакт», выходишь из комнаты – а на тебя бюст Ленина смотрит… и не то ещё в голову придёт! И ведьма родилась не просто так, конечно.

– А как?

– Бывало в резиденции несколько жутковато…

– Звуки? Шаги? Говорят, здесь такое бывает…

– Ну нет! Мне хватало товарных поездов, колоколов, пьяных жителей Коломны: здесь же самый центр, и двор к тому же своеобразный. Шаги меня не беспокоили, нет, у меня психика крепкая! В первую очередь, проект родился из-за того, что я вообще всегда ищу подлинные истории, а тут решила связать вещи и память. У меня есть пьеса, которую я писала в самом начале своего драматургического пути для лаборатории Московского областного театра кукол. Изначально она называлась «Торговка воспоминаниями», потом «Бар «Воспоминание»»: про мир, в котором люди могут покупать и продавать память.

Ухватиться за то, что нас заземлит

– В последнее время очень у многих тема памяти возникает. Вы как это себе объясняете?

– Мне кажется, во-первых, время такое. С одной стороны, очень сложное в политическом, общественном плане – и поэтому хочется за что-то ухватиться, что бы нас как-то заземлило, держало и как-то помогало двигаться дальше, на что-то опираться. С другой стороны, мы хотим найти ответ: где мы и что сделано не так.

Кроме того, выросло поколение молодых людей, 20-30-летних, которые интересуются семейной историей, которые хотят узнать что-то о своих предках. Например, мои очень много переезжали и очень много выбрасывали. Они считали, что старые вещи надо выкинуть, а не сохранить. А многие считают наоборот… Чем хороша Коломна – люди в этих маленьких домах годами хранят какие-то вещи, они остаются в сундуках.

– Как-то странно: мне кажется, наоборот, то поколение очень бережливое…

– Маленькие квартиры в Петербурге, в спальных районах, не предполагают обилия старых вещей, как показал мой опыт. Я просто стараюсь перенести свой опыт на опыт своих ровесников. Мне кажется, они стремятся заполнить те пустоты, которые у них есть. Даже продавцы магазинов старых книг и коллекционеры у нас в Питере отмечают, что очень много молодых людей приходит покупать старые книги, открытки, украшения, монеты. Интерес к этому очень, мне кажется, велик.

– Но ведь чужие украшения и книги – это чужая история. Может, для молодых людей это просто мода?

– Я думаю, что это и любопытство, и стремление что-то узнать новое для себя. Ещё, наверное, играет роль то, что сейчас очень много ширпотреба, который к тому же очень быстро приходит в негодность. А тогда, наверное, уникальности было больше, даже у советских серийных вещей – может, с большей душой они были сделаны, чем сейчас… И да, интерес к винтажу, к старым вещам как часть модной тенденции. Наши бабушки и дедушки выбрасывали радиолы, а сейчас есть компании, которые ремонтируют их и продают, вполне успешно. Они становятся частью интерьера.

Наш мир оказался хрупким

– Мода – это всё-таки внешнее. А оно может перерасти во что-то духовное, душевное, философское наконец?

– Может, конечно. Кто с какой глубиной к этому подходит. Можно купить проигрыватель и начать увлекаться виниловыми пластинками, просто на модной волне, а потом появляется интерес к музыке. Человек начинает делиться чем-то с другими, писать об этом… Я сама, когда вернулась из Коломны, начала ходить в комиссионки, покупать старые книжки, обращать внимание на старые украшения, смотреть, что вообще люди продают.

Ещё этот интерес, я думаю, происходит от того, что с февраля мы поняли, насколько хрупко, например, то, что мы сохраняем в электронном виде, – в любой момент может пропасть. Поэтому я начала много фотографировать на Polaroid – это такое стремление память зафиксировать на каком-то твёрдом носителе, который можно дальше унести с собой. Очень хрупким наш мир оказался. Он распадается, и мы стремимся его немножко укрепить, заполнить какими-то вещами.

– Лично для вас это обращение к памяти, к истории что значит и с чего началось?

– Так образование!..

– Ну а почему вы не на геолога, скажем, пошли!?

– Геолога из меня не получилось бы. Я «чистый» гуманитарий, всегда любила историю и литературу. Я, например, обожала дневники начала Серебряного века. Вообще трудно сформулировать ответ на вопрос, почему я люблю старьё, историю и документы. Потому что это интересно. Потому что про людей. Память человеческая слаба, и дневники нас часто обманывают с точки зрения исторической науки, но с точки зрения человека и тех эмоций, которые вызывают у нас дневники, старые вещи, вещи с историей… Почему мы до сих пор покупаем бумажные книги и будем их покупать, несмотря на то, что им уже давно пророчат мучительную смерть? Потому что нам нравится разговаривать непосредственно с автором – как будто это прямой разговор с человеком. Вот такое прошлое мне и нравится – у которого есть человеческое лицо.

Из руки «вырастает микрофон»

– Была в Коломне какая-то история с вещами, которая вас особенно зацепила?

– История Нины Яковлевны Вильнер, фотографа из Ленинграда. Её родители, геологи, в 40-м году уехали на Колыму и её забрали с собой. Они выжили в войну, а часть семьи умерла в блокаду. Отец ей подарил фотоаппарат, и она пошла на фотографические курсы, фотографировала почти всю жизнь: показывала мне, например, фотографии Фиделя Кастро, когда тот был в Ленинграде, – очень впечатляюще. Фотографии Рождественского, Окуджавы… Нина Яковлевна рассказала, как поехала в поход в Карпаты, познакомилась там со своим будущим мужем. Оказалось, он из Коломны. Они в Ленинграде поженились и уехали сюда. И до сих пор она живёт в том доме мужа (он умер достаточно давно), у неё две дочери. И это только часть её биографии, потому что мы час разговаривали, и это было так, по верхам. Это её как раз свадебное платье и её дочерей были у нас на выставке. Её было очень здорово слушать, я ей очень благодарна за участие. По её рассказу можно отдельную пьесу написать.

– А вещь, которая вас поразила, была?

– Было очень много удивительных вещей 60-70 годов. Например, советский молокоотсос. Или «завивалка» для волос. Ещё я очень люблю советскую посуду. Появилось несколько любимых музейных вещей: коробка из-под конфет с Белкой и Стрелкой, которая на кухне в Арткоммуналке стоит, мужские запонки. Меня поразило, какие они модные были в то время – с камнями, с инкрустациями. Та самая «Тетрадь для стихов». Она меня здорово зацепила! Это, наверное, самое важное моё открытие.

Да, и пуговицы ещё. Советские пуговицы от детских вещей, от женских платьев, мужского пальто, школьной, военной формы. И у всех есть обычно история: кто пришивал, как пришивал, в каком состоянии это делал, почему. К сожалению, мы вступаем в период, когда у нас опять будет история про войну и про то, кто как кого провожал и какие пуговицы пришивал. История сделала очередной поворот, и она нас опять ничего не учит, это я как историк могу сказать…

Вот ещё момент, почему я люблю прошлое и почему я люблю с людьми разговаривать: у меня второе образование – магистратура журфака, и у меня время от времени из руки «вырастает микрофон». И я пытаюсь из человека достать, когда я в хорошем настроении и состоянии, его историю и что-то про человека понять через его рассказ.

Проект про эмиграцию

– Вы сами при этом человек открытый?

– Я – да, я вообще очень многое спокойно рассказываю, почти на любые вопросы отвечаю, даже на самые сложные… В августе был такой фестиваль Театра.doc «Охота за реальностью», и мужчина там создал интерактив такой про деньги: спрашивал, сколько кто зарабатывает. И я была единственным человеком, который сказал примерную сумму, которую я зарабатываю, потому что меня это абсолютно не беспокоит.

– Но всё-таки рассказ о вещах – это глубоко личное. Вы на такое готовы?

– Да, но у меня, к сожалению, мало семейных артефактов, о которых можно что-то рассказать. Возможно, я та самая ведьма из своей пьесы, которая питается чужими воспоминаниями.

– По вашим наблюдениям, часто ли люди готовы сейчас делиться сокровенным?

– Время моей резиденции было не очень удачным для этого наблюдения: лето, многие уехали отдыхать. Сложно сказать, насколько бы было больше людей осенью… Может, пожилым людям чуть легче что-то принести и рассказать, молодёжь старается как-то меньше разговаривать о значимом для них.

К тому же тут такая интересная штука получается: мы берём мир до 24 февраля или после? Это разные истории. Ещё одна история – мир до начала ковида, когда у людей произошла определённая переоценка ценностей. А сейчас российский мир после 21 сентября… Мне кажется, люди вообще не захотят ничего никому говорить, это будет очередной драматический момент.

– То есть в какой из этих периодов люди были более открыты? До ковида?

– Не знаю. Может быть. Сложно судить. С одной стороны, люди сейчас должны закрыться, потому что тяжело, драматично, много печали, смерти, с другой стороны, наоборот: когда ты попадаешь в ситуацию исторического слома, хочется сохранять воспоминания.

Мне кажется, что многие начнут иначе вести дневники. Мы начали фиксировать реальность, поняли, может быть, насколько важно со своими пожилыми родителями, родственниками общаться, пока они здесь, рядом с тобой. Вот чужим людям рассказывать свои истории – это нужен всё-таки определённый тип личности, плюс умение вытащить из людей что-то на самом деле сокровенное, важное. Это тоже талант. Я не жалуюсь: у меня он есть, я вызываю у людей некий отклик. В основном у тех, кто старше.

– Они более склонны к откровенности.

– Бабушки меня любят, это правда. Ещё к разговору о памяти и вещах: на фестивале Театра.doc было много проектов про Украину, а я сделала проект про эмиграцию, про вещи тех, кто уехал: что берут с собой сейчас те, кто уезжает, почему именно это. Очень интересные были ответы: взяли собаку – это самое главное, все её игрушки, коврик. Кто-то взял ростки растений, которые здесь выращивал, чтобы в Берлине это всё разводить. Кто-то взял компьютер. Люди постарше брали бумажные письма. Многие брали фотографии, что-то родительское, какое-то украшение. Каждый цепляется за свою «горку вещей», что-то, что должно нас привязывать к тому месту, которое мы покинули. Будет, надеюсь, спектакль. Так что я продолжаю разрабатывать тему памяти.

Любовь, книги и искусство

– Наш традиционный вопрос: что для вас искусство?

– Я всегда говорю, что меня интересовали три вещи в жизни: любовь, книги и искусство. Больше ничего меня так глубоко не трогало. Искусство – это мой способ фиксации реальности, разговоров с другими людьми. Возможность высказать что-то, не прибегая к простым методам. И я думаю, что не только для меня, но и для многих это способ осмысления реальности.

– Должно ли искусство быть социальным?

– Искусство никому ничего не должно. Оно может быть любым. Когда мы считаем, что искусство что-то кому-то должно, куда это нас приводит? К цензуре, к рекомендациям, к ограничениям. Искусство может быть, том числе, и социальным. Но не обязательно. Может быть просто красивым, интересным, уникальным.

Олеся Ильенок:
Перемены созерцательности

В августе 2022 г. резидентом Арткоммуналки была Олеся Ильенок, художница из Екатеринбурга.

В Коломне она продолжала свой проект «Перемены созерцательности», начатый в резиденции на Урале.

– Олеся, давайте сначала поговорим о вашем проекте. Как он родился?

– Я решила, что хочу продолжить серию, которую начала в другой резиденции, она так и называлась «Перемены созерцательности», посвящена исследованиям городов. Это достаточно субъективное исследование, которое выглядит примерно так: есть некий условный сундучок, и в него я складываю то, что я могу собрать в городе – какие-то свои ощущения. Получается портрет города через мои субъективные ощущения от него. В качестве инструмента исследования я выбрала метод дрейфа. Это Ги Дебор делал с ситуацианистами, уже давненько: они фланёрствовали по городам, обращая внимание на какие-то вещи, на которых ты не сфокусировался бы, если бы шёл просто из дома на работу, грубо говоря. В этом случае город становится точкой, с которой можно коммуницировать, отдельным участником этой коммуникации, а не просто чем-то, чем мы пользуемся обычно (чтобы перейти откуда-то куда-то). У Ги Дебора были забавные методы, правила игры: например, можно взять карту другого города и идти с ней по своему городу. Я же решила дрейфовать по трекам: в телефоне при использовании GPS можно записать свою прогулку, и есть сервис, который выкладывает такие штуки. Я взяла просто рандомные непонятные загогулины – кто как ходил в разных городах мира – и пошла в Екатеринбурге по такому методу. В Коломне же мне путь подсказал ваш новостной портал. Когда я начала гуглить, что происходит в городе, чтоб как-то подготовиться, нашла несколько новостей, связанных с коломенскими светофорами, самая масштабная – про то, что светофоры слишком рано отключаются вечером, и в ней были перечислены перекрёстки, на которых эти светофоры встречаются. И я подумала: вот он, готовый маршрут! Я взяла за основу эту новость, мой путь был проложен.

– По светофорам?

– Да. И заодно я начала думать о том, какие материалы я хочу взять. В прошлый раз это была глина и что-то технологическое: я в звук переводила тактильные ощущения от города. А здесь мне хотелось что-то ближе к месту подобрать. Мне Катя Ойнас говорила, что есть проект Шёлковой фабрики, есть история, связанная с тканями, которые делали в Коломне. И у меня сразу сцепление произошло: у меня есть токопроводящие нитки, платы, и я могу их использовать (такие платы используются обычно в каких-то маленьких роботах и чём-то близком, а нитки – изобретение для умной одежды, для всяких экспериментов). И я подумала: о, здорово! можно сделать вышивку на основе прогулки, и она будет тоже переводить один какой-то спектр городской в другой.

Два города в одном

– Эта идея родилась у вас до приезда в Коломну или уже здесь?

– До. Я привезла большую часть материалов с собой. Я начала гуглить про ткани, и оказалось, что шёлк бывает разным, например, дикий шёлк вообще на хлопок похож, а есть ещё шёлк жаккардовый и т.д. Но потом я подумала: хорошо, у меня есть такая электрическая часть города – эти светофоры, данные светофоров, и она складывается с прогулочной вышивкой, где я данные от светофоров могу переводить в звуковые паттерны. И поскольку есть зелёный свет и красный – это уже два числа, и эти два числа в коде можно использовать, задавая частоту звука, его длину. Так прогулка переводится в звуковой паттерн, но при этом мне показалось забавным использовать простые пищалки (светофор ведь тоже пищит). И меня откинуло в мои воспоминания о моей первой работе: как же так, на этот раз никакой тактильности? Я посчитаю сухие числа и всё? Это был уже момент, когда я приехала в город. Когда я по гугл-картам гуляла, меня закинуло в Старую Коломну, и я поняла, что там светофоров-то и нет. Я удивилась: ничего себе! неужели такое может быть? А уже после прогулки по Коломне вживую у меня сложилось такое впечатление, что это очень интересно: как будто два города соединены в одном: историческая застройка, где ты окунаешься в город-музей, где классные домики, храмы, музеи того, музеи сего и нет светофоров, а потом ты переходишь в другой город – вот тебе советская застройка, вот обычные девятиэтажки и вот тебе светофоры.

– Да, получается, Арткоммунлка как бы на ребре этих двух городов находится: там светофоры, а в другой стороне уже нет…

– Из-за этого я и подумала, что будет здорово не отказываться от фактур. И ещё у меня был отдельный дрейф по старой части, на который меня вдохновила история с коломенскими шёлковыми платками, и я подумала, что надо напечатать городскую старую часть на платках. Получилось, что одна часть работы посвящена новой части Коломны, а печать на платках со старинных зданий, с люков, с кладок кирпичных, посвящена старой Коломне.

– Как у вас эти две части города связываются?

– Как и сам город! Для меня они соединяются ещё через материал – шёлк разных видов в этих двух частях. Кстати, у меня забавный офф-топ такой от этой истории: перед поездкой в Коломну меня настигло ярое желание сделать бирюзовые прядки на волосах. Я сюда приезжаю – и мне через каждый второй дом встречается бирюзовая краска! На домах, на заборах… Я сделала целую коллекцию снимков! Т.е. сложилась такая странная связь с городом через цвет. И из-за этой связи мне захотелось добавить в проект цветовое пятно (потому что вышивка монохромная, печать на белых платках чёрная). Я решила сделать витражную плёнку на световое окно, чтобы цветовое пятно заходило в зал. И как раз этот цвет для меня – тоже срез взаимоотношений с Коломной, внезапный, незапланированный.

Восстановить отношения с городом

– Какое будущее у вашего проекта, поскольку он продолжение уже начатого?

– Оставлю здесь электрическую вышивку – её, скорее всего, отнесут на Шёлковую фабрику, там она будет как родная.

– А продолжение будет?

– Мне бы хотелось, чтобы это была такая резидентская серия. Если позовут ещё в другой город, хочу продолжать. Но пока не известно, где и когда это будет…

– Екатеринбург, где начинался проект, ваш родной город?

– Нет, я родилась в Кургане, а в 17 лет переехала в Екатеринбург. В резиденцию попала после того, как прожила два года во Владивостоке. Это было интересно: резиденция дома. Да ещё пандемия была, и это тоже повлияло на то, как город воспринимался, как я себя чувствовала внутри какого-то пространства вне дома. Родилась эта серия именно от того, что моё ощущение, что мне комфортно в каком-то публичном пространстве, стало иным. Тогда я решила, что нужны какие-то реабилитирующие практики для восстановления отношений с Екатеринбургом. Так получился проект. А потом я подумала, что это классный метод, чтобы с другими городами знакомиться.

 «Мы забывали поесть иногда…»

– Олеся, почему вы стали художником?

– Хороший вопрос! Я сама себе его задаю каждый день! Не знаю!

– Тогда вспомните, с чего всё началось.

– Наверное, просто я всегда была художником… Хотя процесс самоопределения был достаточно долгий: только к 30 годам я поняла, что я художник.

– А до 30?

– У меня был большой опыт, совершенно разный. Например, первое образование рекламщика, потому что папа рекламщик: я не знала, куда идти, и тоже пошла на рекламу. Потом работала коммерческим фотографом, но мне всё мечталось о творческих съёмках, да никак не складывалось. Потом у меня случилось выгорание, и я решила, что пойду на обычную человеческую работу: я работала со СМИ в Центре социальной помощи населению. Был опыт бренд-менеджера в абсолютно чокнутой конторе, которая производит в Китае много чего и потом продаёт это оптово. Был опыт в банке, там больше всего проработала, во внутренних коммуникациях.

– Действительно много всего!

– Да)) Но при этом должна сказать, что у меня всегда была какая-то творческая составляющая работы. А в 2018 г. у нас Центр современного искусства делал набор на лабораторию молодого художника. Я пошла. Но я бы не сказала, что я себя сразу почувствовала там художником-художником, я примеряла ещё, подходит ли мне современное искусство, насколько я могу в этом работать. А потом я узнала, что есть набор во Владивосток – в магистратуру, посвящённую цифровому искусству. Я подумала сначала, что это мне не очень интересно, но посмотрела программу и увидела, что там не только цифровое искусство, ещё и технологическое (то как раз, с чем я сейчас работаю) и многое другое – срезы разных видов, направлений искусства. И я подумала, что это идеально, чтобы определиться, нравится мне что-то из этого или нет. И я поступила. Парень, который это объявление нашёл, тоже поступил, и сейчас он мой муж! Так что получилось, что у меня всё сложилось! Когда мы учились, каждую неделю надо было сдавать выставку. Было очень тяжело, супернасыщенно, мы забывали поесть иногда… Но этот хардкор позволил попробовать себя везде. И уже во время учёбы нас стали звать на выставки, стали узнавать, сначала во Владивостоке, а потом и везде. У нас была акция, например, которая собрала на Ютубе миллионы просмотров! После окончания учёбы я поняла, что мне хочется индивидуальной практикой заниматься. Можно сказать, что теперь это моя профессия, мой способ заработка.

– Работы вы делаете на заказ или продаёте своё?

– Бывает по-разному. Но в основном у меня складывается с музеями, а не с галереями. Более концептуальные вещи для музеев подходят, более красивые, то что, условно, можно дома на стенку повесить, – это галерейная история. Я художник больше институциональный, музейный. И получается, что иногда видят мою работу и просят на выставку. А бывает, что зовут по опен-коллу куда-то, где я могу участвовать со своими идеями. Такого, чтобы к тебе пришли и сказали: мне нужна рама три на четыре и там чтобы пищалка посередине, – такого нет, конечно))

Кайф – когда заразила людей творчеством

– Как вы относитесь к тезису искусство ради искусства?

– Нормально. К сожалению, это зачастую правда. Для того чтобы искусство стало ближе к людям, надо работать с сообществом. И не все институции делают это хорошо. Казалось бы, сколько лет прошло, а всё ещё идут споры бесконечные: кто такой настоящий художник, в чём ценность его работ… Но мне кажется, что чем больше мы проводим экскурсий, медиаций, образовательных программ, лабораторий, тем ближе искусство становится к людям. И мне, безусловно, горько думать о том, что что-то делается только ради самих художников или кураторов, для творческого сообщества. Я часто занимаюсь образовательными вещами и могу сказать, что они дают людям больше понимания, как это всё работает, почему это важно. Я проводила в Коломне мастер-класс по методу, которым я печатала платки: на термобумагу переносили фактуры городские, чтобы потом на ткань перевести. Я рассказывала, все слушали – и через пять минут все уже заряженные. Мы выглядели просто как какая-то банда печатников! Все разошлись по разным углам, печатают, валиком катают!.. И вот в такие моменты я чувствую кайф, потому что я заразила людей идеей, творчеством. Люди начинают видеть по-другому, по-другому смотреть на вещи, и от этого, мне кажется, качество жизни начинает расти, потому что ты уже не просто хмуро смотришь на всё, а начинаешь видеть красоту простых вещей.

Как сделать искусство доступнее

– На ваш взгляд, современному «массовому» человека доступно для понимания современное искусство?

– Мне бы хотелось, чтоб так было, но я думаю, что это всегда в зоне ответственности самого человека. Насколько ты готов шевелить мозгом и воспринимать что-то. Наш мозг так устроен: он ленится, ему проще систематизировать, что хорошо, а что плохо. А для того, чтобы понять, что это за тряпочка висит, и почему она висит, и почему она такая, а не какая-то другая – надо захотеть понять. Никто не заставит человека сделать это. Если человек хочет хоть немного, хотя бы допускает мысль, то есть смысл с ним разговаривать. А если нет… ты хоть что делай, но он будет кричать, что это «всё фигня, я тоже так могу, мой ребёнок так нарисует»… Это вопрос образования, того, какой уровень новых знаний ты готов пустить в себя. У меня был опыт работы с разными группами, и меня очень вдохновило, когда мы преподавали курс по слушанию звуков для пенсионеров (пришли почему-то только женщины). Я восхищена была тем, что они приходили на все занятия. Мы делали разные художественные практики: карты звуковые рисовали, генеративную поэзию делали, подслушивали, собирали разные звуки, рисовали их и т.д. И я видела, что в группе были те, кто о-очень скептично был настроен. Но они всё равно приходили! Значит, что-то их цепляло, они хотели разобраться, у них была доля сомнений, что это может быть не совсем фигня. И это было здорово! Поэтому образовательная деятельность – большая часть моей профессии художника. Такие образовательные вещи помогают сделать искусство доступнее всем.

На одной волне

– Современник, например, Верещагина смотрел на картину – и ему не нужно было пояснений. Он просто смотрел и понимал. А современник ваш – ему нужен толчок для понимания (в виде аннотации, пояснения и т.п.)?

– Я думаю, что человек может понимать и без пояснений. По себе могу сказать: когда я ещё не понимала ничего в теории современного искусства, ходила по выставкам современного искусства…

– Вы сами художник, у вас мышление другое!

– Да, но я помню, когда я была зрителем «непосвящённым», я не понимала какие-то вещи и испытывала от этого дикое раздражение. Но при этом были вещи, которые просто эстетически меня цепляли. Можно ведь, как минимум, мыслить категориями «красиво–некрасиво», как и с картиной: тебе может понравиться, потому что ты увидел какай-то свой смысл, свою ассоциацию поймал. А вот если это никак не коррелирует с твоим жизненным опытом, тебя это просто никак не цепляет.

– Т.е. зритель и художник всё-таки должны быть настроены на одну волну?

– Да, наверное. В современном искусстве, мне кажется, очень важно именно свой жизненный опыт, через призму которого ты смотришь на работу. Так мы устроены, чувственно: я могу про это прочитать, пойму, про что это, но это никак во мне не откликнется. А откликнется та работа, с которой у тебя есть что-то общее.

О Коломне и о рефлексии

– Чем вам Коломна запомнится?

– Я зомбировалась вашими калачами и пастилой безусловно! Наверное, ещё тем, что здесь недоступная уральцу роскошь – пляж в 10 минутах ходьбы. Да ещё купание с таким видом на старую часть города! Старая часть меня зацепила, конечно, больше, чем новая. Запомнится и тем, что ко мне сюда много друзей приезжало, в том числе из Екатеринбурга. Они много мне помогли сделать в проекте. И я счастлива, что мне удалось разделить впечатления от Коломны с друзьями: когда ты с кем-то делишься, у тебя ещё больше эмоций, больше восторга. И я частично уже чувствовала себя местным человеком, потому что была проводником для моих друзей.

– Традиционный вопрос напоследок: что для вас искусство?

– Наверное, это какая-то рефлексия на жизненный опыт. Так или иначе художник делает то, что его задевает, волнует. Чаще всего самые искренние работы получаются, когда они основаны на каком-то опыте, который случился с художников. И искусство – это такая рефлексия, которая может откликнуться в другом человеке – зрителе.

Анастасия Григориади:
Молчаливые хранители памяти

В мае–июне 2022 г. резидентом Арткоммуналки была Анастасия Григориади, художница из Москвы. Она воплощала в Коломне проект с таинственным названием «В зарослях аира».

О проекте, об искусстве и о жизни – наша беседа с Анастасией Григориади.

– Настя, с момента подачи заявки на грантовый конкурс до начала воплощения проекта прошло достаточно много времени. Ваш замысел как-то изменился за это время?

– Да, изменился. Потому что изменился контекст, мир вообще изменился! Мне вначале хотелось делать проект больше про изучение отношений человека и природы через процесс ферментации и приготовление дикорастущих съедобных растений. А сейчас я больше сделала, мне кажется, художественных работ, и съедобное отошло на дальний план. Появились и новые материалы, которые я не планировала изначально использовать – чеканка по металлу, например. Много я работала и с воском… Если говорить в целом, то проект стал больше про память, которую несут растения, которую несёт место, где мы находимся. Например, мой знакомый показал мне в Коломне, на Посадской, забытые руины – старинный двор, где лежали остатки сгоревшего дома. Я увидела там старые окна, старый брус… И мне было обидно, что это всё просто лежит, зарастает дикорастущими растениями, сверху какой-то металл (наверное, отчасти отсюда в моём проекте и появилась чеканка!)…

Кто растёт под окном

– Растения – это наблюдатели событий, которые происходили и происходят. Многие растения могут рассказать о каком-то событии. Например, мой проект называется «В зарослях аира», потому что это одна из теорий происхождения названия Коломны: от лит. kalmyne – «заросли аира», то есть тростника. Аир появился на Руси после татаро-монгольского ига, потому что ареал его обитания – Азия. Он пришёл в среднерусскую полосу оттуда вместе с завоевателями. По легенде, татаро-монголы брали клубни аира и бросали в водоём, чтобы проверить, чистая там вода или нет, потому что считали, что аир растёт только у чистой воды. Это пример растения-переселенца, которое прижилось в неродном для него ареале через какие-то исторические события. Может, он переселился и через копыта коней, потому что растения так тоже перемещаются.

Несколько лет назад был очень интересный проект (выставка «Засушенному – верить») про то, как на Севере находили, на каких местах были бараки для заключённых ГУЛАГа – через растения, которые там росли на небольших пятачках, хотя эти места не были для них привычным ареалом обитания. Они попали туда на одежде, обуви заключённых, шедших по этапу, переселились из одной части страны в другую.

Так что, если быть внимательным к растениям, которые тебя окружают, которые выглядят как сорные, можно много узнать. Мне очень понравился образ молчаливых хранителей памяти. Да и название растений всегда тоже о многом говорит. Когда ты разбираешься, как зовут того, кто растёт у тебя под окном, какие легенды из прошлого места с ним связаны, жить в этом месте становится полнокровнее.

Ощущение безмолвия

– Легенда – это, конечно, красиво… а вас не смущает, что Коломна была и до ига? Когда она появилась в летописи, она ведь давно уже была полноценным городом.

– Мне кажется, что к некоторым теориям происхождения названия можно относиться как к художественной метафоре. Я так и отношусь, а не как к факту.

– В Коломне вы нашли растения, которые вас на какие-то мысли и метафоры навели?

– В Коломне не растут какие-то уникальные растения, которые не встретишь в другом месте среднерусской полосы. Я больше не с ботанической точки зрения смотрю, а с художественной. Меня заинтересовало, что в Коломне много архитектуры забытой, на которой растут растения. Знаете, это какое-то ощущение безмолвия…

– Своим проектом вы что хотите сказать? Что должен для себя понять его зритель?

– Я думаю, что здорово, когда кураторский текст пишет другой человек: иногда ты чувствуешь, что ты делаешь, как художник, но не всегда можешь сформулировать чёткий посыл. Посыл, который я хотела вложить, – это приглашение людям обратить внимание на то, что у них растёт в нескошенном уголке, разобраться, что это за заросли, заинтересоваться ими. Мне кажется, что это способ более внимательного отношения к месту, где ты живёшь, путь соединения с этим местом, возможность узнать, как ты можешь взаимодействовать с растениями, поиск сосуществования с окружающей средой. Когда человек начинает видеть красоту таких растений, то, когда он находится на природе, ему становится сложнее оставить после себя мусор и так далее.

Точки соприкосновения

– Откуда у вас такая любовь к растениям?

– Мне кажется, это просто внимание к окружающему тебя миру. Природные формы меня, как и многих, всегда волновали своей естественной красотой, своей случайностью. Не могу сказать, что у меня уникальный интерес к растениям. Мне любопытно исследовать шире – отношения человека и природы, и это просто одно из проявлений – съедобные дикоросы, в которых есть соприкосновения природы и человека в городе.

– Вы человек городской?

– Я родилась и живу в Москве большую часть времени. Но, как у всех, у меня были летние каникулы, поездки на природу. Многие растения в детстве мне показывала мама.

– А какой у вас большой жизненный интерес?

– Я думаю, это изучение отношений человека и природы, поиск точек соприкосновения. Я окончила Государственную художественную академию имени Строганова. У нас было много прикладных предметов, и я привыкла делать что-то руками, и мне этого не хватало после окончания института. Поэтому я начала делать, например, восковые свечи. И для коломенского проекта я выбрала воск, потому что подумала, что это как раз то, что остаётся после растений, когда наступает осень, поэтому много работ из воска местного (я нашла местного пчеловода, на границе Егорьевского и Коломенского района пасека у него).

– Вы категорически разделяете работу и творчество?

– Для меня это естественный процесс. Моя работа связана с художественными началами, но это работа, где ты не всегда делаешь свою задумку. Это естественно. И, чтобы реализовывать уже только свои задумки, надо искать другие пути.

Всё рождается из любопытства

– Вы можете объяснить, как рождается проект?

– От какого-то посыла. Это может быть выставка, картинка, керамический объект, или из жизни случай, или наблюдение. Мне кажется, всё рождается из любопытства, интереса и наблюдения.

– А коломенский проект из чего родился?

– Мне давно нравилась идея, что надо лучше знать дикорастущие съедобные растения. Потому что это способ общения горожанина с природой внутри города. Это родилось из кружка ферментаторов, который был в Москве до недавнего времени. И в весенний период, было много ферментаций дикоросов, которые росли в городе. Я помню, что пробовала замариновать сирень. Это оказалось очень красиво и довольно любопытно по вкусу: вода окрасилась в ярко-фиолетовый цвет с переливами, и было так красиво есть горсточку этой сирени… Я подумала, что ферментация, приготовление еды – это в целом очень красивый процесс. И мне кажется, что формы современного искусства настолько различны, что сейчас и еда – это тоже его форма.

– Чеканка в вашем проекте что-то особое символизирует?

– Мне показали коломенское СНТ (ред: садовое некоммерческое товарищество), которое погибло после пожара в 2010 г.: его уже нет на картах, памяти о нём нет… Но там видны остатки посадок. Растения, которые там были до пожара, смешались с дикорастущими, и если обратить внимание на это, можно понять, что что-то здесь не так, и понять, что это место погибло в лесном пожаре.

Мне понравилась метафора, что растения вплетаются в память, чтобы рассказать хранящуюся у них информацию об этом месте, и пытаются выйти на человека, поэтому они врезаны в металл. А в одном из чеканных предметов, металлической скатерти, я использовала рисунки чеканки сундука из Коломны, который достался друзьям вместе с домом.

«Когда бы вы знали, из какого сора…»

– Наши традиционные вопросы резидентам. Что для вас искусство?

– Мне кажется, что жизнь – это искусство. То, что происходит в мире, отражается на искусства, оно живёт в контексте истории, общества, наблюдений за тем, какой бывает жизнь. Для меня искусство – это просто выделении каких-то чувств, которые я хочу показать, выразить.

– Должно ли быть искусство социальным?

– Я поняла, что да. Потому что всё в России должно быть социальным, иначе наше общество никогда не изменится. И если художники будут закрываться и говорить абстрактные вещи, то в нашем обществе так и останется много нераскрытых тем. Художники должны этим заниматься в первую очередь, поднимать их, чтобы привлечь к ним внимание.

– То есть вы против искусства ради искусства?

– Мне кажется, это не сейчас. Сейчас невозможно делать искусство ради искусства. Должен быть хотя бы маленький, но социальный посыл. Мне жаль, что в коломенском проекте у меня не получилось такого глубокого исследования, как хотелось бы. Но зато у меня, мне кажется, получилось передать потерянное настроение, которое сейчас, мне кажется, есть у меня и не только у меня.

Мне нравится развеивание культа художника. В русской литературе и в искусстве есть образ музы творца, но мне ближе слова Ахматовой:

Когда бы вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда…

– Как жёлтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда…

– Да. Если художник может заниматься исключительно искусством, значит, он может быть немножко более привилегированным, оторванным от жизненного контекста?.. Не уверена. Как можно быть оторванным от социального? Ты же замечаешь, что творится вокруг. А если замечаешь, то ты это чувствуешь. А если чувствуешь, то хочешь выражать в своих работах. Поэтому для меня искусство – не ради искусства.

Мария Арендт: Мистическое вышивание

Беседуем с Марией Арендт (Москва), чья резиденция проходила в Арткоммуналке в октябре 2021 года. Мария воплощала у нас проект «Коломна. Ткань города».

Мария Арендт – живописец, график, художник-иллюстратор, автор инсталляций, работает в технике вышивки.
Окончила Московское художественно-промышленное училище имени М.И. Калинина по специальности «художник по вышивке».
Работала художником-дизайнером.
Член Московского союза художников.
Работы находятся в коллекциях российских и зарубежных музеев: Государственный Русский музей, Государственная Третьяковская галерея, Московский музей современного искусства, Государственный музей архитектуры им. А.В. Щусева и др., в частных собраниях.

– Мария, у вас такая богатая интересная история семьи. Это на вас какой-то отпечаток накладывает?

– Безусловно, накладывает. Это ответственность. Например, я в этом году сделала в Фотошопе коллаж, собрала четырёх прадедов своих. Это такие персонажи яркие, колоритные, каждый со своей судьбой. Они бы удивились, если бы встретились, потому что они совершенно из разных сфер, и их единственная точка пересечения – я, и моя сестра. Когда я на них смотрю, появляется невероятное чувство ответственности, что во мне течёт кровь четырёх таких ярких старцев. На меня это производит сильное впечатление. А если серьёзно: безусловно, у нас такая многообразная семья, столько разных слоёв – интересно быть её частью, слоем.

Для справки:

Николай Арендт – известный врач своего времени. Во время Отечественной войны 1812 г. был главным врачом военного госпиталя. После войны – главным врачом русского оккупационного корпуса во Франции, читал лекции в Сорбонне. Затем стал лейб-медиком Николая I. Среди его пациентов был также поэт Лермонтов, и именно Николай Арендт был рядом с Пушкиным после его дуэли с Дантесом.
Племянник Николая Арендта, Николай, тоже был врачом. Среди его пациентов также были русские писатели: Белинский, Жуковский. Во время эпидемии чумы в Персии работал в Тегеране в составе императорской миссии, написал диссертацию об этой болезни. Увлекался воздухоплаванием: проводил эксперименты с моделями планеров, изучал птиц, изобрёл безмоторный летательный аппарат.
Ариадна Арендт – основательница линии художников. С ранних лет она бывала в имении мужа тёти, живописца Михаила Латри (внука Айвазовского). Её учителями были Фаворский, Ефимов, Мухина. Первым её мужем был скульптор Меер Айзенштадт. Вторым – Анатолий Григорьев, тоже скульптор. Ариадна изобрела свой метод монтажа скульптур из камней.
Старшая сестра Марии Арендт Наталия по образованию – художник сцены, также занимается живописью и скульптурой.

Договорились с мирозданьем

– Ответственность – это в творческом плане или в человеческом? Вы должны быть не хуже, поддержать честь семьи, или как?

– Мне кажется, и в творческом, и в человеческом плане. На первом месте – в человеческом.

– Это не мешает вашей жизни, творчеству – осознание, что надо быть достойным, постоянно сравнивать себя?

– В какой-то момент у меня действительно было такое ощущение, что это давит: в семье известные художники, и я должна сказать своё веское слово. А потом я как-то договорилась, примирилась с ними. Мы с сестрой проводили время в мастерской, за реставрацией скульптур, художественного наследия бабушки и её мужей-скульпторов: подкрашивали носы, попадали в цвет, что безумно сложно, и в какой-то момент мне показалось, что они смотрит на нас с осуждением, эти скульптуры: что мы тут делаем, зачем копошимся? Мне было там нелегко находиться… А потом прошло какое-то время, и я пересмотрела своё отношение. Пришлось для этого в какой-то момент прибегнуть к некоему альтер эго, которому всё равно. У меня был такой придуманный персонаж – совершенно без комплексов. И он мне очень помог: я вообразила себя самоучкой, которого совершенно ничего не давит, не угнетает, не прессует семья морально. И мне стало легче, мы как будто договорились с мирозданьем.

– А такой необычный творческий метод вы не поэтому избрали – чтобы быть непохожей на семейственную наследственность? Чтобы вас не сравнивали, грубо говоря.

– Отчасти потому, чтобы не сравнивали, отчасти потому, что скульптура – очень тяжеловесное вещество-существо, а хотелось чего-то лёгкого, воздушного… чтобы выставку поместить в чемодан… чтобы это было на невесомых тканях… вообще распадалось на пиксели. Наверное, это потому, что мы очень много возились с творческим наследием. Это тяжёлый багаж, тяжёлый даже физически.

Священница, плащаница и Фотошоп

– Вы помните, как вам вообще эта идея пришла по поводу вышивки? Почему не компьютерная графика, например, – уж куда невесомее.

– Компьютерную графику никто не отрицает, я владею Фотошопом и другими программами и чем дальше, тем больше этим увлекаюсь, с удовольствием становлюсь «цифровой». А вышивка началась с того, что я прикладник по профессии. Началось с народных вышивок. Потом в какой-то момент я вышивала иконы, причём у меня были заказы, я неплохо зарабатывала, даже один раз вышила плащаницу. А потом этот период закончился. У меня есть друг, художник и «гуру» (смеётся), который советовал и сейчас советует мне какие-то вещи, направления, и вдруг мы вместе с ним пришли к выводу, что надо заниматься вышивкой в качестве современного искусства. И всё переменилось. Я тогда как раз начала увлекаться современным искусством. И большие вышивки-полотна моментально родились.

«Когда-то я вышивала миниатюры, делала такую застенчивую графику. На одной из совместных с Наташей выставок я поняла, что мои работы среди огромных скульптур никто не заметит, надо что-то изобретать. Я стала вышивать миниатюры белыми стежками на чёрном фоне. Маленькое на огромном. С этого всё и началось. Каждый стежок был вымерен, выстрадан, каждую работу я делала долго и тщательно».

– А самое первое увлечение вышивкой откуда? Почему вы поступили по этому профилю, не случайно же, наверное?

– Это было очень давно, тогда были ужасные сложности с поступлением. И я просто пошла по пути наименьшего сопротивления: у моего отчима были знакомства в этом училище и мы почему-то не долго думали… Вообще, в детстве я хотела быть врачом и… священницей. Но когда мне сказали, что женщины священниками не бывают, я очень расстроилась и решила стать художницей, как все в семье – пойти по наиболее лёгкому пути, как мне казалось.

Ритуальное вышивание

– Один из последних по времени ваших проектов – «Ткань города» – посвящён архитектуре. Это, наверное, не единственная ваша тема в вышивке?

– Нет, конечно, у меня довольно много проектов. Например, проект, посвящённый медицине, совместный с кардиохирургом Михаилом Алшибая, проект про Пушкина, который постоянно видоизменяется и продолжает жить, проект, посвящённый частушкам, «Сон жены чудака» – довольно хулиганский проект… «Ткань города» – одна из, но очень важная часть моих проектов. Потому что в последнее время меня интересует именно архитектура – мобильная архитектура, текстильная архитектура, быстровозводимые конструкции.

– Почему?

– На контрастах. Что может быть более странным: бетон, арматура, железо – и вдруг это изображено вот так воздушно, в качестве медиа выбрана ткань. Это даёт альтернативную историю, энергию, это очень увлекательно.

– Интересно ваше ощущение, в работе, когда вы создаёте свое полотно, свою ткань. Для вас это что? Вы как-то сказали, что это процесс мистический…

– Лет примерно около 8-10 назад я жила на Шаболовке, каждый день проходила мимо Шуховской башни, и в какой-то момент рука сама пошла – мне захотелось сделать несколько вышивок этой башни. И когда я сделала серию, вдруг оказалось, что башне грозит опасность – её хотят сносить. Наверное, я чуть-чуть это предчувствовала?.. К тому моменту у меня было около 10 её изображений, и я сделала выставку, которая называлась «Сила башни». Это совпало со скандалом вокруг башни, выставка прозвучала ярко и остро. Я вернулась к теме оберега и ритуального вышивания спустя несколько лет – в прошлом году, когда была на карантине в Лондоне. Под окнами у меня были ажурные викторианские газгольдеры. И вдруг я узнала, что эти газгольдеры 19 века собираются снести и останется буквально одна конструкция, остальное переделывается, здесь будет новый квартал. И я от безысходности и невозможности помочь сохранить, начала вышивать их (эта работа есть на выставке в Коломне). И это было что-то такое… какое-то мистическое действо.

Вышивание с натуры

– А в Коломне как вы выбирали объекты для вышивания?

– Во-первых, меня привлекли здания в стиле конструктивизма: большинство из них в очень плачевном состоянии, особенно здание банка. Его мне, кстати, тоже было видно из окна – Арткоммуналки, и для меня это важный момент: я его фактически с натуры вышивала. И ещё я выходила вышивать на площадь, это был мой первый такой опыт, так что именно в Коломне у меня родился термин «вышивание с натуры».

– Как к вышиванию с натуры отнёсся наш город?

– Совершенно нейтрально люди отнеслись.

– Но это же необычно и так интересно! Да, мы привыкли, что художники стоят на улице и рисуют, а тут вдруг – вышивание с натуры!

– Мне кажется, никто особо не заметил даже… Единственное, когда я зашла с подругой по дворик усадьбы Лажечникова, охранник очень заволновался, потому что для него это было совершенно непонятное. Но когда мы сказали, что это артпроект, он успокоился.

– Вы надеетесь, что ваш проект с его мистической составляющей как-то поможет этим «несчастным» зданиям, о которых вы размышляли во время своей работы в Коломне?

– Конечно, я надеюсь. Но больше я ничего не могу для них сделать, к сожалению, кроме как таким образом привлечь внимание.

– Дальнейшая судьба ваших работ после выставки?

– Одну работу я оставляю Шёлковой фабрике – её изображение. Создавать её мне помогали жители Коломны: часть швов прошила коломенская портниха, несколько окошек соткала сотрудница Шёлковой фабрики Юля Ринг, поэтому я считаю, что работа не совсем мне принадлежит, а городу. Вторая работа поедет со мной в мастерскую. Буду показывать её на выставках. Надеюсь вышить в Коломне ещё два здания: у меня возникла некоторая идея, но пусть она останется интригой!

– А когда?

– Может быть, следующей весной.

Я живу внутри инсталляции

– Мария, непростой вопрос: что для вас искусство?

– Для меня слово искусство – сложный термин. Очень трудно сказать: моё искусство или моё творчество. Был такой художник Эдик Гороховский, он учил: не засерьёзневайте. Всегда надо чувство юмора включать! С другой стороны, я живу внутри какой-то инсталляция, я это чувствую: всю жизнь меня сопровождает искусство, я как будто смотрю на всё из него, так я в него погружена… поэтому мне очень трудно судить про искусство – это уже в моём кровообращении.

– То есть нельзя разделить вас как художника и вас как человека?

– Мне кажется, нет. Искусство – это некая субстанция, и я внутри этой субстанции.

– Давайте об ориентирах, которым вы следуете. Есть такие в художественном мире?

– Конечно, меня вдохновляют художники. Из современных – Трейси Эмин, Тимур Новиков, например, из более старшего поколения – Энтони Тапиес и, конечно, мои предки – это прежде всего, это бесконечный источник вдохновения: Ариадна Арендт, Меер Айзенштадт – абсолютно неиссякаемый источник вдохновения.

– Вы считаете, что искусство должно быть социально направленным?

– Трудно сказать… Это зависит от каждого конкретного художника: у кого-то есть потребность в социальном искусстве, а кто-то делает абсолютно интровертные вещи.

– А вы как?

– Я могу слукавить, сказать, что мне не принципиально… но мне на самом деле очень важно, как моё творчество воспримут, какое воздействие оно окажет.

– А как вы относитесь к эпатажу, к хайпу в искусстве?

– Тоже хорошо. Мне кажется, любые способы самовыражения, если они никого не ранят и не оскорбляют, – почему бы нет? И чем ярче – тем интереснее.

– А вы склонны к этому?

– Если честно, не очень. Хайп – это не совсем моё, но всё же я с большим уважением отношусь к художникам, которые готовы на неординарные действия, чтобы привлечь внимание к своему искусству или к какой-то проблеме.

– Напоследок: как вы оцениваете работу в резиденции в Коломне?

– Я довольна. Единственное – я взяла очень мало времени. Было очень много было работы, и я не успела насладиться городом, прочувствовать его. Но я приеду ещё. Мы уже договорились, что у меня будет выставка на Шёлковой фабрике, так что надеюсь наверстать это.

Понять человека. Через… игрушки. Беседуем с арт-резидентом Алёной Терешко.

Проект Алёны Терешко «Игрушечная Коломна», воплощённый в Арткоммуналке в июне 2021 г., основывался на историях игрушек, рассказанных Алёне коломенцами.

В Арткоммуналку Алёна прибыла вместе с мужем, Антти, который был и в каком-то смысле участником проекта и в какой-то степени его вдохновителем, а также с игрушками-зверюшками, обитающими вместе с парой.

– Алёна, в Коломне к вашим игрушечным друзьям кто-то добавился?

– Да! Зверь по имени По (мы пока не определили, что это конкретно за зверь…) – нам его подарила Лада, попугай, подаренный Инной, а ещё кот Гена и зайка Шаня. И ещё одного мы подобрали на улице. Несчастненького. Об этого медвежонка «бычки» тушили, так что его теперь надо реабилитировать и любить.

Звери участвуют в жизни

– Как вам в принципе пришла идея такого проекта?

– Через мужа. Я переехала к нему жить, и у него везде в доме были игрушки, всего около 50. И до этого он мне дарил игрушки и всегда расспрашивал про игрушки. У меня до него была единственная игрушка, и когда Антти спросил меня, как её зовут, а я не смогла ответить, он страшно удивился: как такое может быть?! Вот правда странно: у меня из детства нет ни одной истории, связанной с игрушками. Может быть, потому что мы с сестрой играли, сами перевоплощаясь в животных, или любили лепить из их пластилина…

В общем, сначала я все эти разговоры про игрушки воспринимала как шутку. А когда к Антти приехала, попала в мир, когда эти звери участвуют в жизни. Например, они проверяют приготовление супа, комментируют: если тигр – в супе оказывается мало мяса, медведь – против картошки. И это не значит, что таким способом муж мне хочет сказать, что в супе не хватает мяса или много картошки. Это мнение именно их, этих зверей, они не одно и то же с мужем. У них своя жизнь, свои понятия, свои представления, свои мнения. И вот я стала всё это записывать, мне стало интересно. Интересно, как люди общаются с игрушками. Я изучаю эту тему, но не с помощью специальной литературы – мне нравится наблюдать.

– А муж кто по специальности?

– Философ и историк. Поэтому он своих зверей наделяет специально противоположными взглядами. Вот живут у нас вместе два зверя с противоположными взглядами. Как им жить вместе? Не ссориться, не спорить? У нас даже суды бывают.

– Ох ты!

– Да, ну, конечно, суды игрушечные… Вот самый последний был такой. Мы приобрели медведя Валентину в Пятигорске, 1936 года (она была грязненькая, порыжелая, но мы её отреставрировали). И у нас уже жил к тому времени Наха – пингвин. Вот он стал при Валентине ловить рыбу, а она захотела одну рыбу. Но Наха сказал: нет, это мои рыбы, я поймал! А она с 36-го года ведь, у неё коммунистическая идеология. Как же так, говорит она, у нас же всё общее, а ты собственник, ты кулак! И нам пришлось устроить разбирательство, на котором каждый из наших зверей высказал свою точку зрения. У нас есть медведь Исаваликарху – и судья и помощник всем, старейшина. Вот он в результате нашёл такое решение, которое им обоим не понравилось. Но жизнь – это общение, это компромисс, и спорщикам пришлось идти на компромисс: рыбу Вале надо дать, а Наха может ловить не больше пяти рыб для себя, чтобы не быть кулаком.

Некий «третий»

– Алёна, а какую цель вы хотите достичь вашим проектом?

– Меня интересуют человеческие, социальные вопросы. Столкнувшись с игрушкой, я вдруг почувствовала какой-то её потенциал: люди самовыражаются через неё. Мне интересно наблюдать это взаимодействие, исследовать через него человека, человечность: как люди чувствуют, какие у них ценности, что вообще в человеке есть…

– И это можно через игрушки понять?

– Не знаю, наверное. Вот дети, например, используют игрушки, чтобы проигрывать ситуации и общаться. И многие взрослые используют игрушки для этого. Игрушка – это некий «третий», который присутствует во взаимодействии взрослого и ребёнка. Игрушка удовлетворяет потребность человека в посреднике при общении.

– Такой психотерапевт…

– Может, психотерапевт – это громко сказано… Взрослому ведь не всегда хватает времени общаться с ребёнком. А игрушка рядом всегда, с ней можно всегда пообщаться, она тебя не бросит. Я расспрашивала многих взрослых, которые хранят свои детские игрушки об этом. Например, брат мужа показывал мне свою детскую фотографию, на которой он обнимает собачку (она была сделана, когда мальчика готовили к серьёзной операции). И он говорил: смотри, ребёнок боится, и для него эта собачка в тот момент так важна, так необходима! Так что у игрушек есть несомненный потенциал общения.

Они все очень разные

– У игрушек есть душа?

– Да. Теперь я это знаю. И у них есть характеры. Я в Коломне открыла для себя кукол – благодаря одной женщине, Маргарите, которая живёт на Посаде. Она собирает кукол, и я ходила к ней рисовать их. Когда кукол всего две, ну пять, десять, ты не можешь делать какие-то наблюдения и выводы. Но у Маргариты их много, очень много, несколько сотен! И я вдруг ощутила, что они все очень разные. Как наши звери. У них у всех свои характеры. У них даже лица совершенно очевидно разные! Нет ни одного повторяющегося лица, нет двух кукол с одним характером: одна любит обижаться, другая такая восторженная, третья просто задумчивая, есть какие-то недовольные… Ну по лицу же у них видно!

– Интересно: они же все стандартные-фабричные-одинаковые. Это же не авторская кукла. Как же так получается?

– Я сама не знаю! Я много с кем на эту тему разговаривала и услышала такую мысль, для меня новую: у массовых, не авторских кукол считается, что чем больше тираж куклы, тем она лучше. Т.е. нужно сделать такую идеальную куклу, чтобы все хотели её купить. Как Барби. Кстати, у Маргариты тоже есть несколько Барби, но вот их максимально тяжело и неинтересно рисовать, потому что они одинаковые. Я не вижу в них разницы, характера не вижу.

Два медведя

Знаете, у меня есть потрясающая история про двух медведей. Я в Хельсинки давала объявление, что рисую портреты любимых игрушек. И пришла девушка Марианна, попросила нарисовать двух мишек и рассказала их историю. Она только родилась, и папа подарил ей медвежонка. Точно такого же медвежонка он подарил её сестре – двенадцатилетнему подростку. И сестра положила медведя в шкаф – он ей был уже неинтересен. А Марианна с ним играла, спала, практически не выпускала его из рук. И когда ей исполнилось 30 лет, она была у мамы и нашла второго медведя. Два медведя воссоединились. Вот посмотрите, какие они…

фото из архива А. Терешко

– Вот это да!

– Это совершенно два разных медведя! Это невозможно, но если просто показать кому-то этих двух медведей и не рассказать эту историю, никто просто не поверит, что они одинаковые!

– Значит, куклы что-то всё-таки берут от своих хозяев!

– Однозначно! У нас даже такая с друзьями есть шутка: чем больше любишь друга, тем лучше твой друг: ты в него вкладываешь свою любовь, душу – и он становится лучше и лучше. Игрушка тоже, когда любишь, становится такой… Медведь Марианны лучше: ведь его столько любили, столько в него вложили своей души. И брат Антти тоже до сих пор хранит свою собачку. Когда я её рисовала, я просила рассказать про неё историю. А он говорит: понимаешь, нет никакой истории, но когда я с ней, я точно знаю, что у меня есть хотя бы одно существо, которое меня понимает и принимает таким, какой я есть.

Никогда не называет игрушками

– Вы совмещаете свою и игрушечную реальность или для вас это отдельный какой-то мир? Это ваше настоящее или уход от реальности?

– Уйти достаточно сложно, потому что у нас муж играет). И потом, уйти можно туда, где тебе комфортно. А мне в этом мире игрушек бывает некомфортно. Например, эта Валя иногда заявляет, что она любит Сталина… То есть это не комфортный идеальный игрушечный мир, в котором ты можешь придумывать всё: поскольку это уже мир на двоих, меня и мужа, там всё сложнее. Поэтому это, скорее, такой сопутствующий мир, сопутствующая реальность.

– А ваши друзья в этом мире есть? Ваши человеческие друзья?

– Да. И им тоже приходится считаться со всеми нашими зверями. Однажды мы были на встрече с художниками с нашим котом Петровичем (это как раз моя игрушка, что была без имени, пока я не познакомилась с Антти). Художники обсуждали, где взять деньги на свои проекты, и тут Петрович вдруг говорит: у меня идея! И что-то такое им предлагает. Художники посмеялись, конечно, кто-то сказал, что это превосходно, хотя идея, конечно, была такая бредовенькая, но всё-таки… Кстати, Антти никогда не называет наших зверей игрушками. Он сердится: что такое игрушки? ты – игрушка?

– А как он их называет?

– Друзья, медведи. Кстати, у нас недавно тоже были выборы. Антти привёз из Франции медведя Егора. Он оказался «жёлтым жилетом», радикалом, стал говорить про революцию, Робеспьера… и потребовал выборов, чтобы сменить нашего старейшину Исаваликарху. И мы устраивали выборы. Люди пришли смотреть на них, но право голоса было только у наших зверей, люди могли только слушать. И у нас были дебаты, выступали оба медведя. А потом вышел слон Юмба и сказал, что это наверняка конспирация медведей, и, кто бы ни выиграл, они уже наверняка договорились. Потом вышел ещё один медведь, Архи, и заявил, что в бюллетенях нужен третий пункт – за анархию. А тигр Тики сказал, что не должно быть третьего пункта, потому что он уже с обоими претендентами договорился, что у него будет комната, где он будет хранить мясо… В общем, началась полная неразбериха. И когда проголосовали, выяснилось, что за радикала никто не проголосовал. Три голоса было за Исаваликарху и три за анархию. Непонятное состояние…

– В игрушечном мире свои проблемы, которые почему-то похожи на проблемы человеческие…

– Мы с Антти говорили про это. Постгуманизм, трансгуманизм – сейчас эти темы очень популярны. Можем ли мы научиться мыслить и смотреть как пчёлы, роботы?.. Антти говорит, что всё равно это будет очень высокое, но человеческое достижение – если кто-то сможет достичь взгляда пчелы. Он больше на роботов надеется. Я-то как раз не надеюсь. Потому что: а как же тогда душа? Антти считает, что будет и у роботов душа. А я считаю, что душа будет только тогда, когда робот научится страдать. Как бы он прекрасно ни думал, делал всё то же самое, что человек, но пока не сможет страдать, не будет у него души.

Да… От человека сложно уйти… Да, может, и не надо? В человеке много сложного, интересного, непознанного.

Расширять мир

– Алёна, вы какие-то интересные игрушечные истории узнали в Коломне?

– Да. Я когда готовилась к выставке, составила список из 16 участников и их животных. У каждого – своя игрушечная история. Вот, например, Оксана, довольно взрослая девушка, рассказала, что у её кошки Кики росла шерсть: ей купили белую игрушечную кошку, у которой вдруг стала расти шерсть, росла-росла, пока глаз не стало видно. Она кошку причёсывала, а потом постригла – и шерсть перестала расти.

– Может, специальная игрушка такая, с растущей шерстью?

– Не знаю, всё может быть, но её, по крайней мере, об этом не предупредили. У Инны история про куколку. Когда она её получила в детстве – это было исполнение мечты. Она хранила её 25 лет. А потом маленькая дочка её… украсила фломастерами, и отмыть её не смогли. И сейчас она её не может больше найти. Наталья рассказывала про куклу на свадьбу – было когда-то модно кукол на машину свадебную сажать: она сама сшила кукле платье, очень была к ней привязана…

Знаете, я вообще очень полюбила Коломну. Может быть, ещё сюда приеду, какой-то новый проект придумаю. У меня есть желание, даже потребность расширять свой мир.

– Идеи следующих проектов уже есть?

– Я человек такой… немножко однодум. Не как Цезарь, совсем наоборот: мне важно осмыслить всё, что происходит здесь и сейчас, не отвлекаться на другое. Хотя, у меня есть, конечно, проекты в запасниках в качестве идей.

Фото: Александр Уваров

Елена Скрипкина: Лабиринт памяти

О летнем проекте нашего арт-резидента Елены Скрипкиной «Скульптурный садик» (реализован в июле 2021 г.) мы беседуем зимой, когда какие-то моменты уже устоялись и отложились, когда, быть может, пришло новое понимание работы и всего сделанного.

– Лена, как появилась сама идея проекта?

– Я готовила лекции про сады в мировой культуре. Занималась изучением античных садов, эдемского сада, библейского, садов Борхеса, накапливала материал. И вот в процессе этого я поняла, что сад может выглядеть не просто как место, где растут кусты и деревья, а как отсылка к внутренним переживаниям души, как лабиринт памяти. То есть в современном мире он может выглядеть не как ботаническая реальность, а ещё и как работа с памятью. И как-то само у меня в голове сложилось, что нужно построить сад, который бы как раз отражал бы эту работу памяти, «занимался» ею. Кроме того, этот проект включал в себя идею садов будущего – то, что в советскую эпоху было провозглашено в журнале «Техника молодёжи». Это была такая футуристическая идея – построить сады верхнего и нижнего мира, которые будут символизировать идею гармонии человека с природой.

О верхнем мире

– Давайте поподробнее о верхнем саде. Что там в нём?

– Верхний сад – это подвесные сады, вернее, их маленькая копия, которую возможно было организовать в этом месте. Наши подвесные сады – такое свободное хаотичное пространство, где должна возникать светотень, потому что нижний сад – это аскетичный камень как водная гладь,  по которому эта тень от солнца должна ползти. Так и получилось, что летом по корням всегда ложилась тень от растений. Мы использовали совершенно логическим образом, например, девичий виноград, который уже рос в Коломне, мы его нашли вырытым. Нам было важно, чтобы это были растения, отражающие прошлое время, 60-е годы, для создания некоего символизма, сочетания с эпохой, которую реконструирует Арткоммуналка.

Сам садик был назван именем журналистки Дафнии Скиллен, которая занималась творчеством Венедикта Ерофеева, у неё такое красивое имя, ботаническое, очень подходящее садику. Она сохранила интервью, где мы слышим голос писателя. И благодаря Дафнии у нашего садика есть свой звук – отрывок из этого интервью.

«Проект Скульптурный садик – это попытка оживить среду вокруг музея, позволив природе сблизить эпохи, и через работу с исторической памятью Коломны и культурными артефактами города дать импульс к коммуникации и размышлениям.

Сад посвящён детям и памяти о детстве, поэтому в самом сердце сада размещена советская скульптура ребёнка. Судьба скульптуры, её разрушение, забвение и неожиданное возвращение служит метафорой наших воспоминаний о детстве – периоде, во многом определяющем нашу дальнейшую жизнь. Поэтому скульптурный сад является неким посланием для новой истории в будущее».

Павел Булгаков

О нижнем мире

– Как создавался нижний сад?

– Мы работали с местным населением: надо было найти фотографии жителей Коломны 60-х годов, сделанные в парковой зоне, ведь это было время расцвета советских парков, парковой скульптуры, паркового дизайнов. И фотографии нашлись! Мы интегрировали их в нижний сад, создав среди камня и аскетичных растений живой фотоальбом – как воспоминание о парковых зонах, которые сейчас уже уничтожены. Ещё мы сделали киноэкран – это тоже соответствует советскому периоду, когда люди приходили в парк не только погулять и насладиться природой, но ещё соединиться с  миром  культуры… И третий момент – работа со скульптурой. С заброшенной территории бывшего детского сада мы привезли забытую всеми скульптуру мальчика – и здесь она уже по-другому вписалась в это пространство. Советская скульптура – это неповторимый жанр. Кроме того, и по филигранности исполнения это был очень изысканный мальчик.

– Целенаправленно не стали его реставрировать?

– Акцент был сделан на сад, а не на скульптуру. Но, возможно, кто-то из следующих резидентов приедет и достроит ему голову или какое-то ещё другое продолжение этой истории сделает.

– Он как-то удачно влился в вашу идею памяти – эта его разрушенность…

– Так и есть. С одной стороны, здесь есть элемент античного героя, с другой – советская символика. И оторванная голова скульптуры – вандализм, который он пережил, – и при этом хрупкость тела… Это такой символ выстраивается, когда разрушенная эпоха как-то по-другому начинает звучать, в современном ключе. Скульптура перестала быть чем-то никому не нужным, валяющимся в кустах, она стала элементом современного искусства, таким элементом памяти… Так что, может, и неплохо, что этот момент разрушенности есть.

– А как проходил отбор растений для нижнего сада, фотографий?

– Растения сообразны концепции верхнего и нижнего сада. Плюс попадание в ландшафтную архитектуру того времени: то, что использовали для оформления парковых зон санаториев, учреждений с учётом их локальности. Например, ёлки взяты были с территории коломенского санатории. Плющ тоже присущ городу – старая Коломна вся обвита плющом, девичьим виноградом. А растения нижнего сада более аскетичные, больше с культурой дзен связаны, потому что хотелось акцент сделать на фотоальбом: камень как вода, вода как память, в которой воспоминания по-другому начинают работать. Кроме того, мы сделали подсветку: она шла по верхнему саду и придавала немножко праздничности, театральности – как раз свойство советской парковой традиции.

– Нижним растениям вы ведь давали имена…

– Да, потому что, дав имя, ты как бы даёшь жизнь этим людям, которые уже ушли, изменились, как эпоха, запечатлённая на этих фотографиях.

– То есть это имена вполне конкретных людей?

– Это имена, которые были написаны с обратной стороны снимков. Мы использовали почти все фотографии (нам важно было упомянуть каждого, чтобы всё, что к нам пришло, всё прозвучало): если они не внутри нижнего сада, значит, они в шкаф помещены. И, кстати, книжный шкаф – тоже важный элемент: в шкафу лежат книги (это буккроссинг), рядом есть скамейка, чтобы можно было в любой момент прийти и почитать в нашем саду.

О резиденции

– Лена, это ведь у вас третья резиденция в Арткоммуналке?

– Да, она получилось спонтанно.

– Ну, всё-таки, значит, что-то привлекает вас здесь?

– Само место, город, в котором находится арт-резиденция. Здесь удобно работать, многих уже знаешь, в Коломне очень отзывчивая публика, всегда можно рассчитывать на отклик местного населения, если это нужно в работе над проектом. Камерность резиденции нравится. Нравится, что она внутри музея – опыт сна в музее очень необычен! Да и сам Ерофеев – не самый последний человек в моей жизни. вся концептуальная часть очень близка.

– Не самый последний почему?

– Близкий мне писатель. Своей внутренней свободой, маргинальностью идей, ощущением себя независимым художником, вне всяких ситуаций политических, соображений.

– Как вы оцениваете свою работу в Коломне по прошествии времени? Лично вам этот проект что-то дал?

– Мне захотелось глубже заниматься садами, садово-парковым искусством – настолько, что я даже поступила в Тимирязевскую академию на дополнительный курс по изучению ландшафтного дизайна. Хочу в дальнейшем продолжать строить сады как подобный же акт высказывания.

– Для вас были какие-то открытия, неожиданности во время работы?

– Сама работа над темой проекта была спонтанной, это и было главное открытие. Мы давно мечтали с Катей Ойнас это сделать – и вот это всё получилось, достаточно неожиданно и ярко.

– Что самым интересным было в процессе реализации проекта?

– Наверное, приобретение опыта работы с тем, что тебе неизвестно. Художественный опыт есть, а всё, что связано с посадкой растений, изучением растений, их символики, знаковости парковых растений, всего вот этого, – это было новое. Это было самое интересное.

Об искусстве

– Глобальные вопросы напоследок: что вы как человек творческий думаете об искусстве. Что такое искусство вообще и что оно для вас?

– Искусство родилось из магического действа, из потребности магии, религии. И именно в этом обстоятельстве рождения и заключалась тайна воздействия искусства.

– Считаете ли вы, что искусство должно быть социально направленным?

– Да. Оно ведь может быть очень разным, и социальная направленность у него в том числе тоже должна быть. В искусстве важны гармония и соразмерность. Мне кажется, что мы живём во время, когда уже невозможно делать не социальное искусство. Да, оно было когда-то эмоционально-абстрактным, но сейчас так всё обострено в жизни, что невозможно пройти мимо, и искусство становится отзывом на эти проблемы, высказыванием. Другое дело, что это искусство сейчас цензурируется, поэтому оно не может быть свободным, не может быть социальным, так что рассуждать об этом тоже особо не получается…

Фото: Александр Уваров

Слава НЕСТЕРОВ: Немного смерти и немного любви

«Я сижу и жду, что ответит ясновидящая, которой я написал… Я не понимаю, чего больше опасаюсь: обмана и вытягивания денег или же существования сверхъестественного знания…»

Наша беседа с арт-резидентом Славой Нестеровым @slavoi_ состоялась задолго до того, как его проект в Арткоммуналке был завершён (презентация состоялась 28 августа 2021 г.). Фрагменты его инсталляции «Немного смерти и немного любви» вы можете увидеть на наших фотографиях. Ну а как рождался проект, где его начало и самые-самые корни – читайте в нашем интервью.

– Рабочее название проекта «Инверсия». Изначально я хотел работать с поверьями, заговорами, которые в Коломне в том или ином виде могут существовать – город-то с очень большой историей. Но оказывается, что люди заговорами не готовы делиться, потому что действительно в них верят. Так что эта дверь оказалась закрытой…

– Вы уже пообщались с коломенцами? На улицах отлавливали?

– Я общался с местными филологами, историками, выяснял, можно ли найти людей, чтобы поговорить на эту тему. С.М. Прохоров сказал, что с этим сложно: фольклор – пожалуйста, а вот заговоры… Поэтому я не то чтобы поменял тему – главный смысл был в исследовании того, как день сегодняшний пронизывается архаикой и поверьями. Например, как интересно сочетается религиозность с суевериями, когда человек ходит и в церковь молиться и к гадалке. В России это называется двоеверие, хотя в научной среде говорят, что ни о каком двоеверии не идёт речь. А в современности на это «двоеверие» накладываются языческие поверья, перемешиваясь с научным миром и с сетевым миром, дигитальным. Мой коломенский проект всё это будет в себе сочетать. Я пойду к гадалкам, но пойду по вопросам, связанным с историей Коломны, в том числе религиозной, а искать её буду через Интернет – вот такое смешение уже получается.

– Предположим, что вам откажут все гадалки?

– Думаю, что помогут всё-таки. Не хотел бы никого задевать в плане того, что гадание – это чушь (если верит человек – и пусть верит), но ведь некая экономика всё равно здесь присутствует: за деньги мне должны нагадать о чём угодно. Да, вот есть некая фикция в этом…

– Раз вы понимаете, что это фикция, вы не на полном серьёзе к этому относитесь?

– Я как художник тоже занимаюсь такой спекулятивной историей (от лат. specio – взгляд, т.е. некое наблюдение). Мне интересен сам факт присутствия гадалок в нашем современном рациональном обществе. Фишка в том, что в последние годы – это статистика! – карты таро стали продаваться чаще. В 2020 г. просто какой-то бум на них был.

– Может, народ во время пандемии сидел дома, нечем было заняться?

– В том числе. Но ведь во времена, когда ничего не понятно и нет… не то чтобы света в конце тоннеля… нет ясности, что происходит, начинает мерцать нечто мистическое. И очень многие этим пользуются. Давайте представим, что это всё фикция, абсолютная спекуляция на чувствах и мыслях людей. Но вот я иду к этой гадалке, у меня артефакты с определённых мест, я знаю заранее их историю, т.е. в какой-то степени знаю ответы на свои вопросы. Гадалка этого знать не будет. Если она мне расскажет что-то, что я и так знаю, или даже больше этого… это же будет чудо?!

– И вы поверите?

– Почему бы и нет? Либо она очень прозорливая, либо очень умная, либо она была в этих местах и видела эти самые предметы. А может, она чувствует энергетику, видит прошлое, будущее, настоящее и потустороннее? Это самое интересное в проекте – не знать исхода. Чем отличается исследование от создания обычного художественного продукта? В исследовании ты не знаешь, чем всё закончится. У хорошего учёного есть гипотеза, которая в исследовании либо подтверждается, либо нет, и тогда он приходит к новым результатам. Только плохой учёный будет подгонять факты под свою гипотезу. Так что если у меня не получится с гадалкой – это будет частью исследования.

Есть ещё несколько исторических моментов, которые меня интересовали во время изучения контекста города Коломны. Когда Ивану Грозному было 16 лет и крымские татары были на подступах к Русской земле, он выдвинулся с большим войском из Москвы и стал под Коломной. Была весна, и, согласно летописи, он участвовал в потехах – ходил на ходулях, наряжался в саван, играл в мертвеца. Это языческие игры, исконный фольклор, который известен во всём мире, – игра в мертвеца, это связано с земледелием. Но чтобы царь этим занимался?! Всё, что связано с землёй, – не царское дело! Вот этот факт меня поразил. Если гадалки все откажутся и моё исследование зайдёт в тупик, работать с историческим контекстом и фольклором – это вариант Б. Многие мои проекты завязаны на сказке, на фольклоре. И научные статьи, которые я читал про Ивана Грозного в Коломне, очень хорошо вяжутся с этой историей. Это очень интересно. Проблема в том, чтобы найти отражение этого сейчас. Как подобные вещи, типа игры в жмурки, когда тебя ловит мертвец с завязанными глазами – мертвецы ведь все слепые, Смерть всегда слепа – это очень интересное высказывание…

Быть художником

– Давайте немножко о вас как о художнике. Как вы пришли в искусство?

– Возможно, я в этом вопросе окажусь фаталистом, но мне кажется, что выбрать профессию художника нельзя так, как выбрать профессию бухгалтера. Нельзя просто сказать: хочу быть художником! – потому что ты не знаешь, что такое быть художником.

– Тем не менее, почему-то ж вы стали не бухгалтером, а художником?

– А вы знаете, у меня есть экономическое образование)) В возрасте лет пяти, когда детей спрашивают, кем они хотят быть, я хотел быть не космонавтом, не шофёром, не военным, а художником. Мои родители были в шоке. Это были 90-е годы. Помню, мама показала на бездомного, который на улице лежал пьяный, в грязной одежде, и сказала: «Смотри: это художник. Хочешь быть таким, как он?» Я сказал: нет. Пришлось экономический факультет заканчивать… Ничего плохого нет в бухгалтерии, просто это кому-то подходит, кому-то нет. У меня достаточно рассеянное сознание. Например, я не умею водить. Наверное, надо учиться, но я боюсь, что из-за того, что я могу о чём-то задуматься, просто залипнуть минут на 5–10, погрузиться в свои мысли, фантазии, концентрация на действиях, связанных с вождением, может быть пониженной. Я боюсь кому-то навредить.

– Очень ответственный подход.

– Это к вопросу о художниках… Но есть художники-учёные, которые во всём всегда суперсконцентрированы, не в облаках витают.

На трещине между культурами

– Вы рассказывали о ваших бабушках… И вас спрашивали на встрече, нет ли у вас в роду шаманов…

– Я родился в Перми, на Урале, как бы на трещине между двумя культурами, двумя религиями. Они, конечно, соединены в России и перемешаны, но всё равно остаются какие-то точки столкновений, несостыковок в плане культурных кодов, предвзятого отношения. И вот представьте: я стою на этой трещине, одной ногой на одной половине разверзающейся земли, другой – на другой. Слева – мои православные ортодоксальные родственники, а справа – мои родственники-мусульмане. Одна бабушка русская православная, другая – башкирка мусульманка. Они вполне нормально друг к другу относятся (особенно на расстоянии). Я же стал как бы канатом, который перетягивают в разные стороны. Мне часто задают вопросы: ты крещёный? мусульманин? А я и не крещёный, и не мусульманин, потому что не могу обидеть какую-то часть семьи. А может, мне и не нужно ничего выбирать…

– Бабушки живы?

– Да, слава Богу и слава Аллаху) Бабушка-башкирка из деревни с юга Пермского края. Насколько мне известно, она была сиротой, сестра её воспитывала. Обе потомственные знахарки-травницы, хотя их родители умерли, не успев полностью передать им знания. Она ходит по лесам, травы собирает, на огороде выращивает, знает, от чего что попить, как настоять и всё в этом духе. Рассказывала, что у неё есть вещие сны, она их умеет интерпретировать. Но поскольку она не развивала эти способности, нельзя сказать, что она ведунья. Вторая моя бабушка наоборот сверхрациональный человек, совсем из другой семьи: её отец был репрессирован в 30-е годы, сослан из Казахстана в Соликамск, куда переехала и вся семья.

– Слава, гены – это гены! Наверное, от бабушки-башкирки вам что-то такое ведунское тоже должно было передаться? Вы ощущаете в себе?

– Ну… если в это верить…

– А вы не верите?

– Да не знаю…

– Ну вот в чём-то шаманское же у вас искусство! Вам же не зря этот вопрос задают!

– Я считаю: если я об этом буду говорить, это будет неправда, если обо мне это будут говорить, это будет правда.

– Раз говорят, значит, правда!

– Я родом с Урала, а там даже сама природа – тайга, горы, да местное язычество… всё это… если вы пройдётесь просто по уральской тайге, вы почувствуете что-то. Это будет настолько отличаться от лесов средней полосы. Тайга потрясающая! Абсолютно непроходимые места есть…

– Т.е. вы имеете в виду, что даже сама обстановка, природа места, где вы родились, наложила на вас отпечаток?

– Да, конечно. Давайте посмотрим картины Аполлинария Васнецова. Он путешествовал по России, у него были картины с Урала. В этих картинах нет людей. Есть только природа: река, небо, лес… Но когда на неё смотришь, понимаешь, что картина мистическая. Там вся природа пропитана этой мистикой невероятной.

– Почему же уехали в Москву?

– Я тогда окончил университет, работал иллюстратором и вдруг понял, что в Перми я достиг всего, чего мог, и… хожу по кругу. Может, просто потерял интерес, мне нужны были новые места… Собственно, Коломна – это моя седьмая резиденция. Когда я в Москве пойму, что опять настало время, возможно, снова сменю точку дислокации. Мне часто говорят, что мне надо в Берлин. Но пока я считаю, что не всё сделал, не всё сказал, что мог бы, здесь. Может быть, когда-то и попробую, но не факт, что захочу там остаться. Мне очень комфортно в России.

– Вы согласны с пословицей: где родился – там и пригодился?

– С одной стороны. Я из Перми, это моя большая родина, которую я очень люблю. Но за последнюю пару лет у меня было желание туда вернуться и что-то делать, однако я возвращался и чувствовал какой-то холод по отношению к себе и к тому, что делаю, больший, чем в любом другом месте. Поэтому если говорить о России в общем – наверное, да. А если говорить о каких-то конкретных местах, то не всегда.

Жизнь будет продолжаться

– А бабушки с вашим творчеством знакомы?

– Мне кажется, не особо. Я звоню, рассказываю, где я. Но им сложно понять, чем я занимаюсь, они спрашивают, рисую ли я, может, пейзажи пишу? Они интернетом не пользуются – им сложно понять на словах. Вот когда о Славе в новостях говорят – это хорошо для них. Я бы хотел, если честно, чтобы они сходили на мою выставку. Помню, очень давно был такой разговор: почему ты добрые картины не пишешь, и так столько плохого в мире… А я же не про плохое, я про мистическое. Мне кажется, в мире есть некие данности: ты не можешь избавиться от чего-то, как бы ни хотел, оно просто существует в мире и всё – как разделение на добро и зло, жизнь и смерть и т.д.

– Если человек не угробит эту жизнь…

– У нас на планете миллиарды живых организмов. Человек – песчинка среди них. Он способен уничтожить только себя. А жизнь будет продолжаться и без человека.

– Вы оптимист.

– Она просто будет другой, не такой, как сейчас. Планету человек не уничтожит. А жизнь не обязательно должна быть биологической. Представьте, что какие-то другие материи из разряда информации начинают обладать своей собственной витальностью. Океан возможностей для существования жизни! Даже если не станет человека, останутся человеческие артефакты – пустые города, машины, разнообразные предметы (например, у меня был проект, где в баночке от энергетика оказались пчелиные соты). Эти предметы начинают входить в новую архитектуру планеты, выстраивать новые связи. Это не значит, что жизнь заканчивается – она будет встраиваться одна в другую.

План должен пойти не так!

– Вы мистик в жизни? Как человек, не художник?

– Сложно об этом говорить. Мне кажется, если научно всё можно обосновать или всё структурировать, если человек превращается в схему с очень конкретным распорядком дня, питанием, которое задаёт тебе, например, твой смартфон… когда социальные сети знают о тебе больше, чем самый близкий тебе человек, ты сам превращаешься в такую микросхему. Ты такой суперчёткий, структурированный. Мне кажется, в эту схему, в этот суперплан в тебя как в робота, в твою машинерию должно вписываться мистическое, хаотическое… Где находится жизнь: в статике или в хаосе? Я скажу, что в хаосе жизни больше. Статика всегда пахнет смертью. Даже если есть какой-то план, он всегда должен пойти не так! Собственно, и в свои работы я люблю вкладывать элемент случайности. Если говорить о мистическом, я стараюсь рационально впускать его в свою жизнь, чтобы оно присутствовало, чтобы можно было поверить во что-то. Почему бы и нет?

– Традиционный наш вопрос резиденту: что для вас искусство?

– Очень не люблю этот вопрос, как и многие, наверное, художники. Когда ты говоришь, что ты художник, ты занимаешься искусством – это звучит очень пафосно. Как будто ты занимаешься чем-то таким действительно романтично-отстранённым от всего этого мира, погрязшего в банальности. Я так не считаю. Я бы не хотел объяснять значение этого слова, потому что оно несёт в себе всегда такой пафосный характер.

Фото: Александр УВАРОВ.

Татика: Нас никто не найдёт в этом лесу.

Татика – Наташа Петрова. Резидент Арткоммуналки из Москвы. Её резиденция с проектом «Нас никто не найдёт в этом лесу» проходила в сентябре 2021 года.

О поисках в этом лесу – наша беседа.

– Наташа, давайте начнём с вашего проекта. Почему у него такое название? Изначально оно было другое?

– Нет, во время подачи заявки оно было таким, но с того времени прошло два года, и проект изменился, и я изменилась. Настолько сильно, что я сомневалась, сделаю ли я этот проект, стоит ли мне вообще ехать в резиденцию в Коломну. Но потом я сказала, что я приеду и посмотрю, как всё будет развиваться здесь, по-новому. То, что у меня получилось на выходе по сравнению с тем, что задумывалось изначально – очень разные вещи. Это тоже маски, костюмы, объекты, но они уже совсем другие. Я предполагала сделать костюмы и серию фотографий людей в этих костюмах в лесу. Но когда я приехала в Коломну, я поняла, что не хочу размещать мои работы на улице.

– Почему?

– Не знаю. Я долго и много ходила, но не нашла таких мест, которые откликнулись бы мне, проект не собирался у меня в голове. Не потому, что не понравились места: например, мне понравилась Ямская башня, но в её нишах я разместила бы что-то совершенно другое, а не мой проект. И потом, за это время лесом стал сам мой человек. То есть человек представляется как дремучий лес, у себя внутри. И главная идея проекта – чтобы человек сам себя не потерял: у каждого из нас есть маски, личины, обличия, но всё равно есть и внутренний стержень, который должен всегда оставаться неизменным, независимо от того, сколько и каких граней у человека. Ну, вот как-то так всё и сложилось.

Все мои работы – обо мне

– Ваш человек – это какой-то абстрактный человек или конкретизированный?

– Это каждый человек, абсолютно любой.

– Прототип, прообраз есть?

– Нет. Хотя проект личный, он основан на каких-то моих внутренних изысканиях, моём пути, исследованиях собственного внутреннего мира. И знаете, я подумала в какой-то момент, что всё это подходит для каждого человека с планеты Земля.

– Как рождался этот проект?

– Это так давно было… На момент подачи заявки на конкурс резиденции Арткоммуналки у меня были уже наброски масок, но это было так поверхностно… Я хотела как-то развить идею. Она вполне в русле других моих проектов: у меня всё так или иначе связано с лесом, с природой, с какими-то мистическими, таинственными штуками. Все мои работы – обо мне, о моих воспоминаниях, ощущениях. Так и с этим проектом. У меня есть такая своеобразная проблема: я постоянно что-то придумываю, но не успеваю всё придуманное сделать! Раньше я ничего не записывала, я могла придумывать и начинать делать, а параллельно снова придумывать – и забывать это, так что многие идеи оказались невоплощёнными…

– Сейчас записываете?

– Я смотрела интервью одного европейского художника, он сказал, что всё время ходит с блокнотом, с ручкой, даже в магазин – чтобы сразу записать то, что придумал. Я не хожу с блокнотом, но заметки в телефоне делаю. К тому же мне иногда снятся разные странные сны, я их одно время зарисовывала, потом стала записывать – может быть, это тоже во что-то выльется.

Про лес в городе

– Вы москвичка коренная?

– Да.

– И вдруг такая любовь к природе. Её не хватает в урбанизации? Или какая-то более глубокая причина?

– На самом деле в Москве очень много леса, много природы. Прямо дикой! Многие удивляются этому. Например, мой знакомый из Астрахани, где вообще нет леса, был просто поражён, когда в Москву приехал в первый раз. И когда я выкладываю в соцсетях сторис со всякими лесными штуками, все думают, что я живу в лесу. И очень удивляются, когда я говорю, что это в Москве. Я люблю Москву. Но люблю старую Москву, которой уже очень-очень мало осталось. Но иногда хочется из неё уехать, совсем, в деревню… Вот мужу моему нравятся эти «каменные джунгли» с их ночным освещением, с удобствами мегаполиса. А мне не очень нравится ритм Москвы: ты как белочка в колесе – постоянно что-то делаешь, куда-то спешишь. Я когда в Москву из Коломны приехала по время резиденции, была просто оглушена: в Коломне я жила такая расслабленная, а в Москве зашла в метро – и просто как в жерло вулкана попала. Здесь шла, что-то себе напевала, а там просто бежишь, под ноги смотришь. Мне это внутренне претит. Питер в этом смысле куда лучше.

– Но уж он-то совсем каменный!

– Не знаю, я там была, жила и находила свой лес. Не знаю… Я люблю лес. Люблю природу и по максимуму хотела бы в этом окружении жить. Наверное, у меня поэтому столько работ, связанных с этим – чтобы скрыться от мира, который вокруг, каменного.

Про жизнь в пузыре

– Вам неуютно потому, что мир каменный, потому что в нём много технологий, много людей или ещё почему-то?

– Много людей – от них вибрации какие-то исходят, от них тревога какая-то начинает появляться. Иногда бывает классно – идёшь и думаешь: я люблю этот город, много про него знаю, по старым улочками ходить обожаю. А иногда бывает совсем неуютно… Например, в Коломне мне очень нравится. Первое, что я отметила: здесь мало людей. Если зайти за стену кремля, там абсолютная тишина, поэтому я постоянно туда ходила. Каждый день. Я звуки громкие не люблю, начинаю нервничать от какого-то шума, галдежа…

– Вы интроверт?

– Да нет, мне нравится общаться с людьми: если я прихожу куда-то (фестиваль, маркет), где есть некоторое количество людей, я общаюсь, не сижу в углу. Но мне надо собраться, внутренне, чтобы пойти туда – это бывает сложно. Такая вот двойственность. Общаться приятно и полезно. Когда ты просто сидишь дома, ты просто как в пузыре сидишь. Мне жалко людей, которые никогда никуда не ездят, сидят постоянно в своём дворе. Потому что тогда (это я по себе заметила) начинаешь считать, что вот этот твой пузырь – это всё, что есть вокруг, перестаёшь думать о том, что мир-то гигантский, что в нём столько всего! Общение, мероприятие – это вдохновение. И ещё: когда сидишь сам с собой, иногда кажется, что все вокруг какие-то злобные, а в общении понимаешь, что всё совсем не так, все наоборот классные!

Пандемия: найти вдохновение

– Как вам резиденция Арткоммуналки?

– Из того, что я смотрела по резиденциям в России, эта наиболее комфортная по всем параметрам. И когда меня спрашивают, я отвечаю: я тут как дома.

– Вашей резиденции год назад помешал карантин. У многих с ним связаны неприятные ощущения. А для вас, наверное, он прошёл проще?

– Проще в том плане, что уличный гул стих: меньше машин, меньше людей, никто под окнами не кричал. Но ведь я тоже не могла выйти дальше магазина. Я попробовала попасть в свой лес, но увидела там патрульных и убежала, потому что не хотела с ними вообще никакого дела иметь. На пляже то же самое случилось. Вот это было для меня сложно. Приходилось находить какие-то плюсы в том, что есть. Я тогда вокруг дома ходила и тоже всякие штуковины, всякие мелочи подмечала. Вообще, это красная нитка в моём проекте – подмечание мелочей. Это очень важно – замечать мелочи, которые вокруг, каждодневные, привычные, на которые не обращаешь внимания.

– Пандемия в этом помогла?

– Я и до пандемии замечала, но пандемия как-то научила делать это на более скудном материале, на узком пространстве. Суметь найти вдохновение в узких границах, отведённых тебе для жизни. Это был интересный опыт, странный опыт. Для всех людей. Такого, мне кажется, никогда не было, и я вспоминаю о нём больше с положительной стороны.

Части себя

– Как в ваше творчество вошёл текстиль?

– Когда я была совсем маленькая: я вышивала. В осознанное творчество он вошёл, когда я обнаружила эти салфетки из детства, на которых карандашом жирно были сделаны рисунки, но ничего не доделано, эти детские вышивки с узлами страшными (смеётся). Я помню, мне тогда хотелось быстрее всё доделать, чтобы быстрее появилась готовая работа.

– Вышивать мама учила?

– Бабушка. Она мне как-то достала салфетки, которые ещё моя прабабушка вышивала, и я смотрю: у неё всё так тонко, на оборотной стороне вообще не только никакой путаницы, стежков не видно, одни точки от них, а у меня всё такое толстое, сморщенное, я никак не могла понять, как же так получается… А после окончания художественного училища (у меня было декоративно-прикладное направление: лаковая миниатюра, росписи и т.п.) если я что-то и делала текстильное, то это было для себя, какие-то эпизодические вещи: куколки с вышивкой и что-то подобное. А году в 2018-м я вдруг решила посмотреть, как ещё можно вышивать, кроме знакомых с детства стежков что бывает. И начала пробовать.

– В Интернете смотрели или на какие-то курсы пошли?

– В Интернете. Я вот тогда и поняла, как у прабабушки получалось так тонко вышивать) Сначала мне просто нравилось сидеть и вышивать помимо моей основной работы (я была тогда иллюстратором). А потом это начало разрастаться, развиваться, я придумывала и придумывала… и вот всё так получилось.

– А опыт создания костюмов у вас уже был?

– На момент подачи заявки в резиденцию у меня был только один элемент от костюма. А потом начали появляться новые идеи, я начала делать проект «Части себя. Автопортрет», и он состоял из отдельных элементов костюма. Например, бабушка связала мне варежки длиной до локтя, а я нашила на них глаза и сделал когти из веток…

– Ваши костюмы несут какую задачу? Они театральные или, условно говоря, картины?

– Это исключительно артобъекты.

– Не предполагается их носить?

– Их, конечно, можно надеть, в них можно ходить. Но… по городу пройти… это будет очень эпично (смеётся).

Куриная косточка, Миядзаки и ГУЛАГ

– Давайте теперь всякие мысли в сторону. Почему вы Татика?

– Это забавно получилось: у меня есть племянница, и когда она была маленькой, она не могла выговорить моё имя и говорила «Татика». Вот оттуда и пошло: сначала её мама так меня звала, её семья, потом мой муж услышал, ему понравилось, а ещё потом я уже и сама про себя начала так говорить. Прилипло ко мне) Я уже настолько привыкла к этому имени, что для меня «Наташа» иногда звучит более странно, чем «Татика».

– Про татуировки ваши. Они не просто так? В них какой-то смысл? Обереги? Любимые персонажи?

– Все не просто так! Здесь есть напоминания о каких-то моментах, событиях в жизни. Например, вот веточка – это память о моём друге, поэте, которого уже нет с нами, у него была такая же почти. Я сделал её, когда его уже не стало.

– А вот этот персонаж, на Тоторо похожий?

– Это я делала себе сама.

– ?!

– Да. Мне нравится Миядзаки, вообще манга, анимэ (не серийная, а которая заставляет задуматься). Но это не Тоторо должен был быть, а существо, которое всё время рядом с ним. Самой не очень удобно делать тату – он не получился тем, кем должен быть, остался таким странным котиком. Зачем я эту точку поставила, мне самой совершенно непонятно. Но в результате теперь смотрится, как будто он плачет. Всяких лесных штучек у меня много. А вот этого утёнка мне девочка сделала из Белоруссии. У нее был набор картинок с названием «ГУЛАГ», и в нём была картинка с девочкой, у которой был воротничок, состоящий из отдельных лепесточков, на каждом из которых были вышитые животные (то ли сама девочка, то ли ее мама вышивали, сейчас не помню). И вот этот утёнок был среди них. А эта тату – косточка счастья. Куриная. Мне прабабушка когда-то показала, как играть в неё и загадывать желание…

– Самый коварный вопрос напоследок: что для вас искусство?

– О-ой… Я считаю, что то, что я делаю, можно назвать искусством. А делаю я это потому, что я не могу этого не делать. Я пробовала. У меня был кризис очень долгий: я хотела найти обычную работу, раздать все свои работы и материалы, я устала, ничего творческого не делала… Тёмный был период. В итоге я смогла выйти из него только за счёт того, что начала рисовать… матрёшек. Я рисовала их на бумаге маркерами и клеила везде. И рядом со мной начали появляться люди, я начала общаться. Из этих матрёшек маленьких в результате появились плакаты – и они помогли мне выкарабкаться. И теперь я очень рада, что тогда ничего не забросила. Для меня моё искусство – моя жизнь.

Фото: Александр Уваров

Йод — художник и мир.

О России, Франции, либерализме, коломенском проекте и миссии искусства размышляет арт-резидент «Арткоммуналки», художник из Петербурга Илья Йод (резиденция 18 января–15 марта 2020 года).

– Расскажите поподробнее о своём проекте.

– Проект называется «Я. Человек: мир». У меня есть серия портретов «Я. Человек», а мир добавляется потому, что я хочу собрать своеобразную коллекцию таких портретов в реально существующих мировых пейзажах, в разных точках планеты. И в данном случае это будет диптих, т.е. проект, состоящий из двух картин довольно большого размера, т.е. такая серьёзная станковая вещь. Диптих я выбрал по определённой причине: мои работы – это живопись, но 50% моей живописи – это цифровое искусство, то есть смесь цифровых технологий и живописи. Сначала я работаю с цифровой фотографией 360 градусов. Потом выбираю два ракурса одного и того же пейзажа, и получается, что мой диптих – это такой своеобразный поворот камеры. Фактически это придание живописи современной, актуальной формы.

– Значит ли это, что вы будете путешествовать, выбирая пейзажи, или обойдётесь технологиями?

– Нет, я хочу обязательно быть на месте, самостоятельно делать фотографии. Я вообще всё делаю самостоятельно, от фотографии до цифровой скульптуры, в которой выполнен мой квадратичный человек, и, естественно, работы акрилом (да, вот есть у меня такая особенность: я не работаю маслом, потому что у меня на него аллергия, зато я могу позволить себе быть живописцем и свободно дышать при этом!).

– От чего будет зависеть выбор мест? Почему, например, он пал на Коломну?

– Это исключительно мои эстетические предпочтения. Для меня важно, чтобы место было отдалено от цивилизации насколько это возможно. Коломна для этого как раз подходит: здесь можно отъехать минут за 20 от города – и попасть в совершенно не тронутые человеком пейзажи. Хотя какие-то признаки цивилизации меня не смущают, поскольку я не собираюсь сделать пейзаж в глухом лесу, смысл моего проекта не в этом. В пейзаже может быть какая-то деталь, которая говорит о присутствии в нём человека, но в основном я искал масштабной природы, не особо тронутой человеком. И ещё мне очень нужен был снег: все мои предыдущие проекты скорее европейские, даже южные, а мне хотелось показать типичную русскую зиму в коломенском диптихе. Что нынешней «европейской» зимой оказалось достаточно сложно!..

– Следующие точки на карте вы уже выбрали?

– Пока нет. Это во многом будет зависеть от того, куда меня будут приглашать, потому что проект финансово достаточно затратный. Как художник я себе не могу позволить путешествовать по миру с такими огромными холстами.

– Но вы же делаете фотографии: можно возвращаться из путешествий и работать дома?

– Нет, мне кажется, это очень важный момент – работать по свежим впечатлениям. Рисовать по фотографии, когда ты уже уехал от места, твоя жизнь поменялась, поменялись эмоции… Ведь фотография всё равно не идентична человеческому взгляду. Сделать фотографию, уехать и через три месяца начать творить – это не мой вариант, мне обязательно нужна свежесть восприятия, ощущение места, где я нахожусь и которое будет на моём холсте. Ну, и мастерская нужна соответствующая для такого масштабного проекта. У меня есть своя мастерская, но для этого проекта она маловата. Чтобы снимать подходящую мастерскую в большом городе, нужны финансовые вливания. Можно ещё стать членом Союза художников и получить от него какую-нибудь каморку, но это не моё.

– Вы не член Союза?

– Нет! Вариант, когда тебе что-то дают, а ты взамен тоже чем-то обязан: обязательными выставками, участием в чём-то… это не для меня, я хочу сохранять ментальную независимость, да и финансовую тоже.

Бег по кругу

– Расскажите, как вы стали художником.

– На самом деле, жизнь так сложилась. И начала она так складываться в 8 лет, когда меня мама отвела в детскую художественную школу. Почему именно в художественную – для меня это, честно говоря, большая загадка.

– Наверное, рисовали хорошо!

– Да все дети рисуют хорошо! Все дети способны быть умными и талантливым. Мне кажется, подобный выбор – это вопрос исключительно предпочтения родителей. Наверное, моей маме было приятно, если бы я был художником. Она сама занималась музыкой в детстве, и просто возненавидела эти занятия!

– А у вас такого ощущения от рисования не было?

– Было! Я не закончил школу, потому что мне сначала было интересно, а потом я почувствовал, что начинаю ходить по кругу, а я от этого устаю, мне хочется всё время развиваться. Так что с художественной школой мы довольно быстро расстались. Но в 13 лет я принял самостоятельное осознанное решение, что буду художником, и, сдав все экзамены, поступил в среднюю художественную школу со всеми общеобразовательными предметами. Правда, через год я и от неё устал, но здесь вариантов не было: это была государственная школа, и я её окончил. Потом было поступление в институт, учёба на графического дизайнера – и снова та же история: через два с половиной года мне всё это надоело. Но в итоге я всё-таки получил диплом – французский, окончив школу в Пуатье (я англофон, но у меня есть способность к языкам, поэтому я в 20 с чем-то лет быстренько выучил французский). А дальше я немножко занимался искусством во Франции, участвовал в выставках, в частности, на Винзаводе – вместе с молодыми тогда, но теперь уже известными художниками вроде Владимира Потапова, так мне повезло. Потом занялся экономическими проектами: мне нужен был какой-то базовый капитал, чтобы можно было жить более-менее финансово независимо. Ведь быть свободным сейчас невозможно, если ты занимаешься только творчеством – приходится постоянно идти на какие-то компромиссы, финансовая же независимость даёт больше свободы в творчестве.

О чём должен рассказывать художник

– В творчестве у вас есть какие-то ориентиры, авторитеты?

– Нет, наверное, но есть художники, которых я люблю. Как минимум, это Илья Кабаков и Эрик Булатов – мне кажется, для любого русского, российского художника это люди, которые стоят уважения. Вообще много художников, которых лично я уважаю, интересуюсь всем, чем они занимаются. Я даже не против Дамиана Хёрста на самом деле. Обычно им принято либо восхищаться, либо ненавидеть. Но для меня это очень сложная фигура. С одной стороны, он, конечно, коммерческий, но с другой, он всё равно рассказывает какие-то вещи, который должен рассказывать художник.

– А какие вещи должны рассказывать художник?

– Какие-то настоящие.

– Вот вы о чём рассказываете?

– Я стараюсь рассказывать о том, что я вижу и чувствую в социуме и в жизни людей, может быть, даже стараюсь как-то на это повлиять. Мне кажется, что есть вещи, которые происходят неправильного в нашем обществе, и мне бы хотелось, чтобы они поменялись.

– Вы надеетесь, что можете что-то поменять в обществе? Каким образом?

– Как художник, я воздействую на людей своим творчеством. Скажем, есть группа каких-то людей, которые интересуются моим творчеством. Во-первых, вне зависимости от социального статуса и положения, это люди, которые могут распространять информацию, и если один человек что-то понял из того, что я закладываю в своё творчество, он готов распространять эту информацию дальше, и затем это распространение приобретает вирусный характер. Во-вторых, есть люди, которые просто своим статусом распространяют эту информацию: если статусный человек принял мою точку зрения, её обосновал и готов если не бороться за неё, то, как минимум, рассказывать о ней, то её распространение тоже носит вирусный характер. Вот так я это вижу.

Человек квадратичный

– Ваш новый проект, который увидит Коломна, что будет нести?

– Для России он, наверное, ещё достаточно непонятный, потому что здесь речь идёт, в том числе, и о либерализме, а в России либерализма пока нет. Поэтому мой проект больше интернациональной, он скорее может быть близок западному человеку, который уже понимает, что такое либерализм, или ещё не понимает. Этим проектом я хочу донести до людей, что они должны более разумно себя оценивать. У человека есть тенденция видеть себя прекрасным, умным, интеллигентным, вообще звездой этой планеты, самым замечательным её созданием. Мне же кажется, что это не совсем правильно и справедливо, нам надо более реалистично себя оценивать, особенно учитывая цифровую и информационную действительность. Поэтому мой герой – это обычный человек, но это человек квадратичный, кубичный, состоящий из кубиков, или вокселей (объёмных пикселей). Это человек, на самом деле, немножко страшноватый. Он мне кажется немного пугающим, и так и должно быть, потому что мне хотелось бы, чтобы зритель посмотрел и увидел себя со стороны – и ужаснулся и стал чуть скромнее, начал чуть более уважительно относиться к природе (для чего мне и нужны пейзажи), задумался над своим действительным местом на этой планете, о своём действительном интеллектуальном развитии.

Эволюционный либерализм

– A с либерализмом как это связано?

– Это сложно объяснить, но я попытаюсь. Дело в том, что я треть жизни провёл во Франции, где либерализм существует, несмотря на коммунистическую видимость этой страны. На мой взгляд, основная проблема либерализма в том, что, когда человек рождается, его изначально признают идеальным и прекрасным, он всё делает исключительно правильно, и никто не смеет его критиковать. При такой ситуации у человека нет посыла совершенствоваться, нет стимула развиваться или как-то интеллектуально себя воспитывать. Ведь он уже прекрасен. Я думаю, что это неправильно, это надо изменить.

– Мне кажется, это вообще свойственно человеку, в большей или меньшей степени, независимо от системы, в которой он родился.

– Нет, это очень сильно зависит от системы: у каждого общества есть своя ментальность, она меняется со временем, но всё же есть некие общие тенденции. Так, несмотря на то, что каждый человек, без сомнения, индивидуален, все, скажем, россияне в чём-то абсолютно похожи друг на друга. То же самое и в либеральном обществе, в данном случае во Франции, которую знаю я. Это идёт с детства, есть черты, которые свойственны всем французам, в частности то, о чём я говорил, – эта уверенность в том, что человек идеален от рождения. А в России этого нет, потому что нет либерализма. Эгоизм есть – это совершенно нормальная форма существования человека, рабочее состояние его мозга. Но в то же время у нас в любом общественном месте, если, например, ребёнок что-то делает не так, любая бабушка ему совершенно спокойно об этом скажет. Во Франции это невозможно! Да, у нас тоже есть рамки приличия при взаимодействии с другим человеком, но если я, например, в чём-то не согласен с вами, я вам об этом скажу, скажу, что я ваше мнение не разделяю, не одобряю и т.д. Во Франции абсолютно невозможно сказать другому человеку, что вы его считаете в чём-то неправым, и если вы это делаете, значит, вы просто очень плохо воспитанный человек. Вас тут же внутренне забанят, да ещё и скажут, что вы категорически не правы. Во Франции нельзя критиковать никакого человека никогда, даже если он делает что-то с вашей точки зрения неправильно.

– А вы хотите эту систему нарушать?

– Да, и показать человеку, что не всё так радужно. Есть такая ветвь развития, называется эволюционный либерализм – вот я большой сторонник этого направления. Я считаю, что человек может быть прекрасным, у него есть для этого потенциал, но нужно работать над собой. И вот когда какая-то работа произведена, тогда пожалуйста, ты можешь называть тебя безумно прекрасным, а можешь не назвать – про тебя это скажут другие люди, потому что тогда ты однозначно достоин определённого уважения. Но уважение – это не та «валюта», которая выдаётся просто при рождении, её нужно заслужить.

– Согласна.

– Вот да! Мы в России с этим согласны, потому что здесь это ментальность, это парадигма, в которой мы живём, нам даже сложно понять тех же французов в их ментальности «уважай меня, потому что я есть».

Менять людей

– Сложную задачу вы себе поставили…

– Наверное, менять людей – это вообще задача любого художника.

– Ну, есть ведь художники, которые считают, что главное – самовыражение, а поймёт его зрители или нет, неважно.

– Тогда нужно смотреть, остались эти художники в истории или нет!.. Может быть, не все художники просто понимают, что есть такая задача. Но ведь невозможно же всегда брать и говорить, что тебе на всех плевать, надо и отдавать. Ведь ты живёшь всё равно в социуме, и без социума искусство бы не существовало, потому что искусство – это коммуникация, это способ передачи определённых сообщений во времени, пространстве и т.д. И если ты говоришь, что тебе безразлично, получит кто-то твоё сообщение или нет, ты либо лукавишь, либо просто не очень понимаешь, чем ты занимаешься. Есть, конечно, такая позиция художника-героя, революционера… Мы как-то на эту тему дискутировали с Владимиром Потаповым. Он как раз стоит на позиции художника-революционера, считает, что художник – это философ: он предлагает какие-то пути мышления, и не его задача смотреть, понимает его кто-то или не понимает. В такой позиции есть определённая логика – если тебе действительно есть что предложить, какую-то концепцию, но это должна быть серьёзная концептуальная база, а не простое «что хочу, то и творю». Но я пока всё-таки за коммуникацию.

О хайпе и банане

– А как вы относитесь к искусству… провокационному, когда люди рисуют, скажем, свою пятую точку или рисуют пятой точкой?

– Это хайп, и я к этому так и отношусь, как к хайпу. Почему нет? Человеку свойственно хайпануть.

– Для чего?

– Скорее всего, большинство людей это делает ради финансового потока, кто-то это делает просто так, кто-то развлекается таким образом. Я к этому отношусь спокойно, так же, как к недавнему сюжету, когда известный итальянский художник Маурицио Каттелан на крупной международной выставке прикрепил к стене серебряным скотчем обычный банан. И его тут же купили за какие-то колоссальные деньги.

– Признаться, в такой ситуации мне больше интересен тот, кто покупает. Смысл покупки? Показать финансовое превосходство?

– Эта покупка – тоже хайп. Это и возможность показать, что я могу делать всё, что хочу, даже купить за бешеные деньги обычный банан, и да – показать свой статус: я могу купить «золотой» банан. Человек – социальное животное, и иерархия, кто бы что ни говорил, – это заложенный в нас механизм, без которого человеческое общество не выживет, как не выживает без иерархии волчья стая. Стремление к повышению социального статуса – это заложено в наших рефлексах. В сущности, отсутствие этого рефлекса делает жизнь человека гораздо проще и спокойнее (это знают буддисты, это знают все религии), но далеко не все могут выйти за пределы своих человеческих условных рефлексов.

Азиатский микс

– Давайте вернёмся к искусству. Поскольку вы – человек русско-французский, поделитесь мнением: как сейчас развивается искусство западное и российское? Точки соприкосновения есть?

– Мы, естественно, отличаемся. Мы пытаемся догнать и перегнать Запад, и это нормально, с моей точки зрения, и в социально-политическом устройстве, и в искусстве, поскольку две этих составляющих жизни тесно взаимосвязаны. И тут мы опять возвращаемся к либерализму. Я бы на самом деле догнал его уже в России и начал бы его уничтожать потихоньку, потому что в Европе либерализм уже заходит в тупик и всё заводит в тупик. И я Россию вижу как нацию, которая могла бы сразу не только догнать и перегнать, но перегнать и увести в сторону интеллектуального либерализма. Хотя, если бы кто-то точно знал, куда нужно идти, человечество жила бы в разы лучше и интереснее и увлекательнее, да ещё и по всей Вселенной. Социализм мы уже попробовали, спасибо, национализм, как определённую ветвь либерализма, продегустировали, поняли, что туда не надо. Так что мне кажется, что пока надо двигаться в сторону эволюционного либерализма. А дальше должны появиться новые люди, философы, которые будут что-то другое предлагать. Я считаю, что на самом деле русские – отважные и достаточно умные первооткрыватели: мы в 20 веке много чего попробовали, тот же социализм, и мир нам за это спасибо сказать должен. И у нас есть плюсы, которых нет у европейцев, это как раз то, что нас сильно отличает друг от друга в культуре. Во-первых, мы уже не советские, но ещё и не европейские. Во-вторых, мы наполовину азиаты, и я, как человек, который жил в Азии, хочу сказать, что не всё у азиатов ужасно и убого, как нам иногда кажется. У нас есть всё для того, чтобы развиваться и совершенствоваться, чтобы стать приличным обществом. И я бы использовал этот наш азиатский микс, потому что результат может получиться очень творческий, живой, интересный.

– Ну и давайте подведём такой своеобразный итог нашим традиционным вопросом: что для вас искусство?

– Это такой самый простой вопрос в конце, да? (смеётся) Ну, частично я на него ответил уже. А если резюмировать, то так: для меня искусство – это коммуникация с людьми, возможность живого и неживого общения и способ передачи закодированной информации.

Игорь Камянов: Совсем не про живопись

Резиденция московского художника Игоря Камянова в «Арткоммуналке» завершилась видеоинсталяцей.

Его проект «Навигация по звёздам», как выяснилось, захватил гораздо больше времени, чем длилась резиденция, аж с зимы— настолько художник увлёкся его идеей. И результат оказался ожидаемо-неожиданным.

«Этот проект так и начинался – как медитативный рассказ о том, как живёт река, как красиво в ней отражаются звёзды, не только небесные… Но красота имеет свойство уводить в глубину, вызывать новые смыслы… И получилось так, что речь пошла и о вещах серьёзных – о верности выбранному курсу. О жизненном выборе. И даже о старом добром Канте, его «звёздном небе над нами и нравственном законе внутри нас», о поставленных им базовых вопросах: что я могу знать? что я должен делать? на что я смею надеяться?»

Небольшое интервью после завершения резиденции — о том, как работалось, что удалось, что привлекло, а что не очень.

– Как вы воспринимаете конкурс «Арткоммуналки»? Что привлекает и что хотелось бы изменить?

– Воспринял как вызов. Мне в принципе нужны серьёзные причины, чтобы отказаться от предложения, связанного с искусством. Даже если это не про живопись. А конкурс «Арткоммуналки» – это совсем не про живопись… Что привлекает?.. Мы, живописцы, – кустари-одиночки… Сидим по мастерским, с обратной связью плоховато… А тут вокруг много симпатичных людей, которым интересно то, что я делаю, которые хотят помочь. И реально помогают. Спасибо им! Что хотелось бы изменить? Хотя бы раз в год надо давать грант живописцам/графикам на ХОРОШИЙ /ЖИВОПИСНЫЙ/ПРОЕКТ (но не на этюды, конечно).

– Как вы оцениваете коломенскую арт-резиденцию по прибытии (организационно, пространственно, технически)?

– Аскетизм для резиденции – это нормально. Но, к примеру, в парижской резиденции Cité Internationale des Arts – тот же аскетизм + хороший большой мольберт, планшеты (см. предыдущий абзац)…

– Что вы как художник думаете об искусстве? Что есть искусство вообще и для вас в частности? Какие личные или социальные задачи вы здесь видите?

– Вопрос… Скажу за себя. Это то, что никто, кроме меня, не сделает.

– В чём состоит взаимодействие художника и куратора проекта? Какие плюсы и минусы этого взаимодействия вы видите в коломенской арт-резиденции?

– Плюсов больше. Если бы не куратор, я бы сделал просто видео… Но ему хотелось чего-то более захватывающего, чем ПРОСТО хорошее видео. И я – впервые в жизни – сделал видеоинсталляцию: экран висит поперёк зала, сквозь дырочки в экране видео идёт в темноту, на дальнюю стену, и на ней возникает звёздное небо… Звёзды мерцают как настоящие, и каждая – это кусочек видео.

– Считаете ли вы свою работу над проектом успешной? Всё ли удалось из задуманного или пришлось вносить творческие изменения? Что способствовало или мешало реализации?

– Свою работу в целом считаю успешной (а что, были уже резиденты, которые ответили отрицательно?). Из задуманного удалось осуществить не всё, конечно (а были такие, которым удалось осуществить всё?). Очень жалко, что не получилось поснимать баржи с железнодорожного моста через Москву-реку, да много чего… А творческие изменения, переделки – это для меня очень важная часть творчества. Конечно же, их было много.

В ОБЩЕМ, ГЛАВНОЕ ПОЛУЧИЛОСЬ! СПАСИБО!

«Конечно, само название проекта предвосхищает уже путешествие, ночное плавание по таинственным водам, отражающим звёзды… Но, можно сказать, это и волнующее приключение для самого капитана-художника: ведь это один из его первых опытов обращения к видеоарту и, тем более, создания видеоинсталляции. Художник не без доли самоиронии называет свой метод наивным видео. Однако эти съёмки с живого штатива (с рук), эти порой нерезкости и даже выходы из заявленного примитивизма в части монтажа – всё это, учитывая, что это происходит по интуитивной воле художника, приводит к впечатляющему, почти эпическому, полотну, состоящему из движущихся медитативных картин».

Маргарита Бард

Об авторе:

Член Союза художников (1992), Международной федерации художников ЮНЕСКО (1992), Международного худ. фонда (1996), Association Internationale des Arts Plastiques, Париж.

Диплом Российской Академии художеств (2002).

Провёл около 40 персональных выставок. Работы экспонировались в России, Франции, Германии, Италии, Испании, Японии и др. странах.

Работы хранятся в Государственном Эрмитаже, Государственном Русском музее, Саратовском государственном художественном музее им. Радищева, Новосибирском государственном художественном музее, Приморской государственной картинной галерее (Владивосток), Музее искусства Санкт-Петербурга XX-XXI вв., Государственном художественном музее г. Ханты-Мансийска, Нижнетагильском музее изобразительных искусств, в Музее Марка Шагала (Витебск, Беларусь).

Фото: Александр УВАРОВ, Игорь КАМЯНОВ.

Роман Мошенский: интервью с режиссером

4 марта в «Арткоммуналке» Роман Мошенский показал результат месячного пребывания в арт-резиденции — проект «Анмолок».

Это документальный фильм о Коломне, который разбит на отдельные фрагменты и впечатления, и собирается вместе только в выставочном пространстве. Линейную версию фильма режиссер тоже выпустил. Сейчас мы показываем ее в первый раз, вместе с мартовским интервью Романа.

https://vimeo.com/moshenskiy/kolomna

Расскажи, как формировалось и менялось твое представление о документальном кино?

До начала обучения во ВГИКе моё представление о документальном кино было сформировано российским телевидением. Когда я начал его изучать в университете и смотреть по 5-10 документальных фильмов в неделю, понял, что телевизионная документалистика — это документальное, но не кино. Документальное кино — это в первую очередь кино, затем документальное. Или точнее «неигровое» или «non-fiction» , т.е. не предполагающее использование актёров — это основное отличие документального кино от постановочного. Хотя даже это ограничение условно, так как существует такой жанр кино как «мокьюментари» — псевдодокументальное. А так же в документальном кино может использоваться художественная реконструкция — т.е. использование постановочных сцен с участием актёров — в исторических документальных фильмах, например.

Какие этические проблемы возникают при съемке документального кино? У тебя есть особый кодекс чести?

В университете этому вопросу посвящались отдельные лекции. Каждый автор решает этот вопрос для себя самостоятельно. Если не считать закреплённых в законодательстве ограничений. Я стараюсь себя ничем не ограничивать, а, наоборот, расширять границы того, что я сам себе разрешаю. Этических проблем у меня обычно не возникает. Со своей совестью и честью я всегда могу договориться. В тоже время есть много тем, погружаться в которые мне не хочется. Так как создание документального фильма предполагает, что тебе придётся пропускать через своё сознание то, о чём делаешь фильм. Во время монтажа ты десятки или даже сотни раз прокручиваешь одни и те же кадры и фразы. В результате они навсегда оседают в сознании. С этим нужно быть аккуратным.

Что сейчас актуально снимать? Какие тренды ты замечаешь в русской документалистике последних лет?

Качественного документального кино снимается не так много, чтобы уверенно говорить о каких-то трендах. Вот документальное кино в формате VR — это одно из самых актуальных и перспективных направлений в документальном кино сейчас. Также формат видео-блога и web-documentary — достаточно актуальные направления. В общем, новые технологии задают новые актуальные направления в документальном кино. При этом базовые принципы сторителлинга, которые лежат в основе кино неизменны.

В скольких резиденциях ты работал? Где тебе было комфортнее всего и почему?

Данная резиденция 4-я по счёту. Первая была в США, потом в Португалии, затем в Германии. Арт-резиденция в Коломне — 1-я российская резиденция, участником которой я оказался. Комфортнее всего жилось и работалось в резиденции i-Park в США. Резиденция официально зарегистрирована. Её организацией занимается несколько десятков человек: наёмных рабочих и волонтёров. Здесь есть сотрудники, занимающиеся уборкой помещений, облагораживанием окружающей территории: стрижкой газонов, уходом за растениями и так далее. Есть даже повар, который закупает еду и каждый вечер готовит ужины для участников за счёт резиденции. Существует также возможность получить грант на покрытие дорожных расходов. В случае положительного решения участнику предоставляют отдельную комнату в двухэтажном коттедже и отдельную студию с необходимым оборудованием для занятий творчеством. Чем сильнее экономика страны, тем больше возможностей во всех сферах, в т.ч. в сфере искусства. На данный момент больше всего международных арт-резиденций и грантов для творческих деятелей в США и Германии.

Сложно ли получить грант на реализацию своего проекта?

Если относится к поиску гранта как к работе. Например, заниматься этим 5 дней в неделю хотя бы по 2-3 часа в день, то успешный результат — вопрос времени. Конечно, многое зависит от размера гранта, бэкграунда соискателя и везения. Важно иметь хорошее портфолио и CV. Достаточно легко найти грант небольшого объёма. В этом году я подавал заявку в три грантовые арт-резиденции в России. Одна заявка из трёх была одобрена. Поиск международного гранта подразумевает, что конкуренция будет существенно выше, так как на такие конкурсы подают заявки люди со всего мира. Как правило, среди них достаточно много профессионалов высокого уровня. Плюс необходимо хорошее знание иностранного языка, чтобы просто заполнить форму заявки. Чем больше размер гранта, тем серьёзнее требования к кандидатам. С другой стороны, сейчас существует огромное количество самых разных грантовых программ по всему миру. Если постоянно развиваться профессионально, пополнять портфолио качественными реализованными проектами и регулярно подавать заявки на грант, то однажды это неизбежно сработает.

5 любимых документальных фильмов?

• «Naqoyqatsi» («Накойкаци» 2002 г.) Годфри Реджио;
• «Life in a Day» («Жизнь за один день» 2011 г.);
• «Encounters at the End of the World» («Встречи на краю света» 2007 г.) Вернера Херцога;
• «Легко ли быть молодым?» 1986 г. реж. Юрис Подниекс;
• «Рождённые в СССР» Сергея Мирошниченко.

Каким должен быть фильм, чтобы его взяли на фестиваль?

Мастер во ВГИКе как-то рассказал про такую поговорку: «Для каждого фильма есть свой фестиваль». Абсолютно соответствует действительности. В мире сейчас существует тысячи кинофестивалей различного уровня и тематики. Кино должно быть хорошим, тогда его точно возьмут на какой-нибудь фестиваль. Чем лучше кино, тем больше шансов попасть на фестиваль высокого уровня.

Какие ожидания у тебя были по поводу Коломны, что тебя удивило, или, наоборот, показалось типичным?

Старый город прекрасен. Я ожидал увидеть закрытый кремль, подобный московскому. Очень понравились старые частные домики. Их в Коломне гораздо больше, чем я ожидал. Спальные районы не отличаются особо от спальных районов любого российского города. Наличие трамваев — это необычно для Подмосковья. Люди кажутся вежливыми и приятными в большинстве своём. Хотя особых отличий в плане менталитета я не заметил. Здесь достаточно много туристов из Москвы, но горожанам нужно ещё многое сделать в плане инфраструктуры и организации местной жизни, чтобы Коломна стала обязательным для посещения городом среди российских и иностранных туристов. Полное впечатление о б этом городе сформируется у меня после того, как я закончу работу над фильмом о нём и уеду. Целое видится на расстоянии.

Фото: Александр Уваров